SMS

Новая книга стихов одного из наиболее известных представителей современной русскоязычной поэзии Кыргызстана.

Публикуется по книге: Никитенко Александр Иванович. SMS: Стихотворения. – Б.: 2011 г. – 224 стр.

несмотря на посвисты свинца
и на дикость нравов – им в отместку –
вам я на мобильные сердца
скинул эту книгу-эсэмэску

1. МОЯ ХАРИЗМА

проживем пожуём кукси мы
лишь бы ветер не с Фукусимы

* * *

Облаков скандинавские руны
нашим душам воздушным сродни.
Если есть в нас высокие струны,
то протянуты в небо они.

Отпускает нам тайны немного
с неизвестных небесных дорог
то ли облако в облике Бога,
то ли в облике облака Бог.

Вечность, близкая до осязанья,
синевы расплескала атлас.
И плывут облака, как сказанья
обо всём несказавшемся в нас.

18 июля 2009 г.

* * *

Пусть трубач не трубит нам отбой,
мы ещё не остыли от боя.
Мы в далёком походе с тобой
никогда не искали покоя.

И труба всё поёт и поёт,
разливаясь созвучием чистым.

Может, время меня призовёт
и я стану зовущим горнистом.

Подыму я трубу высоко,
не отбой протрублю, а тревогу.
И услышат меня далеко.
И коней оседлают в дорогу.

1965, 2006 гг.

СИНИЙ ТРОЛЛЕЙБУС

Живёшь
и подспудно имеешь ввиду
свернуть
с суверенной дорожки.

Я в синий троллейбус
сажусь на ходу.
Троллейбус –
как после бомбёжки.

Его пассажиры –
матросы его –
совки, застарелые лохи
страну поднимали,
не взяв ничего
взамен от ушедшей эпохи.

Есть пропасть в сердцах
в лихолетье разрух:
кто – нищ,
кто – по-новому крепок.
И те,
кто нас лохами сделали вдруг,
не ездят в троллейбусах-склепах.

Товарищи-братья
(теперь «господа»),
забыты мы отчей державой.
Нас
синий троллейбус
                              везёт
                                           в никуда,
воспетый самим Окуджавой.

21 сентября 2004, 2011 г.

* * *

                               Я люблю тебя, Жизнь…
                                          Константин Ваншенкин

Я тебя не люблю.
Ты меня затравила, как волка.
Пригвоздила к рублю.
И я знаю, что это надолго.

Нет на чай и на хлеб.
И сижу я без чая, без хлеба.
Я, конечно, нелеп.
Но и ты, извиняюсь, нелепа.

В звоне каждого дня
я завидую мытым и сытым.
Внуки есть у меня.
Их гнетут дистрофия с рахитом.

Я работать мастак.
Но меня ты убрала со сцены.
Я смотрю натощак
на твои баснословные цены.

Всё нули да нули.
В глотке ком наподобие клина.
Всюду вес обрели
бандюки, воровская малина.

Ни мелю ни кую.
Свечку жгу по родному заводу.
Я видал на хую
твои рынки и псевдосвободу.

Злые взгляды я шлю
на твои «Мерседесы» да бенцы.
Я тебя не люблю.
Удавился бы на полотенце.

1995, 2011 гг.

БАЗАР

Базар – столпотворение людей,
идей столпотворенье, дел базарных…

…И я остановился – покурить
и постоять в сторонке, отдышаться…

…Старушка нищая.
Ты божий одуванчик.
Подует гиблый ветер перемен –
и ты, как парашютик,
отлетишь
в безмерный космос.
На тебе на хлеб.

А вот слепой казах с поводырём.
Я здесь его встречаю каждый раз.
Казах играет классно на баяне.
И верхний левый угол у баяна,
с той стороны от меха, где басы,
оббит бархоткой – встречных задевать
приходится слепому музыканту,
обшарпался кормилец-инструмент.
И так они обходят весь базар.
И держит поводырь в руках коробку
с бумажными деньгами.
Денег много.
Слепому все кидают, не скупясь.
К тому же он играет превосходно,
без фальши, тонко чувствует мотив
и чётко держит ритм, и вообще
являет миру тонкое искусство.
Своеобразный Днишев Алибек –
великолепный тенор казахстанский –
с той разницей, поёт слепец не сам –
поёт баян, а он на нём играет…

А вот и бывший лидер цекамола.
Меня в упор не видит он. Ну что ж...
В штанах заморских, в белоснежной майке,
проносит сквозь толпу крутой живот.
Он в жизни никогда не утруждался.
Как говорится, тяжелей стакана
не подымал он сроду ничего.
Сперва он окопался в цекамоле.
Папаша был партиец у него.
Тылы надёжны были у семейства.
С приходом демократии они
успешно посдавали партбилеты
и задудели в новую дуду,
опять же сильным мира подпевая,
подыгрывая всем, кто держит власть.
Надёжен блат, и кошельки набиты.
В который раз спасла их мимикрия!
Нет дела им до бедствия людей,
как не было до них им дела раньше,
когда ярился тоталитаризм…
Вот подошёл он к новой иномарке,
жену-пампушку нежно подсадил,
уселся сам, дал газа и помчался –
всё так же моложавый и цветущий…

А вот в медалях нищий инвалид.
Сидит в пыли. Костыль приставлен рядом.
И кой-какие мелкие деньжата
к нам вопиют в лежащей рядом кепке.
Он перочинным ножичком гранат
разрезал ловко, развалил на дольки,
рубиновые ядрышки в ладонь
нашелушил и кинул под усы –
в беззубый рот… Работа и еда –
едины для него теперь на свете.
Как может зарабатывает он
и поедает то, что заработал.
Он не шумит: «За что мы воевали?»
К чему шуметь? И кто его услышит?
Однополчане? Вымерли давно.
Правительство не ходит на базар.
А мы, кто за покупками пришли,
ему, конечно, денежку дадим,
но и не больше.
Всем свои заботы
теперь важнее всех других забот.
О нас-то кто подумает, однако?
Ведь мы-то тоже нищие по сути,
ограбленные собственной страной.
Фатально отощали кошельки.
А не дай Бог помрёшь, так вообще –
семью по свету пустишь ненароком.
Такие вот лютуют времена.

