Отраженные пространства

Книга переводов

В эту книгу, наряду с ранее опубликованными, вошли новые переводы стихов казахских, немецких, сербо-лужицких, венгерских и других поэтов. Разные времена и разные судьбы объединены в ней единым духовным поиском и энергией. Особую ценность придает книге то, что большая часть переводов сделана с языка оригинала.

Публикуется по книге: Бакбергенов К. Отраженные пространства: Книга переводов. – Алматы: Издательство «СаГа», 2009. – 224 с.

УДК 821(574)
ББК 84 Рус-Каз 7-5
Б 19
ISBN 9965-443-85-8

Автор выражает благодарность Дюсенбеку Накипову за помощь, оказанную в издании книги.

КОЧЕВЬЕ

Вновь на месте не сидится,
вновь родня меня клянет,
мол, порхаю будто птица,
и куда меня несет?
Только жизнь моя – качели.
По всему во мне, видать,
пробуждается кочевье –
плыть, лететь или бежать.
И как перекати-поле,
я у мира на виду
вновь ищу чужие боли,
схоронив свою беду.
Я не знал по вас печали,
степи голые пески.
Но качели укачали
до пронзительной тоски.
...Мы с тобою из породы
тех, кому в чужом раю,
в зеркалах чужой природы
суждено искать свою.

1983

Доспамбет-жырау
(XVI в.)

* * *
(отрывок)

Здесь земля как земля,
средь степных родников,
чем же хуже Стамбула Азов,
чем отважный азовец Ер Доспамбет
хуже ханских сынов?
Нет,
в дни, что небом дарованы нам,
далеко до него было ханским сынам.
Много славных героев Азов повидал,
но не видел еще,
чтоб коня своего
кто-то яблоками кормил.

Глубок, глубок, глубок снег,
снизу – мягок, сверху – наст.
По насту гнали лошадей,
и стыли бороды у нас
и обрастали льдом.
А я тяжелый вел отряд
на холодеющий закат.

Да, жизнь сперва сладка, как мед,
но все ж в конце нас гибель ждет.
Ер Доспамбет сказать бы мог,
как этот мир жесток.

Мне рассвет был полднем жгучим,
а звезда Шолпан – зарей,
был всегда травой дремучей
для коней ковыль степной.
Нам шатрами были тучи
пыли горькой и седой.
Мы не раз коней в походах
заставляли уставать,
жен своих, оставив дома,
долго ждать и тосковать.

Стрела вонзилась в бедро коня,
за ней другая – уже в меня.
И струи черной крови из ран
не остановишь корнями трав.
А в ногу – третьей стрелы толчок,
вмиг переполнила кровь сапог.
И жизнь уходит,
и жизнь сладка,
но рана слишком уж глубока.
Пусть кровь присохла,
но я без сил,
повязки кто бы мне наложил.
Но никого уже рядом нет –
я изнемог и не мил мне свет.

Леса, леса, леса вдоль рек...
У рек холодных ночевал,
навьючив наров, кочевал –
                                       и не жалею.
Сиявший лунным светом шлем
я надевал пред войском всем –
                                       и не жалею.
Я резким взмахом топора
повелевал: Нам в путь пора! –
                                       и не жалею.
Я девам косы проливал,
любил и тут же забывал –
                                       и не жалею.
Я бился, на тулпара сев,
переступавшего как лев, –
                                       и не жалею.
Немела у меня рука,
но стрелами разил врага –
                                       и не жалею.

Да, жизнь свою припоминая,
мне не о чем теперь жалеть,
и я, шахид, бойцом Мамая
                                       рад умереть.

Шалкииз-жырау
(1465-1560)

* * *
День, когда я превзошел сына бая
и ходил, тяжело и гордо ступая.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
День, когда умер бий Орманбет.
День разлуки ногайцев. День бед.
День, когда сокол, устав на охоте,
не смог настичь лебедей в полете.
День, когда гончая, лисы не догнав,
гончая самых отборных кровей,
в тень улеглась, дворнягою став.
Ораз, когда десять твоих сыновей
играли, единственный сын Джиирлы
выстрелил и, не найдя стрелы,
в злобе землю камчою бил!..

Ахтамберды-жырау
(1675-1768)

* * *
Каждый может и гордо ступать,
и батыром себя называть.
Не у каждого выдержат ноги,
сердце выдержит у немногих.
Дрогнет враг,
если вы не свернете с прямого пути,
пожалевшим врага оправданья вовек не найти.
О джигиты, в бою
не щадите ни жизни, ни сил.
Ваши души отнять
может только один Азраил!

* * *
Шею верблюда груз переломит,
голову юноши девушка склонит.
Пo льду промчатся в жестокий мороз
и обессилят резвые кони.
Гордо ступает гордый олень,
но от стрелы он никак не спасется.
Юноша гордый словно олень,
щедрой руки его бедность коснется.

* * *
Этот кумыс –
в меру пьющим джигитам арака и мед,
а не знающий меры юнец –
не кумыс – кровь отцовскую пьет.

* * *
И на сердце моем так тяжела
врагами нанесенная обида.
В семнадцать лет не покидал седла,
шел на врага и, думая о битве,
я лишь ее
выпрашивал в молитве!

* * *
Боль моя и моя любовь –
закипает на сердце кровь.
Я навстречу врагу иду,
приторочив саван к седлу,
криком все преграды круша.
Пусть тоской изойдет душа!

Татикара-акын
(XVIII в.)

* * *
Мир вам, почтенные старцы, вельможи!
Не щадит нищета наши души и гложет.
Да, в степи я – батыр,
вряд ли ровню мне сыщешь,
в дом войду – становлюсь и убогим, и нищим.
И шалап, мною выпитый на заре,
не в желудке уже – в мочевом пузыре.
Смерть-прелестница, знаю, стоит у порога.
Так сойдите с коней, –
вот – лачуга моя…
Вот – дорога!..

*Шалап – смесь воды с кислым молоком.

Шал-акын
(1748-1819)

* * *
Где этой смерти только нет?
Ее не знает лунный свет
                              и солнечные дали.
На грош, однако, толку нет,
как и от тысячи монет,
                              от многой от печали.

* * *
От смерти не уйти, ее не избежать,
пусть даже ты родился львом меж львами.
Ведь стоит только Богу пожелать,
звезда ночная рухнет перед нами.

Поверьте мне, джигиты, Бог велик,
творя молитвы, жизнь ему доверьте.
В конце концов ведь умер тот старик –
Коркыт, что сорок лет бежал от смерти.

Почил старик – так замерли ветра,
погиб джигит – так молния сразила
высокий тополь. Смерть, увы, быстра –
как взмах ресниц... она уж наступила.

* * *
Орехи с куста, что вырос над кручей,
сорвет в отчаяньи человек.
Под ношею тяжкой верблюд могучий,
по брюхо в грязи, не замедлит бег.

Герой – кто не вскрикнет,
если вонзится
стрела оперенная в грудь.
Помни, что минуло – не возвратится,
и взятого Богом – уже не вернуть.

Жусипбек Аймаутов
(1889-1931)

КОЧЕВКА

Сквозь сон долетает: ≪Пора откочевывать нам!≫
Лицо потираю, с трудом разлепляю ресницы
и, щурясь, гляжу с удивлением по сторонам:
все движется, все суматошится, все суетится.

И, как муравьи, деловито хлопочет народ,
а трудным заботам, видать, ни конца нет, ни краю.
Разобраны юрты. Гора на повозке растет.
Поклажу арканами пестрыми перевивают.

Здесь нет никого, кто бы праздно стоял в стороне,
считая людей, как ворон, в суете неустанной.
«Арбу заложите!» –
                              «Ну вот – все порушили мне!» –
и посвист камчи, и смешок
                              вслед за окриком бранным.

«Коров подоите...» –
                              «Когена никак не найду...»
«Кому говорят, поворачивай живо отару!»
«Чего же стоишь ты, набрось-ка на лошадь узду...»
«Покрепче вяжи –
                              растеряешь поклажу задаром!»

«Эй, чья там корова гуляет в нескошенной ржи?»
«Да брось ты возиться с телёнком,
                              подай мне веревку!»
«Тяни до упора подпругу...» «Коня придержи!»
...Одно только слово у всех на устах: откочевка!

И талии туго затянуты у молодух,
что грузят арбу за арбой, помогая друг другу.
Коней созывая, джигиты летят во весь дух –
и топот, и крики «кур-кур» оглашают округу.

Мальчишка с уздечкой в руках, спотыкаясь, бежит.
Табун врассыпную,
                              мальчишка вдогонку – а толку?!
Он смотрит потерянно и от обиды дрожит:
«Ага... Агатай!» – бедолага твердит без умолку.

Неужто ни капли ни в ком, ни на грош доброты?!
И не достучаться до них,
                              и взывать к ним напрасно!
Стоит сиротливо среди толчеи, суеты,
и взгляды людские скользят по нему безучастно.

«Глядите-ка, наш верблюжатник старик Жапабай
кобылу седлает – увел у кого-то, пройдоха!»
За пегим быком потащилась со скрипом арба,
пожалуй, и мне прилепиться к ней было б неплохо!

Дрянная скотина, намного дрянней ишака!
Три шага пройдет и стоит – истукан истуканом.
Крутить ему хвост всю дорогу устанет рука.
Эх, язва его побери, маята с окаянным!

Не сел бы на эту собаку, да черный верблюд
дурнее в сто раз: вот уж норов взаправду собачий!
Паршивец упрямый!.. И сам изведешься, и кнут
о драную спину его измочалишь впридачу.

Кобыла-трехлетка, ощерясь, грызет удила.
Слуга босоногий управился с нею насилу:
в который уж раз вышибает его из седла.
И нечего думать объездить такую кобылу!

Завидев мужчин, убегает невестка стремглав,
желек на лицо опускает и там, в отдаленье,
от глаз любопытных подальше, подол подобрав,
садится на лошадь, вокруг озираясь в смущенье.

И глух колокольчик, и полунавьючен верблюд,
и ступица мазана дегтем... Бескрайнею степью
железом обитые спицы арбу понесут, –
в ней тоже следа нет от прежнего великолепья.

Колеса натужно скрипят под разбитой арбой,
нестройные песни выводят... И сердце в тревоге:
неужто как песни колес, что звучат вразнобой,
так дети твои разбредутся по разным дорогам?!

*Коген – привязь для молодняка.
**Кур-кур – звукоподражание: так подзывают лошадей.
***Агатай – уважительное обращение к старшему.
****Желек – шелковое покрывало.

ПРОЛОГ К РОМАНУ «АКБИЛЕК»

За Оськеменем, за Бухтармою, правым берегом Бухтармы – достославный старец Алтай.

С южных склонов того Алтая, низвергаясь, бежит на запад, с головою бросаясь в Иртыш, говорливый бурливый Курчум.

Тот Алтай, тот Курчум – с незапамятных пор – обитель многочисленного Наймана. Как сурова зима Курчума, как погоже лето Алтая! И едва лишь проглянет солнце, все четыре вида скота припадают к груди соснового старца Алтая, словно льнут к материнской груди, и теснятся и ластятся, полнят свои сычуги и тучнеют.

В изголовье у старца Алтая, на горячей его ладони, тихо плещет медовой, прозрачной – и гладь ее небо, и глубь ее небо, – хмельною водой Маркаколь. На его берегах ожерельем из белого жемчуга белые юрты народа Алтай. Он – избранник Алтая, он – баловень гор, как обласканный свежестью горных ветров благородный олень. А вода Маркаколя как мед. И тугие сосцы животных, что воды Маркаколя испили, что травы Маркаколя отведали, так и брызжут густым молоком, брызжут не молоком, а самой благодатью, наполняя конек за конеком.

Выдаивая черные саба, прохладным и густым кумысом, игристым и целительным кумысом наполним наши чаши. Лицо того кто выпьет хоть шара, горит огнем, – он словно побывал в объятьях райской девы; уста его гудут струной кобыза; он пьян, он молод; он готов седлать того, кого и ветер не нагонит, и, сотрясая горы и сокрушая камни гор Алтая, с весельем и отвагой он рвется в схватку, скачку и кокпар.

Говорить про красавиц Алтая – слова не идут с языка. Злато-серебро в недрах Алтая; мочки нежных ушей оттянули на пядь золотые сережки, лица – луны Алтая, глаза их – газели, смех подобен заре, стан – тальник на Копе, поступь их величава, опасна для сердца джигита; улыбнется – рассудка лишит, бросит звонкое слово – и путает мысли, ты не волен в себе, ты во власти таинственной воображения...

*Конек – кожаное ведро.
**Саба – бурдюк для кумыса из целой шкуры козла, либо коня.
***Шара – большая деревяная чаша.
****Кокпар – казахская национальная конная игра.

Магжан Жумабаев
(1893-1938)

МОЙ НАРОД

Другие народы, душой устремясь к небесам,
ключи подбирают к наукам, иным чудесам.
И, вспыхнув во мраке Звездою, Луной или Солнцем,
они с высоты дарят свет торжествующий нам.

Им незачем ждать, чтоб с небес снизошла благодать,
им время дано, чтоб грядущее предугадать,
впрягая огонь, бороздить небосводы и воды
и жажду познания детям своим передать.

И только казахи, собою довольны вполне,
глядят безучастно, бездумно стоят в стороне,
живут понапрасну – иные им ведомы страсти.
Безумные страсти несут их по мутной волне.

Богатства транжиря, богатые рвутся во власть,
ничем не гнушаясь, – дай властью потешиться всласть!
А прочему люду печальная выпала доля –
сутяжничать, красть, убивать да судьбу свою клясть!

Так день ото дня усыхает, как кожа, земля, –
из жил ее кровь бледно-серая тянет змея.
А тех, кто когда-то с безжалостной спорил судьбою,
всех режет под корень серпом роковая жнея.

Чиновники все из себя образованных гнут,
в усердье чрезмерном любого за пояс заткнут.
Мы – гордость народа, мы – цвет, мол, мы – белая кость,
и кроткий, покорный народ подставляют под кнут.

Шакирты живьем загнивают в своих медресе,
где духом растленья и стены пропитаны все.
Как стая ворон, чуя падаль, гнездо покидают,
неправдой живут и идут по неверной стезе.

Степные красавицы здесь продаются за скот,
и юную деву ласкает беззубый урод...
Но только любовь ты за пять кобылиц не получишь!
Зачем сеять смуту в сердцах молодых и разброд?!

В извечных раздорах и спорах, как в вечных трудах,
погряз и душою, и сердцем мой бедный казах.
Душа его – сад, но едва распустившимся цветом
отрадовал он – увяданье лежит на садах.

Неужто казаху задаром вот так пропадать?!
Течение жизни его обращается вспять.
Увы, грамотеи, но в этом и ваша погибель...
Ужель, недоумки, и этого вам не понять!?

ОРАЗА

Под утро сладок сон, но есть
одно желание святое, –
успеть чего-нибудь поесть! –
что не дает тебе покоя.

Ты просыпаешься чуть свет
и вдруг срываешься с постели,
спешишь на двор, полуодет:
Не рассвело ли в самом деле?!

И время есть еще вздремнуть,
нырнуть скорей под одеяло!..
Но... утру указуя путь,
Шолпан взошла и воссияла.

Звезда торопит: ≪Ешь скорей!≫
Звезда назойливее мухи:
“Бери побольше, пожирней,
не то подохнешь с голодухи!≫

От яств ломится щедрый стол,
но все подчистят – будь уверен!
Ведь наш желудок что котел –
и безотказен, и безмерен.

Задернут полог, лишь свеча
стыдливо пост наш освещает.
Смотри, не лопни сгоряча –
живот ошибок не прощает.

Ах, ораза! Жизнь так трудна,
и ты – не в благо, а в убыток!
Да будет проклята она –
привычка добровольных пыток!

*Ораза –тридцатидневный пост у мусульман.
**Шолпан – утренняя звезда, Венера.

ПОВСЮДУ…

Повсюду по имени знают меня.
Орлу ли бояться воды и огня,
чьи лапы от крови чужой заскорузли,
который не праздновал труса ни дня.
В прыжке я взошел на высокий Алтай,
стрелу из степей посылал я в Китай.
Ни разу во мне ты не дрогнуло, сердце,
неужто изменишь теперь невзначай?!
Я – крепости приступом бравший герой,
считавший со львом поединок игрой...
Но если я струшу пред сворой дворовой, –
сырая земля, от позора укрой!..

*Данный перевод, по сути, является плодом коллективного творчества и выполнен на основе перевода А.Казанцева.

СЛОВО ХРОМОГО ТИМУРА

Мир ничтожен и мал,
Я держу этот мир на руке.
И, поверь, двум богам
Тесно будет в одном кулаке.

Правит небом Тенгри –
Пусть парит в небесах его трон!
На земле бог – Тимур,
Ты, Тенгри, мою землю не тронь!

Сути нет, рода нет.
Ты, Тенгри, – перекатная голь!..
На земле бог – Тимур,
Родом – тюрк, а по сути – огонь!

ЖИЗНЬ

Жизнь – лиса, ты – гончий пес,
Гонишь зверя лаем.
Гон не в шутку, все всерьез.
Жизнь – лиса, ты – гончий пес…
Но добычу тот унес,
Кто слал гончих стаю.
Жизнь лиса, ты – гончий пес.
Улыбайся, лая…

ПТЕНЕЦ ВЗМАХНУЛ КРЫЛОМ

Птенец взмахнул крылом...

Молод был. Да и крылья еще не окрепли. Поневоле взмахнул. Перед холодом севера не устоял. Ветер жгучий, студеный его пробирал до костей, колким холодом грудь наполнял.

Полетел было к лесу птенец, но деревья – вчера перед ним раскрывали объятья, все шептались, о чем-то смеясь, – на него не взглянули. Полетел он к густым тугаям, только, как ни кружил он и ни щебетал, толстым саваном белым укрывшись, так и не расступились пред ним тугаи.

И приюта птенец не нашел.

Птенец взмахнул крылом...

Умирал он от голода. Снег – по холмам, по низинам. Ни былинки, ни зернышка он не нашел. «Так и быть, залетай и живи на дворе, дам тебе все, что нужно...» – сказал человек – северянин, не сердце, а льдина, не печень, а камень, – рассмеялся тому, как дрожит и в смятении бьется замерзший птенец.

Птенец взмахнул крылом...

Думал он долететь – если сил ему хватит – до теплого края. Долететь до Есиля-Нуры и напиться медовой воды близнецов. Долететь до Арала – обнять раскаленный песок. Окунуться в прозрачную глубь Балхаша. Отдышаться, к груди припадая Алтая. Плыть, качаясь на пенной, как взбитые сливки, волне Маркаколя.

Птенец взмахнул крылом.

* * *
Проливни волос –
расплетенных кос,
                         чист и звонок смех,
зубки – жемчуга,
и нежна рука,
                         и бела, как снег.
Поцелует лишь –
                         вспыхнешь и сгоришь...
Умереть не грех!

ГУЛЬСУМ-ХАНУМ

Глаза верблюжонка, волшебные речи – Гульсум!
Нечаянной радостью путь мой отмечен, Гульсум!
Но кто мне ответит, зачем вдруг при встрече с тобой
в смущенье приходит душа и уходит покой?!

Глаза верблюжонка, волшебные речи – Гульсум!
Пусть Солнце мрачнеет, но вечно смеется Гульсум!
Сама словно Солнце, что в небе беспечно плывет
и знать не желает, что влюбит в себя и сожжет!

* * *
Узник, повязан жестокой тюрьмою,
я оглушен непроглядною тьмою.
Свет мой, любимая, где она, где?
Скованной к ней устремляюсь душою...

Думает ли обо мне дни и ночи,
сердце изранив, повыплакав очи,
и, по ночам распустив свои косы,
молит: «Да будет разлука короче»?

Или по-прежнему день ее красен,
смех ее весел, взгляд ее ясен?
Может, меня вспоминает от скуки?
Может, мой плач по любимой напрасен?!

Слезы безмолвные я проливаю,
в полдень горю – и ночами сгораю.
Любит, не любит? – Какое мне дело!
Тысячекратно ее выбираю.

Мне не осилить суровой науки
ранних утрат, неизбежной разлуки.
Господи, дай мне забыться, уснуть –
и целовать эти губы и руки.

ДОМБРА

Памяти покойной Ш.

Ночь. Мы лежим, раздевшись. Свет погашен, по юрте бродят черные густые тени. И лишь на белой занавеске, на правом косяке двери, слегка дрожит скользящий через неприкрытый край шанырака лунный луч. Но то колышется на самом деле занавеска... Джигит, лежащий рядом, играет на домбре... И мы молчим... Лишь голос слышится домбры... Чужой, тяжелый голос, погружающий в глубокое раздумье, бросающий в неизъяснимый трепет. Так горная река в глухую ночь бежит с тяжелым шумом, так камыши озерные ненастной летней ночью перешептываются, прячась друг за друга, чего-то словно испугавшись... Домбра – то словно разговор вполголоса дрожащей на ветру листвы, то словно тихий стон больного человека. Она тоскует... ропщет... Вдруг издали послышался мне слабый голос... Чей-то печальный голос... приближается... Словно – тихо так – кто-то поет нежным печальным голосом... Это женщины голос... «Есть ли в этом обманчивом мире души несчастнее наших?! Так явиже нам милость свою, о Создатель!» – молит женщина... Плачет женщина ночью в безмолвной степи, выговаривает печаль... Видно, высказать тяжкое горе свое и немую тоску никому, кроме бога, не смея, плачет женщина, молит и ропщет на долю свою... Голос ближе и ближе... Еще явственней, горше, печальней... «Плоть от плоти родное дитя обрекли вы на муку! Чем же я провинилась пред вами, родные мои?..» Шлет проклятия женщина... Проклинает она мать-отца, что своими руками ее бросили в этот огонь, шлет проклятья не знающей жалости кровной родне, превратившей ее... в бездушную куклу, в лишенную чести рабыню...

Приоткрыв осторожно дверь, она вошла. Такая юная, в легком белом платье; незаплетенные, длинные густые волосы двумя черными волнами ниспадали на грудь. На щеках ни кровинки, бледна, под тонким белым платьем по всему телу кровавые подтеки и синяки. А в огромных черных глазах безумная печаль и неизбывная боль...

Приблизившись, она посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд был и нежен, и холоден. Улыбнулась слегка, хотела было заговорить, шевелила бескровными губами, но вдруг закашлялась... Кашляла долго... Глухим, тяжелым кашлем... Чуть погодя кашель прекратился.

Обессилев, она едва перевела дыхание. Говорить уже не было сил... Я видел, как из ее черных глаз катились парами по бледным щекам прозрачные слезы. Я узнал ее... Сестренка! Любимая моя! С душою ангела, с лицом небесной красоты! Красавица... печальная красавица моя... Бедная, несчастная сестренка!.. Всю жизнь свою короткую ты прожила, глотая горький яд! Подлые люди тебя словно заживо в землю зарыли, сестричка!..

Мое тело горит... Сердце комком подступает к горлу. Из глаз моих льются горячие слезы... И стонет домбра, причитает и – тихо так – плачет без слез. Плачь, домбра моя, плачь!

*Шанырак – деревяный свод юрты.

ВОЛНА

Волна волною рождена.
Волне вослед бежит волна
                вдоль по речному плесу.
Заводят волны разговор –
ах, этот милый сердцу вздор! –
                все о любви к утесу.

И чтобы выведать секрет,
хотя меж волн секретов нет,
                волна с волной сойдутся,
но тут же, весело смеясь,
игриво пенясь и змеясь,
                подружки разбегутся.

То, как ребенок, лепеча,
то, как лесной ручей, журча,
                волна бежит по плесу, –
спешит серебряной водой
и легкой пылью золотой
                лицо омыть утесу.

Спешит поцеловать утес,
омытый водопадом слез,
                любви своей не пряча.
И плач ее похож на смех,
и смех ее похож на смерть –
                умрет, смеясь и плача.

Звонкоголоса и нежна,
волне вослед бежит волна,
                волна волной играет.
И всю любовь свою – свой мед –
она утесу отдает
                и тихо умирает.

* * *
Без луны и без роз
соловей безголос,
                а немой соловей – птичка серая.
Если немы уста –
грудь теснит пустота...
                Сердце стылое – бездна безмерная.

ЗИМА

Кроет ветки попоной тонкой,
гонит к дому, к теплу теленка,
                ходит полем, следы заметая,
молодицам щеки румянит,
за нос тянет сосульки, тянет, –
                холод лютый, зима крутая!..

Кадыр Мырзалиев

ПЛАЧ АСАНА КАЙГЫ

Куда б ни шел – повсюду цепи,
и болью спаяны уста.
Куда б ни шел – бесплодны степи,
и жизнь никчемна и пуста.

Куда б ни шел – там мать печальна,
там кормит нищего сума.
Степь бесконечна, безначальна,
и все-таки она – тюрьма.

Куда б ни шел – а смерть, похоже,
с тобой повсюду и всегда...
Сердца джигитов лижет, гложет
белесым пламенем вражда.

Куда б ни шел – народ в смиренье.
Он вечно клянчит у певца
одну лишь песню – утешенье,
баюкающую сердца...

Да что он там, меситель глины,
морочит голову, дурит?!
Ужели жизнь и скорбь едины,
а счастье нам
                 лишь смерть сулит?

Как эти речи безрассудны!
Но чем? Любовью отплатить
за нелюбовь?
Сдержаться трудно:
пригубив, чаши не испить?!

Бог покарает – не иначе.
Но был я прах, и стану – прах…
Да, я на свет явился – плача,
и сгину – с плачем на устах!..

*Асан Кайгы – старец, искавший землю обетованную для своего народа, но так и не нашедший ее.

БАРЫМТА

Кошму раскинув прямо на земле,
старик сидел, скрестив сухие ноги.
И как вода в пастушеском котле,
пыль закипала на дороге.

– Помедли миг, вечерняя заря,
и выкажи, кто скачет по дороге.
Коль друг – он сядет рядом у костра,
а коли враг – моя рука не дрогнет...

Над степью плыли,
в клубы свивались
потоки пыли,
и кони мчались,

подобно с кручи
летящим рекам...
Табун приучен
к ночным набегам!

И он, влекомый,
как только минул
овраг знакомый,
во мраке сгинул.

Дремало пламя,
но вот – добыто,
когда на камень
нашло копыто.

Глаголом чести,
он – чист, прозрачен,
взывали к мести,
но смысл утрачен.

Утрачен разве?
Он был созвучен
неброской фразе:
Табун приучен...

Послушай, что же
все это значит?..
Что день был прожит,
но снова начат...

*Барымта – насильственный угон скота.

СТОЯНКА

И покуда нам не слышно грома,
и не скрыли тучи окоёма,
верим, что в ауле – целый мир,
или в мире три-четыре дома,
три-четыре дома.

Ветер детский смех, что было сил,
в дали голубые уносил.
А в ауле три-четыре дома,
три-четыре дома,
сто могил.

ГОРЕНИЕ

Был огонь, и его
раздували ветра,
но однажды погас,
не дожив до утра.

Было древо, на нем
каменела смола.
Стало углями, но
не сгорело дотла.

Пусть воскреснет огонь
и меня взвеселит!
Древо станет золой,
если дважды сгорит!

МЫ

1

Мы, как тело и душа,
дом и печь,– неразделимы.
Кто там всходит не спеша
на крыльцо мое незримо?

То привидится беда:
и войдет, и печь разрушит,
дом становится тогда
обезличен, обездушен.

Иль предчувствие вины
нас тревожит то и дело:
у единственной стены
печь стоит осиротело.

2

Мы – как дом, печь в том доме – другие из нас.
И на нас смерть с порога глядела не раз.

Если вдруг рухнет печь,– но не думать о том, –
боже мой, и тогда – опустеет наш дом.

Если вдруг рухнет дом, – как с такою бедой
сладить нам? –
боже мой – печь глядит сиротой.

* * *
Быть может, сам я виноват во всем?
Я матери поведал то, о чем
                отец просил меня не говорить.
Ведь обещал я другу своему,
что не скажу ни слова никому,
                но вот жена сумела расспросить.

Моя ли? Нет, поэзии вина.
Мы подневольны, а она вольна,–
                скажу ей все, хоть жизнь велит смолчать.
Ведь истина в крови, и если петь
я не смогу, то должен прохрипеть
                и, голоса лишившись, промычать.

МЕЧТА

Пустыня – впереди, пустыня – за спиной.
Моря переплыву, другие – предо мной.

И скоро уж в пути ты встретишь старика.
Перешагну ручей, а предо мной – река.

Но рвется из-под ног и вдаль бежит тропа.
Куда ни глянь – леса маячат, как судьба!

В искусстве, друг ты мой, нет меры никакой:
взойдешь на перевал, за ним встает другой.

Я выбился из сил, но как еще далек
мерцающий вдали проклятый огонек!

* * *
Мелькнула мысль. – И ловишь то мгновенье:
мелькнут ли вновь в лесу рога оленьи.
Напрасно ждешь.

Нет слов.– В кармане роешься, как нищий,
и тщетно под ноги упавший ищешь
последний грош.

Вот белый лист. – Вот солончак бесплодный:
но лишь земли коснется плуг холодный,
бросает в дрожь.

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

Тихой песни обещаньем
наполняют нежно грудь
ночи и небес венчанье,
обручальный Млечный Путь.

Припадаю жадно к росам,
пью прохладу, лунный свет.
Ночь свои распустит косы, –
слышу перезвон монет.

Здесь коней трава треножит,
и меня приворожит –
вод полночных не тревожа,
лодка месяца бежит.

Но меня печалью полня,
сякнет темная река...
Осуши глухую полночь
до последнего глотка!

Абдикарим Ахметов
(1924-1983)

ЖЕРЕБЕНОК

Вдали Гуляб. И от его порога
все дальше относила нас дорога.
           Заезженной пластинкой старомодной
                      вращалась под колесами земля.

Мы мчались и не ведали напасти:
вдруг жеребенка красно-гнедой масти
           мы увидали. Из-за поворота
                      он вылетел – как пуля из ствола.

Или заслышав зов горячей крови?
Иль в табуне себе не встретив ровни?
           Он бросил вызов нам: давай поспорим!
                      Примерил скорость к резвости своей.

…Он падал неуклюж и скособочен.
И скорбно степь стояла вдоль обочин,
           стояли дерева – убиты горем
                      и камня придорожного мертвей.

Он будет тосковать по вольной воле,
его не встретит больше ветер в поле...
           Никто из нас не вымолвил ни слова, –
                      звенящая стояла тишина.

Он. не сумев подняться, кротко замер,
смотрел на нас огромными глазами.
           Во влажном взгляде жеребенка словно
                      застыл вопрос: так в чем моя вина!?

ТУСАУ КЕСУ

Черного барашка приведите,
черной пряжи принесите.
Белого барашка приведите,
белой пряжи принесите.

Я из черной пряжи нитку,
нитку черную спряду.
Я из белой пряжи нитку,
нитку белую спряду.

После черную да белую
в ниточку одну скручу.
После ноженьки несмелые
малышу перехвачу,
ниткой той перехвачу.

Уж вы, белы-белы ноженьки,
пестру нитку разорвите.
Жеребеночка стреножена
вы от пут осводите.

Уж вы, белы-белы ножки,
вы ступайте по дорожке
от родимого порожка,
только помните о матушке,
о родимой вашей матушке.

Будут счастье да бессчастие,
будут вёдро да ненастие.
Только вы не оступитесь,
Ну, а ежели оступитесь,
в мыслях к дому воротитесь:
и ступайте по дорожке
от родимого порожка.

*Тусау кесу – (букв. разрезание пут) обряд, совершаемый в тот момент, когда ребенок делает свои первые шаги.

Ибрагим Иса

СТАРИКИ

Просты и незатейливы
слова у старика,
но простота такая
сложней
иных речей
витиеватых.
Вот памяти листы перебирая,
не отрывая взгляда от огня,
он скажет:
«Сядь к огню поближе.
Откуда родом ты, сынок?»

И кто чей сын распросит.
Как солнца луч средь туч
легко находит брешь,
так он легко находит повод к разговору.

О, сколько тайн в его речах сокрыто,
и чувствами какими перевито
любое слово!
Радость и печаль
одним лишь словом пробудить сумеет
в твоей душе. И снова
перед тобой предстанут
события давно минувших дней –
они по прихоти его спешат
сменить друг друга.
И суть не в том –
в теченьи неслучайных разговоров.

Старик, заслышав,
как в углу старуха
вдруг затихает за веретеном,
кивнет и спросит:
«Как дела, старуха?»

...Нить разговора разом оборвет,
и уж никто теперь ее не свяжет.

НОЧЬ. ОДИНОЧЕСТВО

Случились ночь и одиночество.
        И кажется, что – смято, скомкано –
                пространство входит в дом и в точности
                        размеры принимает комнаты.
И начинен сомненья порохом,
        гремишь щеколдой и запорами.
                Что чудится за каждым шорохом,
                        так переполнен дом которыми?
Иль кто-то по углам хоронится –
        побаивается – грозится ли?
                Иль мышь полночная – бессонница –
                        ночь напролет под половицами?
Иль кто-то в дверь стучится: полноте,
        встречайте гостя запоздалого...
                Ты страхе мечешься по комнате:
                        молчи... не смей впускать... не ждал его...
С надсадным воем ветер, кров ища,
        под окнами твоими мается,
                и, словно некое чудовище,
                        в стекло со скрежетом вгрызается.
Еще все страхи не изведаны,
        ни одного седого волоса.
                Но ты пасуешь перед бедами
                        и своего не чуешь голоса.
Вот, отсветы бросая тусклые,
        огонь стихает на мгновение.
                Тобой овладевает усталь – и...
                        ты видишь снов хитросплетения.

(Внимание! Выше приведено лишь начало книги)

ОТКРЫТЬ полный текст книги в формате PDF (1814 Kb)

© Бакбергенов К., 2009. Все права защищены
© «СаГа», 2009. Все права защищены