Соцреализм

Рассказ из сборника «Мальчик, державший в руках солнце», который готовится к изданию в Москве. …Сталинское время, Киргизия, маленький аил; НКВД организует выездное заседание суда над врагом народа. Но в роли «врага народа» выступает… вы не поверите… Острая историческая сатира, горькая и остроумная.

Поздним утром на пятачок у колхозного амбара ручьями стекались встревоженные жители маленького аила Монок. Ни одна живая душа не осталась за порогом своего дома: от мала до велика все потянулись сюда и, не спеша, тесня друг друга, рассаживались. Со стороны глянуть — точно великое скопление черных галок у амбара. И издает это людское собрание рокочущий шум. Не поймут люди, зачем собирают их здесь, и, оборачиваясь друг к другу, высказывают самые фантастические предположения… Но скоро их фантазия иссякает. Сплачивает людей теперь всеобщее смирение перед неизвестностью: «Какая еще напасть надвигается?», «Что будет, то будет», «Чему быть, того не миновать…» — обреченно молвят они. Кроме подобных смурных мыслей, в их запуганные головы ничего путного уже не приходит.

— Едет! — чей-то панический голос, словно могучая круча волны, всколыхнул настороженный люд. Будто ледяной водой окатили — разом затих разноголосый гул. Испуганные взоры сидящих метнулись на крик.

— Е-едет! — пронеслось опять над людьми.

— Кто? Кто едет? — зашамкал немощный блеклый старичок, не понимая, что происходит.

— Судья, — ответил ему один. — Судья едет.

— Ын-кы-вы-ды! — уточнил сиплый голос.

— Ингыбыды? — не понял старичок.

Стариковское «ингыбыды» уловил Кайкыизм — таким прозвищем нарекли этого человека соплеменники. Он был когда-то в числе аильского актива, произнося пламенную речь на каком-то собрании, где присутствовало районное начальство, он сгоряча и с большим воодушевлением воскликнул: «Да здравствует марксизм, сталинизм, кайкыизм!» И погорел, бедолага. На последнем слове. Так погорел, что отсидел где-то на северном островке четыре суровых годка, заработав при этом неизлечимую хворь… Так вот, Кайкыизм вскочил на ноги, весь напрягся, подобно взъерошенной клушке, сжал руки в каменные кулаки и, замаршировав на месте, фальшиво заголосил:

— Маршалы, дайте команду!

Встанем на границе в шеренгу.
Если даже тысячи миллионов врагов нагрянут,
Мы всех осилим подряд.
Маршалы, дайте команду!

Как гром средь бела дня подействовала песня Кайкыизма на людей, окованных страхом, в сознании которых сейчас один собственный глаз чудился врагом второму, родному.

— Замолчи!

— Заглохни!

— Тебе только и петь, юродивый! — с неприязнью и злобой ощетинился рядом с ним сидящий. — Ты лучше свою шеренгу застегни.

— Магазин твой раскрылся, — презрительно бросил другой.

А Кайкыизм, не внимая этим насмешкам, вообще не воспринимая всеобщего напряжения и страха, по старой привычке еще усерднее затопал на месте, звонко приказывая себе:

— Ыр-ас! Ды-ба! Тр-ый! Ыр-ас! Ды-ба!..

Неприглядный вид его стал еще безобразнее. Брызгая слюной, он рьяно чеканил шаг. И в этот момент подлетел к нему председатель, сунул под нос огромный кулак: «Вот это видел?» Кайкыизм звука не издал, будто рот его был забит толокном. Но в следующий миг он, словно пулей сраженный, рухнул на землю и клятвенно завопил: «Чтоб не видать мне добра, если хоть раз еще так сделаю!»

— Е-еде-ет! — От зловеще-пронзительного голоса опять дрогнули смятенные души.

— Едет!

— Кто? — разинул рот старичок, успев забыть недавно слышанную весть. — Кто едет?

Пока он допытывался, полуторка, окруженная густым серым облаком пыли, остановилась около собравшихся людей. Из нее вышли трое в кожаных кепках и куртках. Первым ступил на землю полный мужчина с торчащими в стороны саблевидными усами. Народ насторожился: «Кто это?»

Засияло счастьем лицо любопытного старичка:

— Это Ыстаке?

— Судья, — разочаровал его кто-то, — судья, не видишь…

— А вон тот? — указал старичок на второго.

— Ынкывыды.

Старик оглянулся по сторонам: кто это сказал? Но никто больше не проронил ни слова, и старик остался в неведении.

Председатель колхоза «Монок», ликом сегодня непривычно жизнерадостный, заспешил навстречу прибывшим, но один из них — одноглазый судья — усмирил его подобострастие грозным тоном:

— Все собрались?

— Все, аксакал! Ни души не осталось дома! Все живое сюда явилось, — задрожал голос председателя.

— Флаг повесили? — взметнул суровый взгляд единственного глаза судьи. — Что-то не видно.

— Флаг? — услужливо подхватил председатель. — Мы его мигом повесим, аксакал. Повесить, да?

Никогда не был председатель таким вежливым, таким благовоспитанным в глазах местных людей.

— Повесить! Быстро! — властно кивнул головой судья.

— Будет сделано! — председатель ринулся выполнять его волю.

— Эй, подожди-ка, — остановил его судья и, пронзая пальцем воздух прямо перед носом башкармы, ехидно произнес: — Говоришь, все здесь? А женщин-то вроде маловато! Вот он, — кивнул судья на представителя НКВД, — замечание делает. Так не годится, — и недовольно покачал головой. — Не годится.

— Аксакал, — залепетал председатель. — Все здесь, — и еле выдавил из себя: — Все, кроме моей бабы.

— Та-ак! Вон оно что… — вывернул губы судья и кисло сморщился. — Так не годится. Надо быть с народом.

— Моя баба пришла бы, аксакал, — начал оправдываться председатель, — но с неделю как лежит в постели. Захворала она…

— Я-то понимаю. Да вот он не поймет, — и судья опять кивнул в сторону энкэвэдэшника.

— Аксакал! Я… она… У меня…

— Ладно, ладно. Флаг быстрее повесьте.

— Будет сделано!

В расторопности председателя был свой резон. Как только до колхоза долетал слух, что прибывает председатель районного НКВД, весь аильский актив торопился подальше спровадить своих благоверных. Иначе — пиши пропало. Прилипнет этот энкэвэдэшник, как клещ, к любой женщине, какая только ни попадется на глаза, — и все… Бабник с большой буквы. Потому и не грех, что председатель здоровую супругу свою в хворые записал. Отрапортовав «будет сделано!», он обернулся к кладовщику, который следовал за ним по пятам, как привязанный, и шепнул несколько слов в его услужливо подставленное ухо. В тот же миг кладовщик устремился выполнять данное ему указание.

Через некоторое время, запыхавшийся, он примчался назад и припал к уху своего начальника. «Продырявила, — прошептал взволнованно, — продырявила…»

— Кто, мать твою?! — не понял председатель. — Кто?!

— Мы-ышь! — еще тише прошипел кладовщик. — Во-от такая, — изобразил он круг руками. — Во-от такая.

— Что «вот такая»? — от страха никак не мог сообразить председатель.

— Дырка, аксакал, дырка…

— Пропа-али! Сгноя-ят! — заскрежетал он зубами. — Зашить быстро! Уразумел?! Зашить! Хоть из-под земли найди заплатку! — взбесился председатель. — У кого есть красная материя? У кого? — шипел он, не смея повысить голос, чтобы не долетела эта весть до ушей районных представителей.

— Будьте спокойны за это! Найдем! — шепотом заверил преданный ему кладовщик.

— Хоть у бога за пазухой найди! Лбом землю расшиби, но найди!