Базар, базар!
Везде теперь базар.
Весь город стал базаром.
Все базарят.
Везде повальный дух: купи-продай,
повсюду деньги сальные мусолят,
дрожа над залежавшимся товаром,
ловчат и крутят, хапают, пихают,
и знают что почём, и как, и сколько,
и про грядущий думают навар.
Я вспомнил, как учительница в классе
бранила нас за то, что на базаре
излишки мы из сада продавали.
Из школы нас грозили исключить!
Тогда зазорно было – продавать.
Теперь продажно всё. И то, что свято.
Всё нынче продаётся. Всё – товар.
Кипит торговля в розницу и оптом.
Весь город, вся страна – сплошной базар.
В комках бутылки с зельем, сигареты,
презервативы, жвачки – ничего
другого населению не нужно?
Лишь пей, кури, насилуй молодух
да не забудь – предохранись от СПИДа!
Обидно за себя и за страну.
А эти молодые бизнесмены –
с затылками литыми – как быки,
на них пахать и сеять можно миром.
Но нет средь них сегодня дураков
приумножать общественные блага –
своё они горазды приумножить,
пообглодать общественный пирог,
перекупив и враз перепродав.
К чему Гомер и точные науки?
Учиться – только время потерять.
А время нынче деньги. Time is money.
Безвременья для них не существует.
Безденежье им явно не грозит.
Мы раньше называли их: хапуги.
Теперь предприниматели они.
Нахально-вызывающе снуют,
крутые заправилы-спекулянты,
мусолят пачки жирных ассигнаций.
И ни шиша они не производят.
Лишь перепродают, чтоб навариться.
И ценами нас душат мафиозно.
Базар, базар, прибой земных даров!
И всё тут есть, но есть не для меня,
а для таких вот сытых нуворишей.
И я тащу домой свою суму,
я – бывший слесарь пятого разряда,
с уменьями, ненужными стране,
воскресный день угробив на покупки,
в сомнениях у каждого прилавка
задерживаясь чуть не полчаса,
прицениваясь всюду по сто раз,
чтобы гроши на чём-то скопидомить,
поскольку до получки далеко
и неизвестно: будет ли получка…

О жизнь моя, мерило всех мерил!
В базарный день цена тебе – полушка.

1995, 2011 гг.

НЕ СМОГ БЫ

Я бы не смог продавать конфетки
деткам.
Не вынес бы этих пыток.
Если б к лотку
                        подошли
                                         эти детки – 
всё бы отдал им
себе в убыток.

18 июля 2005 г.

РЕТРОСПЕКТИВА

Мир не изменишь:
пьют,
орут,
дерутся.
Назавтра вновь:
орут,
дерутся,
пьют,
торгуют,
за валюту
продаются,
мухлюют,
предаются,
предают.

Поэзия!
Толпе какое дело,
что ты красна
от гнева и стыда!
Мы из пещер
ушли к прогрессу смело.
А впору вновь
вернуться
нам
туда.

О времена!
О нравы!
Всё не ново.
Бал правят
нал
и толстая сума.
И светит нам
из времени былого:
А. Грибоедов.
«Горе от ума».

1998, 24 декабря 2005 гг.

* * *

И я в стране лжедемократов –
врагов гомеров и сократов,
жрецов ублюдков и блядей –
бродил, приученный к легендам,
в тоске по затхлым сэконд-хэндам
со второсортностью моей.

Но лягут каменные плиты
на все элитные элиты
да и на прах простых кровей.
Когда уже молчит аорта,
неважно кто какого сорта,
а важно, Бога или чёрта
сложился клон в крови твоей.

И в этом есть рассудок высший:
никто
не высший и не низший.
Никто не царь.
Никто не раб.
Пусть ты вознёсся, как Всевышний,
но если рядом стонет ближний,
то не пинай его хотя б.

Тот, кто в другом не видит Бога,
убог, и кончит путь убого.
А тот, кто сердцем не убог,
спасётся этим, видит Бог.

Я где-то между тех и этих
пропал в густых лесах поэтик.
Сошёл с ума.
Ушёл в леса.
Нас всех рассудят небеса.

24 августа 2007 г.

* * *

Мои ночные поединки
с бумагой белой и пером!

Как под водой, в рассветной дымке
поля и ветлы за селом.

Я вышел в поле для разминки.
И даль со мной одних кровей –
как будто в технике размывки
исполненная акварель.

Какое ровное сиянье
от солнца в поле и в груди,
какое кровное слиянье
судьбы и дали впереди!

Я ночью был взрывоопасен,
я мыслью мучился взрывной.
Теперь я вечен и прекрасен,
как эта даль передо мной.

Как эта пыльная дорога,
как гиль враждующих идей,
где всё прекрасное – от Бога,
а остальное – от людей.

1988 г.

* * *

Поманили травы у дороги.
Съехал с трассы –
                             в даль
                                          издалека
плыли лучезарные, как боги,
пегие сырые облака.
Дождиком бока их отмокали.
Он сверкнул в полях и был таков.
Солнце, притаясь за облаками,
пригревало из-за облаков.
Мир был полон свежих чистых красок,
стлался ветер, травы шевеля.
И на белой лошади подпасок
ехал сквозь зелёные поля.

Веяло теплом широким – скоро
снова собирался дождь парной.
И, как поле, полное простора,
жизнь моя вставала предо мной.

21 июля 1987, 2011 г.

* * *

Пахнет ветер полынью и вечностью,
пышет солнце, как жаркий костёр.
И с особой открытой сердечностью
я смотрю в бесконечный простор.

Открывается даль небывалая,
нету ей ни пределов, ни мер.
Зетерялся, песчинка я малая,
в этом космосе далей и эр.

7 августа 2010 г.

* * *

Давай впечатленья копить:
оса прилетела попить
в обличье крылатого тигра –
усталую жажда настигла.
И крылья сложила, и пьёт,
сидит на поверхности вод,
и движется с лёгким теченьем,
пронизанным ярким свеченьем
июньского жаркого дня.
Нет дела осе до меня.
Но, видно, моим впечатленьям
как раз не хватало осы,
её чёрно-жёлтой красы,
тигриных по тельцу полосок.
Какой-то во мне отголосок
ожил с этой пьющей осой.
Когда-то и где-то, босой,
я чувствовал тонко природу,
и осы садились на воду,
и пили, и хищной красой
меня покорили, и в оду
просились, и талии ос
изящными были. Курнос
я был, беспечален, беспечен,
но зрением зрелым отмечен –
приметить, запомнить осу
в каком-то году и часу.
Прошёл я по многим дорогам
и чуял на каждом шагу:
все твари равны перед Богом.
И вот на пустом берегу
свои впечатленья собрать я
в единое знанье могу.
Оса прилетела в кугу
и пьёт, и годится в собратья.

23 июня 2009 г.

ИЗ ФРАНСУА ВИЙОНА

Нас никогда в покое не оставят
витии заварух и голодух.
Чем более они на дух нам давят,
тем больше закаляется наш дух.

Под светлый путь судьба легла, как шпала.
Терпенье – наше знамя, ву а ля.
Но лопнет вдруг оно – пиши пропало,
мы с вилами пойдём на короля.

18 июня 2008 г.

* * *

Русский поэт – всегда хулиган.
В Божий мир как в цветной балаган
вышел он голым, нищим.
За пазухой у него – наган.
Ножик – за голенищем.

Башкой привычно не дорожа,
знает он:
яд куплета
действует поострей ножа
и побыстрей пистолета.

Поэтому многим он поперёк.
Живот свой кладёт на этом.
А если б он себя поберёг –
не был бы он
поэтом.

16 мая 1997 г.

* * *

Наш паровоз не летит ни вперёд, ни вообще куда-то.
И бронепоезда нет на запбсном пути. А зачем?
Булыжник – оружие маргиналиата.
Не станут всем
те, кто были ничем.

12 апреля 2010 г.

АМФИБРАХИЙ

Такая пора: мудреца от болвана
навряд ли теперь кто-нибудь отличит.
Есть в каждом лишь музыка личного плана,
а общая музыка в нас не звучит.

Крутые беруши заклёпаны в уши,
всё глуше снаружи реалии дня.
Никто не спасает заблудшие души,
и это весьма удручает меня.

Мы плюнули дружно в наш общий колодец.
Ушли и сожгли за собою мосты.
И нам обособленность и узколобость
дороже душевной былой широты.

И там, где царили надежда и вера,
царит безнадежье, безверье царит.
Сознаньем дремучая правит пещера.
И всё позабыто, и всяк позабыт.

Шаманы,
дурманы,
воскресшие йети.
И камень бросаю я в наш огород:
мобильные сети,
дебильные дети,
повальный разброд
и кабальный народ.

Цветущее прежде – похерено в прахе,
спроворено в страхе к чертям, к праотцам.
Святое – пустое.
И мой амфибрахий
стенает,
                 не знает
                                   дороги
к сердцам.

Однажды в студёную зимнюю пору
друг друга не поняли мы ни хрена.
И не поднимается медленно в гору
ни жизнь, ни страна, ни одна сатана.

Друг друга отринули мы, обособясь.
Никто этой участи не избежал.
И снова годятся для междоусобиц
и пращ, и стрела, и лукавый кинжал.

Быть может, с того, что я виждю и внемлю,
и пользы-то нет никому никакой.
Но я не приемлю свободную землю
от дружбы, родства и надежды людской.

Давайте пытаться любить и брататься.
Остаться нельзя у разбитых корыт
по прихоти выжиги и святотатца,
который красиво весьма говорит.

А сеятель века – моральный калека.
И каждый в своей конуре государь.
И вещего нет и не видно Олега
отмстить неразумным хазарам, как встарь.

Олег воеводствовал благополучно.
Но нет ничего ни глупей, ни тупей
кичиться, дичиться нам лишь потому, что
я из лесу вышел, а вы – из степей.

Да скроется скверный пещерный маразм,
да выйдем мы к свету из нынешней тьмы,
да здравствуют разом и сердце, и разум,
да здравствуют Пушкин, Некрасов и мы!

11 января 2011 г.

* * *

Кругом другие идеалы,
другие флагманы и флаг,
кругом менялы и кидалы
и при звездах, и при делах.

Хлебнул лишений и скитаний
с тех пор, когда давным-давно
моя держава, как «Титаник»,
перекренясь, ушла на дно.

Лежит она в песке и ржави.
Но вышло так оно само,
что принадлежность к той державе
мне душу выжгла как клеймо.

Клеймён я родиной советской.
Как белое офицерьё,
оповещён её повесткой,
ей присягаю под ружьё.

Без Визбора и Окуджавы,
среди лукойлов и камек,
последний воин той державы,
откуда родом я навек.

23 сентября 2008 г.

АБАКА*

(*Абака – заморская пенька)

И как бы над будущим рея,
прозрел не леса, а пеньки.
Ему уготована рея
с петлёй из заморской пеньки.

Абака, такая собака,
вопьётся в кадык, не сорвать.
А нечего было, однако,
такое вдали прозревать.

«Верёвка – лишь жизни воровка,
петля с перехлёстом простым.
Но как искушённо и ловко
воруют, торгуют святым!»

Прозревший – презревший рутину –
дерзнул потягаться с Творцом.
И, право, такую скотину
на рею, и дело с концом.

А можно ещё, чтоб не вякал,
гвоздями пристукнуть к кресту.
А то ещё можно и на кол.
А можно и псами: ату!

Оскалясь и хищно ощерясь,
дадут ему кровный урок:
зачем ты возвёл эту ересь?
Зачем заступил поперёк?

16 апреля 2008 г.

СЭКОНД-ХЭНД

Сэконд-хэнд – вторые руки.
Он почти что ни за что
оторвал крутые брюки
и фартовое пальто.

В сэконд-хэнде он, как денди,
обаятелен и нов.
Не хватает только бренди,
чтобы сбрендить от обнов.

Он готов для уик-эндов
и для будней трудовых.
После затхлых сэконд-хэндов
есть остаток годовых.

Для работы и для спорта
есть трусы и пара брюк.

Удалец второго сорта.
Образец непервых рук.

Без зарплат и дивидендов,
в лапах займов и тщеты,
завсегдатай сэконд-хэндов,
соглядатай нищеты.

К переменам неготовый
плод разрухи и тревог,
постсоветский, беспонтовый,
независимый совок.

28 июля 1999 г.

* * *
                                  Лебединовцам

Патриархальные просторы,
пятидесятые года!
Я помню двор заготконторы,
под первым током провода.

Подобно вестнику, что скоро
всем заживётся веселей,
вёз от столба к столбу монтёра
трофейный фыркавший «Харлей».

Ещё порой недоставало
то керосина, то угля.
Но широко страна вставала,
раскинув реки и поля.

Снега мели, цвели апрели,
гремели майские дожди.
И с репродукции смотрели
в глаза кремлёвские вожди.

Нас принимали в пионеры.
Был общей гордостью села
«ЗИС-5» с кабиной из фанеры,
где в дверцах не было стекла.

В обрез одежды и продуктов –
голь, и к гадалке не ходи.
Но чёрный круглый репродуктор
сулил достаток впереди.

Я парусиновые туфли
до лоска мелом натирал.
По вечерам огни не тухли
и в клубе шёл киножурнал.

Послевоенная година
как бы в дыму пороховом…
Но вся страна была едина
в своём порыве трудовом.

Уже космическою новью
и в нашем веяло краю.
Всем чистым сердцем по-сыновьи
я верил в родину мою.

Она для нас была прекрасна,
она нам матерью была.
Нам, в красных галстуках, вихрастым,
давала крепкие крыла.

Теперь ушла с золой и пеплом
моя страна. Там встала Русь.
Но к той стране, большой и светлой,
я, словно к матери, тянусь.

Наперекор наветам пошлым
на ту страну и тот народ,
чем дольше греюсь этим прошлым,
тем дальше рыпаюсь вперёд.

5 ноября 2008 г.

* * *

Спи. Работай. Ешь. Опять работай,
спи, работай, ешь, работай, спи.
Ты не первый, даже не стосотый
в этой нескончаемой цепи.

Не стремись в грядущее в надежде.
Там одно и то же. Испокон
мириады тех, кто были прежде,
соблюдали этот же закон:

делали работу. Ели. Спали.
Вот и ты работай. Ешь. И спи.
Завтра всё изменится едва ли.
Ешь. Работай. Спи. Терпи. Корпи.

2 декабря 2006 г.

* * *

С кладбища шёл я тропой у предгорий.
Спал мой отец под могильным холмом.
Вечный покой, череда аллегорий
правили сердцем моим и умом.

Чувствовал всюду я волюшку Божью.
И крутолобые, словно слоны,
горные склоны скруглялись к подножью,
вечным покоем напоены.

Эти округлые всхолмья предгорий
мне довершали картину конца
там, где покрыли пырей и цикорий
холмик могильный над прахом отца.

Всё пребывало в конце и в начале.
И непостижными были почти
вечные эти холмы и печали
и быстротечные наши пути.

22 сентября 2005 г.

* * *

От горшков, керосинок и крынок
на колах вдоль кривого плетня
мы вошли в перестройку и рынок
ради нового лучшего дня.

С днями новыми лучше не стало.
Нет у нас ни двора ни кола.
Перестройка язык развязала.
Дикий рынок раздел догола.

Вместо веры – вериги безверий.
Вместо славы – бесславье и тлен.
И свистят на погостах империй
роковые ветра перемен.

21 апреля 2011 г.

* * *

                                   Я гимны прежние пою.
                                                         А. Пушкин

Когда я слышу гимн России
(вернее, гимн СССР,
который власти воскресили,
подправив текст на свой манер),

я жгучих слёз своих не прячу,
и оттого судьбою сер,
что ничего уже не значу
как гражданин СССР.

В России новые мессии.
Но помню я, судьбой гоним,
что гимн, звучащий по России,
когда-то был ведь и моим.

За рубежом российский этнос.
А здесь, в смешенье рас и вер,
мы вроде есть и вроде нет нас.
Но есть в нас гимн СССР.

Могуч, но отдыхает Глинка.
Его классический мотив
не сдюжил с гимном поединка.
Святому нет альтернатив.

Пой, пой, Россия дорогая,
свой гимн, помноженный на наш.
Пусть я не тот и ты другая.
А только музыка всё та ж!

1 мая 2008 г.

ПРО КУПЦА КАЛАШНИКОВА

Купец Калашникова – полный кейс валюты,
и зенки люты, словно у Малюты.
Братков отвадить – лишнего козлят –
Калашникова взял и цинк маслят.

Купец Калашникова восьмерик отбухал,
поставил бизнес, и ни сном ни духом
не хочет знать о прежних корешах.
Они ему всё время ставят шах.

И он вполне созрел уже для мата
и для пальбы по ним из автомата.
Вспоёт свинец, и всем козлам пипец!
Как выручил товарищ военспец!

20 июня 2009 г.

ТОВАР – ДЕНЬГИ

Я забыл давно
                           вкус коньяка и сосисок.
Потому что «вышел строить и месть».
А у этой товар –
                           пара шикарных сисек.
И коньяк и сосиски у неё есть.

2001 г.

ЧТЕЦЫ ГАЗЕТ

Чтоб пуще нервы щекотило,
когда жуёте чебурек,
газетка пишет: Чикатило
угробил сорок человек.

У вас другие интересы?
Но, беспардонен и жесток,
вульгарный пресс бульварной прессы
вам дух расплющил, как каток.

И чтобы видели вы, лют как
наш душегуб во всей красе,
она большой портрет ублюдка
даёт анфас на полосе.

Он вас разрежет и засолит,
и расчленёнку станет есть!
Толпа подробности мусолит,
прочтя, что есть злодеи, есть.

Над низкопробным этим чтивом
трясётся и смакует жуть.

К высоким мыслям и мотивам
чтецам газет отрезан путь.

Такое время накатило:
взамен генсеков и вождей
с полос не сходит Чикатило
или другой какой злодей.

10 июня 2009 г.

СПАС

Стадность – с нею поспокойней
всем, кто вырос на вожжах.
Но какой всеобщей бойне
их врасплох предаст вожак?

На рожон, срываясь, лезьте,
если топчут в вас стада
чувство совести и чести,
чувство долга и стыда.

Спас – не стадо, ибо в Спасе
уникальности черты.
А без этой ипостаси
мы не люди, а скоты.

14 февраля 1988 г.

ДОН КИХОТ

Родной народ
прибит, как скот,
скорбит от рыночных экспансий.
И тут приходит
Дон Кихот
с оруженосцем Санчо Пансой.

Тут не расчёт,
не тонкий ход,
не предсказание пасьянса –
за идеалы
Дон Кихот
восстал!
С ним верный Санчо Панса.

Жестокий век!
Лишь на себя
все в мире тянут одеяло.
А он
выходит в путь,
                         любя
лишь зыбкий образ
                         идеала!
Он терпит всё:
злорадный смех,
побои в качестве аванса
за то, что вышел против всех
один!
Чтоб больше не совался.

Но он
сражался против зла –
сам полководец и пехота.
Молва недобрая ползла
об убежденьях Дон Кихота.

Смотрели все – и короли! –
не дальше собственного носа.
А он
пошёл на край земли
за Дульсинеей из Тобоса.

Чтоб ветер добрых перемен
в сердца людские дул сильнее,
обрёл презренье он взамен
своей прекрасной Дульсинеи.

Пускай кочует по векам
звезда наивного испанца.
Дал бой он грозным ветрякам
один!
С ним вечный Санчо Панса.

Не хата с краю, не уход
в себя –
а славная работа!
И пусть порою Дон Кихот
нелеп –
я славлю Дон Кихота.

Встань, Дон Кихот!
Иди вперёд!
Вот – идеал.
Вот – Санчо Панса. –
Чтоб кто-то снова в свой черёд
на вашу удочку попался.

Сердца глухие растревожь,
свой идеал всей кровью нянчи,
чтоб кто-то дальний
стал похож
на Дон Кихота из Ламанчи!

8 ноября 1988, 2008 гг.

ТОММИ КОНО

То сбываясь,
а то не сбываясь,
сны проходят –
я ими томим.

Томми Коно,
Железный Гаваец,
был когда-то кумиром моим.

Не какая-нибудь там икона,
а почти запрещённый приём:
я молился тогда
Томми Коно,
я вставал
и ложился при нём.

Над моим потрясающим другом
не светился божественный нимб.
Был он в детстве изломан недугом,
но взошёл на спортивный Олимп.

Подбоченясь,
с журнального фото
на меня
он смотрел со стены,
развернув, как крыла для полёта,
широчайшие мышцы спины.

Не до шмоток и модных ботинок,
я мужал, обиходил семью.
Эту жизнь, как один поединок,
переламывал в пользу свою.

Кровью, путом победы давались.
Академиков нет по родным.
Томми Коно – Железный Гаваец –
был когда-то кумиром моим.

Так кипи, житие – не житуха,
так являй в передряге любой
высоту человечьего духа,
силу воли и власть над судьбой.

26 мая 1988 г.

ПАРУСА

Какие
в нашем крае
паруса –
поля
да большаки под слоем пыли.
Но в час, когда легла в полях роса,
я видел их:
они
         в просторах
                             плыли.

Быть может, это были облака,
прозрачные и лёгкие, как перья.
И я смотрел на них издалека,
исполненный ребячьего доверья.

В полях смеркалось.
Ноги жгла роса.
Вечерний холод пронимал до дрожи.
А там, вдали,
                     летели
                                  паруса,
на давнюю мечту мою похожи.

Где Солнце село, высь была светла.
И на лазури,
словно кистью ломкой,
мечта моя очерчена была
горящею, как золото, каёмкой.

И день угас.
За горы и леса
ушёл.
Иссякли голубые реки.

Я многое забыл с тех пор навеки.
Но не забуду:
плыли
            паруса!

17 февраля 1983 г.

РОДИНА

«Люблю отчизну я, но странною любовью!»
Не победит её и суд карманный мой,
сулящий за любовь мою сыновью
свидание с тюрьмой или сумой.

Но я люблю её за газнефтьпром
и за принадлежащие как сыну
лесов сверхзолотую древесину,
разливы рек с лососем, осетром.

Люблю, чтоб всё путём, и отдых на Канарах,
и с новым взлётом цен на нефть и керосин
встречать по сторонам, мечтая о наварах,
руины деревень – подобье Хиросим.

Люблю дымок спалённой виллы
и спящую в земле сырой
не избежавшую могилы
семью сексотов с детворой.

С отрадой с юными сосками
я вижу полную дерьма
страну, накрытую братками,
резные наши терема.

На Брайтон-Бич и на Аляску
я экспортировать готов
всю эту нашу свистопляску
под гонор пьяных братанов.

6 марта 2009 г.

КРЕСТ

За то, что молятся распятому Исусу –
кровав тотем, но толпам всё равно –
я б дал пощёчину общественному вкусу,
да вкуса нет у общества давно.

И царь, и псарь,
убогий и калека
правы в своей последней правоте.
Молитесь. Но снимите человека
с креста.
Ему так больно на кресте!

27 января 2009 г.

* * *

                       Как хороши, как свежи будут розы,
                       Моей страной мне брошенные в гроб.
                                                          Игорь Северянин

Моя страна оплёванной осталась.
Но живы в сердце, как ни тяжело,
её полотнищ солнечная алость,
её людей сердечное тепло.

Она меня как сына воспитала,
поставила на крепкие крыла.
Но новые хлюсты от капитала
мою страну разграбили дотла.

Прибрали всё, что нашим было прежде,
вражду и злобу в душах воскресив.
Они меня спихнули в зарубежье,
меня об этом даже не спросив.

На жгучие вопросы нет ответов.
Но всё ж Россия-мать себе верна:
изгоев по судьбе – своих поэтов
лишь мёртвых принимает вновь она.

У этих новых новые уставы.
А к той моей стране не сыщешь троп.
И мне через кордоны и заставы
моя страна не бросит розы в гроб.

1 октября 2005 г.

НО НЕ БЫЛ Я АНАХОРЕТОМ

Остановили божьи люди
меня на будничном пути,
чтоб тут же истину на блюде
из мудрых книг преподнести.

С категоричностью нескромной
я резанул, что я поэт,
мне скучно с истиной заёмной,
захватанной за много лет.

Я книжных истин знал немало,
не задержавшихся во мне.
Я истину не раз, бывало,
искал, как водится, в вине.

Был сам себе я ненавистен
с душой, как с чёрною дырой,
за частоколом чьих-то истин
своей не находя порой.

Но не был я анахоретом.
В вине, казалось, истин тьма.
Был поиск важен мне при этом,
важней, чем истина сама.

А жизнь текла, вино кончалось,
земля качалась и плыла.
И если истина встречалась,
то чаще горькою была.

С такою хоть ложись под поезд,
с чужою истиной взаймы.
Но вышел я на светлый полюс –
к себе – воистину из тьмы.

Я сам, не под чужой личиной,
на горьком опыте постиг:
от истин тянет мертвечиной,
они конечны, как тупик.

Прозрел в миру какой-то гностик,
дал искру толпам нарасхват...
Но истина – ведь только мостик
для поиска! А не догмат.

Я никогда не успокоюсь,
чужие истины жуя.
Мне во сто крат дороже поиск
своей – вот истина моя.

Осмеян даже и освистан
среди неправого суда,
свою на требник ваших истин
я не сменяю никогда.

26 декабря 2009 г.

* * *

Пальма первенства опальна
для поэта в цвете лет.
И звезда его летальна,
если он и впрямь поэт.

Чемпионов всюду славят –
свой возвысили народ.
А поэта к стенке ставят,
если вырвался вперёд.

Толпам страшен лидер духа,
толпам проще у корыт,
где за сытенькое брюхо
их никто не укорит.

Толпам лишняя докука
ни к чему в укромный час.
Тот, кто первенствовал, сука,
пусть свинца нажрётся враз.

Наша участь – оставаться
у позорного столба.
Но совались и соваться
будем дальше, чем толпа!

6 ноября 2008 г.

ДУМКА

Дружно заседают в разных думах, думках,
вроде бы пекутся, думают о нас.
Ну а мы с базара носим воздух в сумках –
всё, что нам осталось нынче про запас.

Нет от этих думцев никакого толка,
не полна кошёлка, цены не тверды.
Вот когда ломиться будет моя полка,
я скажу спасибо думцам за труды.

Думцы эти чтут меня за недоумка –
жил с одной зарплаты, не нажил палат.
Ну а я, как дурень, богатею думкой:
вот не станет думцев, всё пойдёт на лад.

12 февраля 2011 г.

* * *

Россия, Русь! Всё ярче мне твой свет.
И строчка евтушенковская в силе:
«Поэт в России – больше, чем поэт».
А вне России – больше, чем в России.

Поэт в России – полубожество,
и мнит себя пророком и провидцем,
и не подозревает, каково
любовь свою хранить в глуши провинций.

Поэт в России – он и гражданин
своей страны, и он в мессии метит.
Но из широких рыночных штанин
достать российский паспорт мне не светит.

Пришла пора – границы провели
и никого, конечно, не спросили.
Но сколько нас, оставшихся вдали,
оставили сердца свои в России!

Легко любить, когда любовь с тобой –
когда с тобой твои страна и люди.
И эту небом данную любовь
поэт российский нам несёт на блюде.

Поэт в России – свой в своём краю.
И вот уже похож он на мессию,
и миссию осознаёт свою.
А я издалека люблю Россию.

Соединяю Запад и Восток.
И в этом вижу миссию мессии.
И каждый день, как воздуха глоток,
ловлю с экрана вести из России.

Сгождается России в сыновья
не каждый, кто по метрикам российский.
И кое в ком там бродит дух расистский.
Не без урода русская семья.

Советскую державу извели.
Но Русью продолжаю я гордиться.
А чтоб любить шестую часть Земли,
на ней необязательно родиться.

И я благодарю звезду свою,
где б ни носило, русским быть поэтом.
И пусть в гражданстве я не состою
российском – суть сердечная не в этом.

Суть в том, что я есть русский человек.
Со мной мой Пушкин, Блок, Сергей Есенин.
И от судьбы России я вовек
ни при каких границах не отсеян.

«Поэт в России – больше, чем поэт».
Но в Азии существенней нагрузки:
по-русски я пишу, дышу по-русски,
хотя меня в России нынче нет.

Пусть сожжены все прежние мосты,
я веры в Русь, как прежде, не теряю.
В трёх тыщах километров от Москвы
я по Москве судьбу свою сверяю.

С разлукой роковой накоротке
ясней поймёшь что истинно, что ложно.
Любить Россию сложно вдалеке.
Но не любить Россию невозможно.

Хоть русское и разлетелось вдрызг
под натиском азийского соседства,
я здесь хранитель русского наследства.
А в Азии быть русским – это риск.

Моей любви к России не остудит
ни век, ни дикорыночная новь.
Меня не будет, а Россия – будет,
но меньше на одну мою любовь.

29 декабря 2010 г.

* * *

Край Ала-Тоо солнцем осиянен.
Живи тут век, но сердцем не криви:
ты здесь не суверенный россиянин,
а россиянин по своей крови.

Вдали эпоха показушных маршей
в парадном треске…
В гуще бытия
мой брат кыргыз
не младший и не старший,
а просто брат, такой же брат, как я.

Мы братья без шатаний и разброда.
Живём, завет родительский храня:
суть братства не в количестве народа,
а в чистоте сердечного огня.

Давно менталитет у нас не узкий,
мы в суверенитете новых дней
богаты тем, что он кыргыз, я русский,
что горец он, а я дитя полей.

Из будней, а не из литературы,
хотя и с нею дружим мы в тиши,
он знает широту моей натуры,
я знаю высоту его души.

Люблю Рамиса и люблю Баяна.
Взаимностью мне платят и они.
Сквозь дебри постсоветского дурмана
вошли мы в дикорыночные дни.

Мы не дождались манны коммунизма.
Но среди гор не только мы втроём
как жили в совстране без шовинизма
одной семьёй, так и теперь живём.

Когда мне рынок сыплет соль на рану,
когда судьбой бываю клят и мят,
звоню Рамису и звоню Баяну.
Когда им трудно, мне они звонят.

Спасибо вековому компромиссу –
как предки наши, мы родней родни.
Дай Бог Баяну, и дай Бог Рамису.
А за меня попросят пусть они.

Друзья мои! По высшей доброй воле
срослись, разъединиться не спеша,
моя душа, широкая, как поле,
и снежных гор высокая душа.

Простор российский в кровь вошёл с веками.
Но здесь мы люди гор, а не равнин,
и сам теперь со снежными висками
я больше азиат, чем славянин.

В какой чужой дали ни колеси я,
тоскую по заоблачным местам,
где с нами зарубежная Россия,
со мной мой отчий дом, мой Кыргызстан!

9 мая 2009 г.

* * *
                            Моей Лебединовке

С керосинкой посерёдке,
серым хлебом на столе,
на картошке и селёдке
зимовали мы в селе.

За окном снега лежали.
Печка веяла теплом.
Каждый вечер в совдержаве
мы сходились за столом.

Мой отец служил в конторе,
мать – в раймаге продавцом.
Домик наш на косогоре
гармонировал с сельцом.

С чистым садом, палисадом,
весь саманный новый дом,
крепок бытом и укладом,
сельским каторжным трудом.

После всех квартиросъёмок
свои стены не тесны.
Погреб был глубок и ёмок
с провиантом до весны.

Провиант – картошка с луком
да капуста, да свекла.
Муж, жена да бабка с внуком –
это мы среди села.

Мы с простым пайком продуктов
тосковали по мяску.
Чёрный круглый репродуктор
нам транслировал Москву.

Со стены трещал, холера,
чтобы знали в свой черёд:
по стране другая эра
после Сталина идёт.

Раскулаченные предки
и подумать не могли,
что, пройдя войну, их детки
обживутся, как наседки,
станут двигать пятилетки
как хозяева земли.

В пику западным угрозам
заимеют вдруг они
по колхозам и совхозам
грошевые трудодни.

Не заморские мы принцы.
По труду нам всем и честь.
Бытовал в семье свой принцип:
обходиться тем, что есть.

Электричество с картинки
нам светило вырезной.
Керогазы, керосинки,
туфли белой парусинки
в сельский клуб на выходной.

В палисаднике колодец
трёхметровой глубины.
Небогато жил народец
на земле после войны.

После всех репрессий, «вышек»,
в пору стылую ладком,
если не было дровишек,
отоплялся кизяком.
Пахло тёплой штукатуркой
от нагревшейся печи.
Я в кровать мостился с Муркой,
с ней теплей зимой в ночи.

Кошки, куры и собаки
в относительном тепле
вместе с нами, как в бараке,
зимовали на земле.

Жили мы и не тужили.
Керосинку зря не жгли.
Сбережений не нажили,
но себя уберегли.

Деньги в доме не водились.
Хоть и были мы бедны,
мы другим тогда гордились –
мощью крепнущей страны.

Вера нас тогда держала
на плаву из часа в час,
что могучая держава
мудро думает о нас.

Что село не позабыто,
что получим мы и снедь,
и другие блага быта –
надо только потерпеть.

Вера силу нам давала.
Разорённая войной,
из руин страна вставала.
Мы вставали со страной.

Позади война и травля.
Впереди, как свет в окне,
историческая правда:
мы нужны своей стране.

И когда теперь достаток,
свет в квартире и тепло,
той поры былой осадок
вспоминается светло.

Поклоненье керогазу
и шипенью примусов.
Вместе с сумерками сразу
запирались на засов.

Занавески на окошке
встык сдвигали. И бочком
подвигались мы к картошке
и селёдочке с лучком.

Вечер. Глушь. Провинциальность.
Полутьма и тьма в домах.
Вера и принципиальность.
Неба звёздного размах.

11 ноября 2010 г.

* * *

Бизнесвек маньяковский!
Тем, кто нищ, бездуховен,
ни к чему Маяковский
или Людвиг Бетховен.

Откровенье от бакса,
такса, зелени хруст
им насущнее Бакста
и покруче, чем Пруст.

Ширпотреб. Масскультура.
Фабрикат-суррогат.
Ни Сапфо, ни Катулла.
Орды бритых бригад.

28 июля 2009 г.

* * *

                              Юрию Груздову

Палящее южное лето.
Такыры усохли до праха.
Вопит муэдзин с минарета
азаны во славу Аллаха.

Размылись былые понятья,
мы горькую чашу испили
за то, что как старшие братья
от верности мы отступили.

И веет коварным Востоком
с его халифатовским клиром.
И в мире пустом и жестоком
опасно считаться кяфыром*.

(*Кяфыр – неверный)

В музее наш крейсер «Аврора».
И наш бронепоезд в музее.
И спинами ярость террора
предчувствуем мы, ротозеи.

Разбойничью чуем повадку
и хитрый кинжал под лопатку.
А мы-то привыкли с тобою
к открытому честному бою.

Оплот наш веками ковался.
Шла сила всегда против силы.
Но множатся наши могилы
с разгулом лихого коварства.

Романтики, конкистадоры,
с руки нас удача кормила.
Прощайте, скалистые горы,
горит газават на полмира.

В раздрае нахрапа, наскока
не сходятся Запад с Востоком.
И тонкое дело Востока
фатально нам вылезло боком.

Без дипломатичных закидок
в консенсусы верится слабо.
Глаза фанатичных шахидок
стреляют сквозь прорезь хиджаба.

Звенит, как заноза под сердцем,
шальная от зноя цикада.
И реет, грозя иноверцам,
зелёное знамя джихада.

30 сентября 2010 г.

* * *

Там русского в бандитских черепах нет.
Из края в край их рай исколеси –
там нет чудес, и Русью там не пахнет,
а пахнет истреблением Руси.

И лешие, как волки, по лесам там
враз загрызут – их только зацепи.
И Кот учёный старым дилетантом
и днём, и ночью чахнет на цепи.

Там новые витии и пророки
вершат свой передел и беспредел.
И Кот им наподобие сороки
учёной трескотнёй поднадоел.

Там жизнь кипит содомья и гоморрья.
Русалкин на ветвях сидит скелет.
Дал дуба дуб давно у лукоморья.
А без него там будущего нет.

15 июля 2010 г.

МОЯ ХАРИЗМА

                                 Был честный фермер мой отец. 
                                                                     Роберт Бернс

Апологет социализма,
когда царит капитализм,
я жив, со мной моя харизма –
харизмейшая из харизм.

Моя харизма трудовая
(к иным я стойко глух и слеп),
весь век покоя не давая,
велит мне вкалывать за хлеб.

Отец мой жизнь прожил с зарплаты
и не нажил себе палат.
И ненавистны мне палаты,
поставленные не с зарплат.

Ладонь жеманьте на зевоте,
до фонаря вам мой пример,
но я в три смены на заводе
пахал в родном СССР.

Когда мы были молодые,
в цехах, в горниле мастерства,
ценились руки трудовые
и золотая голова.

Я был поилец и кормилец
семьи во имя всех святых.
Жаль, нет теперь таких горнилец
для всяких новых и крутых.

Им не понять, рвачам и жмотам,
друг друга жрущим поедом,
как сладок хлеб, политый потом,
добытый праведным трудом.

При них мне всё теперь обрыдло,
и сожаления гнетут,
что дикорыночное быдло
похоронило честный труд.

Что все стяжаньем напитались
повальным, как девятый вал,
что криминальный капиталец
теперь нередко правит бал.

По яхтам и по иномаркам
те, к чьим рукам он вдруг прилип.
Мнит президентом и монархом
себя бандюк, засевший в джип.

Теперь все знают, что с товара
им можно жирный снять навар.
Сама валюта для навара
вполне годится как товар.

В остолбенении присвистни:
юнец безусый у «порша».
В чём смысл его дальнейшей жизни?
Сейчас всё есть у мальчиша.

Голодного не разумеет
зелёный сытый ловелас.
Ещё не жил, а всё имеет
в отличие от многих нас.

Я, не убогий, не калека
и тёртый в общем-то калач,
встал крепко на ноги в полвека.
А этот сызмала богач.

Быть может, мама или папа
его снабдили всем сполна,
а волосатая их лапа
простому взгляду не видна.

Они менялы и кидалы.
Как чаша полная, их дом.
Но их большие капиталы
неправым дубыты путём.

Да через два-три поколенья
у нас, как всюду, в свой черёд
отцов и дедов преступленья
забудутся. А деньги – в ход!

Ужо им, нуворишам местным!
Я не втесался в их игру,
остался бедным я, но честным,
и этим греюсь на миру.

Нет ни войны, ни катаклизма,
но и без них кромешный бред.
Побудь со мной, моя харизма,
другой ведь не было и нет.

20 января 2010 г.

* * *

Не затрёте суверенным лаком
той моей печали давних дней.
Схоронил я родину и плакал,
как над прахом матери моей.

7 марта 2010 г.

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Скачать полный текст книги в формате MS Word

© Никитенко А.И., 2011. Все права защищены
Произведения публикуются с разрешения автора