Верните мне мою маму

Они всегда рядом. Они – часть нас самих, но порой ведут себя и говорят не так, как мы хотим и мечтаем. Подхватывая наши стереотипы, они, кажется, смотрят и видят чуть-чуть иначе, чем мы. У них свой мир, в который они пускают далеко не всех. Но для вас у них всегда найдется тепленькое местечко в крохотном сердце. Они принимают нас такими, какие мы есть и обожают нас любыми! Не отворачивайтесь от них. Не заставляйте их страдать. Говорите с ними чаще. Любите их. Потому что они – наши дети… Рассказ о пятнадцатилетней девочке-подростке, переживающей первую размолвку с матерью. Тонкий и ранимый человек, по сути ребенок, но уже взрослеющий и имеющий на все свой взгляд, может быть, не похожий ни на чей, и все же, имеющий много общего с другими, такими разными людьми. Первая публикация.

Когда мне бывает слишком тошно, я сажусь в маршрутку, под номером 134. Едет она очень даже удобно – по кругу. То есть ровно 45 минут – и ты опять на своей родной остановке. Значит у меня в запасе 45 минут одного урока. С той разницей, что не надо тянуть руку, или вбирать в плечи башню (Прим. автора: здесь и далее употребляются слова сленга тинэйджеров. См глоссарий в конце текста), как будто от этого тебя не заметит учитель. Особенно алгебраичка-истеричка. Она, если не в духе, достанет тебя хоть из самого Тартара*, и ну давай обзываться! Ну, просто мрак! Лужа, моя подруженция, как съездила в Америку, так и рехнулась. «Прикинь, — говорит, — там не то что бы обзывать, косо на тебя смотреть учитель не смеет. А здесь!» Она вяло машет рукой. Здесь все не так, ну, не так, наверное, как должно быть у нормальных людей. Но мне здесь нравится. Не везде, конечно, но конкретно здесь — в маршрутке.

(*Тартар – из древнегреч. мифологии – подземное царство)

В неё всегда набивается куча народа. Смешные такие, разные люди. Абсолютно разные, не похожие друг на друга и все же в чем-то схожие. Не пойму — в чем. Разберешься тут, как же. Уж слишком сложно это для меня, сейчас, по крайней мере. И слишком много времени уйдет, наверное, на это, может быть даже вся жизнь. А какая она – эта жизнь. Я не знаю. Даже моя мама. Раньше, бывало, мы много разговаривали с ней. Болтали без умолку, все равно – о чем. А сейчас ей, кажется не до меня. Сейчас у нее есть с кем поговорить. А мне вот нет. Но я не скучаю. Вернее, да, кисну, но не так сильно, как хотелось бы. Вру, я — скучаю…

У неё такой смех, ну просто умора. Его и не слышно-то совсем. Только плечи трясутся так мелко-мелко. А мне от этого еще больше катиться, хочется, ну я и хохочу. И она вместе со мной, тихо так. Потом я обнимаю ее, и мы вместе валимся на маленький складной диванчик. Спинка дивана мягко толкает нас – бах — и мы уже гогочем на полу… Зевает она тоже – ну просто офигительно. Прям вспомню, случайно по дороге, и жуть как зевнуть хочется. В маршрутке мне иногда даже неудобно становится оттого, как я люблю смотреть на зевающих. Все сравниваю и думаю: «Нет, моя мама лучше всех зевает». Я-то понимаю: она просто лучше. Но никто кроме меня этого не знает или не хочет знать. Может они выглядят хуже, потому что не могут раскинуть руки и так же долго растягивать свой рот, как она. Застыть так на секунду, другую, что-то там вспоминая, и ну давай трястись. Не могут и смогут никогда. И она тоже вряд ли…