Подстегнутый таким приказом кладовщик опять исчез.

Время подходило уже к полудню. Люди разместились теперь плотным полукругом: ни повернуться, ни шевельнуться. Центром притяжения их взоров были районные представители и председатель, расположившиеся за длинным столом.

Запыхавшись, пробрался к своему шефу кладовщик:

— Повесить, аксакал? — спросил он радостно-услужливым голосом. — Повесить?

— Повесьте на видном месте, — ответил председатель и притянул его к себе: — Где нашли-то?

— Нашли, аксакал, — оскалился тот в загадочной улыбке. — Нашли вот.

— Где, я спрашиваю? — нетерпеливое любопытство распирало его. — Откуда?

— От штанины моей бабы оторвали, — опять оскалился кладовщик.

— От штанины? — вытаращился председатель.

— Ий-ээ, вот столько оторвали, — радостно подтвердил кладовщик. — У нее как раз штаны красные…

— Ну, довольно! — зло осадил его председатель. — Застудит твоя баба задницу из-за этой дырки, так погляжу, как ты заговоришь, — председатель скорчил презрительную гримасу.

— Не застудит. Не беспокойтесь. — Кладовщик был не в силах унять свою угодливую улыбку.

В том, что кладовщик, словно скоморох Мамыт, бегал без устали взад-вперед, посмеиваясь и напевая себе под нос, был тоже свой тайный смысл. Ведь он сам являлся главным зачинщиком сегодняшнего собрания. Он собственноручно написал и отправил в районный НКВД анонимное послание, в котором обвинил одну известную ему мышь во враждебных действиях и посягательстве на народное добро. Для такой коварной кляузы кладовщика была своя причина. Он давно точил зуб на эту мышь. Во-первых, она бесстыдно объедала колхоз, без всякого классового самосознания пожирая зерно в амбаре, а во-вторых… Но об этом следует поведать подробнее.

В Моноке есть молодуха — красавица писаная, солнца и луны краше. Так вот, отлучился муж этой красавицы на зимнее джайлоо, и он, кладовщик, под покровом морозной ночи прокрался в ее дом, мечтая окунуться в желанную постель. Так и вышло. Разделись они и в сладостном предвкушении улеглись. Как вдруг откуда ни возьмись юркнула в их блаженное ложе злосчастная мышь и пробежала по пышущему жаром телу молодухи. Оба ужаснулись невероятно, только мышь испугалась молча, а молодуха закричала в безумном страхе, что объявился муж: чего больше всего боялась — о том и закричала. Кладовщик моментально подхватился в безумной панике и кинулся прочь из дома, в чем мать родила — и только скрипучий снег летел из-под его босых ног. Задубевший от мороза, прикрыв левой ладонью зад, правой — перед, подгоняемый стаей ликующих моноковских собак, он примчался к родному дому. Увидев мужа, жена стала молиться.

«Враги народа — троцкисты — раздели меня», — клялся ей кладовщик, и политически подкованная жена поверила ему: время-то неспокойное, революционное. Но суровая кара все-таки настигла неудачливого сладострастника — он простудился. Пострадавшего «от враждебных элементов» ненаглядного мужа семь дней отхаживала преданная жена и поставила его на ноги.

И вот с той греховной ночи возжаждал кладовщик отмщения. Долго он выжидал да выслеживал проклятую мышь, пока не настал миг его торжества. Сколько усердия и сообразительности понадобилось для этого! Сколько раз он вместе с ничего не знающим о его неудачном любовном похождении и о его тайных помыслах председателем составлял акты о том, что объявилась в колхозе мышь — истинный враг народа, которая сгрызет скоро все зерно в амбаре. А управы на нее — никакой!.. И вот теперь пришла пора отвечать мыши за свои злодеяния: уже тому неделя, как по донесению кладовщика поймали ее и увезли в район. Теперь висит над ее головой суровый, но справедливый меч правосудия.

Поначалу кладовщика злость разбирала на районный отдел НКВД: одну мышь семь дней допрашивают. В прошлый раз вон здешнего ыстыпынца Черикчи без суда и следствия увезли в местность Машырап-Сай и как куропатку враз подстрелили. Не поглядели на его истерично визжащих детишек и безутешно рыдающую жену. На произвол судьбы их бросили, на обочину жизни выпихнули. А кто эта мышь по сравнению с человеком, даже ыстыпынцем?! Мерзкий грызун, и все… Но прикинул кладовщик умишком своим: мышь-то существо бездарное, не может и слова произнести, оттого и допрос так долго длится.

Так оно и было. Три дня и три ночи находилась несчастная мышь на допросе. Но за неимением дара речи только лупала своими страдальческими глазенками. Наконец следователи приперли ее: «Молчание — знак согласия». И сделали соответствующее заключение. Так что все имеющиеся на нее донесения подтвердились. Ну а по слухам… Как только посыпались искры из глаз ее после увесистого тумака, так сразу эта вражина призналась, что сама все зерно в амбаре и слопала.

Итак, все имеющиеся обвинения подтвердились. Теперь предстоит открытый суд над ней перед всем честным народом. И будет объявлен справедливый приговор. Решится мышиная судьба.

…Народ замер, словно свинцом забили рты. Дыхнуть свободно никто не может, сидят, вытаращив глаза на апостолов справедливости, чинно расположившихся за столом. На страже их стоят несколько военных с наганами на боку.

Суровый НКВД взметнул могучие брови, и судья кивнул военным: несите, мол. Двое из них, чеканя шаг, принесли из машины черный ящик, поставили рядом со столом и, взяв руки за спину, широко расставив ноги, застыли. Гнетущее безмолвие воцарилось кругом. И в этот миг вскочил Кайкыизм, замаршировал на месте, громко выкрикивая:

— Ыр-ас! Ды-ба! Ты-рый!

Дайте команду, маршалы,

Встанем все как один!

Люди остолбенели от такой наглости Кайкыизма. Никто даже не сообразил одернуть его. «Конец бедолаге», — посочувствовал кто-то. А Кайкыизму хоть бы что — он все так же окрыленно долбит землю.

— Шеренгу закрой, — предостерег его высокий и тонкий, как чий, человек.

— Ыр-ас! Ды-ба! Ты-рый!..

— Стой! — взвизгнул НКВД, и Кайкыизм застыл, задрав к небу голову, выпятив грудь. Он как застыл, так и окаменел. Правда. Не могли его потом сдвинуть с места. Точно в камень превратился. Увидев подобное собственными глазами, люди обомлели, языки от удивления и страха проглотили. Первым поднялся из-за стола председатель.

— Товарищи! — крикнул он властным голосом. — Сегодня мы вершим праведный суд над мышью. Прежде всего, надо отметить, что подобного рода следствия над таким существом, как мышь, в судебной практике еще не проводилось. Нашим почитаемым правоохранительным органам это следствие принесло много мучительных хлопот. Мышь признала свою вину. — Председатель сделал паузу и со значением глянул на колхозников. — За семь дней следствие доказало, что мышь является врагом народа, чуждым для нас элементом. К тому же она еще и левый фракционист. Итак, слово за правосудием.

Одноглазый судья неторопливо поднялся, расправил свою кожаную куртку под многочисленными ремнями и, засверлив народ единственным глазом, начал:

— Сегодня здесь, у амбара, перед всем народом мы проведем суд.

— Правильно делаете! Пусть другим будет урок! — одобрил кто-то из толпы.

— Мы делаем так, — продолжал судья, — по следующей причине: слишком много развелось всяких элементов, отравленных загнивающими идеями империализма.

— Верно говорит! — поддержал еще кто-то.

— Сегодня все мы, и каждый из нас в отдельности, должны быть бдительными. — Судья повысил голос. — Потому что отечество наше в опасности!

— Смерть враждебным элементам! Смерть! — послышались требовательные голоса.

— Контрреволюционно настроенным оппортунистам, — грозно сдвинул брови судья, — мы должны дать отпор. Сейчас у нас одно око другому оку — враг! — и он прикрыл на секунду свой единственный глаз. Загудел возбужденный народ, вскочил на ноги:

— Смерть! Смерть! Смерть!

С петлей на шее обреченная мышь в темном ящике ничего не понимала и вздрагивала от каждого людского вопля.

— Товарищи! Успокойтесь! — судья взмахнул рукой. — Садитесь!

Народ послушно сел, только Кайкыизм торчал как кол. Он, несчастный, как превратился в камень у колхозного амбара, так и торчит там, говорят, по сей день — памятником…

— Народного врага надо судить при народе! — констатировал одноглазый судья. — Введите преступника! — приказал он дюжим военным. Те открыли черный ящик. Оттуда вылезла мышь с окровавленной мордочкой, волоча петлю, что свисала с ее шеи. Нет живого места на ней, сама на себя не похожа, горемычная. Глядит: двор амбара плещет людьми, и таращатся они на нее, словно она с неба свалилась. Пожирают своими ненавистными глазами, точно перед ними — агент мирового империализма. Мышь струхнула до смерти и юркнула обратно в ящик от греха подальше, но военный схватил ее ручищами и так стиснул, что бедняжка пискнула от боли. Затем он поставил ее на стол и крепко щелкнул по остренькому носику. Опять вырвался у горемычной отчаянный писк. Закружилась у нее голова, и покатилась мышь на спину, трепыхая тоненькими лапками. Ведь уже семь дней не было у нее во рту маковой росинки.

— Эта мышь вам знакома? — спросил судья, тыкая пальцем в несчастного грызуна.

— Знакома! Знакома! — дружно закричал народ.

— Кто что знает о ее неблаговидных делах, пусть сейчас же перед всем людям без утайки расскажет, — сурово приказал судья. — Учтите, кто скроет злодейства мыши, тот есть ее сообщник, иначе говоря, сам преступник! Ну, кто выступит?

Тем временем сраженная крепким щелчком мышь, придя в себя, поднялась и, собрав все свои силёнки, рванула было наутек, да проклятая петля на шее удержала ее.

— Если кто знает о подстрекательских, смутных делишках этой преступницы, пусть расскажет! — повторил одноглазый судья. — Ну, кто же?

— Я! Я! Я! — с разных сторон раздались уверенные голоса.

— Эту мышь я знаю! — взмахнул рукой безбородый, тощий, как мосол, старик. — Это не простая мышь. Она не безобидна и пуглива, как мыши в моем доме. Эта мышь особая, наверняка, с черной отметиной, — старик с важным видом помолчал, прежде чем раскрыть свой главный козырь: — Она обитательница дома ыстыпынца Черикчи!

— Из дома смутьяна выходит смутьян! — выкрикнул еще кто-то.

— Верно говорит! Верно! — зашамкал тощий. — От смутьяна — смутьян. Это влияние Черикчи. — Мышь — точно ыстыпынка. Я со своими детьми, хоть с голоду помираю, но не зарюсь на колхозное добро. Не такая поганая душа у меня. А эта! — голос старика задрожал от гнева и возмущения. — Ни днем, ни ночью покоя не знала. Все таскала зерно в свою нору. Таскала. Лопала. Все ей мало! Да что она, эта мышь, божья угодница?! Слава Аллаху, мы вот едим кукурузные лепешки, живем — не помираем. Вот я и хочу просить суд только об одном: судите строже. Пусть эта тварь навсегда забудет дорогу в колхозный амбар!

— Так, у кого еще есть что сказать? — снова обратился судья к народу.

— У меня, — вызвалась женщина с ребенком на руках. — Эту мышь глаза выдают: не обыкновенная она, эта мышь.

Тут женщину прервал мужчина с круглым, как сковорода, и темным задубелым лицом.

— Обитая в доме ыстыпынца Черикчи, она насквозь пропиталась разного рода пропагандой! — закричал он.— Контра она!

— Вот я, — вновь заговорила женщина, перебрасывая ребенка с одной руки на другую. — Я, баба, со своими птенцами — пятью душами — кормимся, чем придется…

Пока она продолжала свою обличительную речь, окровавленная мышь уползла было в ящик, но женщина заметила это и закричала:

— Товарищ судья! Она норовит в ящик улизнуть! Я, значит, говорю, чтобы она слышала, а она, чтоб ей сдохнуть, не хочет даже выслушать простого человека.

— Она — бай-манапское охвостье! — крикнул кто-то в поддержку.

— Не желает выслушать простого человека! — продолжала женщина. — А красть долю простого человека, его хлеб насущный, — так это ей ничего не стоит! Хоть бы постыдилась. Как пиявка сосет народную кровь. Это страшная преступница. Уважаемый справедливый суд, примите к ней самые строгие меры!

— Строгие меры! — загудел народ.

— У меня тоже есть что сказать! — громогласно заявил хромой сторож аильного исполкома и решительно заковылял вокруг мыши, разглядывая ее со всех сторон. Затем приосанившись, подобно псу, увидевшему добычу, и буравя суровым взором дрожащее существо, начал свою речь:

— Что-то вид ее мне знаком. Думал я, может, обознался, да нет, — покачал он головой. — Нет. Гляжу, как есть она самая. Точно она.

— Что ты хочешь сказать? — привстал со своего места судья. — Не тяни — говори. Говори! — потребовал он строго.

— Точно она. Она. Это она там, — указал хромой на канцелярию аильного исполкома, — сгрызла портрет Ысталина!

— Сталина?! — поднялся шум возмущения.

— Сталина?! — единственный глаз судьи едва не вылез из орбиты. — Товарища Сталина, а-а?

— Она, ей-богу, это она! — ликующе подтвердил сторож. — Та самая. — Он торжественно выпрямил стан и важно продолжил: — Если хотите знать, эта мышь не обыкновенная преступница. Она ыстыпынка троцкистского уклона. — Он взметнул вверх руки. — Она — политическая преступница!

— Верно! — поддержали его соплеменники. — Политическая преступница!

— По-ли-ти-че-ская!

— Политическая! Политическая! — бесновался народ.

— Успокойтесь! — поднял руку судья. — Тихо! — Тут он заметил поднявшуюся жену кладовщика: — Вы хотите что-то сказать?

— Сядь! Сядь, непутевая! — потянул ее за подол кладовщик. — Сядь, говорю!

— Сырость пробирает, — шлепнула она мужа по руке.

— Ветер пронизывает через дыру в штанине, — добавила она.

— Ну что, что дыра, — прошептал кладовщик. — Велика беда — сырость пробирает. Зато флаг вон реет над нами, — и он силой усадил жену на место.

— Товарищи, какой приговор вынесем преступнице? — обратился судья к народу.

— Смерть! Смерть! — отвечал народ.

— Эта мышь — враг народа! Да притом политический враг! — гремел кто-то из толпы. — Пусть будет ей высшая мера наказания!

— Смерть! — истошно вопил один.

— Расстрелять! — вторил другой.

— Нет! — кричал третий. — Товарищ судья, просто так убить мышь нельзя. Она достойна мучительной смерти!

— Какое будет у тебя предложение? — спросил судья.

— Надо ей мозги камнем размозжить. Если это дело доверите мне, — он стукнул себя в грудь, — я вот этим камнем сам приведу приговор в исполнение.

— Не-ет! Не пойдет! — поспешно возразил другой. — Эту!.. Эту!.. — задохнулся он от усердия. — Эту надо повесить!

— Да что она, человек, что ли, чтобы убивать через повешение?! Такой приговор не годится!

— Убивать так убивать, — влез в спор еще один. — Пусть издыхает в муках. Зерно воровала, портрет отчего нашего Сталина грызла…

— И знамя она прогрызла! — известила всех жена кладовщика. — Дыру прогрызла!

— Заткнись, дура! Заметят заплатку, — зашипел в отчаянии кладовщик, не зная, как унять жену.

— Она, значит, будет грызть себе, а мы из своих штанин заплатки будем отрывать, да?! — набросилась она на мужа.

Супружескую перепалку возбужденный народ пропустил мимо ушей.

— Эту мышь надо окунуть в керосин и подвялить с хвоста. Вот тогда и поглядим, как она мучиться не будет, — сообразил еще кто-то.

— Вот твоя идея приемлема! — шевельнулся НКВД. — У нас нет пощады к врагам народа.

— Правильно! — молвил народ. — Очень верно!

— Итак, — сказал судья, — сожжем мышь.

— Бросить в керосин! — приказал НКВД.

Двое военных сняли петлю с шеи мыши и окунули приговоренную в керосин. Она чуть не захлебнулась в маслянистой жидкости. Один из военных привязал нитку к хвосту преступницы, вытащил из кармана спички, чиркнул и поднес огонь к хвосту. Нитка вспыхнула. Мышь оглянулась на пламя, что заполыхало с хвоста, и кинулась бежать, куда глаза глядят. Ноги понесли в толпу.

— Вот она! Здесь! — взбудоражился народ.

А огонь по нитке уже подбирался к мышиной шерсти. Убегая сама от себя, несчастная мышь по старой привычке кинулась к знакомой дырке в амбаре. И юркнула в нее, втащив за собой горящую нитку. Бросившиеся в погоню, военные не успели схватить преступницу и только стукнулись лбами об стенку. Мышь шмыгнула в норку, а горящая нить, зацепившись за острый выступ, осталась лежать на деревянном полу амбара. Огонь, весело треща, побежал по керосиновому следу злоумышленницы. Потянуло гарью. Сквозь щели досок из амбара повалил едкий дым. Люди закричали, бестолково засуетились вокруг пожара. Языки огня вырвались наружу. Пламя набирало силу и полыхало все выше — с шумом и треском. Густой черный дым клубами взвивался в небо. Переполошенные люди с истошными криками носились вокруг пылающего амбара…

К ранним сумеркам от амбара остался лишь черный след. А мышь забилась в свою нору и целый день не высовывала оттуда носа. Но у невольно постившейся семь дней и ночей мыши не было больше сил терпеть голод. Она тихонько пробралась по узкой, извивающейся змейкой норе, вылезла на свет божий и увидела лишь пепел от ее благодатного амбара. Выкатились из ее, как стеклышки, сверкающих глаз горькие две слезинки. Голод с пущей силой скрутил ее нутро. Куда же ей теперь, горемычной, податься? И понесли ее ноги в колхозную библиотеку — хоть червячка заморить, может быть, удастся.

А там полки на полках, и все они забиты пыльными книгами. Мышь начала с крайней. Обезумевшая от пережитого страха и смертельного голода, она даже не ощущала вкуса — грызет и грызет: кырс-кырс, кырс-кырс. Набилось ее пузо бумагой, остановилась она, и в это время глазенки ее наткнулись на название книги. Решила она узнать, что грызет, и стала читать по слогам. На обложке было написано: «Иосиф Виссарионович Сталин. Соцреализм». Как только мышь это прочитала, ее будто кто по спине кулаком бухнул — так и поперхнулась. Она выплюнула не таявшую во рту бумагу, покатилась навзничь и истошно запищала: «Простите, товарищ Сталин, простите!..»

© Раев С.А., 2011. Все права защищены
    Произведение публикуется с разрешения автора