Она

Новый рассказ одного из ведущих писателей России и СНГ, лауреата престижной Русской премии, ныне проживающего в Бишкеке… Первая публикация.

Рок… Я не стыжусь произносить это слово применительно к ней. Однажды она окончит жизнь, как Сюзан Тамим.

У нее ведьминские – изумруды в молоке – глаза, горящие пурпурные волосы, крошечный нос, и грудь, вызывающе умеренная для порядочной арабки, и при этом настоящая, не обрезанная в знаменитых бейрутских клиниках, куда в последние годы стекаются табуны соответственных девиц. Из всех окрестных стран.

– На Арабском Востоке сейчас самые популярные операции – на уменьшение, – рассказывал я умирающему соседу. – Арабки пышные и настойчивые. Хирурги работают как проклятые, практически бензопилами. Ка-шы-мар!.. Ты бы смог, Макбулов?

– Что?

Я стриг пальцами: – Дзинь-дзинь…

– Да…

– Что бы отрезал?

– Глаза, память…

– А они ягодицы, груди. Арабки, они… – привстав, я показал какие. – Им не только платья, но и их дома в бедрах тесноваты. Потом носятся по ливанским докторам. Только она необычна…

– Откуда знаешь?

Я совал газету с фотографией: – Потому что она необычная, поразительная, и я не о груди…

– Ничего… Худая, кажется, только… не хочу, – Макбулов еле удерживал газету, она билась в его руках, будто на ветру, – умирать здесь, в этом подвале. – Он заплакал: почти неслышно, чуть только клацая зубами. – У меня есть человек в Шаартузе. Позвони, Витя, прошу, по номеру два – тридцать один…

– Ерунда, Макбулов, ерунда, – ерзая, удобнее устраиваясь на матраце, говорил я. – Я не был ее фанатом. Тут вот что, слушай …

Я не был ее фанатом, не слышал ни одной из ее песен, и все, что я о ней знаю, я вычитал из газет, а они писали только гадости. Преимущественно в разделах, где сообщается о блеющих псах и способных барашках, освоивших буквы арабского алфавита.

«Арестованный полицией за постыдные удовольствия министр звероводства Алжира говорил на следствии об оживших змеях, которые не давали ему в тот вечер выбежать из дома. Они заплетали ноги, сказал министр, скользили шоколадными струями по плечам, животу, шипели парализующие демонские заклинания…»

Он был задержан полицией нравов в момент, когда моя певичка исполняла ему «Девушку, взбивающую масло» – бешенного темпа ливанский танец с восемью шелковыми лентами. В смысле, с одними только лентами.

Когда полиция вломилась в комнату, они были всей ее одеждой.

Два дня спустя начальник алжирской полиции нравов рассказал газетчикам, что, обернувшись джином Аль-Ахли, задержанная ливанка вылетела в окно его кабинета, прихватив большие служебные деньги…

Предыдущие сто тысяч обвинений, звучавшие в ее адрес в арабских газетах, примерно схожи: ванны с кровью новорожденных ягнят, игры на биржах с использованием интимнодобываемых секретов, она еврейка, поедание в третий день солнцестояния страшнейшего приворотного «того-того», перчатки и кошельки, выделанные из завещанных ей, и татуированных ее именем, кож самоубивающихся любовников, и тому подобное…

Подозреваю, не все там было правдой.

С какого-то дня я осознал, что подолгу думаю об этой чудной прекрасной ливанке.

Что-то меня смущало в ней, сильно тревожило. В особенности, когда мой мозг оплывался от опия. Я валялся в своем подвале с разъезжающимися газетами на груди, пытался спать, и не мог, уставлялся в газеты — они отвечали сумасшедшими голосами. Грудным свистом, размашистым, как у голубятника, им вторил мой сосед, который целыми сутками – к вечеру шумно, а к утру тише – умирал. У него были приступы удушья; порой такие, что, вытягиваясь в струну, он подымался на мостик.

Когда приходил в себя, мы разговаривали. Я читал ему газеты.

Было даже уютно. Я читал мерно. Макбулов, мокрый от недавнего приступа, смотрел в угол на притулившегося Бога. Там влажно жужукала «Ригонда», накрытая безруким пальто и парой спецовок – раньше здесь была бытовка маляров.

Я не помню, откуда взялся этот человек… Он говорил, что его зовут Мирсаид Макбулов, и он работал в театре. Ставился в Шотландии, вернее, признавался он в другие наши беседы, его однажды приглашали туда.

Вынимал какое-то письмо «из Эдинбурга». Письмо, помню, начиналось так: «Dear m-r McBulof…» После этого резал вены.

Я отворачивался к стене. Он возился, всхлипывая, опираясь то на один, то на другой локоть. Потом откидывался на спину. Разглядывал немощно ободранные в кровь запястья. Подносил их ко рту, по собачьи, вылизывал… Затихал.

Подпирая мокрую стену лбом, я заворожено вычитывал о моей певичке всякую ерунду в дочерна исполосованном каблуками экономическом приложении.

Специалисты компании «Arabian Securities», оказывается, еще три года назад предсказали известный обвал вакцинной отрасли в Турции, в Малайзии –– сокращение на две трети прямых иностранных инвестиций, правительственных кризис с арестом министра юстиции Катара и многое другое, сверяясь лишь с ее графиком гастрольных выездов и списком приглашающих лиц…

Беру другую газету…

Она заявила о себе в четырнадцать лет, победив с каким-то скандалом в престижном всеарабском телевизионном конкурсе…

Вот еще…

На нее покушались два раза. В 97-ом, прорвавшись за кулисы, кто-то двинул кулаком в ее алый нервный рот. Потом она лежала в клинике с огнестрельным ранениями в плечо и руку. В стрелявшем –– писала газета – многие узнали египетского сенатора, школьного друга племянника президента Мубарака. Поэтому следствие мигом, почти вприпрыжку, зашло в тупик и там исчезло, как монета в грубоватом школьном фокусе.

Ее жалели, там, у себя, ее ненавидели. И те и другие жаждали новых удачных покушений –– издержки арабского поэтизма.

В одной из газет – фото. Она сидит на краю сцены, упираясь руками в коленные чашечки, смотрит в передние ряды. Зал уже – или еще пуст. На первый взгляд, она словно разбита, разорена. Затоптана.

Но вся ее поза… как бы выразиться – клятва неуклонного ожидания.

У меня полно таких фотографий. С них-то все и началось. Года полтора подряд в полутьме своего подвала я разглядывал ее газетные фотографии. Я уверенно ориентируюсь в темноте. На ощупь, почти по Брайлю.

И вот однажды мои слезящиеся глаза наркомана, мои чуткие пальцы карманника, открыли ее тайну…

Послушайте-ка: прикажите художнику написать ОЖИДАНИЕ – он напишет ее портрет. Мальчишеская стрижка. Глубокие тени от длинных ресниц, как в расселинах скал в самую ясную солнечную погоду; тревожные глаза, рот подвижный и нервный, как у скрипачки. Иногда улыбается, но растерянно и раздраженно. Не по-арабски хрупка. На фотографиях всегда напряжена, часто в неуловимом полуобороте… как делают, когда чего-то, или кого-то ждут впереди, и бояться упустить это за спиной.

Напряженная, разбитая, неуклонная… она была воплощение поиска.

– Ты говорил «ожидания», – ловил меня сосед.

– О, это одно и тоже. Жду – ищу… Однокоренные слова. Две трети текстов ее песен, это их журналисты подсчитали, состоят из этих именно слов. А почему, как думаешь? Ведь прочие арабские звезды в основном пользуются двумя другими: хабиби и кальби. Это канон у них, как ноты, терции-фигерции. А она годами: жду-ищу, жду-ищу… А? Догадываешься, брат?

– Нет, – начинал он уже присвистывать.

– Чего, брат? Да? – переспрашивал я восторженно.

– Нет.

– Да?

– Мне плохо, Витя…

Он умер в первый год войны. Где-то в декабре, когда город штурмовали коммунисты-исламисты, горели горизонты, дома сотрясались, на центр налетали вертолеты – души сожженных накануне танков…

Вошедший Народный фронт принялся строить от угла Путовского базара оборонную зону. Меня выставили из подвала вместе с его давно мертвым телом.

Два фронтовца, помогли взвалить на плечо.

В проходах между домами, окутанных давно не стриженными акацией и лигустрами, я продирался его задом …

Дошел к утру. Упал. Долго лежал, с хрипом подгребая сальную листву.

Перекрестился, « ну что, брат…», и, не сумев полностью распрямится, ушел. Оставил его одного расстроенного –– голова на груди – у побеленной стены мечети. С того времени, он конечно, понимает всё.

Там, где понимают всё…

Да ведь и я сам приходил к разгадке по Брайлю, постепенно. Много читал. Сверял информацию. Ползал на коленях от одной из раскинутых на полу газет, к другой. Здесь верил, там хихикал. В бешенстве угрожал кому-то. Впадал в долгое аналитическое оцепенение…

Часто видел: пока сошедшие с ума, грохочут барабаны-думбеки с разлетающимися лошадиными гривами, она летит меж рядов, оглядывая мужчин, как листают очередную затертую книгу в поисках сто лет нужного слова. Каждый мужчина при ее приближении встает… раздосадованно садится, мелко оглаживает колени, бросает соседу: «Шлюха».

И так волной по всему сияющему залу: встают – садятся – «шлюха».

Медленно, нехотя, еще оборачиваясь, она возвращается к сумасшедшему барабанщику, в бессилии опускает мальчишескую голову.

Замирает.

«Мир пуст, – говорит ее поза. – Я обыскала все. Я искала даже в шовных складках»

Думает о чем-то. Ее бедра вздрагивают, непроизвольно откликаясь на барабаны…

В зале, конечно, скучают, но никто не возмущается. Все терпеливо ждут. Легендарная Ум Культум, скажем, исполняла песни продолжительностью свыше часа.

С какого-то мгновения ее бедра расходятся все мощней и, одновременно, все мельче… Она дрожит, сотрясается, как авиалайнер на старте. Ее шумно окатывают светом, будто ледяной водой. Она вскидывает голову… поднимает правую руку, другую до предела отводит в сторону, словно несет что-то на плече и сейчас обрушит это о землю. Делает шаг, другой. Улыбается. Я вижу отметины зубов на ее губах…

Арабы говорят, когда женщина танцует танец живота, то ударные инструменты управляют ее бедрами, струнные инструменты управляют ее головой, духовые – руками, а сердцем – дьявол.

Может быть.

Но я, честно говоря, никогда не понимал о женщинах вот этого: сосуд дьявола, уступила в тот день сатане…

– Мутная история-то, – еле разделяя губы, говорил я соседу, еще до его смерти. Закрывал глаза – действовал опий, поднимаясь от кишок. –– Она в тот день уступила сатане, а мужчина Адам в тот день уступил женщине. Чье из двух поражений постыдней и обошлось нам дороже, как думаешь, Макбулов?

Он лишь отсвистывался…

Я продолжал думать. Что-то мне здесь казалось недодуманным. У меня не было знакомых, как у Макбулова, в Шаартузе, не было телефонных номеров, потому что некому звонить. У меня были только мои мысли, в желтых разводах проссанный матрац и меня увлекало многое. Однажды, увлекла мысль о женщинах, и я договаривался до такого:

– Когда в конце истории, хихикая, Всевышний возгласит: «Колечко, колечко, выйди на крылечко, то, –– говорил я, –– со своих мест стремительно подымутся не евреи, не поляки и не русские, а женщины. С избранническими камешками в кулаках. Если Бог – абсолютная власть, то всякая на земле абсолютная власть содержит Бога, а это не коммунисты, не доу — джонс, а женщина. Это давно известно, брат… жано ызестно, аниаэшь? – Я оттягивал зубами край жгута, активно работая кулаком…

Я всегда здорово увлекался, то пороками, то добродетелями. Иногда третьим – женщинами.

В такие мгновения я был настороженно вежлив с проститутками, подавал всем орливым нищенкам, выросший, побитый, и на все теперь согласный Кай, я впивался глазами в каждую снежинку, ожидая возвращения Снежной королевы; разглядывал рекламных женщин на биллбордах, как разглядывают объявления о пропаже.

Противоположность счастью – не горе, а когда ничего не происходит. И я ждал, то есть искал. Ну, в смысле, верил.

«Она связник, курьер, –– думал я. –– Мне объяснят, вручат инструкции…»

Да, это была вера, и как всякая –– моя проходила и высшие пики, и богоборческие падения.

Сотни раз, одухотворенный, я едва не плакал, наблюдая чью-нибудь на женской шее опушенную родинку, что встряхивалась вместе с автобусом и его сволочными пассажирами. Вверх-вниз, вверх-вниз…Влево-вправо, влево-вправо…

На колдобинах ныряет в облезлый синий воротник.

Мои глаза будто бы безлично глядят в окно, но мое тело пододвигается все ближе.

И…

Мгновение, и я махом прижимаюсь к ней, как говорят авиаторы – всей плоскостью крыла. Выпускаю леску с рыболовным крючком. Закидываю ее в сумочку. Уложив подбородок на ее плечо, работаю одними кистевыми мышцами. Крюк, я ощущаю это шестым чувством, оглаживает никелированные замочки…

Раскручивая леску, кошелек рыбкой выпрыгивает из сумки, ныряет за полу моей куртки. Замирает, прижатый фланелью подкладки.

Торопливо схожу, теряюсь в людском потоке. Двигаюсь, качая головой, морщусь, увидев магазин «Снежная королева».

Как оскорбительной шутке, ухмыляюсь женщинам.

И вскоре увлекаюсь чем-нибудь другим, столь же идиотским. Потому что…

Вот это главное: надо страстно верить, и главное здесь слово «страстно». Хотя бы в ерунду. Пусть в злое и глупое. Глупость – одна из кличек затаенного ума, а зло под древним неизбежным наклоном непременно перетекает в добро, поэтому я никогда не делал различий между Аттилой и Франциском Ассизским. Но нельзя человеку во что-то сумасшедше не верить. В особенности карманнику и наркоману.

Теперь я верю в свою ливанку. Уже, наверное, до конца, Сколько мне осталось? Я теряю, уже потерял, чуткость пальцев.

Недавно меня схватил за руку азербайджанец, сделанный из золота и волос, мы вывались из автобуса и оба поразились: я – длине его ножа, он тому, как я быстро бегаю.

Я в неплохой еще физической форме, но уже что-то происходит: я стремительно лишаюсь кальция, зубов, у меня болят и гноятся глаза.

Я часто плачу, вспоминаю запахи, детство. Это щитовидная. Или карающий Бог…

…переваливаюсь через двухметровую сетку, оказываюсь на вертолетной площадка. Шутовский колпак ветроуказателя указывает мне и ветру направление. Бегу туда. Сильный дождь.

Я хорошо подготовился: исключил за неделю наркотики, сбивая последствия большими дозами финлепсина. Чтобы выспаться, каждый вечер колол болючий, на масле, сибазол. Пил много кетонала. Перед выходом, откапал глаза, надел малярскую спецовку, и в этой темени ничем не отличаюсь от техников, которые снуют у самолетов на дальних стоянках. Спины и хвосты самолетов теряются в сумерках, но крылья и животы уже подсвечены рассветным розовым.

Еще забор… Бетонка. Не поспевающий за мной, ветер пакостно пихается в спину. Прячусь за топливозаправщиком. У терминала гуляют люди в мокрых пиджаках. Встречающие. Они пинают камешки, разговаривают по мобилам. Ветер доносит команды оцепления – кто-то из милицейского начальства орет с непроходимо сельским акцентом. Подходя от ДОКа, я видел курсантов, выстроенных у автобусов. Ухмыляюсь.

Я городской, знаю все скрытые подходы к аэропорту.

Маленькими, мы шастали здесь по перрону, пробирались через кукурузное поле и вертолетную площадку, воровали кабель на свинец, курили кружком. Встречали 628-ой. Шестилетние инки, пряча сигареты в кулаках, мы восторженно вылупливались, когда с чемоданчиками появлялись они – спустившиеся с неба, четыре сверхчеловека, две богини.

Мы не вырастаем во взрослых – болезненно разрастаемся из детей. Я опять здесь и примерно тот же… в чем-то даже улучшился. Скажем, давно не курю. Наркоманы не выносят запаха табачного дыма…

Вслушиваюсь в небо. Прошел уже час или два. Подремываю с открытыми глазами. Ноют суставы – заканчивается действие кетонала, вдобавок я насквозь промок, пробираясь ночью через кукурузное поле, но это ерунда, ерунда…

Из-за желтой слезящейся задницы ТЗ-32 не видно полосы, но я все угадаю по реакции встречающих.

Кто-то из них получит сигнал. Они засуетятся, собираясь в клин, будут задирать головы, издавать бестолковые звуки… влажно застучит движок автомобиля. Из ночного синего дыма, слепя полосу белыми огнями, сядет самолет, рев – земля борется с небом, земля побеждает… Самолет замедляет ход, ноздри его крыльев мощно фырчат, вздымая водную пыль…

Оглушительно стучит автомобильный движок.

Резко распахиваю глаза. Пока я дремал, уже все произошло: встречающие окутанные зонтами, идут в мою сторону, за их спинами ползет правительственный автомобиль.

Отлично. Отлично. Не дергаюсь, жду, прижавшись щекой к ледяной лестнице заправщика…

Я собран, пружинист. Все будет сделано безошибочно, геометрически. Как в шахматах… амфетамин не все сожрал в моих мозгах…

Жду. Еще… Ливень взбудоражено стучится в цистерну…

Пора.

Двадцать шагов вдоль заправщика, по дорожке воды, стекающей с его китовой туши, затем стремительно поворачиваю под прямым углом направо, выскакиваю ей наперерез.

– Далиль, Далиль! Послушай меня, Далиль Далийа!

Она остановилась, смотрит на меня… Господи! такая же, как на фотографиях: в черном пальто, хрупкая, напряженная. Растерянно улыбается, тревожными губами. Ее лицом залито водой (как и я, она без зонта) ее глаза – зеленоватая галька в ручье…

– Далиль, Далиль!

Один из ее телохранителей обхватывает певичку, оттесняя ее в сторону. Другой, щелкнув в рукаве, пританцовывая влево-вправо, несется ко мне.

Слова вылетают из моего беззубого рта пулеметными очередями – у меня только несколько секунд. Мне надо успеть сказать ей о грозящей опасности, но главное, главное о том, что я знаю ее – нашу! тайну.

–– Слушай, слушай, меня, Далиль! – кричу я. – Тебя собирается убить твой бывший ухажер, саудовский строительный магнат. Он обозлен, он хочет отомстить… Его секретарь встретился недавно с некими двумя иранцами в полдень на дубайском пляже Джумейра. Он вручил им пятьсот тысяч в бумажном пакете из-под… Это отследили журналисты из «Аль-Мустакбаля». Так что берегись, Далиль Далийа, берегись! И главное…

Сзади слышны топот и крики.

–– Главное, посмотри на меня, –– торопливо кричу я русские слова (и вижу, отлично вижу – она понимает их). Ты…

Телохранитель сбивает меня с ног, я молниеносно перевернут и прижат лицом к бетонке. Мой нос и губы утыкаются в щель залитую гудроном, но, сдавленно и яростно, я продолжаю кричать:

–– Ты ищешь меня, Далиль Далийа. Меня. А я ожидаю тебя… Мы обречены друг на друга… и поэтому, исключительно поэтому, тебя называют… распутной… шлюхой, извини, а меня – вором и наркоманом. Мы должным были ими стать, чтобы встретиться здесь, в душанбинском аэропорту. Вот так, в душанбинском аэропорту У нас были трудные пути… Разве же мы просто так сами с собой поступили бы?! Покорежили б себя? Это ж можно только намеренно, намеренно… военная хитрость. Мы два главных в мире изгоя, мы созданы друг для друга… Так, дай руку, Далиль, дай…

Те, что подбегали сзади, бьют меня ногами. По спине, затылку… разбивая мой лоб в кровь.

Я слышу ее крики.

Выворачиваю голову и вижу, что ее уводят куда-то в сторону. Ее голова, будто голова тонущей, показывается – раз, другой… последний – из-за плеча телохранителя.

Прижимаюсь щекой к бетонке, она гудит…

Не знаю, как прошли ее гастроли…

Ребра срастаются быстро, а с почками я помучился… Когда, через неделю меня выпустили – никому не хотелось со мной валандаться – я пробирался к своему подвалу, закрывая курткой штаны, постыдно мокрые от несдерживаемой мочи. Но это ерунда, ерунда… Дело-то не в этом, а в том, что мы соединены. Я жду газет. В ближайших выпусках, она даст понять об этом – намеком, улыбкой. Возможно, прямым текстом. Отчаянной, кого ей опасаться?

Некого.

Я собираюсь в Бейрут…

© Алексей Торк, 2011. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора