Владимир Плоских

Эта книга – о выдающемся русском историке и археологе Владимире Михайловиче Плоских, без научных трудов, археологических исследований которого невозможно представить историческую науку Кыргызстана. Его удивительная жизнь полна неожиданных поворотов, коллизий, неустанного труда и – открытий. По учебникам академика Плоских изучают историю в школах и вузах, с его научными трудами сверяют свою позицию маститые ученые и политические деятели, созданная им подводная археология Иссык-Куля стала поистине легендарной. Легендарны также и его любовь, верность дружбе, да и многое другое, о чем рассказывается в предлагаемой читателям книге.

Публикуется по книге: Владимир Плоских. – Бишкек: Жизнь замечательных людей Кыргызстана, 2010. – 406 с.

УДК 82/821
    ББК 84 Р7-4
    Т 20
    ISBN 9967-23-354-0
    Т 4702010201-06

Библиотека «Жизнь замечательных людей Кыргызстана»

Главный редактор ИВАНОВ Александр
    Шеф-редактор РЯБОВ Олег

Редакционная коллегия:
    АКМАТОВ Казат
    БАЗАРОВ Геннадий
    КОЙЧУЕВ Турар
    ПЛОСКИХ Владимир
    РУДОВ Михаил

СОДЕРЖАНИЕ

ВСТУПЛЕНИЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ: БЕССТРАШИЕ КАЖДОГО ДНЯ

1. У КОГО ПОВСЮДУ ДОМ?
    2. ДРАМА ВОЗЛЕ ЛАРЬКА
    3. ИСТОРИЯ С ТРИГОНОМЕТРИЕЙ
    4. ПАШКА В ПРОРУБИ
    5. РАЗГОВОР С ОТЦОМ

ГЛАВА ВТОРАЯ: БЕЛЫЕ КОНИ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ

1. ДВЕРЬ «А-ЛЯ ПЛОСКИХ»
    2. МОРДОБОЙ? ОТСТАВИТЬ!
    3. СТРЕЛЬБА ВЛЕТ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ: КАК ТЕНЬ ПАРЯЩЕГО ОРЛА

1. ПРИМЕРЯЯСЬ К МЭТРАМ
    2. НИЗВЕРЖЕНИЕ КУМИРА
    3. НА ПОРОГЕ ЛЮБВИ
    4. КРАСНЫЙ ДИПЛОМ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ: ПРИКОСНОВЕНИЕ К ПРОШЛОМУ

1. В ШТАБЕ НАУКИ
    2. ОБОШЛИСЬ БЕЗ СВАДЬБЫ
    3. ДРЕВНИЕ КУРГАНЫ АЛАЯ
    4. ТУДА, ГДЕ ВОЗДУХ ПАХНЕТ ГРИНОМ

ГЛАВА ПЯТАЯ: ПОКАЙСЯ, ХОТЬ И НЕ ГРЕШЕН

1. ИДУЩИЕ ИЗДАЛЕКА
    2. НОВОСЕЛЬЕ
    3. СВИСТ СЕКИРЫ НАД ГОЛОВОЙ

ГЛАВА ШЕСТАЯ: НОВАЯ ЭРА ИСКАНИЙ

1. НОГУ В СТРЕМЯ, АМАН ГАЗИЕВ!
    2. НА ДАЧЕ
    3. С ВЫСОКИХ ГОР – В ГЛУБИНЫ МОРСКИЕ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ: НАУКА НА ГОЛОДНОМ ПАЙКЕ

1. ДАЖЕ В СЛАБОСТИ – СИЛА
    2. ПАЛАТА РАЗДУМИЙ
    3. ЛЕКЦИИ АКАДЕМИКА

ГЛАВА ВОСЬМАЯ: И В ПРОШЛОМ, И В БУДУЩЕМ

1. КАКАЯ ОНА, ВОДА В ДАВНО ЗАБЫТОМ КОЛОДЦЕ?
    2. ПОГРУЖЕНИЕ
    3. ВЕРА
    4. РОДОСЛОВНАЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
    5. ВСТРЕЧИ, ЗАПАВШИЕ В ПАМЯТЬ (Из дневников В. М. Плоских)

ОСНОВНЫЕ РАБОТЫ В.М. Плоских

Историк – это вспять 
обращенный пророк

Фридрих Шлегель

ВСТУПЛЕНИЕ

Задумывался ли ты, дорогой читатель, насколько различны возможности, дарованные людям свыше, а еще – насколько по-разному они умеют использовать эти возможности? Упрекая небеса за невнимание к своей персоне, мы зачастую бездарно распоряжаемся даже тем, что нам дано. Только редким человеческим экземплярам и отпущено сполна, и удается с разумной щедростью расходовать заложенный в них дар. К таким людям я отношу нашего героя.

Созданное, сотворенное Владимиром Плоских поражает своей масштабностью, своим размахом. Кажется, одному человеку не под силу поднимать столь мощные пласты истории, чтобы извлечь из-под них веками хранившуюся там истину.

Кажется, один человек не в состоянии охватить трепетной, ищущей мыслью тысячи разрозненных, противоречивых фактов, скользяще запечатленных то в наскальных изображениях, то в подземных или подводных находках, то в древних рукописях или заметках современников, охватить все это мыслью и прийти к единственно верному выводу, который в корне меняет взгляд на устоявшееся течение истории.

Кажется, для одного человека слишком много, неподъемно, быть одновременно вице-президентом Национальной Академии наук, руководить Институтом мировой культуры, заведовать кафедрой истории и культурологии Кыргызско-Российского университета, писать научные и художественные книги, выступать с докладами на международных конференциях, организовывать археологические экспедиции, редактировать академические журналы, сборники и чьи-то монографии… И при этом оставаться прекрасным заботливым семьянином и надежным верным товарищем, готовым c удовольствием и чарочку пропустить.

Собираясь писать об этом незаурядном человеке книгу, я вдруг подумал: а кого из широко известных исторических личностей напоминает внешне мой герой, историк божьей милостью Владимир Михайлович Плоских? В туманной дали подсознания, опережающего любые возникающие в нас замыслы, судя по всему, давно уже таился некий схожий с ним лик, некий близкий образ, который надо было только едва слышно кликнуть, позвать. Теперь он явился, и я ахнул. Для пущей верности полистал различные книжные иллюстрации, сравнивая и сопоставляя. Сомнений не было. Действительно, Владимир очень даже похож на Петра Великого, особенно если брать их одной возрастной поры: со смоляными гривами волос до плеч, черноусыми, богатырского роста…

Представить Володю таковым для меня несложно, уж более полувека мы с ним знакомы. Это нынче он седовлас, пополнел, слегка дал осадку, а еще недавно… Что и говорить, сходство поразительное. Если вы, дорогой читатель, возьмете в своей библиотеке любую книгу о Петре Первом, то достаточно одного взгляда на его изображение и представленные здесь фотографии Владимира Плоских, чтобы вы сами убедились в этом. Но проводить прямую аналогию характера нашего героя с характером великого самодержца я вовсе не собираюсь. Один был рожден, чтобы стать могучим преобразователем, создателем новой России, провидящим ее будущее, другой – чтобы неустанно, неистово исследовать прошлое древнего кыргызского народа, на котором, как на фундаменте, возводится его настоящее и грядущее. А характер человека, как правило, даруется Всевышним под стать главному предназначению каждой конкретной жизни.

Сколь ни тяжка была бы взваленная на крепкие плечи ноша, Владимир несет ее, выражаясь морским языком, не давая крена, не сгибаясь, «заводя» окружающих своим личным примером, силой убеждения, либо тем и другим вместе. Показывать, как надо действовать, любил и Петр Первый. Но делал это яростно, напористо в отличие от мягкой настойчивости Володи, а если требовалось, властность Петра, его жесткость, граничащая с жестокостью, способна была сокрушать все и вся. В чем-то роднит их неистребимая тяга к науке. Но если для царя России наука была нужна как мощный рычаг развития державы, то для Плоских она – тернистый путь в неизведанное, путь к установлению истины, без чего существование человечества неопределенно и зыбко, словно следы на сыпучем песке.

Многим из нас кажется, будто исследование древней истории хоть и огромный труд, но безопасный по своим последствиям. В самом деле, если доказательная база ученого-историка подобна крепости, кому захочется атаковать ее? Да и зачем? Ведь то, что было, то было, и ничего поделать с этим нельзя. И потом, разве давнее прошлое путается под ногами, тормозит свершения в настоящем? Разве оно не становится с течением веков, тысячелетий некой абстракцией, символом, преподносящим нам уроки из своего далека, словно гувернантка, которая прибыла из развивающейся страны?

Но правители обычно считают, что время, скрывшееся за горизонтом, им тоже подвластно. Карты истории перекраиваются гораздо чаще географических. А с них, карт истории, все, как правило, и начинается.

Попадать под железную пяту власти приходилось и Владимиру Плоских. Этому также способствовали иные из его коллег. «Ученые сажали ученых», – справедливо замечал в свое время Л. Н. Гумилев.

Наш герой, как пловец, который порой скрывается под набежавшей волной, но непременно снова и снова взлетает на гребни следующих волн, чтобы плыть дальше, к едва обозначившемуся в туманной дымке берегу.

Он не избалован вниманием правителей. Наград за свою полувековую деятельность Плоских получил от государства, пожалуй, меньше, чем заслуживает, но вполне достаточно, чтобы не ощущать себя обиженным. А вот общественного признания – хоть отбавляй. Мало кто из прикоснувшихся к истории не вспоминает с благодарностью его имя.

Пробую в кратком вступлении ваять академика, неоднократного лауреата Госпремии республики Владимира Плоских по законам скульптурного жанра, но он никак не дается, под напором его деятельной, мощной, полнокровной натуры трещит любая конструкция, какой бы прочный материал я ни пытался использовать.

А посему, дорогой читатель, прекратим это занятие и подготовимся к длительной, изобилующей всякими непредвиденными обстоятельствами археологической экспедиции по истории жизни Владимира Плоских, чтобы к ее завершению он предстал перед твоим пытливым оком таким, каким он был и остается поныне. Иногда – благодаря, иногда – вопреки тому, с чем сталкивала его на протяжении десятилетий непреклонная госпожа судьба, совладать с которой, пожалуй, потрудней, нежели с самой своенравной супругой.

    Владимир Михайлович Плоских

ГЛАВА ПЕРВАЯ: БЕССТРАШИЕ КАЖДОГО ДНЯ

1. У КОГО ПОВСЮДУ ДОМ?

Письмо от сестры было пространным и тревожным, как далекое грохотание грома, опережающее появление на горизонте темно-синей брюхатой тучи. Она, эта туча, еще не выросла до угрожающих размеров, еще вполне возможно, что курс ее изменится, и она пройдет стороной, но просквозившие воздух громовые раскаты уже поселяют беспокойство в душе и так хочется поскорее обрести спасительную крышу над головой.

В письме Нина сообщала об отце, Михаиле Харитоновиче: врачи обнаружили у него серьезную болезнь сердца и едва ли не главным условием и без того сложного лечения предписали полный покой и прекращение всяческого движения.

Владимир Михайлович представлял, как трудно отцу выполнять то условие, как он мучается от вынужденного бездействия, усугубляя тем самым свою болезнь. Сколько ему помнится, отец всегда был деятельным, энергичным, до краев занятым и на службе, и дома чем-нибудь важным, необходимым. «Безделье хуже неволи», – любил повторять он, даже с сыном предпочитая общаться тогда, когда находил ему рядом с собой ту или иную работу.

После войны им выделили участок почти в центре Акмолинска, на котором разрешено было поставить свой дом, а остальную землю, шесть-семь соток, отвести под огород. В ту пору Володя оканчивал третий класс, а Нина была на два года младше. Так что основная тяжесть по строительству дома легла на отца и мать, Елену Андреевну. Незадолго до этого Михаил Харитонович перенес две сложнейшие операции в связи с прободением язвы желудка, стал инвалидом второй группы. Но продолжал работать старшим бухгалтером в Управлении железной дороги, а в свободное время, когда выделили участок, занимался строительством своего дома, о котором, скитаясь до этого с семьей по случайным казенным углам, давно мечтал.

«Быть повсюду дома могут только короли, девки и воры, – шутливо говорил словами кого-то из классиков Михаил Харитонович, большой книгочей, замешивая при этом вместе с сыном глину для кирпича-сырца. И уже серьезно добавлял: – Обычный же человек, сынок, чувствует себя хозяином только в доме, поставленном им самим. Дом, в отличие от многих других человеческих дел, переживает своего хозяина и служит напоминанием о нем даже после его смерти».

– Ты хоть знаешь, где родился? – прищурившись, он смотрел на Володю.

– Конечно. В Акмолинске.

– Хе-хе-хе, – с придыханием смеялся отец. – Какой знаток! Ему, видите ли, известен город, в котором он изволил появиться на свет. Но не под небом же, по-цыгански, это произошло! А случилось сие таинство в доме бывшей еврейской синагоги, переоборудованной под жилье для работников нашего Управления. Там у нас была крохотная комнатка и кухня. Там мы с матерью и нарекли тебя Владимиром.

– В честь Владимира Ильича Ленина, – показал свою политическую осведомленность Володя. – Я ведь, как и он, апрельский.

– Когда при рождении человеку дается имя, то родители надеются, что он не затеряется в лабиринтах бытия, будет хоть в чем-то под стать своим известным тезкам. А их у тебя…

Володя с удовольствием слушал отца, говорившего, по словам матери, как по писанному. Рос он крупным парнишкой, уже в начальной школе значительно выделяясь среди сверстников. Телосложением явно пошел в деда, который был гораздо выше среднего роста, косая сажень в плечах, с широкими натруженными ладонями.

Во всем Володя охотно помогал родителям. Его не надо было просить, а тем более заставлять. Брался за любую работу: месил босыми ногами глину, густо посыпанную саманом, полученный раствор набрасывал кетменем в деревянную форму на два кирпича, тащил его волоком на бечевке в отведенное место, где сушились на солнце и ветру их старшие собратья.

Отец не обладал богатырской силой, был высок, сухощав, сутуловат, быстро уставал – сказывались операции, да и возраст уже поджимал – близко к пятидесяти, но он не подавал вида и старался все делать сноровисто, с улыбкой. Тогда Володя еще не догадывался, чего это ему стоило.

Теперь, сидя дома, за стареньким письменным столом, на котором лежало не раз уже читанное им письмо сестры, Владимир Михайлович, уже ученый секретарь Президиума Академии наук Киргизии, привычно поглаживал черные, коротко стриженые усы и думал о том, что отцу слишком часто приходилось перенапрягаться, многое делать сверх силы, и это не могло не отразиться на сердце. У всего есть своя мера весов, предел прочности, как металла, так и человеческого организма. Но почему-то те, в ком не развито чувство чрезмерного самосохранения, бережливого отношения к самому себе, больше других привлекают людей. Володя с детства замечал это на примере отца, видел, как к нему тянулись и соседи, и сослуживцы, и, естественно, они с Ниной тоже.

Как назвать такую способность держаться за краем возможностей, напрягаться сверх меры? Бесшабашностью? Беззаботностью? Нет. Скорее всего, бесстрашием каждого прожитого дня. Будучи железнодорожником, чья работа приравнивалась к передовой, отец не призывался на фронт. Но и в повседневности он вел себя как на фронте.

Когда в начале войны понадобилось ехать из обжитого Акмолинска в сельскую глушь, под Боровое, он, пороптав для приличия, отправился туда с женой и двумя маленькими детьми на долгие четыре года. Там в сельской школе и начал обучаться Володя Плоских. Из тех лет его память сохранила только терпкие запахи сосновых боров и кристальную чистоту кишащих рыбой озер. Это уже потом он узнает, что рядом с их селом размещались секретные военные объекты, где работал известный всему миру ученый – академик Владимир Иванович Вернадский. И сельская глухомань окрасится в памяти совсем в иные тона. И возвращение в Акмолинск незадолго до Победы уже не будет выглядеть столь значительным.

В окно его комнаты вплывало закатное, в оранжевых полосках небо. Верхушки набиравшей цвет сирени покачивались из стороны в сторону, словно во всем соглашаясь с ветром. Весна во Фрунзе приходит стремительно, в считанные дни устанавливая повсюду свой порядок. Уж сколько лет он здесь, а привыкнуть к этому не может, всякий раз удивляется, как быстро, без борьбы стирает она следы зимы. Да, такое ему, когда жил в Акмолинске, и не снилось…

Взгляд туманился, перед Владимиром Михайловичем опять представали картинки далекого детства.

После школы, быстренько сделав домашние уроки, Володя бежал в Управление железной дороги к отцу. На пути мрачно высилось облупленное, какого-то болотного цвета здание тюрьмы, обнесенное глухим кирпичным забором с тремя рядами колючей проволоки. По углам на вышках стояли часовые. Едва Володя придерживал шаг, косясь на «дяденек с ружьями», как от них доносилось: «Проходи, пацан, стоять здесь не положено».

Со временем часовые привыкли, что он ходит мимо в Управление, а назад возвращается с отцом, и уже не пугали его окриками.

Грамотных людей в Управлении не хватало. Володя, помогая отцу, подрабатывал: разбирал архивы, бесчисленные бухгалтерские отчеты, которые надо было подшивать и складывать в хронологическом порядке на стеллажи. Ненужные бумаги, которые зря занимали место, он безжалостно выбрасывал, чем приводил в восторг Михаила Харитоновича.

– Смотри-ка, а тебе удается отделить зерна от плевел, – говорил он, выборочно проверяя подготовленный на выброс бумажный мусор. – Весь этот хлам, копившийся годами, мешает находить то, что действительно необходимо.

Не ведал еще Михаил Харитонович, что это чутье сына, эта его способность быстро и точно отодвигать пустое, зряшное в продвижении к ценным сведениям будут потом постоянно помогать ему, ученому-историку, при работе в архивах (да и не только в архивах) своей страны и за рубежом. И тем самым сокращать путь от одного открытия к другому.

Похвала отца, была, конечно, приятна, но куда приятней было слушать его рассказы о разных приключениях, столь густо насыщавших его жизнь. Еще восемнадцатилетним пареньком он стал участником Гражданской войны. Сначала – в партизанском отряде, а через год – в рядах Красной армии. Причем, оказался он среди красных скорее по случаю, чем по убеждению. Просто красные провели мобилизацию в их селе раньше белых.

Прошел Михаил Харитонович красногвардейцем почти всю Сибирь, постигая между боями грамоту, занимаясь чтением книг. Где бы он ни очутился, первым делом старался найти библиотеку. Некоторые из рассказанных отцом эпизодов пережитого им особенно ярко запечатлевались в детской памяти.

«Немало бед нашей армии, да и мирному населению доставлял отряд белых под командой барона Унгерна. Однажды темной ночью наша разведка внезапно напала на его штаб. Всех, кто сопротивлялся, перебили, остальных, в том числе и барона, взяли в плен. Гнали их пешком до самой Читы. Когда подошли к реке, барон, который вел себя с нами высокомерно, вдруг, смутившись, признался, что не умеет плавать, боится воды. Что делать? Не пускать же ему пулю в лоб. Пленный такого ранга высоко ценился. И вот наш командир Перцев, длинный, худой, взваливает на себя этого напыженного барона и говорит с эдакой классовой злостью: «Последний раз, баронская шкура, проезжаешь на пролетарской спине, больше тебе не придется ни на ком ездить».

Охотно рассказывал Михаил Харитонович о своей жизни, да не все; то, что по тем временам вызывало разного рода опасения, он утаивал, отодвигал на задворки сознания. Зачем сыну знать о таких вещах, которые могут ранить его душу, повредить ему?

Вернувшись после гражданской войны в родное село, он увидел, как бедствуют крестьяне: многие годы их поочередно грабили то белые, то красные. Кругом нищета, впору по-волчьи выть. Но взялись они с отцом, Харитоном Ананьевичем, за хозяйство, впряглись так, что к ночи падали от усталости.

Постепенно нужда отступала, в доме наметился достаток. А тут приезжают к нему боевые товарищи, Антон и Филипп, служившие теперь в какой-то управе, и предупреждают: «Идет повсеместное раскулачивание. Вы тоже в списке. Бросайте все и бегите куда-нибудь подальше, чтобы не нашли. Иначе…». Вот тебе и на! Да какие же они кулаки? Всего-то две коровы и лошадь. Но раз в списке…

Харитон Ананьевич наотрез отказался бросать хозяйство. Столько сил в него вложено! Попрощался с отцом Михаил и подался в бескрайние казахские степи. Не знал, что прощается навсегда. Забрали все у них подчистую, и Харитона Ананьевича с собой увезли. Так и сгинул он, пропал его след.

После долгих скитаний устроился Михаил на стройке близ Аягуза. Кем только ни работал. Попутно учился в школе. Грамотных людей было мало. Когда перебрался в Акмолинск, взяли его на стройку счетоводом. К середине тридцатых годов он уже бухгалтер Управления железных дорог.

Все вроде бы шло хорошо. Ну, а вдруг узнают, что он бывший кулак, бежавший от наказания? Что будет тогда? Мысль об этом хоть и была усилием воли загнана в угол, но и оттуда доставляла беспокойство. Не хватало еще, чтобы и сын его, если ему открыться, тоже мучился, переживал.

Володя рос любознательным, много читал вне всяких школьных программ. Для него не существовало деления книг на взрослые и детские. Только – интересные или нет. Перелистав все собранные отцом книги, надолго засел за энциклопедию. Сведения о некоторых выдающихся людях были густо вымараны чернилами.

– Папа, а кто находится здесь, под чернильными кляксами? – спрашивал он, показывая на такие места в энциклопедии.

– Леший его знает, – пожимал плечами Михаил Харитонович. Не будет же он называть имена расстрелянных полководцев Блюхера и Тухачевского, за одно упоминание которых можно было угодить в тюрьму.

Так вот и жили: неправду скажешь – стыдно, а за правду свободой поплатиться можно.

В домашних разговорах Михаил Харитонович избегал политических тем. Зато его жена, Елена Андреевна, мотнув головой в сторону висевшего на стене портрета Сталина, могла и матерок пустить, и в душегубстве обвинить.

– Перестань! Не тебе судить! – одергивал он.

– Зря пугаешь, – хорохорилась Елена Андреевна, – я пролетарских кровей!

– Дура! – сердился Михаил Харитонович, суровея взглядом. – О детях хотя бы подумай.

Судя по газетам, которые Володя вскоре пристрастился читать, преданность народа своему вождю была безграничной. Не могло в ту пору оно быть другим и у него со сверстниками. Откуда им было знать, к примеру, о существовании под Карагандой лагерей с политическими заключенными, которые обречены там были на смерть? Хотя находились КарЛАГи от Акмолинска совсем недалеко, а в самом Акмолинске был лагерь жен изменников Родины — АЛЖИР. Но чего-чего, а свои секреты власти тогда умели хранить.

Прозрение наступает при получении иной информации, отличной от первоначальной, и, надо полагать, более взвешенной, достоверной. Будучи уже авторитетным ученым-историком, Владимир Плоских первым откроет, примется изучать архивы КГБ Киргизии, которые касаются репрессированных сталинским режимом, первым своими публикациями подвигнет власти к реабилитации выдающихся ученых, политических деятелей республики, погибших в застенках КарЛАГов.

2. ДРАМА ВОЗЛЕ ЛАРЬКА

Самому Володе, как и мальчишкам его поколения, хоть и не довелось хлебнуть пороха войны, но ощутить свою причастность к ней все же пришлось. С первых дней Великой Отечественной Северо-Казахстанская железная дорога, на которой работал Михаил Харитонович, стала одной из важнейших артерий страны. И уж кому-кому, а вездесущим мальчишкам доподлинно было известно, что именно по ней отправлялись на фронт танки, артиллерийские орудия, снаряды, патроны, производимые на сибирских и среднеазиатских заводах, а также выращиваемые на здешних полях продукты питания.

Им нравилась обстановка на железнодорожных путях, возле составов, которые после загрузки готовились к отъезду, отбытию в сторону передовой. Казалось, эта обстановка заряжает, наполняет окружающих боевым духом тех дальних опасных дорог, куда вот-вот помчится, разрывая воздух грудью, огнедышащий паровоз.

Но однажды на их глазах разыгралась драма. Солдат, стоявший около последнего, еще не опломбированного вагона, оглянулся на чей-то отвлекающий крик, а внутрь вагона ловко, как мышь в нору, прошмыгнул какой-то мужичок. Солдат ничего не заметил, а до ребят пока не дошло, для чего он туда прошмыгнул. Спустя несколько минут опять послышался протяжный крик, будто бы призывающий на помощь. Когда солдат оглянулся, всматриваясь, что бы это значило, мужичок с полным мешком шустро спрыгнул на землю. Еще бы мгновение – и он скрылся бы под вагоном, исчез на противоположной стороне. Но тут первым из пацанов опомнился Володя.

– Гляди, – крикнул он своему приятелю Мишке Буркову. – Это же вор! – и ткнул рукой в направлении подлезавшего под вагон мужичка.

Услышав, солдат среагировал быстро. Подбежал к вагону, в последний момент успел схватить вора за ногу и вытащить на платформу. Раздался топот сапог. Сюда бежали двое дежурных по составу. Скрутив мужичку руки, они повели его в здание вокзала.

– Смываемся, – скомандовал Бурков, и стайка мальчишек исчезла в густом кустарнике, растущем вдоль перрона.

Вечером за скудным ужином – густой похлебкой из картофельных очисток с тонкими ломтиками черного хлеба – Михаил Харитонович рассказывал домашним:

– Сегодня задержали вора, а через него и сообщников по банде. Они орудовали на нашем участке железной дороги. Действовали нагло, днем, когда этого меньше всего ожидают. Одни отвлекали охрану, другие лезли внутрь вагонов с продуктами, предназначенными для бойцов на фронте. Долго их не могли поймать. Нынче мальцы какие-то, Володиного возраста, подняв шум, помогли сделать это. Слышь, сынок, – спросил он, – ты случайно не знаешь, кто бы это мог быть?

Володя помотал головой. Зачем раскрывать то, что пацаны считали своим секретом? Отец, видно, кое о чем догадывался, но настаивать, выяснять дальше не стал.

С первым днем Победы у каждого взрослого или ребенка связаны свои воспоминания. Сохранились они и у Володи.

Ранним утром мать послала его к хлебному ларьку, чтобы он заранее занял очередь, пообещав подойти туда попозже. Стояние в очередях было для Володи привычным делом, почти ежедневно он проводил в них не один час.

Настроение тогда у всех было радостное, приподнятое, люди поздравляли друг друга с великим праздником. Было известно, что в ларек помимо кирпичиков черного хлеба впервые завезли белые круглые булки. Это усиливало общую праздничную атмосферу. Но тут кто-то пустил слух, будто белых булок завезли совсем мало, на всех не хватит. В толпе забродило недовольство, людей как подменили: лица стали хмурыми, взгляды настороженными, разговоры отрывистыми.

И вот, когда зарешеченное окошечко ларька открылось, толпа заходила волнами. Задние давят на передних, передние, притиснутые к ларьку, отталкивают рядом стоящих. Володя был сбит с ног, упал. Благо, к этому моменту подоспела мать. Как птица, которая, раскинув крылья, закрывает собой своего птенца, так закрыла собою сына Елена Андреевна, упавшая поверх него. «Мальчонку моего задавите, сволочи!» – ее зычный голос, словно удар кнута, прошил толпу.

Толпа вздрогнула, затихла, а потом медленно отступила от них. Володя еще не осознавал, что чудом остался жив, не покалечен. Ему помогли подняться, отряхнули, пропустили вместе с матерью вперед… Он с гордостью шел домой, неся перед собой большую белую булку.

Все это видится ему нынче словно со стороны: восьмилетний мальчишка, улыбающийся во весь рот, в потрепанной курточке защитного цвета и черных штанах, едва достающих до щиколотки, держит в руках, будто пойманную им жар-птицу, светящуюся булку хлеба. Таким счастливым запечатлелся для него первый день Победы.

Мать была в доме не столь заметна, как отец: она просто являлась естественной частью их дома – вела домашнее хозяйство, кормила и обихаживала мужа, детей. Выросшая в семье рабочего-шахтера из Подмосковья, она рано лишилась родителей и воспитывалась в детском доме, где, как ни странно, даже чтению и письму ее не обучили. Грамоту пришлось ей осваивать запоздало, с помощью детей – Володи и Нины.

Как и многие, считавшие себя «из простонародья», Елена Андреевна была сметлива и расчетлива. Когда после окончания университета Володя женится, и в отпуск приедет к родителям со своей молодой женой Валентиной, русоволосой, с точеной фигуркой гимнастки, Валя, сама душа нараспашку, поинтересуется у свекрови, как же получилось, что та нигде не работала, даже трудовой книжкой не обзавелась.

– Ага, – хитровато блеснет щелками глаз Елена Андреевна, маленькая, плотная, шустрая. – А ты считать можешь? Тогда считай, что больше: те 50 рублей, которые я бы зарабатывала в месяц, став уборщицей или разносчицей в столовой, или, допустим, 120 рублей, что набегали при продаже яиц, молока со своего хозяйства? А потом – дети накормлены, обстираны, присмотрены – город-то у нас не простой. Конечно, жизнь все равно не была сладкой. Того не хватало, другого… Но кому тогда легко жилось, а?

Больше вопросов на эту тему у Вали не возникнет. Глядя на нее, стремящуюся во все вникнуть, все понять, Володя молча улыбнется. Жизнь родителей протекала у него на глазах, и ему было хорошо известно, отчего и почему она складывалась именно так, а не иначе.

«Поиск смысла прошлых поступков, – подумается вдруг ему, – надо направлять не на обнаружение изъянов или достоинств, а на изучение причин, побуждающих к ним. Иначе слепок былого ведет в никуда».

Уже с тех пор историк будет проявляться в нем помимо его воли, ассоциативно, порой и в бытовых обстоятельствах. Ибо ученый-историк – это еще и философ, определяющий свой подход, свой угол зрения на то, что исследуется им в глубокой древности или недавнем прошлом, что встречается им в повседневности. Всплески ассоциаций, которые Владимир Михайлович не старался в себе заглушать, приведут его впоследствии и к созданию художественных произведений. В студенчестве он оттачивал перо на небольших рассказах, новеллах, а позже его проза обретет историческую основу.

Настоящее взросление человека начинается с самостоятельности, ответственности за порученное дело, причем такое, в каком он выступал бы не просто исполнителем, а умеющим выбирать и обосновывать свой выбор. После этой фразы читатель вправе гадать, что за сложное задание дадут родители Володе, едва переступившему порог двенадцати годков?

Михаила Харитоновича в то время положили подлечиться в больницу, и Елена Андреевна, посоветовавшись с ним, обратилась к сыну с просьбой:

– Вова, сходил бы ты на базар да купил корову, а?

Огорошенный, Володя помолчал, подумал, наконец, спросил:

– Когда надо?

– Ну, хотя бы завтра. Отцу назначили диету – молоко, творог, сливки. А наша Милка как отелилась, так толку от нее никакого. Ты же знаешь.

– А если послезавтра?

– С уроками не успеваешь? Ох, и много вам задают. Ну, ладно. Когда соберешься на базар, деньги у меня возьмешь. Кое-как наскребли с отцом.

Обычно Володя помогал матери по хозяйству. Вскапывать огород считалось мужским делом – и он по весне брался за лопату. Таскать ведрами воду из колонки, что находилась за два квартала от дома, тоже приходилось ему. А сажать и выкапывать картошку? А косить и заготавливать сено? Да мало ли чем он занимался. Но чтобы покупать корову!..

Прежде всего Володе хотелось узнать, как это делается. Не пойдет же он на базар покупать первую попавшуюся корову. Спросить у матери? В курах она разбирается, да и в утках тоже, а вот купленная ею Милка под большим вопросом. Ест будь здоров, бока раздуваются, лоснятся, а молока мало. Зачем еще одна такая нужна?

Он слышал, что самой высокоудойной считается корова Мишки Буркова. Сходил к нему, поговорил с ним, с его матерью.

– Может, и мне пойти на базар? – предложил Мишка.

– Зачем? Я сам, – делить ответственность за возможную промашку Володя не хотел.

Отгороженная часть базара, где продавали скот, встретила его густым мычанием. Продавцы рвали покупателей на части. А тут мальчишка, рослый, но мальчишка, кому не охота побыстрей столковаться с ним. Галдят, уговаривают, нахваливают своих коров. А он словно никого не замечает, идет по рядам и смотрит, идет и смотрит. Долго ходил, по второму, по третьему кругу… Наконец, остановился около невысокой, поджарой, гладкошерстной коровы с большим дыневидным выменем.

– Сколько за нее просите?

Хозяйка в длинном вылинявшем платье назвала цену. Володя поинтересовался, чем кормят корову, какой дневной надой, далеко ли их дом?

– Пойдемте, – сказал он. – На месте подоите, там и рассчитаемся.

Пока хозяйка доила, Володя заглянул в корыто для корма. К его дну и стенкам липли остатки ячменя, который на треть, по сравнению с сеном, повышает удой. Пойманная с поличным хозяйка не стала юлить. Когда торговались, сбавила цену. Напоследок спросила:

– Скажи, чей ты будешь?

– Плоских.

– Тогда понятно, – последовал глубокий, уважительный кивок головой.

Отношение к роду, фамилии зависит от их главных представителей. В округе, где они жили, благодаря Михаилу Харитоновичу фамилия Плоских была почитаема.

За окном слышались женские голоса. Это Володина теща Нина Павловна обсуждает с дочерью, какие ранние цветы посеять нынче в палисаднике, где еще фиолетовую сирень подсадить. Валя очень похожа на мать, только та с годами вширь раздалась, но такая же словоохотливая, деятельная, готовая помочь всякому, кто в этом нуждается.

Что Владимир Михайлович особенно ценил в Нине Павловне, так это редкостный для тещи дар не вмешиваться в семейную жизнь своей дочери. Правда, советовать она любила, как и все в ее положении, но этим и ограничивалась, не навязывала своего мнения, не настаивала, чтобы оно было безоговорочно принято к действию. Даже в воспитании их маленького сына Василия, который в первые годы проводил с ней почти столько же времени, сколько с матерью, Нина Павловна придерживалась очерченных родителями берегов. Не сюсюкала, не тряслась над ним, не хваталась за сердце, когда он падал и набивал себе шишки.

Владимир Михайлович как-то сказал на сей счет лишь одну фразу, и она запомнила ее навсегда.

– Мама, – сказал он – это наш сын и, что бы ни случилось, только мы за него в ответе, сегодня и всегда.

Она обожала своего зятя. Молчалив, деликатен, умен, точно знает, чего хочет в жизни и неуклонно движется в этом направлении. Но главное все-таки – его любовь к дочери. О такой любви она прежде только в книжках читала. Носит ее на руках как какую-нибудь принцессу, цветы дарит чуть ли не каждый день, обращается с ней ласково, уважительно, чего еще желать? За ним она словно за каменной стеной. Так бы и всю жизнь продолжалось, думала Нина Павловна и, чтобы не сглазить, сплевывала через левое плечо. Мелькнула, правда, запоздало, вдогонку мысль: он бы еще сыном своим побольше занимался, а то все у него разные поездки, друзья да работа, мальчонке не хватает мужского внимания. Мелькнула и тут же улетучилась, затерялась, словно что-то мимолетное, несущественное. Все-таки самым важным для Нины Павловны была прочность и святость союза ее дочери и Володи, Владимира Михайловича, союза, основанного на любви.

Оно и понятно: ей самой так не хватало этого в собственной жизни! По молодости все спешила, не задумывалась, все боялась, что жизнь промчится, не дав ей насытиться счастьем. Впрочем, а если бы и задумывалась? Спорить с судьбой – это как плыть против течения горной реки: гребешь, гребешь изо всех сил, а тебя вниз сносит…

Была она статной, белолицей, русые волосы до колен, сколько парней по ней убивалось. А тогда мода была на военных. Вот и выскочила за кадрового военного Алексея Ивановича Воропаева. Подруги от зависти сохли, еще бы – терский казак, весельчак, не мужик, а огонь, на гулянках среди парней первый.

Жили они в военном городке под Нальчиком. Мир в то время исподволь наполнялся тревогой. В военном городке пропитан ею был даже воздух. Когда родилась Валя, Алексей Воропаев сражался на Халхин-Голе, был тяжело ранен. Только подлечился, а тут: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…». Нина двухлетнюю дочь в охапку – и подалась с другими беженцами на восток. Паром, на котором плыли беженцы, немцы бомбили, обстреливали, но, слава Богу, они уцелели.

Через месяц, вдоволь намыкавшись и хлебнув горя, Нина с дочерью на руках очутилась в селе Теплоключенка, что на Иссык-Куле. Там сердобольные люди приютили, пустили их на постой. Казачьей бурки, которая была у Нины, хватало, чтобы укрыться, ощутить тепло, а есть нечего, сельчане сами жили впроголодь. За себя Нина не очень переживала, молодая, крепкая, жальче всего было крошку свою, Валюшу.

В то время стал приглядываться к пришлой казачке еще не старый потребсоюзовский снабженец Петр Филиппович. А ей лишь бы прислониться к кому-нибудь, опору обрести. Он предложил, и она, согласившись ради дочери, переехала в его дом.

Узнав об этом, Алексей Воропаев средь боев нашел время черкнуть весточку: «Приеду, порублю его, гада, шашкой». Но не приехал, не порубил. Так и осталась Нина с Петром Филипповичем, да еще двух детей нажила, брата и сестру Вали. Однако чувствовала, что настоящей семьи, где муж был бы любим и желанен, у нее не получилось. Пыталась наладить связь с первым мужем, Алексеем, в чем ей помогала рано повзрослевшая Валя, но, увы, треснувший сосуд не сохраняет влагу. Все усилия оказались напрасны. Теперь у нее одно желание, чтобы жизнь детей удалась.

Наблюдая за Валей, которая прогуливала по палисаднику маленького сына, с грустью вспомнила есенинское: «Не буди того, что отмечталось, не тревожь того, что не сбылось…».

– Валя! – услышала она из комнаты мягкий и настойчивый голос зятя. У него и характер, как зов: сначала тянет откликнуться, а потом – нельзя ему ни в чем отказать.

– Посмотри, мам, за Васей, я сейчас, – проговорила Валя, торопясь к мужу. Нина Павловна присела на скамейку, посадила рядом внука и стала рассказывать ему сказку. Вася вертел головой, недовольно бурчал, пытался слезть на землю, но постепенно успокоился, затих, и только маленькие серые глазен-ки внимательно следили за шевелением бабушкиных губ.

Володя был погружен мыслями в далекое прошлое. На столе толпились книги по истории отечественных и зарубежных авторов, а также хаотично разбросанные, исписанные мелким, но четким почерком листы бумаги – наброски его будущей книги о первых киргизско-русских посольских связях.

Он приучил себя работать дома не по жестко определенному регламенту, который могли разрушать разные обстоятельства, а всякий раз, когда для этого находилось время. От этого выигрывала и работа, и остальные дела и заботы, поскольку маневрировать, никого не обделяя, а твердо зная, что и зачем, Володя умел.

Едва на пороге появилась Валя, он отложил ручку, хотя мысль о едущем через казахские степи и Сибирь киргизском посланнике к русской императрице продолжала свой бег, переместившись пока на запасную орбиту сознания, и улыбнулся, отчего дрогнули под усами кончики губ и посветлели в легком прищуре синие глаза.

– Письмо от сестры получил, – сказал он.

– Знаю, оно ж в моих руках побывало. Сама взяла его утром из почтового ящика и положила тебе на стол.

– Так вот, хочу с тобой посоветоваться. Для начала прочти, пожалуйста.

Просмотрев письмо, Валя вздохнула:

– Сложная ситуация складывается, совсем для отца непривычная. Пока даже не представляю, какой можно предложить выход.

– Мне кое-что уже пришло в голову. Слушай,– и он поделился с женой своими соображениями. Выслушав его, Валя загорелась:

– А что, по-моему, в этом есть резон! Я двумя руками «за». Только…

– Только вряд ли удастся убедить его, если это будет изложено в письме. Нужен прямой разговор с ним. А, значит, придется на недельку туда съездить. Или ты думаешь иначе?

Ее белое, гладкое, как когда-то у матери, лицо, но в обрамлении пышных коротко стриженных русых волос слегка замкнулось, словно цветок, на который упали сумерки. Опять поездка… А вскоре у него предстояла еще двухмесячная экспедиция на юг республики.

– Поезжай, – сказала она. – И с тайной надеждой поинтересовалась: – А ты уверен, что в Академии тебя отпустят?

– Не переживай, отпустят, куда денутся, – сделал вид, будто не понимает, что именно ее волнует. – Там у меня переработок, то бишь отгулов, накопилось – воз и маленькая тележка. Да и повод такой, что вряд ли станут возражать.

Поднявшись, Володя подошел к ней, обнял и зашептал, щекоча усами маленькое, зардевшее ушко жены: «Куда бы я ни уезжал, я все равно остаюсь с тобой, только с тобой, ты же знаешь. Быть вместе куда важней, чем рядом. А вместе мы навсегда, и никакая разлука нам не помеха. Обещай, что не будешь грустить, ну, пожалуйста!» И он, как пушинку, поднял ее на руки и закружил по комнате.

«Ты сумасшедший!» – она обвила его шею руками, смеясь тихим, счастливым смехом.

3. ИСТОРИЯ С ТРИГОНОМЕТРИЕЙ

С тех пор, как в 1955 году Владимир Плоских уехал из Акмолинска во Фрунзе, чтобы учиться в здешнем университете, он познал все прелести многодневных поездок по железной дороге. А столичный железнодорожный вокзал, одетый в серую, шершавую, как кожа крокодила, шубу, с небольшими, на старинный лад окнами, стал для него словно родным. Даже не перечесть, сколько раз за минувшие десять лет ему довелось побывать в здании вокзала, пользоваться его услугами, а иногда и ночевать на лавках зала ожидания, причем, в качестве студента, которого застала врасплох ночь: возвращаться в общежитие поздно и потому – деревянная лавка да кулак под голову.

Когда теперь он поднимался по отделанным мраморной крошкой ступеням на привокзальное крыльцо, ему вдруг подумалось, что и судьба его могла бы сложиться совсем иным образом, если бы во Фрунзе не соорудили этот вокзал. Ведь при образовании Киргизской ССР государственные люди в республике и в Москве долго ломали головы над тем, какой же город сделать ее столицей – Фрунзе или Джалал–Абад, в чью пользу говорила уже проведенная из России железная дорога. Но выбор все-таки пал на Фрунзе, где гораздо сильнее были возможности развития промышленности и культуры. А коли столица, то к ней, как и полагается, провели железную дорогу, поставили у ее изголовья, умно использовав при этом рельеф местности, здание вокзала.

Сезон очередей в направлении Акмолинска, впрочем, переименованного к тому времени в Целиноград, уже наступил. Но опыт подсказывал Владимиру Михайловичу, что в последний момент перед отправлением поезда у кассира всегда найдется припрятанный про запас билетик. Правда, к его стоимости надо будет добавить трешку или пятерку рублей, в зависимости от обстоятельств. Операция незаконная, но в период всеобщего дефицита кто бы на это обращал внимание?

Место в общем вагоне его ничуть не смущало. Подумаешь, он и на товарняке отмахивал расстояния в полстраны. Взяв билет, успел прыгнуть на подножку уже стоящего под парами поезда, протиснулся сквозь галдящую публику, бросил чемодан на верхнюю полку и, потеснив слегка хмельного мужика в белой кепке, уселся у окна. Все это он делал настолько спокойно и деликатно, как нечто само собой разумеющееся, что никакого ропота не последовало.

Там, где пассажиры находятся в ограниченном, замкнутом пространстве, как в купейном или плацкартном вагонах, их поневоле тянет к сближению. Чем хорош общий вагон, так это размытостью и мимолетностью человеческих отношений. Поэтому Володя даже порадовался тому, что здесь ему удастся побыть наедине с собою: письмо сестры Нины не только встревожило его, но и всколыхнуло в нем воспоминания, нить которых все тянулась и тянулась. И когда поезд набрал ход, когда замелькали вперемешку дома, поля и деревья, он вновь окунулся в далекое прошлое…

После окончания школьной семилетки отец повел с ним разговор о его дальнейшей учебе.

– Со школой, сынок, ты, считай, распрощался. Не шибко, судя по отметкам, но кое-чему тебя там все-таки научили. Пора подумать о специальности, выбрать то, чем будешь заниматься всю жизнь. Да и мне надо помогать, сам видишь, здоровье у меня такое, что прежней нагрузки не выдерживает. Начнешь получать стипендию – это нам уже помощь.

В Акмолинске тогда было три училища: железнодорожное, сельскохозяйственное и педагогическое. Выросший в краю студеных зим с пронизывающими ветрами, пыльных бурь и жалкой растительности в остальные времена года, Володя не находил в сельском хозяйстве ничего для себя привлекательного.

– Я бы пошел в железнодорожное училище, – сказал он, – буду водить поезда.

Отец усмехнулся.

– Не все так просто. После училища никто сразу машинистом не становится. Сначала, будь добр, поработай кочегаром. Выдержишь, не сбежишь, тогда могут повысить – помощником машиниста. И только потом, через несколько лет, если ты зарекомендуешь себя хорошим работником, тебе доверят водить поезда. – Подумал отец, подумал и предложил: – А не лучше ли тебе пойти в педучилище? Ты спокойный, рассудительный – самый раз детей учить.

– Не хочу я в педучилище, – насупился Володя.

– Почему?

– Там одни девчонки!

– Ну и что? Нашел чего бояться. Не важно, с кем ты учишься, а важно, что из тебя получится. Об этом, прежде всего, должна быть твоя забота.

Любопытно, что в начальных классах школы Володя учился неплохо, а вот с пятого класса, когда сменились учителя, приноровился частенько пропускать уроки. Ему казалось, раз учителя еще его не знают, все это легко сойдет ему с рук. Спохватился поздно. Уже и мнение о нем, как несерьезном ученике, среди педагогов сложилось, и в учебе столько было упущено, что не наверстать. Впрочем, наверстать-то он смог бы, да не очень к тому стремился.

Одного решения поступать в педучилище, стать педагогом оказалось мало. Нужно еще было, сдав вступительные экзамены, набрать необходимую сумму баллов. Ах, эта сумма баллов, стольким желающим перекрывавшая путь! По математике и физике Володя получил четверки, по литературе двойку, а за диктант и вовсе единицу. Он понимал, что не блещет знаниями, но чтобы до такой степени…

И тут его выручила преподаватель русского языка и литературы, именно тех предметов, на которых он и споткнулся. Ксения Петровна предложила коллегам следующий вариант. Она выставляет Володе Плоских за диктант двойку, тогда по ее дисциплинам общая оценка – четверка, а поскольку мальчиков в педучилище почти нет, его, в порядке исключения, с такой суммой баллов можно будет принять. Эти доводы коллеги сочли резонными.

Правда, в первом семестре он остался без вожделенной стипендии. Но тут уж никуда не денешься, пришлось смириться. Неловко и стыдно было Володе за те исключения, поблажки, благодаря которым его зачислили в училище. Вот что особенно его мучило. И тогда созрел выход: чтобы избавиться от этих гнетущих душу чувств, надо основательно взяться за учебу, и больше никогда не выглядеть слабаком, нуждающемся в снисхождении.

С первых дней Ксения Петровна стала дополнительно заниматься с ним. «Каждый образованный человек, каковым считается педагог, должен быть безукоризненно грамотным, начитанным, знающим классическую и современную литературу,– говорила она. – Ведь по педагогу судят о будущем его учеников: каков у него уровень знаний, на такой предстоит им подняться».

Методика обучения грамотному письму была у нее весьма странная. Володя писал под диктовку газетную передовицу, потом сам выправлял ошибки, сличая свой текст с оригиналом, затем переписывал передовицу набело. И это – каждый день на протяжении всего семестра. Газетными передовицами он был сыт по горло на всю последующую жизнь. Еще долго в нем чувствовалась политическая подкованность. Но главное в другом. Ему удалось достичь того, чего добивалась Ксения Петровна: он стал писать без ошибок.

Экзамены зимней сессии Володя Плоских полностью сдал на пятерки. С той поры, где бы он ни учился, иных итоговых оценок у него не было. Среди текущих – да, всякое случалось, но оценки за семестр, курс, а тем более в дипломе сплошь высшей пробы. А как же иначе? Избавляясь таким образом от стыда за собственные прежние слабости, он укреплял свое достоинство. А это, согласись, читатель, немаловажное обстоятельство.

Из преподавателей училища, кроме, конечно же, Ксении Петровны, ему запомнился учитель рисования Вениамин Дмитриевич Кравцов. Рисовал он с натуры быстро и точно, умело схватывая не только суть предмета, но и подчеркивающие его индивидуальность детали. Володя с детства имел склонность к рисованию, особенно – маслеными красками. Ах, как старался он, отыскав дома альбом с цветными репродукциями картин великих русских художников, часами копировать наиболее полюбившиеся ему картины Васнецова, Шишкина, Левитана! Некоторые из них до сих пор хранятся где-то в его запасниках.

Кравцов и не расхваливал Володю, и не придирался по мелочам, а помогал ему хоть чуточку приблизиться к мастерству. Был он к тому же превосходным рассказчиком, которого все слушали, раскрыв рты, и внешность у него была колоритная – высокий рост, крупный мясистый нос, пронзительный, как у Врубеля, взгляд. Носил он светло коричневый сюртук, а вокруг шеи – небрежно намотанный шарф.

От Кравцова Володя впервые услышал о столице Киргизии – Фрунзе, в котором тому довелось жить несколько лет. С его слов воображение рисовало райское место: прямые зеленые улицы на фоне сверкающих снегом гор; вокруг домов море фруктовых деревьев, обильно увешанных плодами; краснобокие яблоки, душистые груши, свисающая гроздями темно-красная сочная вишня, доступная каждому прохожему. Погода чудесная, солнечно, тепло, лишь по ночам с гор дует легкий прохладный ветерок. Осенью все перекрестки завалены арбузами и дынями, которые стоят копейки.

Для акмолинских мальчишек и девчонок, привыкших лишь к своим зеленым и кислым яблокам, такую благодать невозможно было даже представить. «Прямо идешь по тротуару, а над тобой спелая сладкая вишня?» – недоверчиво вопрошали они. «Именно так», – улыбался учитель.

Михаил Харитонович не вникал в разные перипетии жизни и учебы сына. Получает повышенную стипендию и – слава Богу. Значит, и детишек в школе будет учить уму-разуму на совесть. Пока еще и не думалось ему, что у Володи может быть другой, кроме школы, путь. Поработает сын в младших классах, мысленно рассуждал Михаил Харитонович, наберется опыта, а там вполне возможна и заочная учеба в университете, чтобы преподавать уже старшеклассникам или, скажем, студентам того же педучилища.

Но когда Володя, окончив в 1955 году педагогическое училище, показал отцу диплом с отличием, дающий право поступать в любой вуз без экзаменов, мнение у Михаила Харитоновича переменилось.

Поздравив сына, он заявил, что иметь такой шанс и не воспользоваться им могут позволить себе лишь моты, транжиры и недотепы. Так что Володе надо собираться в Алма-Ату. Все-таки своя, казахстанская, столица, она и примет по-родственному, да и к Акмолинску ближе других столиц. Казахский университет кругом славится. Поскольку у Володи явная склонность к точным предметам, идти ему прямиком на физико-математический факультет.

Елена Андреевна поддержала мужа. Пусть Вова едет, выбивается в люди, пока этот… как его… шанс имеется. Дома с ними остается Нина, ей еще два года в педучилище учиться, а там видно будет.

Что касается младшей сестры, то она всегда была за брата горой. У них с детства сложились добрые теплые отношения, какие и должны быть у родных людей. Братом, высоким, крепким, красивым да к тому же теперь еще и отличником, Нина искренне гордилась и, пожалуй, дальше родителей видела, каким он станет.

Сама она выглядела как истинная сибирячка – широколицая, плотная, чернобровая и черноглазая, медлительная в разговорах и быстрая в делах. Уже тогда Володя знал: о чем бы ее ни попросить, она все сделает и сделает лучшим образом. Ей повезло с братом, а ему – с сестрой. Кого, как ни родителей, им оставалось благодарить за это?

Для самого Володи учеба в Казахском университете, жизнь в Алма-Ате представлялись чем-то заманчиво-несбыточным. Акмолинск тех лет был настолько провинциален, что желание молодежи выбраться из него старательно гасила боязнь, что такое вряд ли удастся. Это уж потом, преображаясь в Целиноград, а затем в Астану, город изменит психологию своих жителей. А тогда… Его отъезд для многих друзей попахивал авантюрой. Они были уверены, что к осени он вернется, и вся их компания останется нерушимой. «Ты только оттуда побольше алма-атинского апорта привези», – напутствовал друга вихрастый Мишка Бурков. Через год, когда Володя приедет домой на каникулы и они встретятся, Мишка признается, что просто подначивал его. Ведь он, как медведь, стоит его раздразнить – и все преграды ему нипочем.

С Алма-Атой Володя решил ознакомиться после того, как сдаст документы, будет зачислен на физико-математический факультет университета и обоснуется в общежитии. На все это, по его прикидке, уйдет дня два. А потом до начала учебы у него будет достаточно времени, чтобы осмотреть город, где ему предстоит провести пять лет прекрасной студенческой жизни.

И вдруг, словно обухом по голове: набор на физмат тех, кто окончил с отличием училище или школу, завершен. Принимаются лишь документы для сдачи экзаменов на конкурсной основе. Если хотите – пожалуйста. Узнав, по каким предметам сдают на физмат вступительные экзамены, Володя отказался. Дело в том, что в перечне значилась тригонометрия, а ее в педучилище почему-то не изучали. Алгебру и геометрию проходили, а тригонометрия, словно нечаянно выпавший зуб, отсутствовала. Естественно, знать ее в полном объеме он никак не мог.

Что делает наш юный герой, получив от ворот поворот? Может, впадает в уныние и плетется на железнодорожный вокзал, чтобы взять обратный билет? Как бы не так! Уже через два часа он садится в старенький горбатый автобус, который направляется во Фрунзе, надеясь добраться туда к вечеру или ночи. Не зря учитель рисования нахваливал киргизскую столицу, она сразу пришла ему на ум, едва первоначальный его план оказался перечеркнут. Пусть жалеет теперь Алма-Ата, что потеряла такого молодца, он все равно добьется своего, став студентом другого университета.

Это сейчас в Бишкеке куда, простите, ни плюнь, везде университеты. А в середине пятидесятых он был здесь один-единственный – Киргосуниверситет. Дождавшись на скамейке ближайшего сквера наступления утра, Володя Плоских собственной персоной явился в приемную комиссию и протянул заявление с просьбой зачислить его студентом физмата. Бывший в комиссии преподаватель Лачко бегло прочитал заявление и сказал то ли Володе, то ли сидящему рядом коллеге Чукубаеву:

– На физмат в этом году прямо наводнение. Уже перебор всякого рода отличников, а они все идут и идут. Вы, молодой человек, опоздали, – обратился Лачко к Володе, – придется, если не против, поступать на общих основаниях.

– А у историков как, нет перебора отличников? – спросил Володя.

– Нет. Но при чем тут историки, вы же собираетесь поступать на физмат. Так согласны идти на общих основаниях? – видя замешательство абитуриента, добивался ясности Лачко.

«Пролет» в Казахском университете не прошел даром. Володя взял первое заявление и порвал его на мелкие клочки. Достав из кармана заранее написанное второе заявление, но уже на истфак, протянул его члену приемной комиссии. Тот, пораженный, уставился на него, словно пред ним предстал сам Остап Бендер.

– Вы только посмотрите, что он себе позволяет? – воскликнул Лачко, ища поддержки у Чукубаева.

Лицо Володи выразило удивление невинной жертвы, которую грешно даже в чем-то подозревать.

– А разве я не имею права передумать и поступать туда, куда хочу? – спросил он.

– Испугались экзаменов на физмат и передумали? Ловко, ничего не скажешь, – Чукубаев тоже был возмущен. – Нам на историческом факультете не нужны студенты, меняющие свои решения, как перчатки. Из них ничего путного не выйдет.

Чтобы смягчить ситуацию, Володя мог бы объяснить, что в педучилище не изучали тригонометрию, а значит… Но делать этого он не стал. Все с тем же невинным видом стоял и ждал, пока они успокоятся. Правда была на его стороне. Понимали это и в приемной комиссии.

– На всякий случай у него в карманах приготовлены документы и на другие факультеты, – пробурчал, остывая, Чукубаев.

Володя молча похлопал по карманам, а потом и вовсе вывернул их наизнанку, оставив в ладони платок и смятую трешку.

– А вот на счет того, что из меня ничего путного не получится… это вы зря, – миролюбиво заявил он напоследок, еще не зная, что оба они, Лачко и Чукубаев, преподаватели исторического факультета. В ответ они только покачали головами: мол, посмотрим, посмотрим, как ты там у нас запоешь…

4. ПАШКА В ПРОРУБИ

Ох, как вовремя вспомнилась Володе эта сценка с выворачиванием карманов! Видно, память, проводя мысленно эту операцию, настолько обострила его чувствительность в этой области, что он вдруг заметил то, чего бы иначе вряд ли заметил. К нему в карман медленно, крадучись проникали чьи-то длинные гибкие пальцы. Вот они коснулись края кошелька, сжали его и потихоньку, не торопясь, словно бы нехотя, стали вытягивать наружу. В кошельке денег-то не густо, откуда их будет много у только что начавшего работать после очной аспирантуры ученого секретаря Президиума Академии наук? На обратную дорогу да родителям в качестве помощи. Но какое в данном случае имеет значение – много там денег или мало?

Володя резко повернулся и схватил не успевшую вынырнуть из его кармана чужую руку. Продолжая держать ее чуть выше запястья, он поднял глаза на сидящего вплотную к нему хмельного мужика. Из-под глубоко надвинутой на лоб летней, белой кепки ему навстречу блеснул насмешливый взгляд, а губы раздвинулись в ироничной улыбке.

– Не узнаете, Ваше Высочество?

Всмотревшись, Володя признал школьного товарища, с которым когда-то сидели за одной партой. В ту пору Володя был самым высоким в классе, потому-то его и звали «Ваше Высочество».

– О, ты, что ли, Федька? – воскликнул он.

– Не Федька, а Федор Кузьмич Рагунский, – подмигнув, поправил тот. – Афиши надо читать. Или ты в филармонию не ходишь, романсы русских композиторов в исполнении известных артистов не слушаешь? – и, перейдя на шепот, попросил: – Руку-то отпусти.

Они вышли в тамбур, разговорились. Оказывается, Федор окончил консерваторию по классу фортепьяно, каждое лето – гастроли, иногда выступает с сольными концертами, но чаще, как этот раз во Фрунзе, в качестве аккомпаниатора. Слышал от ребят, что Володя живет здесь, пытался найти, но… У артистов ведь как: то цейтнот со временем, то неожиданные паузы. В такую вот паузу он решил съездить к родителям, едва последний билет на поезд достался. Смотрит, Вовка Плоских в вагон вплывает, чернокудрый, стал еще шире в плечах, усы отрастил. Опешив, Федор не успел с ним поздороваться, как тот оттеснил его, уселся около окна и погрузился в думы. Чем же отвлечь его от этих дум? И так пробовал Федор, и эдак…

– Выходит, что лучшее средство привлечь к себе внимание – это забраться в чужой карман? – засмеялся Володя. – Ведь мог бы и схлопотать ненароком по физиономии.

– Мог бы, но кто не рискует, тот…

– Ты-то уже выпил. Я сразу почуял, потому, извини, и проявил бесцеремонность, оттеснив тебя от окна. Думаю, сидит себе под хмельком, какая ему разница, где сидеть.

– Было дело, провожали меня… Может, пообедаем вместе, а заодно и поужинаем? – предложил Федор. – Мне ведь тоже хочется послушать, кем ты стал, чем теперь занимаешься?.. А помнишь, как мы, сбежав с уроков, рыбачили на Ишиме? Удочки у нас всегда были наготове – спрятаны в прибрежных камышах. Червя насадишь, забросишь подальше и ждешь, не спуская глаз с поплавка. Ты был среди нас самым удачливым рыбаком. Рыба возле твоего крючка только и вилась. Пацаны, откровенно говоря, завидовали тебе. И подсечь ты умел вовремя, чтоб не сорвалась… А помнишь, как ты Пашку из второго «Б» спас, когда он провалился в прорубь?

Кивнув, Володя поправил: «Не я, а мы».

Как не помнить? Та зима была на удивление многоснежной и теплой для тамошнего декабря. Ишим давно уже встал, и по льду свободно ходили с берега на берег. Опасность представляли только рыбацкие лунки да проруби, в которых женщины полоскали белье. Едва прихваченные ледком, они заметались снегом, и угодить в них мог, потеряв осторожность, каждый. Возле таких мест взрослые вбивали шесты, но ветер порой валил их, прятал под снег.

Володя не очень-то любил подледный лов рыбы. Но куда меньше ему нравились уроки ботаники с их рыльцами и пестиками. Вела эти уроки занудливая учительница Роза Тимуровна, которая своей манерой рассказывать скучно и долго сделала этот предмет ненавистным для многих.

Вот и тогда, увидев в расписании подряд два урока ботаники, он отправился на Ишим. За ним увязались двое одноклассников – Федька и Максат. При подледном лове удилище не нужно, леска наматывается на палец, и поэтому снасти легко помещаются, притаиваются в портфеле среди учебников. Ближайшая к берегу лунка была обозначена шестом. Выбрав к ней прямой путь и пробуя перед собой прочность льда ногой, Володя остановился возле этой лунки.

– Ты начинай, мы пока постоим, поглядим, как у тебя получится, – сказал Федька, пряча зябнущие руки в карманы телогрейки.

Очистив лунку от свежевыпавшего снега и продавив пяткой отцовского ботинка образовавшийся на ней хрупкий ледок, Володя полез в портфель за удочкой. И тут он увидел, что к ним бежит какой-то малыш, но бежит не по их следам, а откуда-то сбоку, наискосок. На ходу малыш кричал: «Можно, я возле вас побуду? Можно? Мне интересно». На его пути лежало ровное покрывало белого снега. И вдруг, успев только ойкнуть и взмахнуть руками, он провалился. Не сговариваясь, все трое бросились ему на помощь. Володя добежал до проруби, в которой барахтался малыш, первым. Сложность была в том, что края проруби находились под снегом, одно неосторожное движение – и вместо спасителя станешь утопающим.

– Стойте! – приказал Володя. Сам лег и подполз к проруби.

Течение влекло мальчишку под лед, но он держался из последних сил. Вытянувшись до предела, Володя сделал рывок и схватил его.

– А теперь тащите меня! – Федя и Максат, взяв товарища за ноги, поволокли его вместе с мальчишкой от проруби.

Очутившись на твердом льду и поднявшись, пацан, с которого ручьями текла вода, заканючил:

– Пустите, пуговицу оторвали, меня мамка заругает, пустите…

Хорошо хоть Пашка – так звали мальчишку – жил рядом. Сдав его перепуганной матери, все трое разошлись по домам. Рыбачить больше не хотелось.

Ночью Володя долго ворочался, испуганно вскрикивал, видя во сне, как, спасая Пашку, сам проваливается под лед и его тянет вода в кромешную тьму. Этот сон возвращался к нему снова и снова, жуткий треск ломающегося вокруг него льда сеял липкий и знобкий страх. Неотступно лезла в голову мысль, что ему надо было сначала хорошенько прощупать ногой лед, а потом уже двигаться к проруби. Но ведь тогда, думалось ему, он мог бы опоздать, и река утащила бы Пашку. Во сне эти мысли сталкивались лбами друг с другом, высекая искры. То одна одолевала, то другая…

– Да-а-а…– помолчав, протянул Федор Рагунский. – Давно это было, но как вспомнишь, живая картинка перед глазами стоит. А знаешь почему? Потому что в нашей жизни столько ситуаций, когда только шагни – и попадешь на хрупкий ледок проруби, присыпанный сверху снежком. Драма еще и в том, что рядом обычно не находится такого, как ты, человека, который бы так быстро сориентировался и, рискуя собой, кинулся на выручку.

Володя поморщился.

– Все это – глубокая философия на мелком месте, – сказал он. – Не лучше ли пойти в ресторан, сам же предлагал, и устроить обед, плавно переходящий в ужин?

В вагоне-ресторане Федор быстро освоился. Перво-наперво сел за обшарпанное пианино – пусть Володя знает, что он не какой-нибудь враль – и так искусно стал исполнять романсы, что директор ресторана, пожилая, сухонькая женщина, растрогалась и пообещала бесплатно поить и кормить его до самого Акмолинска–Целинограда.

– Ни в коем случае, – отказался Рагунский, – я человек не бедный, играю только в честь встречи с моим школьным товарищем. Единственная просьба, не подсаживайте к нам никого, у нас долгая дружеская беседа.

Так они и проговорили всю дорогу. Правда, говорил больше Федор, а Владимир слушал. И удивлялся: только три старших класса проучились вместе, а сколько общих воспоминаний, как легко перебрасывается мостик из тех лет в настоящее…

5. РАЗГОВОР С ОТЦОМ

В каждый новый приезд, подходя к отчему дому, Володя приостанавливался, смотрел на него, как смотрят на родное существо, с которым давно не встречались. Легкие, едва заметные свежему глазу признаки ветшания вызывали в нем щемящую грусть; она усиливалась, охватывала его полностью, когда вскоре он переступал порог и встречался с отцом и матерью. Годы никого не щадят, а тех, кто не щадил себя самого, особенно. Даже труд, если он непосильный, сжигает человека. А уж как всю жизнь трудились Михаил Харитонович и Елена Андреевна, их сыну хорошо известно.

Вот и в этот раз, приехав домой после Нининого письма, Володя сразу обратил внимание, как сдал отец. Вынужденный теперь по настоянию врачей постоянно соблюдать постельный режим, он ослабел, стал беспокоен, мнителен. Думы о собственной бесполезности точили его, как точит жук-короед древесину. Все, что ни советовали жена и дочь, вызывало в нем только досаду. Женщины хотели, чтобы он как можно больше отдыхал, оберегали его от любых забот, готовы были хоть из ложечки кормить, лишь бы он был здоров, и у него было хорошее настроение.

Обрадовавшись сыну, Михаил Харитонович потянулся к нему, приподнимаясь на кровати. Нина подложила под спину отцу две пышные подушки, и он невольно в позе восточного хана принял почтительные объятия сына. Володя, ощутив похудевшее тело отца, застеснялся своих крутых плеч, мускулистых рук, ему стало неловко, что он такой большой и здоровый рядом с больным и немощным отцом.

– Здравствуй! – бодро говорил он ему, а у самого усы подрагивали, и на глаза наползала предательская влага. – Ты выглядишь молодцом! Надо держаться, кто нам всегда подавал в этом пример?

– Вот и ты туда же, – покачал головой отец. – Разве я вас учил привирать? Тоже мне, нашел молодца. Молодцом я был, когда на коне за беляками гонялся, когда за твоей матерью ухлестывал, когда на стройках работал, вагоны разгружал, когда… – Он замолчал, задумался, потом неожиданно спросил: – Ты мне лучше скажи, только без барабанного треска, искренне скажи, зачем человеку жизнь, если он становится беспомощным, бесполезным? Как я, например? И сам мучаюсь, и других возле себя мучаю.

– Ну, и вопросики ты подбрасываешь, отец. Жизнь что, заводная игрушка: сломался завод – и ее выбросили? – Володе не хотелось дискутировать на общие темы, и он сделал поворот в конкретное русло подготовленного заранее разговора. – Откуда вдруг возникли эти странные мысли о твоей бесполезности? Столько пережито, столько всего видено-перевидено, а в памяти сколько хранится…

– Что было, то было, да быльем поросло, – в голосе Михаила Харитоновича послышалась горечь. – Правильно говорится: прошлое не воротишь.

– Да, вернуть, пожалуй, нельзя, но ведь сохранить-то можно. Сегодня из нас только ты один знаешь, откуда здесь появился род Плоских, как жили, чем занимались наш дед и прадед, из каких событий, тревог и надежд складывалась твоя жизнь, где тоже много любопытного намешано… Все это пока только в твоей памяти, а коснись уже меня или Нины – идущая издалека нить обрывается, пусто, словно с нас только, акмолинских, и начинается род Плоских.

Михаил Харитонович усмехнулся.

– Как же, с вас… Не много ли на себя берете?.. Разве я не рассказывал, что предки наши жили в давние времена на Черниговщине? Да… Возможно, так бы все и оставалось, если бы ваш прапрадед Ананий Емельянович, бывший крепостным крестьянином, не взбунтовался вместе с другими крестьянами против самодура помещика. Его усадьбу они сожгли, но были пойманы, жестоко выпороты и в 1865 году сосланы на вечное поселение за Урал, в Тобольскую губернию. Там, среди лесов и болот, они прожили около четверти века. И все мечтали о лучших землях. Наконец, им удалось перебраться в Барабинские степи, в Барнаульский уезд, село Половинное. А было их уже – ого! Ананий имел девять детей, шесть сыновей и три дочери, у его братьев тоже были большие семьи, так что род Плоских разрастался. До сих пор в Алтайском крае есть Плосковский район, где жители в большинстве своем носят такие же, как у нас, фамилии… Впрочем, что-то я разговорился, разворошил ты, Володя, мою память, как угли в золе. Когда-то мой отец подолгу мне рассказывал о наших предках, о нашей родословной. И там, – Михаил Харитонович коснулся пальцами лба, – чего только не хранится. Будто на каком-нибудь складе.

– Так это же здорово! – обрадовался Володя. Все шло по намеченному им плану. И пока даже легче, нежели представлялось вначале. Правда, с Ниной он не успел предварительно переговорить, но она поймет и поддержит, тут у него не было сомнений. – Зачем столь ценные для нас факты, сведения хранить в голове, будто на каком-нибудь складе, как ты выразился? Есть такое предложение, отец. Оно исходит от меня и Нины. Нам хотелось бы, чтобы ты начал работать над книгой под условным названием: «Плоских. История нашего рода». В ней следует подробнейшим образом описать все, что тебе известно о давних и близких представителях нашей фамилии, о твоей собственной жизни.

Михаил Харитонович отнесся к словам сына весьма скептически.

– Зряшная, по-моему, эта затея, – сказал он. – Я понимаю, род, скажем, Романовых, Пушкиных, Чайковских, Шолоховых, Жуковых… да мало ли в России знаменитых фамилий, которые у миллионов людей на слуху. Когда о них пишут, тут все ясно. Великие примеры, замечательные образцы… А судьба рода Плоских вполне рядовая. Зачем писать? Кому это интересно?

– Нам интересно. Интересно и важно. Мы ведь не перекати-поле, лишенное корней. Правильно, Нина? – Сестра кивнула. Она знала, что Володя найдет выход из того положения, в котором оказался прикованный к постели отец. А он продолжал: – Каждая нация, каждый народ, каждая страна имеют свою древнюю и современную историю, изучают ее. Почему же отдельный человек, как правило, лишен возможности черпать из книги, созданной его предками и передаваемой по цепочке, информацию о своей родословной? Мы говорим о генетике, о генетическом коде поколений, но, обернувшись, охватываем взглядом лишь отца и мать, бабушек и дедушек. А дальше – выжженная степь беспамятства. Нормально ли это? Конечно же, нет! Ты называл великие имена… Я с удовольствием почитаю их родословную, но это ничуть не ослабляет моего желания побольше узнать о своей.

В разговор вмешалась Елена Андреевна. Ну, нет у мужиков совести, все дела, дела, о какой-то книге уже час толкуют. А у нее по случаю приезда сына праздничный обед готов – борщ, пельмени, винегрет, и к ним – графинчик с холодной водочкой. Пора приступать. Если же говорить невтерпеж, то и за едой можно.

Только теперь Володя почувствовал, как проголодался. Все-таки дорога есть дорога, и никакой ресторан не заменит материнской еды. Он ел, нахваливая, и краем глаза наблюдал за отцом. Только когда тот перестанет возражать, когда у него иссякнут аргументы и он согласится написать книгу, только тогда можно будет считать свою миссию выполненной.

Но Михаил Харитонович не спешил продолжать прерванный разговор. Его больше интересовало, чем занимается в Академии наук Володя, как сочетается это с проводимой им научно-исследовательской работой, куда, в какие края собирается он в экспедицию. Оказывается, по просьбе отца Нина купила карту Киргизской ССР, и он со свойственной ему скрупулезностью отмечал места, где с научными целями бывал его сын. Знал бы он, что пройдут десятилетия, и даже на географической карте мира трудно будет найти интересную для академика Плоских страну, куда бы не пролег его путь.

Нет ничего бесперспективней, чем навязанная идея. Понимая это, Володя не проявлял излишней настойчивости в том, ради чего он, собственно, и поспешил приехать. Всему свой черед. Отец наверняка думает об этом, хотя не показывает вида. Зерно брошено, и оно прорастет. Нина, умница, тоже не пытается форсировать события.

– Что-то вы закинули удочку относительно книги, которую, якобы, мне надо писать, и замолкли, – на второй день, не выдержав, заявил отец. – Или закинули сгоряча, а сами в кусты? Убедились, что зряшное это дело, да?

– Почему же? – спокойно возразил Володя. – Наша с Ниной точка зрения абсолютно ясна. Мы ее высказали. Такая книга будет очень полезна для твоих потомков, включая, разумеется, нас. Важно, чтобы ты отнесся к ней, как к очень серьезной и нужной работе.

– Но вы учли, что я не какой-нибудь писатель, и буду излагать события далеко не так увлекательно, как хотелось бы?

– Прежде всего, требуется достоверность, – успокоил его Володя. – Это не детектив, не психологический роман, а история конкретной семьи, конкретного рода, история, если по возможности и красочная, то лишь в определенных эпизодах. Разве сравнить манеру повествования, скажем, в «Бедной Лизе» Николая Михайловича Карамзина и в его же главном труде «История государства Российского»? Задача, которую ставит пишущий, определяет и стиль изложения.

– Но ведь это огромная работа – рассказать обо всем, что мне известно, – опять заколебался Михаил Харитонович. – Справлюсь ли? Хватит ли у меня времени, сил, чтобы все закончить?

– Хватит, – заверил его сын. – Свеча горит, когда есть воздух. Наш воздух – это интерес к жизни, к тому, что мы делаем. Работа действительно большая, не на год, не на два. Мы потом ее отпечатаем, переплетем. И знаешь, чего бы еще хотелось?

– Чего?

– Чтобы твои потомки продолжали эту книгу рассказами о себе. Ведь когда будет заведен такой порядок, при котором каждому рано или поздно придется описывать все произошедшее с ним за целую жизнь, тем самым словно отчитываясь перед своими детьми и внуками, он и вести себя будет достойно, без фокусов и вывертов. Иначе же стыдно. Но основу закладывать придется, отец, тебе. Вот сюда, – Володя показал на привезенную стопку тонких тетрадей, – записывай все, что вспомнишь. Это твой черновик. А сюда, – рядом легла толстая общая тетрадь в дерматиновом переплете, – перепишешь все из черновика после доработки, набело… Знаешь, есть у великой русской поэтессы Анны Ахматовой такие замечательные строки:

Ржавеет золото и истлевает сталь,
    Крошится мрамор – к смерти все готово.
    Всего прочнее на земле печаль 
    И долговечней – царственное Слово.

Не откладывая, еще до отъезда сына Михаил Харитонович приступил к работе. Писал он медленно, подолгу размышляя над каждой фразой, старался, чтобы мысль в тексте была выражена точно и доходчиво. Но иногда воспоминания захватывали его, торопили перо, речь письма получалась сбивчивой, неясной. И тогда он перечеркивал все, и сызнова брал разбег с чистого листа. Только в тех случаях, если болезнь сильно донимала его, хватала за горло, Михаил Харитонович позволял себе отлеживаться, не писать. В остальные дни график у него был жесткий – «ни дня без строчки».

Около пяти лет создавал он свою книгу. Нужное, полезное дело, за которое благодаря сыну и дочери ему пришлось взяться, подобно ветру развеивало душевную хмарь, заряжало энергией. Вопреки прогнозам врачей его жизнь была значительно продлена. Когда же он переписал весь текст из черновых тетрадей в три толстых общих тетради и поставил точку, дарованный ему срок быстро истаял.

Приехавшие на похороны Владимир Михайлович и его жена Валентина Алексеевна были удивлены. В последние годы отец никуда не ходил, вынужденно вел замкнутый образ жизни. Но едва известие о кончине старшего Плоских распространилось по Целинограду, возле его дома стала собираться масса людей, пожелавших проводить в последний путь одного из первых и, оказывается, очень известных работников Северо-Казахстанской железной дороги. «Иной раз и солдат, если они того заслужили, хоронят как маршалов», – сказала мужу Валентина Алексеевна. В ответ он только кивнул головой.

…Елена Андреевна была гораздо моложе Михаила Харитоновича и в мир иной отправилась значительно позже него. Их дети, Володя и Нина, остались теперь за старших в этой ветви рода Плоских.

В свое время, окончив педучилище, Нина по совету брата приехала во Фрунзе, поступила на заочное отделение филфака Киргосуниверситета. Окончив его, жила и работала в школе Горной Маевки. Когда серьезно заболел отец, она вернулась домой, и уже больше не покидала надолго Целиноград.

Сестра сделала очень много для поддержки больных и стареющих родителей, считает Владимир Михайлович. Хоть и поздно она вышла замуж, но, слава Богу, не обожглась. Ее муж Володя Смыковский – из высланных в предвоенный период поляков, – человек работящий и добрый. У них двое уже взрослых детей, один переехал в Польшу, другой остался в Казахстане. Сама Нина Михайловна продолжает педагогическую деятельность, пользуется среди коллег Астаны (ранее Акмолинск, Целиноград) заслуженным уважением.

Вот так, в эскизной манере, автор завершает эту главу, чтобы, расставшись с близкими нашему герою людьми, уже не возвращаться к описанию их судеб в дальнейшем.

Меня только интересовало: а как сам Акмолинск, город детства, зовет Володю, манит к себе воспоминаниями? Дрогнули брови, скосился в мою сторону синий глаз. «Никакой ностальгии, – сказал он. – Не я выбирал, где мне родиться и провести детство, а если бы выбирал… Брр… какие там холодные и злые ветра!»

УМЕСТНЫЕ ЗАМЕТКИ

…В конце сентября 1999 года довелось мне в числе других деятелей науки и культуры Кыргызстана гостить у президента Казахстана в недавно отстроенной новой столице наших соседей – Астане. Одним из главных «китов» нашей небольшой делегации был академик Владимир Михайлович Плоских.

С Владимиром Михайловичем судьба свела нас уже несколько лет назад, и я была рада, что мы оказались «в одной обойме» – при его сверхзанятости любая беседа с ним дорогого стоит.

Первая экскурсия была скорбной: рядом с Астаной воздвигли гигантский обелиск в честь невинно замученных в этих краях политзаключенных. Пробегая глазами бесконечные списки погибших, чьи имена были высечены на черном камне обелиска, я невольно поежилась от пронизывающего ледяного степного ветра и сказала Владимиру Михайловичу, поднимавшемуся рядом по гранитным ступеням: «В сентябре – и уже такой холод… Как они тут выживали?!..». А Владимир Михайлович ответил: «А мы здесь не только выживали… Мы рождались, росли здесь, становились теми, кем стали…». Совсем другим взглядом я увидела крепкую богатырскую фигуру академика, его широко расставленные глаза степняка, крутые седые кудри, не боящиеся ветра… Да, он же родился в Акмолинске, а это и есть нынешняя Астана!

Едва мы разместились в новенькой роскошной гостинице, Владимир Михайлович умчался «на свидание с родными пенатами». Затем кыргызскую делегацию возили по красочным проспектам, бульварам и улицам прекрасной новой столицы, а он, академик Плоских, встречался с изменившимся городом своего детства «тет-а-тет».

На следующий день – на встрече в университете им. Гумилева, – увидев Владимира Михайловича, я его даже не сразу узнала – так помолодело и оживилось его лицо, взгляд, даже в походке появилась какая-то юношеская стремительность. Ему вручали медаль, облачали его в роскошный халат, говорили заздравные речи. А он, синея глазами, словно всматривался во всю эту суету вокруг своей персоны из давней молодости: мол, как, не подкачал?.. Словно он, внесший очень весомый вклад в отечественную науку, убеленный сединами, окруженный почетом, держал ответ перед своим голодным детством и трудной юностью… И я невольно подумала: а ведь действительно – так закаляют сталь. Кто знает, родись он в изнеженной спокойной обстановке, проживи безбедную сытую жизнь, стал бы он тем, кем стал? Смог бы он в ущерб отдыху и не взирая на возраст мотаться по бесчисленным экспедициям в поисках затонувшего в Иссык-Куле древнего города Чигу, писать книги о репрессированных деятелях науки и культуры, проводить бессонные ночи над рукописями в поисках единственной истины, создавать свои бесчисленные, столь важные для людей исторические труды?..

Позже, уже на прощальном ужине в честь нашей делегации, где сам Нурсултан Назарбаев, наградив всех нас золотыми медалями «Астана», вел этот замечательный вечер, я, улучив момент, вкратце пересказала Владимиру Михайловичу свои «мысли по поводу». Он улыбнулся, глядя как играет алое вино в хрустальном бокале, и ответил просто: «Хорошо, когда поиски венчаются успехом… А жизнь – это только поиск!».

Светлана Суслова, поэт, Заслуженный деятель культуры Кыргызской Республики

ГЛАВА ВТОРАЯ: БЕЛЫЕ КОНИ В ВЫСОКОЙ ТРАВЕ

1. ДВЕРЬ «А-ЛЯ ПЛОСКИХ»

Читатель, вероятно, в недоумении: Владимир Михайлович Плоских предстает в предыдущей главе уже семейным человеком, ученым секретарем Академии наук республики. А куда подевались его студенческие годы, чем он занимался после окончания университета, почему ни слова не сказано о том, как он обрел эту самую семью в лице Валентины Алексеевны Воропаевой? Или автор, не посоветовавшись с читателем, намеренно упустил почти десятилетний период из жизни героя, самовольно посчитав его неважным?

Ох, уж эти амбиции, поспешные обвинения!.. Вовсе не собирался я лишать дорогого читателя удовольствия познакомиться с тем, как Володя учился, обрастал друзьями, словно дерево ветками, как обхаживал свою будущую жену. Каюсь, если серпантины сюжета первой главы не убаюкали ваше внимание, и вы заметили пробел, восполнить который автор сам намеревается прямо сейчас.

Итак, 29 июля 1955 года Владимир Плоских был зачислен на исторический факультет Киргосуниверситета. Диплом с отличием, полученный им в педучилище, позволил ему стать студентом без вступительных экзаменов, о чем он, естественно, ничуть не жалел.

Временно его поселили в третьем общежитии, что находилось рядом с главным корпусом университета, на пересечении улиц Фрунзе и Западной (ныне Турусбекова). До окончания вступительных экзаменов здесь обитали только абитуриенты и такие счастливчики, как Володя.

Войдя в указанную комендантом комнату, он поразился ее великолепию. На площади в шесть квадратных метров свободно умещались две кровати с провисшими, как брюхо у беременной собаки, сетками и высокими никелированными спинками, а также две обшарпанные тумбочки и узкий, как гроб, шкаф.

Одну из кроватей занимал здоровый, лежащий на спине парень в синей трикотажной майке и черных сатиновых трусах до колен. Перед собой он держал какую-то книгу, но когда в дверном проеме, едва вмещаясь в него, возник Володя, он отложил ее и торжественно провозгласил:

– Мир входящему! – плавность и мягкость речи выдавала в нем украинца.

– Мир лежащему, – в тон ему приветствовал Володя, останавливаясь у свободной кровати и ставя возле нее небольшой чемоданчик с вещами.

Парень встал, и оказался чуть ниже Володи, такой же широкоплечий, тоже чернокудрый, только с рыжинкой, вскинутое приветливое лицо было щедро усыпано веснушками. Эти веснушки долго будут беспокоить его в силу своей немодности и соответствующего отношения к ним женского пола. Когда же, наконец, мода на веснушки наступит, они бесследно исчезнут с его крепкого, расширенного к низу носа и его окрестностей, будто не ко времени их удалось смыть. Впрочем, тогда уже он будет женат на золотоволосой красавице и музыкантше Раисе, и такие пустяки перестанут его волновать.

Они познакомились. Соседом по комнате у Володи был Жора Хлыпенко, студент филологического факультета. После окончания школы в селе Садовом Московского района, явно метя на золотую медаль, он собирался поступать на факультет журналистики Казахского университета. Но из-за спора в районо вокруг его сочинения на вольную тему аттестат ему задержали, и с поездкой в Алма-Ату он опоздал.

– Это же надо, – изливал свою неостывшую обиду Жора, – четверку поставили. Сроду у меня за сочинения четверок не было. И в результате – серебряная медаль. Пришлось сюда поступать. Правда, зачислили без экзаменов. Хочешь знать, из-за чего разгорелся весь сыр-бор? Есть в моем сочинении такое предложение: «Теперь нам понятно, что мы потеряли в лице товарища Сталина». Вот что их смутило. Надо, дескать, было написать кого.

– Не вижу никакой ошибки, – поддержал соседа Володя. – Оба варианта верны.

– Вот и я им это доказывал, – горячился Жора. – Приводил бессмертные строки из Лермонтовского стихотворения «На смерть поэта»: «Не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал». Ты же помнишь, речь идет об убийстве Пушкина. А они мне: там поэтическая вольность, а здесь политическая. Чувствуете разницу? Пришлось ретироваться.

– Увы, грамматика перед политикой снимает шляпу, – невесело улыбнулся Володя. – Два года после смерти Сталина прошло, а для нас он по-прежнему выше всех гениев, в том числе и Пушкина. Представляю, какой был бы итог, напиши ты нечто подобное два года тому назад или еще раньше.

– Да-а-а, – грустно протянул Жора. И тут же обрадовался: – Выходит, мне повезло?

– Выходит, – сказал Володя.

Возможно, именно в этот момент ему подумалось, что было бы неплохо связать в своей судьбе историю и литературу. Ведь как здесь все тонко, интересно, неоднозначно… Реальный шаг к этому он сделает позже, став еще и студентом заочного отделения филфака.

Пока они разговаривали, на электроплитке закипел низенький пузатый чайник. Жора заварил чай, достал из тумбочки булку серого хлеба и шмат сала.

– Так выпьем, хлопец, за нашу ридну русскую речь и зарождение дружбы на этой основе! – Жора оказался мастер на тосты. У него была поллитровая алюминиевая кружка, у Володи – граненый стакан. Чокнулись, выпили по глотку, обжигаясь горячим чаем, закусили первейшим крестьянским продуктом.

– Как-то странно, не по-нашенски, не по-славянски, – прищурившись, Володя посмотрел на товарища. – За такой хороший тост… чаем?

– Так это ж для пробы, для разбега. У меня в Садовом…

– Чего уж там, – Володя достал из чемодана четвертинку водки, припасенную для такого вот редкого случая, плеснул в посуду.

– Мы могли встретиться или разминуться в Алма-Ате, где намеревались учиться, а встретились во Фрунзе. Теперь мы оба студенты. За дружбу мы выпили. Предлагаю выпить, – помедлив, закончил с ударением на последнем слове, – за любовь! – это ударное слово будет на протяжении десятилетий венчать его тосты в дружеских застольях. Иногда при этом глаза у него подергиваются дымкой, тонут в печали, иногда в них пляшут бесенята, а порою, хоть и не так часто, они сияют, светятся, как утреннее синее небо после дождя. И никто никогда не знает точной тому причины, и никто не решится его об этом спросить. Уже с той давней поры друзья чувствовали, в чем он закрыт для вопросов, а в чем открыт, хотя явных внешних примет для такого определения не существовало. Мне самому не раз приходилось убеждаться в этом.

Володя полагал, что пока остальные сдают экзамены, он свободен, как ветер, и прикидывал, на что же потратить свободное время. Но не тут-то было. О нем и ему подобных, уже зачисленных в университет, университет по-своему проявлял заботу. Шел капитальный ремонт первого общежития, там требовалась их каждодневная помощь. Естественно, в качестве чернорабочих.

– Подъем! – едва открыв глаза, кричал Жора, адресуя команду то ли себе, то ли соседу.

– В жаворонки ты явно не годишься, – слышал он насмешливый голос Володи. Постель у него была застелена, а сам он голый по пояс, с перекинутым через плечо полотенцем направлялся в умывальную комнату, расположенную в конце коридора.

Жора быстро вскакивал, хватал полотенце, чтобы успеть за ним.

– Ох, вижу, намучилась с тобой мать, – вздыхал, останавливаясь, Володя. Встретив недоуменный взгляд, пояснял: – За таким детиной ей, видимо, приходилось каждое утро заправлять постель.

Жора возвращался, приводил постель в порядок, а Володя следил, чтобы на одеяле-покрывале не было ни одной морщинки. Так продолжалось почти неделю, пока Жора не довел эту операцию до автоматизма.

Любопытно, что спустя пятьдесят с лишним лет Володя хорошо помнит, как учил этому Жору, а тот все отнекивается, считая, будто искусством наводить постельный лоск овладел еще с детства.

Завтракать они ходили в университетский буфет, который находился, как и столовая, в подвальном помещении главного корпуса. Вокруг было столько юных, а потому прекрасных девичьих лиц, что глаза разбегались. Ни в Акмолинске, ни в Садовом такого обилия красивых девушек не встретишь. Путь до буфета в пять минут они проделывали за двадцать, а то и дольше.

Чего добилась на продовольственном фронте страна за послевоенные десять лет? Подойдя к буфету, студент всегда мог взять на завтрак или ужин хлеб, колбасу, яйца, молоко, кефир, сметану, в которой не тонула ложка, фруктовые или овощные соки. Конечно, ассортимент был ограничен. Скажем, колбаса только любительская, из овощных соков только томатный, яблочный и морковный. Но все это стоило копейки. Горячие блюда, супы и борщи, котлеты и бифштексы, продавались тут же в столовой. Володя прикинул, что на стипендию, если не шиковать, прожить можно. Одежда у него пока есть, а когда понадобится подкупить, что-нибудь да придумается. Город большой, можно и подработать.

Если столовая и буфет после шести вечера, как правило, закрывались, то для припозднившихся с ужином студентов еще часа три работал продовольственный магазин, расположенный во втором общежитии. Выходил он крыльцом на улицу Фрунзе, и туда так же заглядывали живущие в окрестном частном секторе. Здесь, кроме того, чем богат был студенческий буфет, продавались спиртные напитки, рыбные и мясные консервы.

В глубине магазина стояли три большие дубовые бочки, в одной – маринованная селедка, в другой – квашеная капуста, а в третьей, хотите – верьте, хотите не верьте, – черная осетровая икра. Из этой третьей бочки, всегда почему-то полуоткрытой, торчала длинная ручка деревянной ложки-черпака, способной зачерпнуть враз до килограмма икры. Судя по всему, цена ее была не столь высока, ибо периодически бочка обнажалась до дна. Но наш герой и его друзья смотрели на черную икру равнодушно. Важно было хорошенько заполнить желудок, а для этого куда лучше подходили, к примеру, ломоть хлеба и кусок колбасы. И когда к завершению их учебы третья бочка навсегда исчезла из магазина, они безо всякого сожаления, но отметили сей факт – как историки и еще не гурманы.

После завтрака Володя и Жора отправлялись в третье общежитие помогать строителям. Работа на их долю выпадала тяжелая, но не требующая квалификации. Переодевшись в старые брюки и рубашки, они таскали с этажей вниз битый кирпич, прочий строительный мусор, который сбрасывался неподалеку от входа в общежитие, а уже оттуда вывозился на грузовичке за город. Вверх они поднимали на носилках целый кирпич, мешки с цементом, песком, известью, в общем, со всем тем, что использовалось строителями для капитального ремонта.

Но однажды бригадир, которого все звали Федотычем, дал им команду отнести сэкономленные на сооружении перегородки штук сто целого кирпича в ту же самую кучу мусора.

– Зачем же их выбрасывать в мусор, – возразил Володя. – Они еще пригодятся.

– Ишь, студент, рассуждать начинает. Сказано куда нести, значит, туда и неси. – Федотыч, имевший за плечами три класса, раздувался от гордости, что у него в подчинении медалисты, отличники, которых принимают в университет без экзаменов.

– Нет, – сказал Володя, отходя от носилок. – Пусть туда несут другие.

– Да ты что, еще и артачиться будешь? – вскипел бригадир. – Я вот скажу вашему начальству, что отлыниваешь от работы, быстро из университета выгонят.

– Не скажешь, – Володя, словно от скуки, даже зевнул.

– Это еще почему?

– Начальство у нас умное. Узнав, что целый кирпич вместе с мусором вывозится, сразу сообразит, для чего это делается.

– Ладно, топайте на обед, мы и без вас управимся, – миролюбиво заявил Федотыч.

По пути в столовую Жора спросил товарища, в чем он заподозрил бригадира, тот даже в лице переменился. Все просто, пояснил Володя. Кирпич прикрывается мусором, даже прораб не заметит. А когда загрузят в машину, чтобы отвезти на городскую свалку, машина возьмет да свернет к дому Федотыча или его приятеля. Стали бы мы носить, на нас, в случае прокола, Федотыч бы все и списал.

– Голова! – уважительно произнес Жора. – И как ты сразу догадался?

– Видишь ли, мой отец много лет на стройках работал, потом бухгалтером, каких только махинаций не насмотрелся. Его рассказы меня тоже кое-чему научили.

Вопреки предположениям Володи бригадир не стал относиться к нему хуже. Все оставалось по-прежнему, как будто между ними ничего не произошло. Был он мужичок смекалистый, быстрее других находил выход из заковыристых ситуаций, а их в то время было тьма, за что прораб его особенно ценил.

Случалось, скажем, что леса завезли много, а кирпича в обрез, и когда довезут, неизвестно. А тут торопят, надо выкладывать по стандарту дверной проем. Как выкрутиться? Бригадир зовет Володю, тот становится в проеме, расправив плечи и растопырив руки, как матрос на палубе при сильной качке. По его размеру выставляются косяки. В двери потом – хоть на коляске въезжай. Когда же кирпича вдоволь, а леса в обрез, картина меняется. В проем он ставит самого маленького и худосочного – медалиста Виленчика. Дверь получается чуть ли не вдвое уже предыдущей, благо, находящейся на другом этаже.

Вот почему у студентов этого общежития долгое время широкая массивная дверь в одну комнату называлась «а-ля Плоских», а в другую, куда протискивались бочком, «а-ля Виленчик».

2. МОРДОБОЙ? ОТСТАВИТЬ!

На субботу и воскресенье Жора уезжал домой, в село Садовое. Оставшись один, Володя решил прогуляться по улице Западной (Турусбекова) в сторону БЧК. Погода стояла тихая, солнечная, природа словно отдыхала после вихревой, короткой грозы, пронесшейся по городу ранним утром. Прибитая дождем пыль на дороге и тротуаре пахла детством. Глянцево блестела листва пышных садов, в которых тонули, как в омуте, частные дома. Кое-где сады перешагивали через низенький штакетник, окружавший ту или иную усадьбу, и теснили тротуар. Ветки яблонь и груш прогибались под приятной тяжестью плодов. А когда Володя увидел вишни, протягивающие ему навстречу полные ягод ладони, ему сразу вспомнился учитель рисования Кравцов.

Действительно, таких райских мест в Акмолинске невозможно даже представить. Он ел спелые сочные ягоды, опасаясь, что кто-нибудь из хозяев соседних домов поднимет из-за этого шум. Но ни хозяева, ни прохожие не обращали на него внимания. Захотелось человеку полакомиться вишней, ну и – пожалуйста. На частных квартирах улицы Западной селилась масса студентов, и все здесь привыкли к нравам этой голодной или полуголодной публики.

Конкурс на исторический факультет был в тот год высокий: восемь человек на одно место. Многие абитуриенты чуть ли не сутками готовились к экзаменам, заранее зная, что только отличные отметки гарантируют им поступление. К таким абитуриентам как-то вечером и заглянул Володя.

Комната была большая, на семь человек, но в ней, судя по занятым кроватям, обитали пока трое. Один, то был Геннадий Харченко, лежал на животе, положив подбородок в скрещенные ладони вытянутых рук, которые опирались локтями на подушку. Его большая круглая голова висела, словно фонарь, над раскрытой книгой. Другой, Володя Мокрынин, читал учебник, ходя по комнате, шевеля при этом губами и вскидывая иногда к потолку темные, воспаленные от бессонницы, глаза. Третий, Юра Бородин, устав от однообразия поз при чтении, забрался на шкаф, сидел там, сгорбившись и свесив короткие босые ноги, и держал перед собой книгу, как молитвенник.

На вошедшего никто не обратил внимания. Словно хлопнула дверь, и на пороге возникла некая субстанция, не достойная даже их взгляда. Володя кашлянул. Та же реакция.

– Эй! – крикнул он, обиженный такой встречей. – Вы что, рабы, прикованные к галерам непознанных талмудов? Или несчастные зубрилки, которые боятся утратить смысл жизни, если их оторвать от книги?

Еще его тезка Мокрынин продолжал по инерции свое движение поперек комнаты, бубня для лучшего запоминания какой-то текст, еще Юра Бородин успел только уставиться на вошедшего полными недоумения глазами, а уже Гена Харченко, зарычав, как разбуженный медведь, вскочил с кровати и в два прыжка оказался перед Володей.

– Вы посмотрите на этого гуся! – не то возмущенным, не то издевательским тоном заговорил он, постепенно возвышая голос. – Ворвался, хотя никто его не звал. Да еще и оскорбляет! Ну-ка, братцы, проучим сию зазнавшуюся особь, чтоб другим неповадно было!

Широкоплечий, но на голову ниже пришельца Гена устрашающе играл мышцами и осторожно подступал к нему, не желая сходу нарваться на приготовленные к драке тяжелые кулаки.

– А, блатной отличничек! Почему бы и не проучить?! – Мокрынин дошел до конца комнаты и теперь, возвращаясь, заходил к Плоских со спины. Он тоже явно уступал своему тезке в силе, но вдвоем…

В воздухе отчетливо запахло большой дракой. И тут сверху, со шкафа, как божий глас, раздалось будничное и отрезвляющее:

– Перестаньте, пацаны. Завтра вас выпрут за мордобой из общежития. И университет в таком случае не видать вам, как своих ушей. Зачем тогда надо было сюда ехать, учить все эти предметы до одури?

– И то верно! Эх! – выпуская пар, Харченко стукнул кулаком по столу, отчего стаканы на нем задребезжали, а стоящий на краю заварочный чайник полетел на пол. – Фу, черт! – Гена ползал по полу, собирал осколки и ругался на чем свет стоит.

– Вот и попили чай, – с досадой сказал Мокрынин.

Невозмутимым из троих оставался лишь Юра Бородин, невысокий, с выпуклым прямоугольником лба и карими насмешливыми глазами.

– Надобно, Гена, – сказал он, – усвоить афоризм древних греков: «Если человек не в состоянии владеть собой, им овладевают бесы».

– Да пошел ты вместе со своими греками!.. – продолжал кипятиться Харченко.

В те годы заварочный чайник считался во Фрунзе вещью дефицитной, и огорчение ребят можно было понять. Пока между ними шла перепалка, Володя сходил в свою комнату и вернулся, протягивая привезенный из Акмолинска чайник. «У нас есть еще один, хлыпенковский, так что мы обойдемся», – объяснил он. Захватил Володя и пачку грузинского чая. С такими презентами не отказывали в гостеприимстве даже врагу.

То было чаепитие примирения и знакомства, которое чуть не началось с мордобоя, а постепенно перерастет в дружбу и свяжет их вместе на всю жизнь.

Этому способствовало и еще одно обстоятельство. После окончания вступительных экзаменов часть бывших абитуриентов, что жили прежде на частных квартирах и сдали все экзамены на пятерки, стали расселять по студенческим общежитиям. Возвращались после каникул и старшекурсники. Мест в общежитиях не хватало, и тогда из комнат стали просить тех, кто попал в университет без экзаменов. Проводимая акция явно претендовала на бестолковость, и автор вряд ли упомянул бы о ней, если бы она не коснулась нашего героя.

– Ну, что ж, парень, придется тебе съезжать, перебазироваться на какую-нибудь частную квартиру, – сказал комендант общежития, сам не понимавший, для чего устраивается вся эта чехарда. Жору Хлыпенко он уже переселил, теперь пришел Володин черед. – У тебя-то хоть деньжата на квартиру найдутся?

Володя покачал головой.

– Что же будешь делать?

– Буду ходить по городу и рисовать на стенах домов сказочные сюжеты, – сказал Володя первое, пришедшее ему в голову, сказал скорее в шутку, нежели всерьез.

Но комендант выхватил из ответа лишь то, что его заинтересовало.

– Так ты рисуешь?

– Рисую.

– И красками?

– Красками тоже, – Володя еще не догадывался, для чего комендант выведывает у него это.

– Вот и хорошо. Тогда останешься в общежитии, мне нужна яркая стенная газета. Поможешь выпускать ее. Только из этой комнаты, предназначенной для старшекурсников, переберешься в другую, побольше. У тебя есть на примете, к кому бы ты хотел подселиться?

Так Плоских попал в одну комнату с Харченко, Мокрыниным и Бородиным. Каждый из них был по-своему ему интересен. Приехавший из казахстанской глубинки, Белозерки, Геннадий был близок своим чутким отношением к природе этого края, красочными рассказами о рыбалке и охоте, в которых, по его словам, ему всегда чертовски везло. В Мокрынине привлекали впечатлительность, стремление проникнуть за грань прочитанного и увиденного, о чем он с удовольствием умел порассуждать. Юра Бородин увлекался философией, много читал о древних греках, древнем Риме и уже делал первые попытки в сочинительстве рассказов, что так же притягивало и Володю Плоских.

Поначалу, правда, он как бы по инерции, идущей от прежних увлечений, отдавал предпочтение серьезным научным изысканиям в области физики, атомной энергии; имена таких корифеев, как Бор, Резерфорд, Ландау и Курчатов, рождали в нем душевный трепет. Но уже тогда он заметил у себя весьма странную, но четко обозначенную, упорную черту характера: то, чем он по разным причинам начинал заниматься, что вызывало сперва в нем почти безразличие, по мере изучения все больше и больше притягивало его, расталкивая локтями существующие до этого приоритеты. Аппетит приходит во время еды. Аппетит в познании той или иной научной сферы, тематики приходил к нему в соответствии со степенью проникновения в ее глубины. И как только историческая наука волею судьбы выплыла для него на первый план, как только он окунулся в ее прихотливые воды, в нем все активней стал пробуждаться к ней интерес, пока не поглотил его полностью. Но и сама историческая наука настолько многообразна, столько внутри нее всяческих ответвлений, что процесс постижения ее бесконечен.

3. СТРЕЛЬБА ВЛЕТ

Однако вспомним об университете, в который поступил наш герой. Существовала в нем, как и в большинстве советских вузов, железная традиция – каждый учебный год начинать с поездки на сельскохозяйственные работы. Длились они от двух до трех месяцев. На столько же времени потом урезалась учебная программа. Ущербности этого на местах старались не замечать, ибо какой смысл ломать копья, рвать нервы, если ничего, из спущенного сверху, не можешь изменить?

И хотя студенческий труд был, пожалуй, самым дешевым в мире, студенты умудрялись на сельхозработах слегка пополнять свой скудный бюджет. Для Володи это был существенный момент. Стипендия не рассчитана на мир, полный соблазнов, каким он открывается восемнадцатилетнему парню, далеко не монашеского нрава. И любая прибавка в кармане поможет ему в этом.

Обычно студентов Киргосуниверситета направляли на уборку хлопка. Все тут просто. Одел фартук, встал буквой «г» меж двух, определенных для тебя бригадиром, рядов хлопка, и собирай из раскрытых коробочек белое, пушистое, как вата, волокно. С утра до вечера, с утра до вечера. Набитые хлопком фартуки взвешиваются, их содержимое вываливается в общую кучу, и перед тобой опять необозримая плантация, и продвигающиеся по ней буквой «г» твои товарищи и подруги.

В первые дни Володя ненавидел эту работу. Страшно болела спина, от жаркого солнца и наклонного положения рябило в глазах. Тем, кто помельче, было проще, а при его габаритах: рост – метр девяносто, вес – под девяносто килограммов, попробуй, покрутись десяток часов в известной позе. Но он сумел превозмочь себя, и через неделю его крепкий организм уже привык к таким нагрузкам. Длина рук позволяла ему собирать белое волокно не по одному ряду с каждой стороны, как делает это обычный сборщик хлопка, а по два. Оставалось только убыстрить одновременное движение рук, чего он тоже вскоре достиг, и пора рекордов подступила к нему вплотную.

Троица друзей-однокурсников была в восторге. Наблюдая, как он работает, они изощрялись в репликах.

— Бедный Леонардо да Винчи не мог даже представить столь совершенный аппарат.

— Да что твой Леонардо! Перед нами лучший хлопкоуборочный комбайн последнего тысячелетия.

— А, может, и следующего. Наши конструкторы от зависти лопнут, если увидят его в работе.

У них с самого начала был уговор: все собранное сдавать колхозному учетчику вместе и записывать на каждого поровну. Пока по результатам они были на своем курсе чуть выше серединки. Но теперь!.. Мокрынин решительно выступил против рекордов. Неужели, сказал он, нас ничему не учат уроки Алексея Стаханова, Валентины Гагановой и других, вынужденных всю жизнь карабкаться из последних сил, чтобы повышать и повышать свои же показатели. Находиться на хлопковой плантации под увеличительным стеклом общественного внимания недостойно ученых-историков, каковыми мы наверняка будем. Не лучше ли иметь возможность в течение дня, когда необходимый запас хлопка сделан, уединяться под кустик с интересной книгой?

Чтение книг было для друзей любимым занятием. Собираясь на сельхозработы, они опустошили университетскую библиотеку.

– Но как быть с необычайным талантом Владимира Плоских на хлопковой стезе? Или этому таланту суждено погибнуть под давлением большинства? – Карий глаз Бородина прошелся по удлиненному лицу Мокрынина и замер на переносице.

– Никогда! – воскликнул тот, театрально всплеснув руками. – Вовчика не постигнет участь канувших в безвестность гениев. Но и транжирить его дар негоже. Пусть служит людям, то есть нам, но в разумных пределах.

– Хватит, мужики, трепаться. И вообще, пора уже взваливать фартуки на горбы и нести к учетчику. Я разговаривал с одним тут старостой курса, он советует не отрываться от коллектива, – Гена любил ставить точку в разговоре, шутливом или серьезном, без разницы. Но на последнюю его реплику Мокрынин мгновенно прореагировал:

Общаясь с дураком, не оберешься срама,
    Поэтому совет ты выслушай Хайяма:
    «Яд, мудрецом тебе предложенный, прими,
    Из рук же дурака не принимай бальзама».

Как бы не так! Харченко в карман за словом не полезет. Хоть в прозе, хоть в стихах:

Да не люблю я вашего Хайяма!
    Не нужно и бальзама от Хайяма!
    И что такое «суфий» непонятно.
    Вот православный, водка – это внятно.

Ребята рассмеялись. Взмахом головы откинув со лба длинные темно-русые волосы, Мокрынин спросил:

– Геночка, чем тебе суфии не угодили?

– Да ну их!.. Сладкие они какие-то.

– Ничего себе сладкие, – не выдержал Володя Плоских. – А Бабур, основатель великой династии Моголов, а Улугбек – внук Темирлана? Да знаешь ли ты, что тот же Хайям вывел математическую формулу, на которой основывается вся фундаментальная математика, а астрономическими таблицами Улугбека пользуются все обсерватории мира?..

Спор завершился так же легко, как и возник.

Получалось, что работали они на поле часов до трех-четырех, остальное время дня посвящали чтению. А вечера? Чаще всего на танцплощадке или на чьем-нибудь дне рождения.

Была безоглядная пора молодости, пора безумств, балагурства и бесшабашных поступков. Пили тогда студенты редко, крепко и все подряд. Но просыпаться особенно трудно и муторно было после самогона. Однажды они были разбужены слишком близким конским топотом и слишком громкой бранью: прямо в их палатку въехал на лошади разъяренный преподаватель Лачко. Время близилось к обеду. Увидев, в каком они состоянии, он обрушил на них поток негодования, перед которым Ниагарский водопад кажется заповедником тишины, и пригрозил им исключением из университета.

Единственно, что могло спасти их в тот день, так это ударный труд. Вечером нужно было сдать хлопка ничуть не меньше, чем обычно. Друзья, поникшие и обессиленные, с надеждой смотрели на Володю: ну, включи, включи на полную мощность свой комбайн! Он попробовал было внять их просьбам, но чуть не упал в междурядье, зацепившись ногой за ком земли. К вечеру стало ясно, что провал им обеспечен. И тут у Володи возникла идея.

– Слушай, Юра, – спросил он самого транспортабельного из друзей, – сколько ты весишь?

– Килограмм шестьдесят, а что?

– Прекрасно! Примерно столько же нам всем вместе не хватает до нормы.

Свернувшегося клубком Юру, который безропотно согласился ради друзей на авантюру, положили в просторный мешок для хлопка, называемый канаром, с помощью маек и рубашек создали необычному грузу соответствующую форму. Володя взвалил мешок на плечо, ребята несли фартуки с хлопком, распушенные до необъятных размеров. Дождавшись, когда никого из студентов, кроме них, рядом не будет, поставили на весы мешок, прикрыв его фартуками.

Мокрынин, умело лицедействуя, рассказывал учетчику одесский анекдот: «В магазин приходит рассвирепевшая женщина и обращается к продавцу: «Безобразие! Вы мне продали это одеяло как шерстяное, а дома я прочитала на этикетке, что оно на сто процентов состоит из синтетики». – «Правильно, мадам, – говорит продавец, – этикетка специально сделана для того, чтобы обмануть моль».

Пока все смеются, Володя уносит мешок и освобождает полузадохнувшегося Бородина из вынужденного заточения. В результате успешной операции каждому из друзей удалось вписать в тот день по спасительной норме.

Вскоре в молодежной республиканской газете «Комсомолец Киргизии» появилась заметка «Дружба крепится трудом» под авторством некоего Амана Газиева. Рассказывая о большой помощи, которую оказывают студенты университета колхозам и совхозам в уборке урожая, называя имена передовиков хлопковой страды, автор писал также о студенческих концертах для местного населения, о шефстве над многодетными семьями, приводил забавные эпизоды из полевой студенческой жизни.

В одном из таких эпизодов описывалось, как студенты решили разыграть учетчика, поставив на весы мешок со своим товарищем. Сценка очень напоминала ту, что была блестяще сыграна Владимиром Плоских и его друзьями. Правда, автор умолчал о предшествовавшем этому случаю застолье, где студенты надрались, как сапожники, и в конце сценки, когда учетчик зафиксировал вес сданного хлопка, они тут же развязывают мешок и со смехом показывают, кто там находится: лишние килограммы им ни к чему. Факультет и фамилии действующих лиц в заметке не назывались. Сам автор для всех оставался тайной.

Пощипывая реденькую бородку, Юра Бородин выразил сожаление, что Плоских не запатентовал свою идею. Теперь, когда какой-то хмырь Аман Газиев пронюхал и растиражировал ее, пользоваться этим приемом станут все, кому не лень. Вряд ли, возразил Мокрынин. Сделана точная наводка для учетчиков. Их больше на такой мякине не проведешь. Так что перед нами тоже шлагбаум закрыт. Для Харченко важно было выяснить другое: как, от кого Аман Газиев узнал об этом случае? И он устрашающе обвел друзей слегка выпуклыми, с рыжинкой глазами.

Молчавший до сей поры Володя усмехнулся. Нечего гадать, искать среди них секретного агента, он сам и есть автор заметки в газете, а Аман Газиев – его псевдоним. Что тут началось!..

Но потом, успокоившись, друзья все-таки сумели оценить достоинства газетной заметки и поздравили Володю с удачным журналистским дебютом. Использование псевдонима он объяснил просто: научные публикации, а таковые рано или поздно будут, появятся под его фамилией, что же касается всего остального, о чем ему тоже захочется высказаться, там его выручит псевдоним.

Никто из них не мог тогда и предположить, что пройдет время и этот псевдоним понадобится им всем, чтобы подписывать исторические повести и романы, к созданию которых наш герой привлечет Бородина и Мокрынина. С начала восьмидесятых годов уже многие, многие тысячи заинтересованных читателей будут задаваться вопросом, а что это за таинственный писатель Аман Газиев – ни портретов его, ни биографии в книгах, вопреки обыкновению, не печатают? Каков он, великолепный знаток истории, так легко, так притягательно рассказывающий о жизни выдающихся представителей кыргызского народа, о важнейших событиях далекого прошлого, круто меняющих его судьбу? Но долго, долго не будет на это ответа…

А ведь все началось с журналистского дебюта Володи Плоских. Началось на сельскохозяйственных работах, где студенты открывались друг другу с самых неожиданных сторон.

Кстати, и меня, автора этого повествования, Володя впервые поразил именно в такой вот «полевой» период. До этого мы были шапочно знакомы, я знал, что учится он отлично, а к спорту довольно равнодушен. Надо сказать, что в те годы спортивность почиталась парнями гораздо выше отличных оценок. А поскольку Володя сторонился активных занятий спортом, лишь изредка выступая в команде истфаковских баскетболистов, многие, в том числе и я, считали его кем-то вроде увальня. Но иногда незначительный, на первый взгляд, случай коренным образом меняет взгляд на человека.

Широкая полоса люцерны вклинивалась в бескрайние хлопковые поля и, постепенно сужаясь, уходила вдаль. Начало она брала у сельского клуба, на сцене и в зрительном зале которого мы, студенты филологического факультета Киргосуниверситета, нашли свое пристанище на время хлопкоуборочной кампании. За клубом похрустывали сочной зеленью стреноженные кони.

Тот день был выходным, и к нам пожаловали гости с истфака – сплошь парни. У них, в отличие от нас, была напряженка с девушками, а потому они забрасывали сети в нашу промысловую зону. Могли возникнуть (и возникали!) конфликты интересов. Чтобы избежать их, мы стали заранее обговаривать степень свободы той или иной прелестной особы. Действительно, зачем тянуться с разных сторон к одному яблоку, когда дерево сплошь усыпано плодами?

Закрепив рукопожатьем джентльменское соглашение, парни стали думать, как скоротать день до вечера. Так получилось, что мы с Володей, не сговариваясь, побрели в сторону зеленой полосы, где паслись кони, никак не связывая с ними свой случайный маршрут. Но вот, скосив глаз в их сторону, Володя сказал таким тоном, словно наткнулся на преграду.

– История еще не знала столь вопиющего неравноправия!

– Что ты имеешь в виду?

– Нет, это же возмутительно! В то время, как созданные Богом совершеннейшие существа горбатятся на хлопковых плантациях, эти четвероногие твари бездельничают, набивая животы люцерной. Посмотри, у них бока лоснятся от жира.

Пропустив Володину тираду мимо ушей, кони продолжали заниматься обжорством.

– С этим безобразием надо кончать, – решительно заявил Володя. – Иначе они пропадут. Едят и топчутся на пятачке, забыв свое предназначение – скакать, споря с ветром.

– Ты хочешь напомнить им это?

– А почему бы и нет?

– Но как? Без седел и уздечек? Да и пастух куда-то слинял, дрыхнет, наверное.

– И пусть себе дрыхнет.

– А сбруя?..

– Обойдемся.

Накинув на шеи коней веревки, чтобы хоть как-то ими управлять, мы запрыгнули на натруженные седлами спины. Кони только казались ленивыми. Освобожденные от пут, они, почуя волю, тут же рванули по зеленой полосе. Мне никогда не приходилось ездить без седла. Это было и неудобно, и опасно. Конь несется вперед, а ты неуклонно съезжаешь к его крупу. Тяну на себя веревку-повод, пытаясь замедлить бег своего скакуна, но это лишь подзадоривает его. Краем глаза вижу, как Володя плотно обхватил ногами бока скакуна, всем телом лег, навалился на него, слился с ним, держась руками не столько за веревку, сколько за его гриву, и тот мчится во весь опор.

Конь хорошо чувствует своего седока. Черная грива скакуна и такая же черная, взлохмаченная грива наездника развеваются на ветру, и чем дальше они уносятся, тем труднее отделить их друг от друга.

– Никогда не думал, что Володя может так лихо ездить, – вернувшись, сказал я наблюдавшим за нами парням. – Спортом не занимается, а прыти даже коню добавляет.

– Так цеж цыган! – делая ударение на первый слог и имея в виду природную смуглость Володи, улыбнулся Геннадий Харченко. – Он еще многим, ох, многим нас всех удивит, я в этом не сомневаюсь.

С тех пор минуло более полувека. Владимир Плоских – выдающийся ученый, профессор и академик, отец прекрасного семейства… Но нет-нет да и возникнет у меня странное видение, в котором происходит смещение, сплющивание времен, – молодой, крупный, пружинистый Володя, мчащийся к линии горизонта на быстроногом вороном коне; по мере удаления сам конь, его грива и грива наездника становятся все белее, белее, белее, пока не превращаются в белое облако, уплывающее за горизонт.

И рождаются строки:

Белогривый ученый на белом коне,
    Будет юность души на твоей стороне. 
    Белый конь никогда не воротится вспять – 
    Значит, надо скакать, еще долго скакать…

Заядлым охотником слыл среди однокурсников Гена Харченко, научившийся, по его словам, раньше стрелять из ружья, чем читать, а тем более писать. Уже в старших классах, говорил он, побродив после уроков по окрестным прудам, ему удавалось на неделю обеспечивать домашних дичью. В кругу друзей у него частенько вырывалось: «Эх, достать бы ружье да сходить на охоту – я бы на жаркое для всего нашего курса настрелял уток. Конечно, вам не понять этого. Крепкая рука и меткий глаз даются с рожденья».

Как-то Бородин и Мокрынин, познакомившись на сельхозработах с местными охотниками, попросили дать им на вечер два ружья: Юре тоже вдруг вздумалось составить Харченко компанию. Но к вечеру на него нашла хандра, и он отказался от своего намерения. Тогда его заменил Володя: не валяться же ружью без толка. «Да ты не беспокойся, – уловив его колебания, говорил Гена. – Пойдем, я за нас двоих отстреляюсь».

Когда пришли на место, Гена определил, где будет охотиться он сам, а где его товарищ. Выслушав массу наставлений от бывалого охотника, Володя отправился сквозь камыши в указанную ему сторону. Не успел он расположиться на берегу небольшого пруда, как оттуда, где находился Гена, раздались частые выстрелы. Судя по ним, утки летели густо. Вот одна из отколовшихся от стаи, испуганно махая крыльями, появилась над прудом. Вскинув ружье, Володя выстрелил. Утка падала медленно, словно для киносъемки, по кривой. Хотелось сразу же броситься за первым, горячившим кровь трофеем, но Володя остудил себя. Быстро перезарядил ружье и затаился. Из камышей выплыл пестрый и важный, как чиновник местного значения, гусь. Пруд принадлежал ему, он чувствовал себя здесь хозяином, а потому ничего не боялся. Расстояние было небольшое, дробь вошла в него кучно, и он даже не успел понять, что же случилось.

Когда Володя добрался до условленного места встречи, Гена уже был там. На его поясе висела только одна утка. Обескураженный Володиными трофеями, он оправдывался: «Настрелял минимум десяток уток, но попробуй, отыщи их в этих кушерях. Без охотничьей собаки тут никак нельзя. Тебе просто очень повезло».

Видя, как расстроился товарищ, Володя снял со своего пояса гуся и, несмотря на шумные протесты, прицепил к его поясу. Надо отдать должное Харченко: на все вопросы по поводу убитого наповал гуся он отделывался лишь многозначительными улыбками, а не выдавал его за свой, трудно доставшийся трофей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ: КАК ТЕНЬ ПАРЯЩЕГО ОРЛА

1. ПРИМЕРЯЯСЬ К МЭТРАМ

Историю обычно творят те, кто не изучает ее по толстым вузовским учебникам. Из самых крупных руководителей советского государства ни один не оканчивал исторический факультет какого-нибудь университета. Далеки от этого были, как правило, и многие другие выдающиеся деятели той поры – от Ворошилова, Жукова до Горького и Королева. Если пройтись по великим именам далекого прошлого – почти такая же картина.

Тогда почему же, раздумывал Владимир Плоских, такая толпа рвущихся учиться на истфаке? Только для того, чтобы досконально знать древнюю и настоящую историю? Или каким-то образом влиять на нее? Влиять не так, как это делают творцы истории, а как научные исследователи, составители, толкователи ее, благодаря которым люди узнают о прошлом своего народа и всего мира в целом.

Ведь самые значительные события, если они не изучены и не закреплены в слове, исчезают, скрываются под вечно текущим песком времени. И былое не доходит до потомков в том виде, в том объеме, в каком творилось яркими личностями, целыми народами века, тысячелетия назад. Без историков люди были бы изолированы от прошлого, повисли бы в воздухе, оказавшись в положении жильцов верхних этажей небоскреба, внезапно утратившего всю нижнюю свою часть. Истории необходимы историки, ибо на их плечах эта своенравная и педантичная дама въезжает в вечность.

Так или приблизительно так размышлял Володя, укрепляя позиции выбранной им профессии. Если еще на первом курсе физика по-прежнему тянула его к себе, то на втором ее путы значительно ослабли, и ему все очевидней становилась привлекательность тех знаний, что предоставляла историческая наука. Здесь тоже сказывалась уже упомянутая сквозная черта Володиного характера: чем больше он занимался каким-то делом, погружаясь в его глубины, тем сильнее рос интерес к нему. Своими размышлениями об истории и историках он подпитывал этот интерес.

После первой же сессии Плоских плотно вошел в число отличников. Тогда по всем вузам Советского Союза действовало положение, согласно которому студенты-отличники имели право на свободное посещение лекций. Экзамены, зачеты они обязаны были сдавать, как и обычные студенты, зачастую с них спрашивали даже строже, особенно те преподаватели, на чьих лекциях они никогда не появлялись, но выбор – к кому ходить, а к кому нет, оставался за ними.

Время, которое высвобождалось от ненужных ему лекций, тратилось Володей на библиотеки, где он, обложившись томами книг и не желая превращаться в копилку бессистемных знаний, умело вбирал в себя наиболее важные, наиболее ценные научные сведения. Это было похоже на работу золотоискателя, промывающего в лотке огромную массу породы ради нескольких золотых крупинок. Но то, что оставалось, оставалось в нем надолго, порой навсегда.

Когда потом Плоских спрашивали, кто же из преподавателей университета повлиял на формирование его, как ученого, он, подумав, отвечал, что таковых, в сущности, не было. Самообразование – вот главный учитель и наставник. И не только для него, но и для его друзей-ученых – Мокрынина и Харченко.

Истины ради отмечу, что пропускал он далеко не все лекции. Узнав, что спецкурс по киргизско-российским отношениям читает академик Бегималы Джамгерчинов, Володя с друзьями решили непременно послушать его. Еще бы – академик, первый ректор университета! Ученые столь высокого ранга редко удостаивали студентов своим вниманием.

Был Джамгерчинов невысок, худощав, с узким и жестким, словно высеченным из гранита, лицом. Сев за стол, он достал толстую тетрадь с лекциями и, не отрываясь от текста, стал читать. Читал ровным, лишенным эмоций голосом. Когда зазвенел звонок, Джамгерчинов сразу же встал и покинул аудиторию. Разочаровался ли Володя? Пожалуй. Но тема была важная, материал подобран интересный и он продолжал ходить на лекции академика.

Доводилось ему слушать и светил союзного уровня, чьи выдающиеся труды порой называются классикой исторической науки. С каким трепетом, вспоминает Володя, студенты шли на лекции ленинградского ученого, великолепного этнографа Саула Матвеевича Абрамзона, посвятившего много лет изучению киргизской истории! Но, увы, их снова ждало разочарование. Ученый вел лекцию скучно, иногда глотал окончание слов, от чего речь его, хоть и основанная на глубоких знаниях предмета, вызывала у студентов невольные зевки. Легко и свободно излагал свои мысли по археологическим исследованиям на территории Киргизии другой ленинградский ученый Александр Натанович Бернштам. Единственно, что показалось Володе тогда излишним, так это его акцентированное описание незначительных археологических находок, ценность которых для студентов, еще далеких от археологии, была весьма сомнительна. Нужно, думал он, чувствовать аудиторию, понимать, насколько она подготовлена с интересом отнестись к тем или иным деталям рассказа. Любые изъяны: в манере говорить, держаться, – даже в одежде, – способны настолько отвлекать слушателей, что процент усвоения материала, каким бы превосходным он ни был, резко снижается.

Вряд ли студент Плоских относился к разряду придир, всегда выискивающих у преподавателей недостатки. Скорее он, заранее пытаясь представить себя в их роли, искал способы освобождаться от предполагаемых недостатков, а то и превращать их в достоинства.

Чьи лекции по истории Востока ему безоговорочно нравились, так это лекции ленинградского профессора Осипа Львовича Вайнштейна. Тот не просто блестяще знал предмет, а умел виртуозно преподнести его аудитории. Приехав сюда из блокадного Ленинграда, Вайнштейн до начала пятидесятых годов преподавал в этом же вузе, имевшем тогда статус пединститута. Позже, вернувшись в родной город, не прерывал связи с Киргизией. Свой курс лекций он читал безо всяких конспектов, лишь изредка, если раздел был перегружен датами, именами, заглядывал в специальные карточки. При этом он легко передвигался по аудитории, охватывая своим рассказом, своим вниманием всех в равной степени.

А как же местные преподаватели истфака? Среди них Володя выделял декана Чукубаева и парторга Лачко, лекции которых, несмотря на установившиеся прохладные отношения с ними, он старался посещать, а также занятия Дмитрия Федоровича Винника – фигуры на истфаке весьма заметной и неоднозначной. Его лекции бывали достаточно интересны, преподносил он их с вдохновением, но… только когда бывал в приподнятом настроении. Каждое лето он проводил в экспедициях, однако богатый археологический материал фактически не использовал для своей научной карьеры.

Трудно сказать, кто больше страдал от его неровного характера – он сам или окружающие? То Винник демонстрировал повышенное внимание к студенту Плоских – подолгу беседовал с ним на разные темы, приносил ему редкие книги, то вдруг ни с того ни с сего заявлял, что знать его больше не желает, забирал книги и переставал здороваться. Володя мучался, пытаясь понять, чем же продиктована лихорадочность этих поступков преподавателя, но так и не смог. Разгадывать человека настроения, каковым был Винник, с помощью логики столь же бесплодно, как определять погоду по часам. В дальнейшем, когда Володя окончил университет, пути их реже сходились, чем расходились, пока не разошлись совсем.

Среди запомнившихся ему преподавателей, лекции которых, безусловно, оставили в нем след, кандидаты исторических наук Борис Михайлович и Анна Гавриловна Зима, профессора Лев Аврумович Шейман и Хусаин Бугазович Бугазов. Обладавший энциклопедическими знаниями Шейман щедро и свободно делился со студентами этими знаниями. А Бугазов, кроме того, был необычайно душевным человеком, вникал в житейские проблемы своих подопечных, всячески старался помочь им. Мало кто из преподавателей обладал такими качествами.

У читателей, знающих университетскую профессуру тех лет, может возникнуть вопрос: а какое отношение имели эти два уважаемых профессора к историческому факультету? Ведь они чистой воды филологи и на истфаке никогда не преподавали.

Действительно, это так. Настала пора открыть кое-какие карты. После первого курса, чувствуя помимо истории склонность еще и к литературе, писательству, Володя решает поступать заочно на филологический факультет. У себя на факультете он отличник, времени, которое он рассчитывал строжайшим образом, достаточно, почему бы не взять на плечи дополнительный груз?

Все бы ладно да вот загвоздка: по одному и тому же документу, в данном случае об окончании педагогического училища, поступать на разные факультеты было нельзя. Почему? Кто знает, нельзя – и все тут…

Помните, в свое время Володя сдавал документы на физмат, но там был уже перебор отличников, и он сразу же, что называется, не отходя от кассы, достал из кармана второе заявление с просьбой принять его на истфак, куда и был зачислен? Нечто подобное, свидетельствующее, пожалуй, не о ловкости рук, а в какой-то степени о прозорливости нашего героя, его способности предугадывать те или иные обстоятельства, произошло и теперь.

Он предоставил приемной комиссии аттестат об окончании им Акмолинской вечерней школы. Оказывается, эта школа находилась в здании педучилища, где учился тогда Плоских. Вот и окончил он ее как-то само собой, попутно. Родители узнали об этом только тогда, когда он принес домой аттестат зрелости.

Любопытно, что подобная картина сложилась и здесь. В одном учебном корпусе Киргосуниверситета, на одном этаже располагались оба факультета – исторический и филологический, которые в дальнейшем помогли Володе укрепить основу его гуманитарных знаний.

Стремление наращивать груз учебы, работы, ответственности, всего, что можно еще и еще взваливать на плечи и нести, не сгибаясь и не кляня судьбу, – стержневая черта характера Владимира Плоских, пронизавшая всю его жизнь. Читатель и сам в этом убедится, поднимаясь вместе с ним по лестнице его лет, то устойчивой, то шаткой, но всегда нагруженной до предела.

2. НИЗВЕРЖЕНИЕ КУМИРА

В стране после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина медленно и скрытно, как происходящие процессы в вулкане, зрели взрывной силы перемены. В марте 1956 года на двадцатом съезде партии новый руководитель советского государства Никита Сергеевич Хрущев в своем докладе развенчал культ личности вождя всех времен и народов, обвинив его в узурпации власти, репрессиях и прочих грехах.

Доклад был воспринят неоднозначно. Многие люди были в шоке. Как же так? Сталин, с чьим именем на устах они бились насмерть с фашистами и – победили, восстанавливали разрушенные войной города, заводы и фабрики, сельское хозяйство и – восстановили, вдруг низвергнут. Недавний бог назван жестоким преступником, врагом ленинской партии, загубившим миллионы людей. Мыслимо ли это? Зато те, кто сам пострадал во время чисток, репрессий или у кого пострадали родные, близкие, друзья, отнеслись к докладу как к торжеству справедливости.

Чтобы убедить большинство, не ропщущее, но пребывающее вроде как в сомнениях, ЦК КПСС подготовил закрытое письмо. В нем уже более подробно, на цифрах и фактах, показывались масштабные чудовищные злодеяния Сталина и ряда его сподвижников, в результате которых советский народ в мирные годы понес неисчислимые потери. Отмечались также идеологические, политические и военные последствия культа личности для всей страны.

Письмо предназначалось для коммунистов и беспартийного актива. Именно эта категория наиболее сознательных граждан должна была после ознакомления с письмом донести его суть до остальных народных масс, убедить их в правоте нынешней линии партии. К наиболее сознательным на историческом факультете университета относился и наш герой со своими друзьями – Мокрыниным, Харченко и Бородиным, о чем, дорогой читатель, ты, пожалуй, еще даже не догадывался.

Собрание, на котором зачитывалось письмо, проходило в большом актовом зале университета. Заранее все были предупреждены: категорически запрещается делать какие-либо записи. Четверка друзей рассаживалась таким образом, чтобы прикрыть Володю, который собирался законспектировать услышанное. Письмо читал университетский парторг. Держа блокнот на коленях и лишь слегка скашивая под стол взгляд, Володя успевал записывать все, что представляло для него интерес.

Конспект закрытого письма ЦК КПСС хранится у него до сих пор. Потом обнародованные факты и цифры, касающиеся репрессий, будут каждый раз варьироваться, отличаться друг от друга. Для Плоских, как историка, важно иметь самый первый документ, от которого, как от печки, пляшет все последующее.

К низвержению того, кто на протяжении почти трех десятилетий был для советского народа кумиром, он отнесся весьма спокойно. Володю тогда увлекло в пучину страстей древнегреческой, римской истории, где и не такое бывало. Современные события скользили поверху его души, не особенно проникая вглубь.

Когда Сталин умер, вспоминал Володя, в педучилище состоялся траурный митинг, многие, смотря на установленный в фойе большой портрет вождя в траурной рамке, горько плакали, будто потеряли родного человека, кормильца. Володя, хоть и попытался соответствовать моменту, но слезинки выжать не смог, как не смог долго сохранять скорбное выражение лица. Поэтому при первой возможности ушел домой.

Дома, как и у многих, журнальный портрет Сталина, обвитый траурной лентой, висел на стене. Отец был молчалив и задумчив, а мать громко всхлипывала, утирая обильные слезы большим клетчатым платком. Наконец, Михаил Харитонович не выдержал.

— Ну, чего ты ревешь? То костерила его, почем зря, да еще и матом обкладывала, а теперь в слезах утонуть готова. Вот бабы, никакой логики!

— Так то ж я вождя нашего за дела ругала, – возразила Елена Андреевна. – А умер-то человек, по человеку и плачу. Чего ж тут непонятного?

Отец долго не рассказывал Володе ни про раскулаченного деда, погибшего в лагерях, ни про брата Василия, красного офицера, который незадолго до войны заезжал к ним попрощаться, а вскоре исчез, канул бесследно. Как ржа, въелась в людей боязнь говорить открыто о том, о чем думаешь, знаешь, догадываешься; все опасались, что старые времена вернутся, и придется головой отвечать за откровенность. И только в середине шестидесятых, когда сын убедил Михаила Харитоновича написать книгу о роде Плоских, тот, наконец, поведал обо всем, что было.

Историк, в отличие от публициста, не торопится по горячим следам запечатлевать событие. Оно должно отстояться во времени, как отстаивается вода в озерах, куда впадает множество замутненных песком и глиной рек и речушек. Наверное, поэтому Володя тяготеет к изучению, исследованию древней истории, на разгадку которой не столь велико конъюнктурное влияние современников.

Но когда появилась возможность, он объехал Казахстанские ГУЛАГи, воочию увидел, в каких условиях жили политические заключенные, том числе из Киргизии, услышал рассказы очевидцев о жестоком обращении с ними. Оказалось, что располагались те лагеря неподалеку от Акмолинска, в Карагандинской области, однако мало кто знал об этом, настолько плотна была завеса секретности.

Уже работая заместителем директора Института истории Академии наук, он вместе с другими учеными под эгидой секретаря ЦК Компартии республики Аманбека Карыпкулова занимался подготовкой важного научного труда – пятитомной Истории Киргизской СССР. Для более точного описания событий, связанных с репрессиями, о которых речь шла в третьем томе, требовалось также изучение материалов секретных архивов КГБ, куда прежде не проникал еще ни один ученый.

После долгих консультаций и согласований доступ к архивам получили трое членов редколлегии и авторов этого важного издания – президент Академии наук Курман-Гали Каракеев, директор Института истории Академии Салморбек Табышалиев и его заместитель Владимир Плоских. По разным причинам первые двое так и не воспользовались полученным разрешением.

Володя был первым ученым, кто оказался в святая святых КГБ и кто основательно изучил имеющиеся там документы по репрессированным. Таким образом, в крупном научном труде была достигнута полная достоверность при освещении этого периода. Не случайно, на описанные в нем факты ссылались и ссылаются авторы многих других изданий, где рассматриваются вопросы, связанные с репрессиями в нашей республике.

Но Плоских не был бы сам собой, если бы, занявшись этим благородным делом, не копнул глубже, чем планировалось первоначально. Его заинтересовали трагические судьбы выдающихся деятелей науки и культуры Киргизии, а также тех, кто жертвовал своим положением, авторитетом ради спасения добрых имен репрессированных. И вот рождаются пронзительные книги об одном из первых инициаторов создания киргизской советской государственности Абдыкериме Садыкове, о замечательном русском ученом-подвижнике, крупнейшем лингвисте-полиглоте Евгении Дмитриевиче Поливанове, о классике киргизской лингвистики, ученом, поэте и драматурге Касыме Тыныстанове, о видном партийном и государственном деятеле Торекуле Айтматове, о непревзойденном киргизском лексикографе Константине Кузьмиче Юдахине и ряде других.

Кстати сказать, с Юдахиным Володя познакомился еще в студенческие годы благодаря Мокрынину, который приходился знаменитому ученому дальним родственником. Бывая в доме Константина Кузьмича, он поражался не только его гостеприимством, умением вести беседы на самые разные темы, но и огромной библиотекой, каких он больше ни у кого не видел. Книги представлялись ему главным богатством человека, свидетельством его мощного интеллекта и возвышенной души. Представлялись, возможно, еще и потому, что именно такими качествами обладал в его глазах хозяин этой уникальной библиотеки, чьи научные труды по исследованию дореволюционной киргизской письменности и, прежде всего, созданный им знаменитый киргизско-русский словарь, чьи мужественные поступки по возвращению науке и культуре незаслуженно отвергнутых и поруганных имен Молдо Кылыча и Касыма Тыныстанова достойны преклонения.

Позже Володя напишет: «Я бывал в эти годы у академика К. К. Юдахина, показывал ему фотокопии из архивов первых киргизских писем, разбирал редкие сохранившиеся дореволюционные рукописи на киргизском языке и видел, как переживал ученый, что нельзя их сейчас же опубликовать с полным лингвистическим анализом, сожалел, что все меньше остается людей, читающих на арабской графике киргизские тексты, а новых специалистов не готовят. Бывало, вспоминал и своего учителя Е. Д. Поливанова, и свои треволнения в связи с подготовкой киргизско-русского словаря, особенно в трагические тридцатые годы. И только много лет спустя, работая в партархиве, я столкнулся с документами той далекой эпохи и узнал подробности, которых так не любил касаться Константин Кузьмич».

По материалам ранее закрытых архивов Владимир Плоских издаст также книгу «Манас» не признал себя виновным» – про жуткие репрессии тридцатых годов, про лидеров киргизской оппозиции, так называемую «тридцатку» и «Социал-Туранскую партию». В истории Киргизии будет им заполнена новая страница трагического тоталитарного режима. О многих репрессированных он скажет свое слово еще до того, как их реабилитируют в партийном плане, тем самым подвергая себя риску.

Самому Владимиру Плоских в знак признания его научного вклада в изучение культурного наследия и истории кыргызского государства, а также за большой вклад в благородное дело восстановления справедливости в отношении репрессированных будет присвоено звание первого Лауреата премии имени Е. Д. Поливанова. Этим званием он дорожит ничуть не меньше, чем присвоенным ему также званием Заслуженного деятеля науки Киргизии.

Характерно, что Поливановскую премию Владимиру вручит его товарищ, сын репрессированного известного литературоведа и драматурга Ташима Байджиева, пострадавшего за эпос «Манас», народный писатель Кыргызстана Мар Байджиев.

3. НА ПОРОГЕ ЛЮБВИ

На втором курсе университета Володя почувствовал, что с сердцем у него творится неладное. То оно начинает бешено колотиться, то вдруг замирает на полном скаку, словно неведомый всадник, разогнав его до предела, внезапно изо всех сил натягивает поводья. При таких симптомах врачи обычно ставят жесткий диагноз: аритмия. И советуют, прежде всего, избавиться от причин, вызывающих столь резкие перепады в работе сердца. Но для Володи это было невыполнимо. Он сам вполне осознано шел навстречу своей погибели.

И подстерегал только случай, чтобы сие безумство выглядело возвышенно, чтобы его поступок заставил обратить на себя внимание..

Однажды подходящий случай представился. Действовать надо было со свойственной ему смелостью, смекалкой и размахом. Он все рассчитал: и где в тот момент должно находиться солнце, и собственное местоположение. Помогло знание законов физики, еще не утратившей над ним власть. Здание университета, его верхнюю часть он успел изучить в период ремонтных работ, как свои пять пальцев. Вряд ли кто-нибудь другой мог пойти на такой шаг.

Быстро поднявшись с площадки третьего этажа по приставленной к стене лестнице на чердак, Володя отыскал окошко, ведущее на крышу. Вид сверху открывался потрясающий. Солнце только выплыло на прогулку, и воздух вокруг наполнялся его нежным алым свечением. Трепетала листва деревьев, протягивая ему навстречу свои густо зеленые ветви. А студенты-первокурсники, которых вывели на субботник, выбирали места, куда доставали солнечные лучи, где можно было наслаждаться их ласковым теплом.

Среди студентов Володя сразу увидел ее – такую тонкую, легкую, что даже тяпка казалась в ее руках слишком громоздким орудием. Пора, подумал он, направляясь к самому краю крыши. Пусть теперь она знает, сколь неразумно играть с ним в прятки, делать вид, будто не замечает его.

Настроение у Вали Воропаевой было прекрасное. Перейдя за линию тени, которую отбрасывал учебный корпус, она купалась в мягких солнечных лучах и взрыхляла подсохшую около молодых деревцев землю, чтобы при дожде или поливе они быстрей насыщались влагой.

Внезапно что-то переменилось в мире. Валю накрыла тень – как от летучего облака или парящего в небе орла. Запрокинув голову, она утопила взгляд в чистейшей небесной сини. Странно, откуда же тень? Она отошла чуть дальше, потом еще… Тень преследовала ее по пятам. И только тогда, когда она догадалась посмотреть на крышу здания, все стало ясно.

Там, на самом краю, стоял высокий парень в красной рубахе и махал ей руками. Валя испугалась: ведь он мог упасть, свалиться, это было бы ужасно. Но что предпринять, она не знала. И продолжала орудовать тяпкой, думая о том чудаке, который стоял на крыше.

Она уже мельком встречала его в коридорах университета, в библиотеке, на улице. Он явно выделялся из всех, кого ей довелось видеть, – и ростом, и смуглым цыганистым лицом, и мягкой тигриной походкой, и гордо вскинутой головой с черной гривой вьющихся волос… В читальном зале, обложившись книгами, он надолго погружался в чтение, ни на кого не смотрел, будто вокруг пустота. Знать, он слишком высокого о себе мнения, привык, что девчонки заглядываются на него и готовы, лишь пальцем их поманит, идти за ним куда угодно. С ней такой номер не пройдет, она сама любому может голову вскружить. Если захочет, конечно…

Так думала в то утро Валя Воропаева, добросовестно трудясь со своими однокурсниками возле университета.

— А это что за небесное явление? Откуда на нашей грешной земле взялась такая изящная девушка?

Парень в красной рубашке был уже рядом и смотрел на нее синими смеющимися глазами. От неожиданности она даже выронила тяпку и едва не лишилась дара речи. Ведь он только что был на крыше, она опасалась за него, и вот он здесь…

— А ты… ты зачем загородил мне солнце? – попыталась она сердиться.

— Неужели не понятно? – сделав большие глаза, удивился Володя. – Чтобы твое белое личико не потемнело, всегда оставалось гладким и нежным. Именно это тебе идет.

Откуда Вале было знать, что в тени этого высокого парня, который с годами, как ученый, станет широко известен, ей предстоит пребывать очень и очень долго. Сочтя его фразу за пустой комплимент, она бросила в ответ:

— Ты, наверное, так говоришь всем девчонкам.

— Клянусь, я первый раз ради знакомства с девушкой на крышу залез. И потом, разве я похож на Дон-Жуана, ловеласа?

— Еще как! Очень даже похож. Такими я и представляла всех этих… дон-жуанов. – Валя уже пришла в себя, на свежих губах играла ироничная улыбка.

— Жаль, очень жаль, – искренне огорчился Володя. – Теперь всю жизнь мне придется доказывать тебе обратное.

Господи, как легко мы, сами того не ведая, произносим слова, которым суждено стать пророческими в нашей жизни. Но ничего не поделаешь. Утешает лишь то, что даже если бы Володя не произнес этих слов, ему все равно пришлось бы доказывать обратное. Пожалуй, чаще, чем следовало бы ожидать, чем требовала того многоликая реальность.

Их отношения развивались неровно, пульсирующе, иногда, казалось, они вот-вот оборвутся. Увы, сила любви пропорциональна силе встающего на дыбы эгоизма, когда каждый стремится взять полную власть над другим. Валя помнит, как однажды после вспыхнувшей на пустом месте ссоры она пришла к девчонкам-сокурсницам в общежитие, чтобы поплакаться, излить свою душу. Чего только не советовали ей подруги: и держаться, превозмогая себя, но первой к Володе не подходить; и порвать с ним сразу, чтобы потом не мучиться; и познакомиться с другим парнем – пусть Володя поревнует…

Но Марийка из Белогорки тихо сказала ей то, о чем и сама Валя втайне думала.

— Если любишь, научись уступать до разумных пределов. Ты же историк, вспомни, самые могучие армии погибали, обессилев, на чужой территории. Даже когда Москва сдавалась.

— Ну и ну! Что ты в данном случае имеешь в виду под Москвой? – заинтересовались девчонки.

— Неважно. Вам бы, дурочкам, лишь бы похихикать, а тут, может, речь о главном в жизни идет. Правильно, Валя?

Валя кивнула.

Поговорив и принарядившись, они все пошли в парк Панфилова. По вечерам этот парк наполнялся молодежью. Прогуливаясь группами или поодиночке, парни выбирали, с кем из девчонок можно поразвлечься. Потом возникал второй вопрос – где? В самом парке этой цели служили: кафе с дешевым портвейном, танцплощадка с духовым оркестром и летний кинотеатр с фильмами о любви.

Валя и ее подружки остановились у кинотеатра, раздумывая, то ли брать билеты, то ли подождать у моря погоды. В воздухе пахло духами «Красная Москва» и сигаретами «Беркут» местной табачной фабрики… Толпы гуляющих кружили по аллеям, осматривая встречных с головы до пят.

— Вон, гляди! – Ирка толкнула локтем Валю, показывая глазами, куда ей глядеть.

По аллее медленно, чуть вразвалочку, демонстрируя полное безразличие к окружающим, шел Володя. Был он в белой рубашке, черных отутюженных брюках и черных туфлях. Вполне понятно, что общежитские парни редко надевали белые рубашки, и это поразило Валю больше всего. «Значит, у него здесь с кем-то свидание», – мелькнула шальная мысль. В тот вечер, когда в ней билось, металось чувство возможной потери, он показался ей особенно красивым.

Володя проходил стороной, поодаль от них. И вдруг, случайно повернув голову, увидел ее. Внутри вспыхнуло, возник пожар. Но на лице даже мускул не дрогнул. У него вообще потрясающая способность оставаться невозмутимым в любой ситуации. Прошу запомнить это, дорогой читатель. Развернувшись, Володя направился к ней.

Внезапность, даже благая, чревата последствиями. Валя побледнела и, потеряв на мгновенье сознание, рухнула бы на землю, не поддержи ее подружки. «Вот тебе и на! – придя в себя, подумала она, – а я-то считала обморок уделом манерных дворянских барышень. Хоть бы Володя ничего не заметил». Впрочем, если бы и заметил, то не подал бы виду. Он еще тот маскировщик. Но это она поймет гораздо позже.

Добиваясь расположения любимой девушки, Володя не форсировал события. До окончания университета было еще далеко. Они еще успеют по-настоящему узнать и понять друг друга. Уступки, которые делала ему Валя, он умел ценить сообразно своему мужскому кодексу. Об их романтических отношениях ходили легенды. Мой друг физик-теоретик Олег Жидков, живший по соседству с Воропаевой, как бы поздно ни возвращался домой после буйных компаний, всякий раз видел у могучего карагача, сохранившегося до сих пор, эту милующуюся пару.

— Ну, прямо голубки, щебечут, целуются. Аж противно! – возмущался он, как мне казалось, с тайной завистью. – Даже зима им нипочем.

Находился дом Воропаевой на улице Пушкина. Потом чего только здесь ни понастроили, включая Дворец спорта. Так вот, на западной стороне этого Дворца, сразу за подъездными дорогами к нему, растут карагачи, старые кусты сирени. Стоявшие рядом с ними довольно ветхие частные дома убрали, а деревья и кусты оставили. Как живых, неусыпных свидетелей той жизни, что проистекала на этом месте полвека назад. Если их хорошенько попросить, то они и про Володю с Валей столько интересного понарасскажут, что никакой книги не хватит.

Впрочем, романтические отношения нашего героя и его возлюбленной развивались не только во Фрунзе... Представьте, например: середина лета, слегка всхолмленные, покрытые невысокой зеленой травкой степи Северного Казахстана. По мягкой земляной дороге мчится грузовик с открытым кузовом. На скамейках в кузове расположились студенты истфака Киргосуниверситета, которые направляются в Осакаровский район Карагандинской области, где им предстоит помогать рабочим совхоза в уборке целинной пшеницы. Гомон, песни, смех…

Володя стоит в кузове у самой водительской кабины, придерживаясь за нее руками. Ветер бьет в лицо, упругими волнами заполняет грудь; вокруг простирается такая знакомая с детства картина необъятной степи…

Вдали показывается небольшое озерко – словно на огромную ладонь положили блестящее стеклышко. Когда приближаются к нему, Володя стучит кулаком по кабине, чтобы шофер остановился. В озерке белыми лебедушками плавают, покачиваясь, раскрывшиеся цветы лилий. Перевалившись через борт машины, Володя спрыгивает на землю и направляется к озеру.

Кое-кто из парней следует за ним. Он не суетится, не спешит, и потому его обгоняют. Валя с однокурсницами видят, как один за другим обогнавшие терпят фиаско. Сорвать цветы лилий, сколько они ни старались, им не удается.

Володе известно: цветы можно только или срезать, или вырвать с корнем у самого дна. Он заходит по пояс в воду и, нырнув, выбирается из озера с целым букетом белых лилий.

Весь мокрый, Володя возвращается к машине, а за ним, словно волосы русалки, тянутся длинные стебли.

— Самой прекрасной девушке на свете! – говорит он, протягивая Валентине эти необыкновенные цветы…

Сколько лет минуло, но и теперь, когда она вспоминает об этом, ее щеки пламенеют румянцем, а в глазах появляется молодой блеск. Можно представить, что с ней было тогда, в момент вручения лилий да еще у всех на виду… Сидящие в кузове студенты затихли. Но вот машина тронулась, ударил встречный ветер, и к небу понеслась песня: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я…».

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Скачать полный текст в формате MS Word, 1201 kb

Скачать архив фотографий к книге, RAR

© Иванов А., 2010. Все права защищены
    © Издательство «ЖЗЛК», 2010. Все права защищены