Я не умею смеяться без неё. Но я научилась делать это мысленно. И поверьте – я делаю это часто. Ну, хотя бы три раза в неделю. Когда сажусь пораскинуть мозгами в маршрутку. Качусь так про себя, если совсем не в мочь – улыбаюсь. Правда наш народ почему-то не любит, когда на них кто-то смотрит и улыбается. Им и не понятки, что не над ними. А я и не думала потешаться ни над кем. Думают – над ними. Разглаживать начинают себя, ощупывать. Потом смотрят так подозрительно. Иногда и рявкнуть могут, с обиды. Мол, тут и так тошно, а здесь – здрасьте вам – угорают, прям в рожу. А это самое «зрассь-те» фишка подруги моей – Жизель. После своей Америки она, когда в тралик или в маршрутку садимся, орет на весь салон «Зрасс-ть всем!». Я ей сквозь зубы: «У нас так не принято». А Лужа, (иногда я ее так называю) мне шепчет, что б я ей не мешала и что она несет людям свет. Я тащусь про себя: американский свет! Натянут улыбки на фейзы и думают, что всем должно быть приятно от их улыбок. За фасадом – нули, души что ль нет. А Жижа, она по-настоящему, я знаю. И я тоже с душой улыбаюсь. Мне моя мама всегда говорила, кажется примерно так, что с душой легче жить, с душой лучше поется.

Жижа (я ее и так называю) имя свое себе не выбирала, бедняжка. Предки её постарались – наградили. Страдай – не страдай – живи! Вот она и живет. «Да с таким именем летать надо, как в балете», — орет ее маманя, когда Жижа приползает из школы. Полетаешь, как же. Когда Жижа рассказывает что-нибудь, даже не интересное – я тащусь. Потому как она говорит шепеляво, из-за проволоки на зубах, ну чтоб они ровными были, да еще картавит при этом. Тут и зевать никому не надо. Такая ржачка нападает на тех, кто рядом. Но я не смеюсь, нет вру — смеюсь, но вы помните – в себя. Жижа привыкла. Лужа меня за это уважает. И еще потому, наверное, что я молча слушаю ее, когда она рассказывает о своей жизни с американскими предками и тамошними братьями и сестрами.

Клево, рассказывает Жижа, они там время проводили. А день рождения как ее отметили! Каждый пришел со своими банками, ну не знаю чего, может и пива. Лужа просто сказала – с банками, я у нее и не переспрашиваю – с чем? Везде фонарики зажгли. Потом торт притащили с пятнадцатью свечками, и ну давай орать «Хеппи берздей»! Весело! Шнурки-американы сережки фар хар в виде крестиков презентовали, а бразер сказал при всех, что страшнее, чем она он никого и не видел и как они ей не идут. Изюмчик нашелся! Маманя его рассердилась и сказала, чтоб он вел себя поприличнее. А он ей ответил, мол, сами ж учили, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Его просили извиниться, а он уперся. Тогда Лужа, за что я ее и люблю, сняла при всех серьги, сказала ему спасибо, как ты Джонни, прав и выкинула их в бассейн. Глубокий такой, красивый бассейн с голубой водой. Я на фотографиях у Лужи видела. Пришлось нырять дядьке-водолазу, был среди гостей такой, потом даже воду из бассейна сливать – а серьги и вправду как в воду канули, тю-тю, уплыли! Прямиком в американскую канализацию. Они всё любят туда скидывать. Подружайка моя мне просто так все рассказывает, а в моей голове все щелкает что-то. Не пойму только – что? Садятся они обедать. Мазер их наварит тазик макарон на троих. Ну, кроме моей Лужи у нее своих – двое. Тот, квазиморда*-пацан 16 лет и девица 14 лет. Они все для приличия поковыряют их, а остальное, прям с тазиком и отправляется в отходы… Мне больше нравится слово «утиль». Соседка наша так говорила о себе:

— Стара я стала, на утиль пора сдать.

(*Квазиморда – правильно Квазимодо – герой романа В.Гюгю «Собор Парижской богоматери»)

Я спросила у классной нашей, она нам русский ведет, что значит «утиль». Она и впрямь классная училка! Маму мою не достает, хоть алгебраичка и жалуется ей каждую неделю на меня. Я ж с ее урока на свою маршрутку выползаю. Ей, нашей классной, если все втолковать, она понимает. Я ей только сказала, что люблю, когда мама смеется. А она сама догнала, что значит не люблю я, когда мама плачет. А про утиль она как завелась: вторсырье говорит. А в советские времена… И давай мне репу парить про славные советские времена. Это мы на уроках балдеем, когда она заведется о Советах. А тогда я и не рада была. Хорошо, хоть поняла, что это то, что фуфло и выкидывается, вернее — перерабатывается. Сейчас я тоже чувствую себя вторсырьем. Думаю, вот крошки тоже утиль, как и макароны – отходы. И представляю себя крошкой. Крохой хлеба на маминой ладони. Тепло-то как!

Соберет мама так крохи в руку, потом осторожно в пакетик, бабки Клавкиному Тузику. Нам на уроке истории фильм о войне показывали, блокадный Ленинград. Ох, и жуть, какую пережили тогда люди. Я смотрела на маму, когда она по крошке в ладонь соберет, как в блокаду. Потом сама стала так делать. Хотела спросить у нее зачем, а потом не стала. Бабка Клава всегда говорит: всему свое время. Ну, я и ждала. Дождалась. Однажды она мне рассказала историю. Наверное, ей показалось, что я не настолько уже глупа. Даже если и задачки не научилась толком решать, зато перлы выдаю. К примеру, Атаю– мальчишке из соседнего подъезда. «Мой руки перед едой! Дизентерия не должна стать твоим спутником»… А история была такой. Её мама, моя бабушка была наполовину японкой, наполовину кореянкой. С Владивостока ее и остальных — родственников, знакомых — сюда в Киргизию и прибило. Восемьдесят лет назад. Просто жуть как давно это было! Везли их в вагонах. Бабушка до самой смерти так и не села никогда больше в поезд. Не могла перетерпеть шум тяжелых колес. И по дороге и здесь пережили они страшный голод. Некоторые от болезней, недоедания и умирали, особенно старики. Большей частью уже здесь им приходилось пешкарус идти. А когда останавливались на ночлег, старики устраивались в круг, а в него загонялись все дети. Так, в кругу и спаслась Юми наша.

Юми, бабка моя, любила звездное небо, и не потому что часто спали под открытом небом. Нет. Просто однажды их приютила семья местных чабанов. И в первый раз моя бабка спала в доме, ну не в настоящем, а в юрте. Такой сборный домик кругленький, а сверху он застилается войлоком. Хотя, вру, самый что ни на есть настоящий. Настоящее не бывает домов. Теплый такой, уютный. Дело было летом. Постелили им прям посередине юрты, и моя бабушка оказалась под отверстием – тундюком. В него еще все остальные жерди юрты крепятся. А еще он на флаге страны сейчас. Историчка нам объяснила, что он означает единство и сплоченность. Может так оно и есть. Да только наша Юми увидела через тундюк звездное небо. Первый раз из дома, а не с земли голой. И почувствовала себя звездочкой на небе. И плакала Юми, молча и тихо, пока не заснула… Я ее понимаю. Это невозможно объяснить. Это можно только чувствовать…Утром их накормили айраном с боорсоками – жареными кусочками теста – вкуснятина такая. Может оттуда все и пошло. Не выкидываем мы хлеб в любом виде, даже и в макароньем. И плевать мне на тех, кто забыл или даже не знает, как такое пережить можно… Жижа-то не понимает или не хочет понимать, она просто так любит всех. Американов в том числе. Ну и пусть, она такая, по-другому не может. Конечно, мне, кого она любит, не любить не за что, но и любить я их не знаю тоже за что…Разве что за Лужу, что осталась прежней Лужей-недотепой, как зовет ее мать.

Её мать хоть орет на нее. А моя — просто молчит. Вот уже второй месяц пошел, как не смеется, не хочет говорить со мной. И мне кажется, видеть меня тоже не хочет. А мне так ее не хватает. Когда она заходит на кухню, я хочу поймать ее взгляд. Роняю вилку, или нож. Громко швыркаюсь в салфетку. Она страсть как не любит когда громко хлюпают. А ей хоть бы хны. Раньше бы она стала кашлять при этом, закрывать рот рукой. Это она так показывала, что ей вот-вот плохо сделается от таких неприятных звуков. Обычный человечий процесс, а ее мутит. Как поумнела я, она и объяснила почему. Наклонила голову набок, мама моя всегда ее наклоняет смешно так в сторону, когда хочет что-то рассказать и сказала, что-то вроде «все проблемы идут с детства». Мой дед страдал аллергией, много, почти каждый день продувал магистрали в носу. Бывало, это приходилось на тот момент, когда мама ела. Один раз ее чуть не вывернуло от его «надрывных потуг». Её словечки, да-да припоминаю, она так и сказанула «потуги». Мы тогда еще долго смеялись, ну вы помните. И потом этот рефлекс у нее закрепился. Как у собаки Павлова прям. Я представляла свою маму вместо собаки. Мама ест. Раз! Горит красная кнопка! А-аапч-хи! Все, так и есть – эффект на месте. На всю жизнь. Я поэтому стараюсь дома не чихать. В слюнявчик при маме не фыркать. Вдруг ей и вправду плохо станет.

А сейчас ей все равно, чихай – не — чихай. Когда все случилось? В понедельник, было тринадцатое число. Еще бабка Клава, соседка наша по лестничной площадке, пока не умерла в прошлом году, все говорила, какое оно нехорошее тринадцатое число. У нее и квартира была под ее нелюбимым номером. У всех на двери номера, а у нее нет. Вместо номера – маленькая подковка. Мы с мамой ей подарили, когда мне было лет восемь. От души подарили, или с душой, не знаю, как правильнее будет. С тех пор бабка Клавка иногда приглашала нас с мамой помянуть ее деток. Они погибли тринадцатого числа, вместе с ее дедом. Ехали через Боом, ущелье такое в горах. А потом, она дрожащим голосом говорит, что он, ее Семен, не справился, как ей сказали, с управлением. Ее слезы быстро капают в маленький стаканчик с синькой. Да, я знаю, что это она, хоть еще и не пробовала. А мамин стакан с квасом начинал мелко-мелко подрагивать. Моя мама такая же чувствительная, как и Юми. Губы тоже дрожат, а глаза — полные слез. Её левая холодная ладошка в моей горячей – правой. Я начинаю жать ее сильно-сильно. Мама смотрит на меня, потом улыбается так и мне становится легко. Я, наверное, не похожа на Юми с мамой. Все-таки гены …

Не знаю, может то, тринадцатое, несчастливое число к нам прицепилось, ну старая соседка — надоело ему, или действие подковки. А только и на нас беда свалилась тринадцатого, ну вы помните, в понедельник. Как снег на голову, а маму как камнем пришибло или придавило. Снег с вечера шел такой красивый, мы с мамой посмеялись как обычно. Мама рассказала, как в 15 лет, сколько и мне сейчас, они с подругами воровали сирень у соседа. Сосед погнался за ними, а они успели убежать. Так смешно рассказывала, как убегали. Подруга зацепила платьем ветку дерева, и стала орать как полоумная. Думала, ее старик схватил. А потом по дороге они и встретили пацанов. А среди них был и сероглазик. Дальше она не стала ничего рассказывать. Встала и вышла из комнаты, как ветром ее сдуло. Только я успела заметить, как в глазах ее заблестели слезы. Неприятно.

Мне он конечно особую неприятность доставил – я его копия. Так все говорят, нос прямой, а не курносый, как у мамы. Глаза серые, а не карие, волосы вьющиеся и даже родинка на ключице, как у него. Фу! Ненавижу эту родинку. Помню, когда была совсем маленькой, мама любила целовать ее. Мне так щекотно было, я отбивалась, мы смеялись, и она все равно доставала ее. Проклятые гены. О них я тоже в первый раз от мамы услышала. Правда она не мне говорила, а подруге своей Лерке по телефону. Я тогда в первый класс пошла, математика мне не давалась, задачку решить не могла. Ну не понимала я, да и сейчас понять не могу, зачем лить воду через трубу из одного бассейна в другой. Я ж все это начинала представлять. Вот он один бассейн, куда меня мама водит, а где второй взять. Ага, через стенку, я знаю – для взрослых, значит там, в стене труба. Ух ты! А какая она, та труба, может ржавая?! А может серебряная… Ну я и ухожу в представления свои. А тут и мама моя, интересуется, что там с задачкой. Начинает объяснять, я говорю, что не понимаю. Она объясняет снова. Я ей опять: не понимаю я! А она мне, мол вся в папашу своего... Я в слезы… Вообще, я с детства стараюсь не плакать. Сквозь слезы я ей ору: тупого, да? А она смеется — упрямого! Потом мы помирились, она даже прощения просила у меня. А ночью я слышала, как она Лере говорит, что гены, великая штука. Я даже напряглась вся, думала, скажет про тупость, ну или упрямость. А она сказала, что я даже плачу как он. Я пробую быстренько повторить то, что она говорит подруге. Большим и указательными пальцами левой руки веду от висков к углам глаз, и так вытираю слезы, которых нет. Никогда больше я так не вытирала капли слез, да и редко плакала вообще, может еще пару раз, но только без мамы. Да и она мне больше никогда не упоминала про моего отца, только один раз. А что тут вспоминать. Он как уехал в Россию, на заработки десять лет назад, так и не писал, не звонил больше. Живой, Лерка точно знает. Светка – их общая подруга детства к нему переехала. А моя мама в себя приходила долго. Я ей никогда не напоминала, какой она тогда была… Я у Лерки жила почти с месяц, она тоже мамина подруга, ну вы помните…

Моя Лужа тоже подруга детства, но она, я знаю, меня никогда не предаст. Я точно сказать не могу почему, не знаю, но, кажется, догадываюсь, вы же помните про сверчка в моей голове. Трещит иногда в башке моей, дает вспомнить кое-что…

Однажды я ехала, вот прям как счас в маршрутке, ковыряюсь в мозгах. И вдруг слышу голос Жижы: «Зрасттье всем!» Тишина в ответ. Народу – тьма, не пробиться, не протолкнуться. Я сижу на заднем сиденье, у окна. Жижа меня не видит, я ее тоже. Звать ее – не зову. Иногда мне хочется побыть одной. Даже говорить сложно. Как будто кто держит слова внутри. Не дает им вырваться наружу. Вот такой был неговорильный день. Народ потихоньку выползает, становится попросторней, посветлее. Вижу Лужу – нагруженная как ишак, вся в пакетах, в мешках, еще костюм свой концертный в руках. Она, я забыла сказать, в музыкалке по классу фортепьяно учится. Видать от бабки своей едет. Вечно та их грузит едой. Жижа ворчит, что таскает домой от бабки по пол холодильника. Зато предки ее довольны. Ну еще бы… У нас такой бабки с мамой нет. Юми померла и мамина мечта стать знаменитой пианисткой накрылась медным тазом. А не стало ее, когда меня еще и в модели не было… Ну вот, еду, молчу, себя не выдаю, смотрю – как там Жижа. Она присаживается на минутку в освободившееся кресло почти у входа. За ней — парочка молодых девушек, чуть старше нас с Лужей. Заходит женщина. Жижа моя ей уступает. Встает так медленно, пакеты валятся из рук. Женщина молча отодвигает ее и молча садится. Через остановку она выходит. Лужа опять плюхается на место. Маршрутное такси на то и такси, останавливается, где ни попадя. В него втискивается огромный старик. Подружка и ему весело так освобождает место. Я вижу, как одна из девиц крутит у виска пальцем. С Лужи, или у Лужи, даже не знаю, как правильнее, сыпятся все пакеты. Край блескучего платья цепляется за шубу выходящей тетки. Мини-вен резко набирает обороты. И Жижа тычется лбом в водительскую перегородку. Девицы покатились, конечно. Дед улыбается в усы. А Лужа еще и сорьки кидает, подбирая пакеты с полу. Старик пытается отнять у нее один, но Лужа орет, что ей и так удобно и что через минуту она выходит. Смех становится громче. Лучше бы Жижа молчала. Я скорбно оставляю свой пост и молча продираюсь к ней. Ехать ей еще минут двадцать, как и мне. Вылавливаю почти на ходу на чьем-то плече концертное платье и начинаю слушать ее трескотню. Она не умолкает не на секунду. Да, вот такая кадра, моя Лужа. Лучше такая, чем как Светка… Звезды Юми просыпаются и во мне…

Но только вот, кажется, у моей мамы они засыпают. С того самого тринадцатого числа. Мне и сейчас трудно вспоминать про этот день. Все как в тумане. Как в мультике страшном, про ежика в тумане. Как-то я спросила у мамы, какой у нее любимый мультфильм, и про не любимый заодно. Я люблю все сразу чтоб было. Ну, там черное и белое, добро и зло. Она мне и рассказала про мультик, в котором ежик и лошадь. Поначалу у меня непонятки были, почему не любила, прикольно же. Оказалось, прикольно, когда на словах. А когда посмотришь – мороз по коже продирает. Я у Жижы посмотрела на компе, она в сети скачала. Жуть, действительная. Особенно, когда все в тумане и еще сова ухает… А у нас туман в квартире усилился, когда мама стала кричать в трубку, я поняла, что ему. Не хочу даже говорить, кто он. Тот, кто так сильно на меня похож, внешне, или наоборот. Он позвонил почти сразу, как только мама его вспомнила. Столько лет не вспоминала… Может не надо было. С тех самых пор и молчит, не хочет смотреть на меня, разговаривать со мной. Лерка говорит, что зря я с тем чертом без нее говорила. Да, говорила я с ним летом еще. Хотела ей рассказать, все ждала подходящее время. Дождалась! Но я хотела как лучше. Думала, поучусь, на ноги встану, помогать ей буду. Она ж пашет как вол, днем и ночью шьет. Надоели эти тетки: приходят на примерки, галдят вечно, как вороны... Фу, слушать их противно! И Лерке, я слышала мама потом сказала, мол, ну почему она с ним без меня говорила, даже не посоветовалась, я ей не чужая ведь…И сквозь рыдания добавила, что похожи мы с ним, похожи до боли – и снаружи, и внутри… И теперь она просто закрылась от меня и не хочет открывать…

Я к Луже примчалась в тот день, помню. Руки трясутся, плакать не могу. Жижа вся перепугалась. Ну, я ей весь разговор и передала. Спросила, может мне пластическую операцию сделать. Лужа опрокинулась на свою кровать и давай махать длиннющими худыми ногами в воздухе. Если не на что падать, она обычно просто ногой виляет туда-сюда, когда угорает. В такие моменты ее все обходят стороной – чтоб не задела. Я дотерпела ее смех. Она села и так и рявкнула мне: долой, Элька, хандру, пойдешь со мной….

Вот примерно это я и вспоминаю, когда еду по кругу. Еду, еду, вспоминаю в своей маршрутке. В салон входят мама с маленьким сыночеком. Ему года три с половиной. Такой смышленый малыш. Чувствую, вопрос хочет ей задать. Я точно такой была. Обычно смотрела на маму по нескольку раз: голову поверну к ней – отвернусь, поверну – отвернусь. Потом присмотрюсь так, прищурю глаз и задаю. Все дети похожи, что ли? Или вот такие — любопытные. Мальчуган по-взрослому так, важно задает ей свой вопрос.

— Маам, а что закрывают зимой?

Она удивляется, переспрашивает его, чтобы взвесить и понять лучше вопрос, ну прям как наша историчка на уроке.

— Зимой? Закрывают? Ты действительно хочешь это знать?

Малыш твердо кивает головой и добавляет, что да, точно.

— Ээ, на зиму закрывают банки. Зачем? Не зачем, а с чем, ну например, с помидорами, огурцами. Не так поняла, а как? Я тебя не совсем понимаю, что значит закрывают зимой? Не знаю, что закрывают, что ты вообще имеешь в виду?

Сына теребит ее сумку и сам себе так говорит, уже не глядя на нее:

— А магазин, мама, магазин, мама, закрывают!

Она обиженно, нет, мол, магазин нельзя закрыть особенно зимой. А я так и хочу втиснуться в их смешной разговор и сказать. Магазины, может, и не закрывают на зиму, а вот души – очень даже могут. Как моя мама, например….

Лужа мне рассказала, про закрытые души. А ей поп, вернее, как она говорит, батюшка в церкви объяснил. Ну, вот так я и пошла. Все ж притащила Жижа меня на крещение свое. Я у нее иногда спрашиваю про Бога. В последнее время. Раньше-то мне он не нужен был, когда я с мамой была. А сейчас, кажется, мне он понадобится. На самый святой день, по словам Жижи, ее и крестили. 19 января. Поп в золотом облачении маслом пахучим навазюкал. Кричал и новоиспеченная моя Жи…, ой — Жанна вместе с ним «Отрекаюсь от Сатаны». Долго-предолго молился потом. Тут меня достали мои представления. Вот я на кухне сижу. Заходит молчащая моя мама. И он – Сатана — тут как тут! Сидит возле батареи, греется. Рогатый, в копытах держит мой любимый декабрист и жует его алые цветы. Жует, ухмыляется. А глаза у него серые и нос – прямой, а не пятачком, как в книжках. Мама берет стакан с полки, уходит, не замечает его, не видит. А я – да. Начинаю с ним серьезный разговор.

— Может, отстанешь от мамы моей.

— А что мне за это будет?

— Чего не попросишь, постараюсь.

— Я хотел, чтоб ты ко мне приехала, у меня детей нет. Все есть, а вот детей нет.

— Я никуда не поеду! Не поеду и не оставлю маму, ты слышишь меня, Сатана?

— Ну посмотри, что за мать у тебя! Не разговаривает с тобой, вот опять начала…

— Замолчи, это не твое дело, Сатана…

— Ну, хорошо. А вот я тебе дам все, чего она тебе не сможет дать! Ты будешь учиться в лучшем вузе, ты будешь мотаться по заграницам, у тебя будет самый лучший в городе дом, дача, машина. Мне некому все оставить. Ты – моя единственная наследница

— Раздай все детям.

— Я ж Сатана, не могу чужим.

— И я не могу к чужому приехать, ты для меня совсем чужой, Сатана!

— А я уж и маме сказал твоей, что давно договорился с тобой и что ты согласна…

— Ну и Сатана же ты!

— Да, гад я… Значит не приедешь?

— Нет.

— Паспорт будешь получать, фамилию не поменяешь.

— Нет.

— И на свадьбу пригласишь

— Да.

— Ну, хорошо, живи, как хочешь…

После того дня мне стало немного полегче или после еще одного разговора с Сатаной? Не знаю… Знаю только, что фамилию я обязательно поменяю — на мамину, и никогда не выйду замуж, чтоб сатану не видеть…

Сегодня я опять в своем любимом «авто». Катит так меня по кругу. Как лошадь в цирке. Я когда увидела коняшку, жалко ее стало. Думала, бедняжка, вот так круги и наяривает. А все остальные такие радостные, довольные, хлопают. От чего? Непонятки мне одной только достались. Я вот теперь сама похожа на ту лошадь. Уже который круг. Водитель поначалу переживал, теперь привык. Я плачу. Нет не плачу, а плачу ему за проезд. Вы ж помните – я не плачу, я просто чувствую. Чувствую, что кто-то или что-то мне поможет, и кричу… нет, вру, просто шевелю губами: Помогите мне вернуть мою маму!

Я верю, она вернется, обязательно вернется… совсем скоро.

Глоссарий некоторых слов – сленга тинэйджеров:

Башня, башка – голова
    Подруженция, подружайка – подруга
    Прикинь – представь
    Киснуть – скучать, печалиться
    Катиться, ржать, угорать – смеяться
    Тралик – троллейбус
    Пораскинуть мозгами — подумать
    Офигительно – поразительно
    Непонятки – недопонимание
    Фишка – привычка
    Клево – здорово, отлично
    Фейзы – с амер. лицо
    Тащиться, балдеть – смеяться, умиляться, радоваться
    Предки, шнурки – родители
    Хеппи берздей – с амер. с днем рождения
    Фар хар – с амер. for her – для нее
    Презентовать – дарить
    Изюмчик – красивый
    Бразер, мазер – с амер. брат, мать
    Американы – американцы
    Училка – учительница
    Догнала – поняла
    Репу парить – доставать, надоедать
    Фуфло – то, что не нужно
    Синька – водка
    Пешкарус – пешком
    Швыркаться, хлюпать, продувать магистрали – сморкаться
    Слюнявчик – платочек
    Хоть бы хны – все нипочем
    Представления – фантазии
    Счас – сокр. сейчас
    В модели не было – не было и в помине
    Плюхаться – садиться
    Блескучее – блестящее
    Сорьки кидать – извиняться
    Трескотня – болтовня
    Кадр – экземпляр, тип
    Прикольно – смешно
    Комп – компьютер
    Рявкать – кричать
    Навазюкать – обмазать
    Наяривать – делать что-либо без остановок

© Элима Кара, 2011. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора