Шабдан-батыр

Главы из неопубликованного романа «Ак-Суек» («Белая кость»). Представлены на суд читателя в литературном альманахе КРСУ. В тексте рассказывается о Кокандском и Алайском походах генерала Скобелева и пленении Курманжан-датка.

Публикуется по книге: Чабыт / Порыв: Литературный альманах. Вып. III. – Бишкек: КРСУ, 2006. – 217 с. Тираж 150 экз.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки7-4
    Ч-12
    ISBN 9967-05-228-7
    Ч 4702300100-06
    Редколлегия: В.М. Плоских, М.А. Рудов, Л.В. Тарасова

ШАБДАН-БАТЫР

Содержание:

Кокандская крепость Пишпек.
    Инцидент с майором Загряжским. 
    Кокандский поход. 
    Алайский поход. 
    Пленение Курманджан

КОКАНДСКАЯ КРЕПОСТЬ ПИШПЕК

Двое всадников подъезжали к знаменитой кокандской крепости Пишпек. Издалека были видны ее серые зубчатые стены, массивные угловые башни.

Кони шли полукарьером, всадники обгоняли многочисленных пешеходов, арбы и целые кавалькады окрестных скотоводов, трясшихся на неказистых лошадках. Навстречу двигался такой же поток. Была пятница, и по этому случаю у стен крепости собирался базар. Крепость построили очень удачно – на перекрестке скотопрогонных и торговых путей, в самом центре Чуйской долины.

Когда подъехали ближе, шумный базар предстал перед ними во всей своей пестроте. В одном месте блеяли бараны под пристальным присмотром пастухов. В другом – кокандские купцы разворачивали перед покупателями целые тюки разноцветной хлопчатобумажной ткани. Тут гончары продавали свой товар, там кузнецы стучали молотком о наковальни, ржали кони, и все это покрывал говор людской толпы. Повсюду поднимались дымки от раскаленных жаровен, и дразнящий аромат жареной баранины заставил путников сглотнуть слюну.

Один из них сказал, указав камчой на стены:

– Крепость-то перестроили. Стены выросли и зубцы на них исправны. А каждая башня – как малая крепость… Еще в Ташкенте я слышал: здешний бек Рахматулла – дельный человек. Теперь он может потягаться с урусами.

Второй покачал головой:

– Э, Баяке, не то говоришь. Вспомни Узун-Агач, ведь мы там вместе были. Разве устоят эти глиняные стены, вытяни их хоть до небес, против пушек русских?

– Вон, я вижу, на стенах тоже поблескивают пушки…

– Разве медные пушки кокандцев сравнятся с русскими? Все равно, что вороне тягаться с беркутом. Я уже не говорю о русских ружьях.

Разговаривая, всадники подвигались к воротам. Под самыми стенами приютился целый городок – несколько сотен мазанок. Вились узкие улочки – еле протиснуться арбе. Более широкая дорога вела к мосту через ров; здесь стояло приземистое строение с высоким дувалом вокруг – местный караван-сарай.

У раскрытых крепостных ворот (по случаю базара) стража играла в кости. Рослый онбаши – начальник десятки – поднялся и лениво спросил:

– Кто вы и какая у вас нужда в крепости?

Всадник поменьше ростом выехал на полкрупа вперед и потряс свитком с печатями:

– Я Шабдан Джантаев, бек города Азрет-Султана. Прибыл к Рахматулле-датхе по велению Канаат-Ша. Должен передать это послание в его руки.

Они въехали через ворота. Шабдан услышал надтреснутый старческий голос:

– Благородный бек!

К ним семенил сгорбленный старичок с клюкой. Шабдан сразу узнал его: это был известный всей округе «хранитель ворот». Человек этот жил в крепости со дня ее основания. Прибыл он сюда молодым сарбазом вместе с Лашкаром-кушебечи (в 1825 г.). Здесь и состарился. Тридцать лет он охранял эти самые ворота, знал множество кочевников в лицо, а также их родословную и этим самым был необходим пишпекским бекам (они часто сменялись) как ходячий справочник. Три года назад Шабдан помог ему с калымом, когда старик вздумал женить единственного племянника. С тех пор «хранитель» испытывал к молодому сарбагышскому манапу искреннюю благодарность. Теперь он доживал свой век в мазанке у ворот.

Приблизившись, старик опасливо оглянулся и прошептал:

– Не ходи к датхе.

– Почему?

– Ох, не ходи. Беда может случиться.

– Какая беда?

– Твой отец… – старик метнул взгляд в сторону, испуганно замолчал, повернулся и засеменил прочь.

Осмотревшись, Шабдан заметил человека, наблюдавшего за ним издали. Человек как человек, тощий, в цветной бадахшанской чалме.

Всадники поехали дальше. В самой крепости располагался еще один город. Здесь мазанки были чуть получше, в ином дворике виднелось одинокое урюковое или тутовое деревце. Во внутреннем городе жили поселенцы из самого Коканда – ремесленники, купцы, сипаи, ушедшие на покой. За плоскими крышами вздымалось второе кольцо стен – вокруг цитадели. Эти стены были еще толще и выше, чем наружные. И здесь, по случаю базарного дня, улочки полны народа, отовсюду раздается перестук молотков и зазывные крики продавцов из многочисленных лавок.

Шабдана опять окликнули. На этот раз он спешился и подошел к пятерым джигитам, угощавшимся бешбармаком из общего блюда. Ему и его спутнику Баяке почтительно уступили место, пригласили к трапезе. Шабдан признал в них родственников солтинского манапа Байтика Канаева, а одного даже знал по имени – Кокум Чайбеков, младший манап, крепкий детина с богатырской ухваткой.

После коротких взаимных приветствий и вежливых вопросов Кокум, оглянувшись, сказал:

– Если ты идешь к Рахматулле, да будет проклято его имя, не делай этого.

– Почему?

– Может случиться беда… Начальник урусов Колпак (Колпаковский) взял Мерке…

– Что такое вы говорите? И почему в таком случае вы находитесь здесь?

– Так повелел наш родоправитель… А ты уходи из крепости немедля. Твой отец…

– Поздно! – сказал второй джигит. – Вон идет Доссарык.

К ним приближался тощий человек в цветной бадахшанской чалме. На лице его бродила кривая улыбка:

– Я вижу, у вас гости…

Нетерпеливому Шабдану надоела вся эта таинственность. В конце концов, он кокандский воин в ранге бека. Отличился перед самим Худояр-ханом. Кого и чего ему бояться?

– Да мы гости! – сказал он надменно. – А кто ты?

– Я – Доссарык, верный слуга нашего правителя.

– У меня дело к твоему хозяину, – сказал Шабдан, поднимаясь.

– Я не могу проводить вас к господину.

Шабдана удивило только, что солтинские джигиты смотрели на него как-то с сожалением…

Шабдан и Баяке в сопровождении Доссарыка прошли в цитадель. Острый глаз джигита сразу заметил кое-какие изменения. И здесь стены основательно укреплены, заново оштукатурены, на них ведут через каждые десять шагов прочные лестницы. Дома наместника и других начальников выкрашены белой глиной и выглядят очень нарядно. В хаусе (бассейне) свежая вода, не подернутая ряской, как обычно. Деревца аккуратно подстрижены. Видно, рачительный хозяин этот Рахматулла, хоть и скверный человек.

– Юрты нет, – сказал Баяке.

Действительно, юрты, в которой любил жить прежний пишпекский наместник Атабек, теперь не было. Атабек был киргизом из рода баарын.

– Наш господин предпочитает дом, – ввернул со своей кривой улыбкой Доссарык. – В саманном жилище летом прохладнее, а зимой теплее. Юрта приличествует только кочевникам. Теперь у меня вопрос к тебе, Шабдан-батыр. Достаточно ли родовит твой спутник, чтобы его принял мой хозяин? Может быть, ты войдешь один?

– Это мой молочный брат, – отвечал Шабдан. – И мы войдем вместе.

Доссарык пожал плечами.

– Позволь мне предупредить хозяина о приходе столь почтенных лиц…

На пороге их встретил сам хозяин – об этом можно было догадаться по толстому брюху, величественной осанке и парчовому халату. На груди покоилась массивная золотая (или позолоченная) цепь. Огромная, как гумбез, белоснежная чалма украшена павлиньим пером, а перо закреплено драгоценным камнем, излучающим голубое сияние.

– Возношу благодарение Аллаху за то, что Он послал мне такого гостя! – тонким голосом (какой нередко бывает у толстых людей) пропел наместник.

Важное, лоснящееся лицо его расплылось в улыбке; эта улыбка показалась джигитам ничуть не лучше доссарыковой.

Глинобитный пол застлан огромным ковром – ширдаком местной работы. Слуги тотчас подложили под локти гостей расшитые подушки. В комнате царили полумрак и прохлада. Подали горячий чай в китайских пиалах.

После вежливых взаимных расспросов о здоровье и т.д. Шабдан подал хозяину свиток, запечатанный свисающими печатями, – послание Канаата.

Рахматулла приложил, в знак глубочайшего почтения, свиток к груди, ко лбу и отдал хмурому мальчику лет десяти–двенадцати, стоявшему рядом.

– Красивый у вас сынок, – вежливо заметил Шабдан. – Сразу видно: вырастет – лихим джигитом станет.

Рахматулла погладил мальчика по голове (тот недовольно отстранился) и притворно вздохнул:

– К великому нашему сожалению, это не мой сын. Байтык, манап солто, прислал мне сына на воспитание, хе-хе.

«Чему же ты его научишь, жирный курдюк, – неприятная тревожная мысль промелькнула в голове. – Паренек очень уж смазлив». За два года жизни в Ташкенте Шабдан кое-что узнал о нравах кокандской знати. Достаточно слыхал он и о Рахматулле. Надо будет сказать Байтыку: пусть любыми путями вытащит мальчишку из этого логова.

Подали плов. Пишпекский бек расспрашивал о Ташкенте, о положении дел в ханстве и все расхваливал Худояр-хана:

– Истинный государь! При нем держава расцветет райским садом, а меч его раздвинет наши пределы до границ мира.

– Я слышал, почтенному гостю предлагали должность пишпекского бека, – вкрадчиво говорил Рахматулла. – И слышал еще: гость отказался. Правильно сделал! Разве доблестному джигиту пристойно сидеть за стенами? Он одерживает блистательные победы в поле. Это мы, недостойные, не можем ослушаться повеления хана и вынуждены заниматься сварами с неразумными кочевниками.

Рахматулла начал жаловаться. С севера угрожают русские. Крепость надо усиливать, перестраивать. Сипаи едят много, требуют жалованье, а где взять средства? Кочевники бунтуют, не хотят платить Аллахом установленные налоги. Известно ли уважаемому гостю о неразумном поведении его отца Джантая?

– Я ничего не знаю, – отвечал Шабдан. – Но уверен: мой отец поступает всегда разумно.

– И это не в первый раз! – продолжал наместник. – Еще более 10 лет назад, когда наше 20-тысячное войско прибыло в Пишпек, к манапам Джантаю и Боромбаю бугинскому направили приглашение встретиться для переговоров. Как же они поступили? Прислали вместо себя бедных родственников, которых и на плаху послать не стоило по причине их ничтожности.

– Я был тогда слишком мал, – сдержанно ответил Шабдан. – Не мне судить об этом. Но думаю: если бы они приехали сами, то их бы послали на плаху уж точно.

– А два года назад? Сам Алымкул, правая рука хана, прислал твоему отцу «письмо упрека». Я помню его наизусть: «Высокопоставленный датха Джантай-батыр! Свидетельствуем вам поклоны», а затем следующая речь: «Несмотря на наши неоднократные предложения, вы ни разу не отозвались, даже не прислали самой короткой бумажки»... Что же сделал Джантай сарбагышский? Он не исполнился спасительного умиления, не поспешил с почтительной благодарностью к светлому трону падишаха вселенной. Он даже не ответил!

– Мой отец стар и неграмотен, – ответил Шабдан. – Но он послал меня служить хану. Разве этого не достаточно?

– А теперь как поступает Джантай? Этот неблагодарный отторг свой народ от светлого трона и качнулся в сторону кяфыров!

Улыбки уже не было на жирных губах Рахматуллы, глаза его сузились, лицо дышало злобой.

Шабдан был ошеломлен. Неужели отец перешел на сторону русских, не предупредив сына?

– Это наговор злых людей, – начал он.

– Твой отец от имени народа принес присягу на верность падишаху орусов. Перебежал из одной юрты в другую. Позор на его голову!

Шабдан не успел ответить. Молчавший до сих пор Баяке вскочил с подушек, глаза его метали молнии:

– Как смеешь ты, безродный, оскорблять великого манапа Джантая, за которым сорок поколений предков?

Рахматулла визгливо засмеялся и хлопнул в ладоши. Вбежали рослые сарбазы. После короткой борьбы оба джигита со скрученными руками оказались на коленях: сарбазы давили им на плечи. Рахматулла выпрямился во весь рост, выпятив толстое брюхо. Тяжело сопя от ярости, прорычал:

– Сейчас мы, как говорят орусы, будем делать небольшой скандалька. Ты, Шабдан, метивший на должность пишпекского бека, будешь сидеть в зиндане до тех пор, пока не образумишься. А тебе, – он ткнул в Баяке, – мы велим отпустить сотню плетей. Это научит тебя почтительно разговаривать с подобными мне! Уведите их!

На маленькой площадке перед домом коменданта оголенного Баяке привязали к арбе. Два рослых воина – ферганских киргиза – стали по бокам с тяжелыми плетьми. Рахматулла злорадно сказал связанному Шабдану:

– Посмотрим, как угостят твоего джигита! То же самое будет и с тобой, если вздумаешь осквернять мое славное имя непристойным поношением. Начинайте!

Вокруг глазела толпа.

Свистнули плети. На спине джигита сразу вздулись рубцы.

– Ох, собаки! – закричал Баяке.

– Так! Так! – Рахматулла посмеивался, чмокая толстыми губами.

«Вззить! Вззить!» – свистели плети.

– Дети, внуки и правнуки собак! – кричал Баяке. – А ты, Рахматулла, – жирный кабан! Пусть шайтан утащит твою гнусную душу!

– Не ленитесь! – закричал Рахматулла. – Дайте ему как следует! Иначе сами станете на его место.

– Шакалы вонючие! – кричал Баяке.

– Помолчи, брат мой! – сказал Шабдан; лицо его передергивалось.

Услышав совет господина, Баяке замолчал.

Рахматулла покрутился еще немного, потом ушел, наказав Доссарыку считать плети: сто – и не меньше!

Шабдан обратился к палачам:

– Вы же киргизы! Где ваша совесть?!

– Молчи, несчастный! – злобно сказал Доссарык. – Они выполняют волю моего повелителя.

Шабдан смерил его таким взглядом, что Доссарык невольно поежился.

– Вам придется всем держать ответ перед Аллахом, – продолжал Шабдан.

Экзекуция продолжалась в быстром темпе.

Шабдан заметил: после ухода Рахматуллы киргизы ослабили удары. Но это же заметил и Доссарык.

– Вот я скажу господину! – накинулся он на палачей.

– Мы бьем правильно, – отвечали те.

– Девяносто восемь, девяносто девять… Сто! Все! – закричал Шабдан.

Киргизы опустили плети.

– Нет, только девяносто шесть! – заявил Доссарык. – Продолжайте!

– Но мы насчитали тоже сто, – возразил один из толпы.

– Конечно, сто! – закричала толпа.

Злобно ворча, Доссарык велел бросить пленников в зиндан – глубокий колодец, покрытый сверху решеткой.

* * *

В эту ночь Баяке чувствовал себя очень плохо. Нестерпимо горела спина, во рту пересохло. Временами он бредил. Шабдан сидел на гнилой соломе, положив голову верного джигита на колени: чем еще он мог помочь.

В полночь, после того как пробили барабаны, сверху послышался шорох и на фоне ярко горевших звезд Шабдан увидел неясную тень. Что-то темное просунулось сквозь решетку, быстро поползло вниз и мягко шлепнулось на влажную глину. Шабдан услышал шепот: «Отвяжите».

«Что-то» оказалось объемистым узелком, в нем были две лепешки, бурдючок с холодной водой и бычий пузырь, заполненный еще теплым растопленным курдючным жиром.

Шабдан дал Баяке напиться, напился сам, потом осторожно промыл израненную спину джигита (тот блаженно постанывал), вытер полой халата, а затем обильно смазал жиром. Баяке почувствовал себя гораздо легче. Правда, есть он не мог. Шабдан съел за двоих.

Значит, наверху есть друзья? Еще не все потеряно.

* * *

В зиндане они сидели целую неделю. Жалкую пищу и теплую воду им спускали на веревке раз в день. Иногда подходил кто-нибудь из сипаев, с интересом всматривался вглубь колодца и отпускал разные словечки – в зависимости от симпатии или антипатии к пленникам. Сам Рахматулла ими пока не интересовался.

Зато каждую ночь неизвестный друг спускал им на волосяном аркане добрую еду и бурдючок с прохладной водой, а один раз даже с кумысом. Шабдан пытался заговорить, выяснить, кто этот неизвестный друг? Ему не отвечали – поднимался аркан, и тень исчезала.

Баяке удивительно быстро поправлялся. Голова его была полна мстительных замыслов. Шабдан останавливал:

– Сейчас думать надо об одном: как выбраться.

– А как выберешься? До верха не менее 10 локтей (вязов). Да еще и решетка.

– Ты забыл о нашем благодетеле-кормильце.

– Почему же он не отвечает на твои слова?

– Значит, пока не может. Но помни поговорку: терпеливый всегда отыщет верную тропу.

Настала пятница – день общей молитвы. Узники слышали призывы муэдзина, веселые голоса сипаев, шедших в мечеть (она располагалась здесь же, в цитадели, недалеко от зиндана). Даже сюда, в колодец, доносился дразнящий аромат жареной баранины.

Полночь. Видимый сквозь решетку клочок неба усыпали звезды – из глубины колодца их сияние кажется особенно ярким. Шабдан и Баяке ждали своего благодетеля, но он не шел.

…Джигиты крепко спали, когда Шабдан очнулся от глухого стука. Он взглянул вверх: привычного переплета решетки не было. Зато на фоне звездного неба четко выделялась человеческая голова.

– Господин! Господин!

Шабдан вскочил, проснувшийся Баяке тоже.

– Вылезайте! Вылезайте! – шептал голос. – Быстро!

Вдоль стены висела лестница из кожаных ремней.

– Давай! – приказал Шабдан.

Баяке проворно полез наверх. Подождав, пока он выберется, полез и Шабдан – иначе ведь лестница могла и не выдержать сразу двоих.

Наверху оказалось двое рослых молодцов. Тихо было в крепости в этот глухой час: судя по звездам, перевалило далеко за полночь.

Один из благодетелей уже сматывал лесенку, второй начал опускать решетку. Шабдан и Баяке принялись ему помогать. Баяке, взглянув на своего спасителя, произнес:

– Э-э…

Теперь и Шабдан узнал: эти двое оказались теми самыми палачами-киргизами.

Один из них виновато обратился к Баяке:

– Не сердись, брат. Прости нас… Мы – люди подневольные. У нас семьи в Оше. Если бы ослушались – и женам, и детям пришлось бы плохо.

Второй добавил:

– Ты сам чувствовал: как только ушел проклятый Рахматулла, мы тебя били только для вида… Возьмите на дорогу… – и он протянул узелок – точно такой они получали каждую ночь.

– Значит, это вы нас кормили…

Оба энергично закивали:

– Все ночи не спим. Помогаем вам. Рахматуллу и пса его Доссарыка боимся, а не помочь – Бога боимся, – сказал один.

– Надо спешить, – добавил второй. – Вдруг кто-нибудь проснется? Вам придется лезть через стену – на той стороне уже ждут верные люди.

Стена была широченная – по такой могла проехать арба.

– Назовите ваши имена, – сказал Шабдан. – Может быть, я сумею вас отблагодарить.

Сарбазы испуганно замотали головами:

– Нет, господин, не нужно… мы боимся. Лезьте же, во имя Аллаха.

По ту сторону стены их уже ждали пятеро – те самые солтинские джигиты, родственники Байтика Канаева, во главе с Кокумом Чайбековым.

Ни слова не говоря, вся группа прошла вдоль стены к внешним воротам. Там их уже поджидал «хранитель ворот», старый узбек. Он немного повозился – и в створке ворот открылась крошечная дверца.

– Дальше нам нельзя, – сказал Кокум. – Вы пройдете до караван-сарая, а там, у коновязей, все приготовлено.

Беглецы нырнули в дверцу, она тотчас захлопнулась за ними.

Некоторое время они шли вдоль дувалов крошечных усадеб под глухой лай собак. У беглецов не было оружия, каждое мгновение они могли оказаться во власти ночной городской стражи. Но в маленьком городке у стен крепости ночную стражу еще не завели.

Вот и приземистая ограда караван-сарая. Послышалось фырканье лошадей. От ограды отделилась тень и тихо произнесла родовой клич сарбагышей рода тынай:

– Атаке!..

Шабдан узнал старого отцовского джигита Маматая.

– Можно ехать.

Все трое сели на коней и стали пробираться по узким переулкам, вызывая злобное брехание псов за высокими глиняными дувалами. Когда миновали последнюю мазанку, пустили лошадей вскачь. Лишь отъехав на пять полетов стрелы, остановились на холмике и посмотрели на крепость. Ее громада вычерчивалась на фоне звездного неба. Оттуда еле доносился только лай собак.

Шабдан тронул коня. Баяке погрозил в сторону своей тюрьмы:

– Проклятый Рахматулла! Ну, погоди! А ты, Доссарык, трепещи, когда наша встреча произойдет.

Звезды предвещали скорый рассвет.

* * *

В аиле чон-манапа сарбагышей Джантая большое событие: он женит своего любимого сына Шабдана.

На той съехались многие сотни людей со всех концов Чуйской долины. Было тут все, что положено на таком празднике: и обильное угощение, и скачки, и народные игры, и состязания поэтов – ырчи. Bсe были довольны, ни один бедняк не ушел голодным. Размах свадьбы восхищал всех, говорили также, что манап уплатил за невесту сына умопомрачительный калым: тысячу овец, сотни коней и даже сорок пять рабов!

Все одобрили невесту: знатна, умна, красива. Лишь старики шамкали: хоть и красива, да все не сравнится с Ак-Моор, которую получил когда-то сам старый Джантай в благодарность за разрешение долголетнего спора между саяками и сарбагышами.

И еще передавали шепотом очень нехорошую новость (о нехороших новостях на свадьбе не принято говорить), будто бы пишпекский бек Рахматулла надругался над малолетним сыном солтинского манапа Байтика.

Люди рассуждали:

– Такого позора нельзя простить. Пусть Аллах покарает гнусного развратника.

– Байтик не из тех, кто прощает подобные обиды.

– Доколе ханские наместники будут обращаться с нами, как со своими рабами?..

* * *

Отгремел той, разъехались гости. Шабдан дремал в своей юрте, когда прибежал мальчишка-племянник:

– Агай! Там тебя худой человек спрашивает.

– Совсем худой? – Шабдан накинул на плечи халат и вышел из юрты.

В сторонке, держа коня на поводу, стоял Доссарык! Шабдан oт неожиданности широко раскрыл глава, потом грозно нахмурился.

Доссарык смиренно поклонился, коснувшись пальцами земли. На его губах заиграла все та же кривая улыбка, означавшая радость от встречи. Видимо на другую улыбку он не был способен.

– Как ты посмел явиться ко мне, пес?

Доссарык поклонился еще раз:

– Светлый господин мой Рахматулла-датка посылает Вам, уважаемый, розы привета и тюльпаны добрых пожеланий.

– Эй, Баяке! – закричал Шабдан.

Из соседней юрты выскочил заспаный Баяке. Увидев Доссарыка, он так же, как и хозяин, широко раскрыл глаза, потом лицо его озарилось хищной радостью:

– Aгa! Вот это добыча! Кто его доставил?

– Он сам пришел, – сказал Шабдан.

– Сам, – подтвердил Доссарык. – Я посланец, а посланца вы убить не можете. Аллах акбар!

Баяке весь дрожал от негодования, все шарил по поясу – искал нож.

– Позволь, я задушу эту собаку голыми руками!

– Сначала послушаем, – остановил Шабдан.

– Я прибыл по важному и секретному делу, – Доссарык метнул злобный взгляд в сторону Баяке.

– Эй! Какие могут быть секреты от моего верного джигита. Мы оба с ним сидели в зиндане, куда ты нас засадил.

– По распоряжению датхи! Я же маленький человек – делаю, что прикажут.

– А плети мои кто считал? Не ты? Да еще хотел добавить лишнего.

– Прости уважаемый, но я и сейчас утверждаю, что плетей было всего девяносто шесть...

– Нет, я его убью! – закричал Баяке.

Шабдан движением руки остановил джигита.

– Говори свои секреты.

– Прямо здесь? – Доссарык многозначительно поглядел на юрту.

– Нашу речь могут услышать нежелательные уши… Устал я с дороги… Во рту пересохло.

Доссарык знал обычай: хозяин, угостивший человека в своей юрте, уже не поднимет на него руку.

– Не будет тебе угощения! – ласково, очень ласково сказал Шабдан. – Ты не гость, ты собака Рахматуллы. А собак из юрты выгоняют. Говори!

– Напрасно уважаемый сердится. Такому большому человеку недостойно мстить за маленькие неприятности ничтожеству, подобному мне… Но я пришел по важному делу. Вот фирман нашего пресветлого хана; мой господин добился его для вас, уважаемый. – Он протянул свиток с печатью.

Шабдан не шевельнулся.

– Я неграмотный. Прочти сам.

Доссарык осторожно сломал печать, развернул и начал торжественно:

– Он живой.

Наше Абуль-Музаффара Сеид-Мухаммед Худояр-Багатур-хана слово.

В силу того, что плодотворная деятельность верных, преданных и покорных наших должностных лиц составляет предмет Нашего просвещенного внимания и особого Высочайшего поощрения, Мы находим возможным проявить и выразить царскую милость в отношении преданнейшего Шабдана сына Джантаева назначением его правителем крепости Азрет-Султан и начальником ее населения.

– Стой! Достаточно. Дай-ка сюда ярлык.

Шабдан взял ярлык-грамоту и стал внимательно рассматривать ее со всех сторон.

– Разве Рахматулла ездил в Коканд? Или ему доставили ярлык гонцы хана?

Доссарык замешкался. Он не ожидал такого вопроса.

– Где радость по поводу ханской милости? – вскричал он. – Где благодарность? Благолепие в лице? Дрожь в голосе?

– Что еще передал Рахматулла?

– Он расстилает ковер извинения у Ваших ног. Он клянется никогда не вытрясать из рукава несправедливости шипы обид. Во имя Аллаха Милосердного, Милостивого он призывает верховного манапа сарбагышей Шабдана присоединиться к войскам Повелителя миров Худояр-Багатур-хана для священной войны против неверных.

– Я еще не верховный манап, – отвечал Шабдан. – Мой достославный отец жив.

– Он стар. А ведь никто не знает, сколько отпустил Аллах человеку дней на этой земле.

– Вот именно, – сказал Шабдан. – И поэтому я уверен: мой отец еще долго-долго будет управлять сарбагышами.

– Иногда человек вмешивается в судьбу, – вкрадчиво сказал Доссарык. – По воле Аллаха, конечно… Есть извечный закон жизни… Если конь по старости не тянет арбу, его заменяют. На смену одряхлевшему скакуну приходит молодой. Вы, уважаемый, рождены, чтобы стать опорой государства. В эти тяжкие времена испытаний только Вы должны возглавить сарбагышей. И мой господин желает помочь Вам в этом.

– Каким образом?

Доссарык достал из-за пазухи тряпицу, в нее была завернута резная коробочка, а в коробочке оказался золотой перстень с камнем. Камень – бадахшанский рубин исторг кровавый огонь.

– Эту драгоценность датха Рахматулла-бек преподносит Вам в дар с уважением и в знак искреннего расположения.

– Понимаю, – сказал Шабдан. – Я должен предложить этот перстень отцу взамен его верховной власти.

– Не совсем, – Доссарык оглянулся по сторонам. – У этого перстня есть скрытые свойства, и эти свойства таковы, что повергают иных в изумление, иных – в радость торжества, иных – в холод могилы…

– Слишком уж ты напускаешь туману, – сказал Шабдан.

– Слушающий услышит, видящий увидит… Стоит только повернуть этот перстень вот так… – Доссарык символически показал, как это делается, – и опрокинуть его над пиалой кумыса.

– И что же?

– Выпивший кумыс отправится в райские сады…

– Эй, Баяке! – сказал Шабдан джигиту, который стоял в сторонке. – Принеси полную пиалу кумыса. Надо угостить посланца.

– Что? Этой собаке? – вскричал Баяке.

– Выполняй! – голос Шабдана пресек возражения.

Баяке, ворча, скрылся в юрте. Скоро он вышел.

– Вот бозо! Кумыса нет, – сухо сказал он и поставил пиалу на землю. – Не желаю, чтобы эта собака лакала из моих рук.

Я ухожу.

– Подожди. Ты понадобишься, – Шабдан поднял пиалу, отхлебнул, чтобы показать, что напиток не отравлен, и поставил под нос посланцу:

– Опрокидывай свой перстень… Чего уставился? Исполняй!

Побелевший Доссарык исполнил. Белая горошина скользнула в чашу и тут же растворилась.

– Пей.

Доссарык вытянул руки вперед и сделал шаг назад.

– Хватай, его, Баяке!

Джигит в два прыжка достиг бадахшанца и повалил на землю.

– Держи крепко, – приговаривал Шабдан. – Мы заставим испить его собственное угощение.

– Ага! – со злой радостью приговаривал могучий Баяке, скрутив противника. – Да не отворачивайся, сын шайтана!

– Горе мне! – кричал Доссарык. – Пощадите!

Баяке зажал ему нос и в открытый рот полился напиток. Доссарык глотал, фыркал, плевал, захлебывался… – зрелище не из приятных.

Когда пиала показала дно, Баяке, по знаку Шабдана, отпустил пленника. Доссарык сел, покачиваясь.

– Горе мне!.. Я отравлен. – Он сунул пальцы в рот, корчился, пытаясь вызвать рвоту.

– Ты сам себя отравил, – сказал Шабдан.

– Будьте прокляты! Прокляты до седьмого колена! Аллах! Аллах!..

Лицо его посинело, глаза почти вылезли из орбит; он хватал воздух широко раскрытым ртом и вдруг повалился на траву, содрогаясь от конвульсий. Джигиты стояли молча.

– Э-эй! Что случилось? – к ним, опираясь на карагачевую палку, шел старый Джантай.

Он постоял над трупом, сказал:

– Где концы и начало этого дела, сын мой?

– Я все расскажу, отец. А теперь. Баяке, посмотри: узнаешь эту печать?

Шабдан сунул под нос джигиту ярлык-грамоту.

– Узнаю. Это печать Атабека, прежнего пишпекского правителя.

– Верно. А теперь она досталась Рахматулле по должности. Этот жирный кабан сам испек фальшивый ярлык и поставил свою печать. Он хотел этим поддельным «хирманом» заманить меня в свой капкан.

Джантай выслушал краткий рассказ и ответил:

– Есть и хорошая новость. Манап Байтик убил Рахматуллу и с ним множество джигитов. Он держит Пишпек в осаде. А из Верного уже выступил сам Колпак на помощь с солдатами и пушками.

– Отец! – воскликнул Шабдан. – Тогда нам нельзя терять время: надо брать Токмак, стоящий на нашей земле!

– Верно говоришь. Бери джигитов – и начинай.

* * *

Крепость Токмак стояла на обрыве левого берега реки Чу. Кокандцы построили ее во времена Лашкар-беги, одновременно с Пишпеком – три десятилетия назад. С севера и запада ее защищал овраг, с восточной стороны – речонка Шамши. Первоначальный Токмак имел двойной ряд зубчатых стен. Наружная стена достигала двух саженей высоты, а внутренняя – трех. Шесть башен грозно топорщились по углам. Перед единственными воротами протянулся ров шириной до пяти саженей и глубиной больше человеческого роста. Для маленькой крепости – не так уж плохо.

Но все это было два года назад. В 1860 году полковник Циммерман разрушил ее. За истекшие два года кокандцы сумели восстановить стены лишь частично, без зубцов, без амбразур и бойниц. Заваленный ров очистили лишь наполовину. И башни успели поднять чуть выше стен – вполовину прежнего. Гарнизон небольшой – 70 человек во главе с комендантом-сотником. Кроме сарбазов в крепости жили сборщики налогов (зякетчи) да с десяток бродячих торговцев из Коканда.

Сотник в сопровождении главного зякетчи поднялся на южную башню. Сарбагышские джигиты обложили крепость. Сверкали боевые топорики (айбалта), длинные пики вставали тростниковым лесом.

Зякетчи, старик с лицом вымогателя, в ужасе воскликнул:

– О Аллах! Тут их многие тысячи!

– Сотни четыре, не больше, – ответил комендант. – Для нас и это много. Я не знаю причины их бунтовства, но вижу, что настроены они решительно. Пожалуй, нам несдобровать. Эх, была бы у меня хоть одна пушка!

– У тебя есть сарбазы и ружья!

– На каждого сарбаза – десяток врагов, а ружья и у них есть… Вон, я вижу, волокут лестницы. Сейчас начнется штурм…

– Что же ты намерен предпринять, о юз-баши?!

– Защищаться и погибнуть.

– Погибнуть? О Аллах! Они же разорвут нас в клочья! Не лучше ли крикнуть «аман»?

– Кричи, если они тебя услышат…

В этот миг раздался ружейный треск, и мимо уха зякетчи просвистела пуля. Он скатился вниз, крича:

– И почему я не уехал в Пишпек, о Аллах!

Наступавшие под ружейную пальбу перекинули через ров лестницы и полезли на стены. Защитники отвечали нестройными залпами. Вскоре в тех местах, где стены не успели достроить, завязалась рукопашная.

Токмак был взят.

* * *

Джантай говорил правду. Да, Байтик отомстил. Он действительно убил Рахматуллу и со своими джигитами напал на крепость. Но кочевники, привыкшие лишь к открытым стычкам, не имевшие ни навыка саперных работ, ни артиллерии, такой твердый орешек раскусить, естественно, не могли.

Манап поступил разумно: отправил брата своего Сатылгана к Колпаковскому с просьбой о помощи. Пока саяки ограничились тем, что дочиста разграбили городок аркатских сартов (так назывались выходцы из Коканда, осевшие на жительство у пишпекских стен).

ИНЦИДЕНТ С МАЙОРОМ ЗАГРЯЖСКИМ

Начало русскому селению Токмак положил генерал Черняев. В середине мая 1864 года он приказал рядом с кокандскими развалинами возвести укрепление. Цель – обеспечить безопасность сообщения между Аулие-Ата и Верным, а также создать опорный пункт против возможных поползновений кокандцев. Постройка укрепления должна была вселить уверенность среди местного населения, что Россия окончательно взяла их под свою защиту. Первым комендантом был назначен воинский старшина Бутаков. Ему также вменили в обязанность исправление дорог, транспортировку военных и продовольственных запасов.

И как это всегда бывает в мирное время, вокруг укрепления стало быстро оседать гражданское население: ремесленники, торговцы, разный пришлый люд. А когда в 1867 году Токмак стал центром одноименного уезда, число жителей пополнили чиновники разных ведомств, многие с семействами.

Сыграло свою роль и удобное местоположение. Через Токмак проходили скотопрогонные тропы местного населения и древний торговый путь еще со времен усуней – из казахских степей через горные перевалы и ущелья на Иссык-Куль и дальше – в Кашгар, Хотан. Яркенд.

Русский исследователь Радлов, проезжавший из Чуйской долины на Иссык-Куль в 1869 году, писал, что Токмак устроен «у подножия южных гор, здесь здоровый и свежий ветер, и откуда можно <...> с удобством защищать южные ущелья».

Первым уездным начальником Токмака стал майор Г.С. Загряжский. Это был человек, не похожий на обыкновенных провинциальных служак, ограниченных и корыстных.

О широте его интересов говорит хотя бы тот факт, что статистические работы Г.С. Загряжского по киргизскому быту, судопроизводству, социальному расслоению и т.д. служат и по сей день для нужд исследователей.

Загряжский постарался установить дружеские отношения со всеми родоправителями, кочевавшими на вверенной ему территории, и в первую очередь с Шабданом Джантаевым, победителем кокандцев. От него он почерпнул множество сведений об укладе жизни кочевников, записал некоторые предания; в свою очередь молодой сары-багышский манап бойко осваивал русскую речь, знакомился с чужими обычаями, дивился вещам, ранее им не виданным. Очень понравился ему самовар, из которого майор частенько угощал приятеля. Но более всего поразила Шабдана «муха, которая делает сахар», – у Загряжского служил отставной солдат Аким Чуриков, замечательный пчеловод...

В 1867 году вышло Положение об управлении в Семиреченской и Сырдарьинской областях, входящих в образованное Туркестанское генерал-губернаторство. Царское правительство приступило к организации управления завоеванным краем.

С начала 1868 года уездный начальник майор Загряжский отправился по киргизским кочевьям. Перед ним стояли задачи: перепись податного населения, разбивка аилов на волости, выборы старшин. Вместе с ним (как его помощник) отправился на Тянь-Шань и Шабдан со своими джигитами.

Все последующее произошло в бывших кочевьях саякского манапа Осмона Тайлакова, в местности Кетмень-Тюбе.

Отделившись от основного отряда, Загряжский с несколькими киргизами, переводчиком и писарем отправился в соседний аил.

– Мало людей берешь, майор, – заметил Шабдан.

– Больше и не требуется, – отвечал Загряжский. – Кокандцы далеко, а здешние киргизы – российские подданные.

– А Якуб-бек? Я слышал, его люди баламутят здешний народ.

Загряжский только усмехнулся. И, как выяснилось впоследствии, напрасно.

Якуб-бек, правитель соседнего Кашгара, науськиваемый английскими агентами, готовился, по слухам, к вторжению в Киргизию. Здесь, на Тянь-Шане, у него имелись сторонники, в числе их манап Осмон Тайлаков. Еще недавно Загряжский задержал его сына Мамыркана и отправил в качестве заложника в Верный, узнав о связях Осмона с Якуб-беком. В ответ Осмон откочевал со своими аилами – 700 юрт – в кокандские пределы.

Весь последующий день уездный начальник проводил выборы аильных и волостных старшин. Из соседних аилов съехалось много народу, был шум и споры. Наконец, к ночи все уладилось. Уставший майор отправился в свою юрту и с удовольствием растянулся на одеялах. В соседней юрте укладывалась свита. Аил затих: лениво брехали собаки, со стороны развалин кокандской крепости Тогуз-Торо доносилось мрачное уханье филина... Майор заснул.

Разбудили его истошные крики в соседней юрте. Он различил голоса писаря, переводчика и еще пронзительные и воинственные – чужие. Военному человеку не нужно много времени, чтобы осознать опасность. Через двадцать секунд он уже выскочил наружу с двумя револьверами в руках.

При звездном свете сновало множество фигур: вот вспыхнул один факел, второй, третий… Какой-то всадник властно приказывал по-киргизски:

– Ищите начальника, дети шайтана!

Кто-то набросился сзади, майор двинул плечом и выстрелил наугад. К нему кинулись сразу несколько человек, один высоко держал факел. Майор послал пули в эту группу, факел упал и продолжал гореть на земле коптящим пламенем. Раздались крики боли и проклятья. Еще несколькими выстрелами он отогнал нападавших и помчался в сторону горного склона, где темнел лес. За ним устремилась погоня…

…После обильного чаепития за дареным самоваром Шабдан сладко спал, когда ворвался Баяке и на правах верного друга и советника грубо закричал:

– Спишь? Чай пьёшь? Твоего майора взяли в плен, а сейчас, может быть, убили!

Шабдан вскочил, таращась.

– Ну да! – говорил уже более спокойно Баяке. – Только что прискакали табунщики и все рассказали. У Тогуз-Торо напал Осмон, сын Тайлака... Беда!

Шабдан искренне симпатизировал Загряжскому, но ещё больше любил он свой народ. Перед глазами встал Узун-Агач, непобедимые стройные роты, гром артиллерии и сарбазы Канаата, снопами валившиеся на мерзлую землю... Безумец этот Осмон! За гибель уездного начальника отомстить прибудут войска! Нельзя терять времени!

Может быть, в Шабдане Джантаеве не реализовался великий полководец: он всегда действовал в нужную минуту решительно и хладнокровно.

– Поднимай джигитов! – приказал он и сам выскочил из юрты.

Через какой-нибудь час двести всадников – все, которых можно было собрать за такой срок, – уже скакали к месту происшествия.

На рассвете они обрушились на людей Осмона... Шабдан потерял в бою двоих, под ним самим убили двух лошадей, но враг был разгромлен, Осмон бежал. Как выяснилось, бежал не с пустыми руками – увел в плен всю свиту майора, двух волостных старшин и одного кандидата на должность аильного старшины. Юрта Загряжского оказалась разграбленной, исчезли многочисленные подарки, заготовленные для старшин: часы, пояса, халаты. Самого же майора нигде не было.

Шабдан страшно расстроился.

– Кто видел начальника? – обратился он к толпе аильных жителей.

Никто не видел. Майор бесследно исчез.

– Может быть, его увел все-таки Осмон? – предположил кто-то.

– Пай, пай! – закричал другой, показывая в сторону леса. – Смотрите, смотрите!

К аилу четкой военной походкой (слегка прихрамывая) шел, как ни в чем не бывало, Загряжский. Шабдан радостно завопил и побежал ему навстречу.

Встреча была поистине умилительной. Уездный начальник и батыр крепко обнялись и троекратно расцеловались по-русски.

За спасение административного чина правительство пожаловало Шабдана золотой медалью и почетным халатом второй степени.

Что касается дальнейшей судьбы Осмона Taйлакова, то она прискорбна. Русский путешественник Н. Северцов писал: «Сам же Осмон дорого поплатился за этот бунт. <...> Он бежал в кокандские владения и собрал большую часть последнего имущества на подарки андижанскому беку, чтобы получить разрешение кочевать в горах Кугарт. Бек подарки принял, а в гостеприимстве отказал, сославшись на волю хана. А Худояр-хан велел беку выдать Осмона русским пограничным властям. Тогда Осмон бежал в Кашгар». Но там оказалось еще хуже: «Киргизы захватили его с шайкой и пленными <...>, – пишет Н. Северцов, – и выдали всех заключенных высланному Якуб-беком небольшому отряду. <…> Все были дочиста обобраны и посажены в кашгарскую тюрьму, а затем чуть ли не казнены. <...> Русских же пленных Якуб-бек у Осмона отобрал и возвратил в наш ближайший форт Нарынский, тогда строящийся».

На родину Осмон Тайлаков возвратился только через 10 лет, совершенно обедневшим. Авторитет его среди саяков так больше и не поднялся на прежнюю высоту.

КОКАНДСКИЙ ПОХОД

В 1873 году в Кокандском ханстве развернулось грандиозное восстание южнокиргизских и кипчакских племен против режима Худояр-хана. Некогда обширное и достаточно могущественное (по среднеазиатским меркам), а теперь урезанное наполовину в результате военного поражения, попавшее в прямую зависимость от Российской империи, ханство переживало агонию. Последние годы правления Худояр-хана, этого «наиболее талантливого и наиболее жестокого» (по отзывам современников) правителя, были отмечены усилением налогового пресса до крайних пределов. Помимо старых, привычных налогов хан ввел неисчислимое количество новых буквально за все. Подданные не могли ступить и шагу, чтобы тут же не попасть в лапы алчных сборщиков. К налогам прибавились бесконечные трудовые повинности, к исполнению которых население принуждалось с крайней жесткостью.

И народ восстал. Поднялись свободолюбивые кочевники, во главе их встал простой киргиз Мулла-Исхак из племени бостон. Он принял имя Пулат-хана, внука Алима, то есть принца из царствующей династии Минг – этакий вариант среднеазиатского Пугачева. Это восстание угнетенных, принявшее было яркую социальную окраску, вскоре слилось с движением кокандских феодалов во главе с Абдуррахманом Афтобачи. Афтобачи, бывший главнокомандующий ханских войск в русско-кокандской войне, объявил газават против «неверных». Таким образом, восстание стало антиханским и антирусским. Наиболее непримиримые руководители восстания, собравшись в кишлаке Бута-кара близ Андижана, подняли по древнему обычаю на белом войлоке самозваного Пулат-хана и провозгласили его правителем Коканда. Худояр-хан, а затем и его преемник Наср-эд-дин отдались под защиту русских властей.

Русские войска начали военные действия. Общее руководство осуществлял генерал-губернатор Кауфман, действующей армией фактически руководил генерал Скобелев.

* * *

В 1875 году Шабдан, несший службу со своими сорока джигитами на русско-кокандской границе при казачьей сотне барона Штакелъберга, по вызову генерал-губернатора Кауфмана отправился в Фергану. Разумеется, Кауфману был нужен не малочисленный Шабданов отряд, а само имя Шабдана, знатнейшего киргизского манапа, вставшего на сторону русских. Пусть многие каракиргизы, участники газавата, задумаются!

Тронулись в путь безотлагательно. Подъезжая к Сузаку, услышали досадную новость: перед Андижаном в селении Аим-кишлак стоит Пулат-хан с большим войском. Не пробиться?

Шабдан думал недолго, подозвал одного из своих джигитов:

– Мамыркан! Возьми запасную лошадь и скачи к генерал-губернатору под Андижан. Расскажи о нашем положении. Жду тебя через три дня.

Прошел день. Второй. Третий. Четвертый. Пятый. В кишлак, где они остановились, доходили противоречивые слухи: кто говорил, что русские разбиты под Андижаном, а кто – наоборот. Передавали также леденящие кровь подробности о ежедневных казнях, проводимых по приказу самого Пулат-хана. Будто бы внук Алим-хана каждое утро садится на трон, вершит суд и расправу, а двенадцать палачей-киргизов в особых красных одеждах и большим набором ножей всех размеров тут же приводят при¬говоры в исполнение. Ожидание становилось тягостным. Сначала Шабдан потерял терпение. Потом закралось подозрение: добрался ли вообще его посланец до войска Кауфмана? И Шабдан решился. Он сказал хозяину мазанки, где ночевал:

– Уважаемый Мамед-улы. Дай мне твою старую одежду и твою лошадь. Возвращу завтра в полдень. За пользование плачу три серебряных таньга.

Мамед-улы, пожилой оседлый киргиз, пожевал губами:

– Какая нужда знатному батыру превращаться в чайри-кера?

– Э! – отвечал весело Шабдан. – Разве ты не знаешь историю Мурад-бека, хана кокандского посла Шералы? Он правил семь дави, потом семь лет скрывался, а следующие семь лет торговал красным товаром на кокандском базаре. Что не зазорно хану, то не зазорно и мне.

Переодевшись, Шабдан стал неузнаваем – вот что значит одежда! Он сказал разинувшему рот Баяке:

– Ждите меня завтра в полдень. Если не вернусь, поворачивайте коней навстречу Штакелъбергу, – и уехал.

Он проезжал разграбленные селения, где почти не видно было людей, – последствия беспощадной войны. И прохожие не встречались. Ближе к Андижану стали попадаться отдельные всадники и группы всадников – южные киргизы и кипчаки, судя по одежде. Все вооружены. На одинокого бедняка на старой кляче никто не обращал внимания.

В селении Аим-кишлак пеших и конных оказалось видимо-невидимо. Здесь временно стояло войско Пулат-хана, готовящегося нанести удар по русским, осаждавшим Андижан, – это Шабдан узнал из разговоров без особого труда. «Тысяч десять–пятнадцать, – мысленно прикинул он. – И все они обречены». Прослужив столько среди русских, Шабдан отлично понимал: с таким скопищем плохо вооруженных, плохо обученных, не знавших дисциплины вчерашних табунщиков Пулат-хану никогда же победить.

Смеркалось. Шабдан проехал селение из конца в конец в поисках ночлега. Все дома оказались заняты. Всюду во дворах воины, вьется дымок из-под казанов, пахнет бараниной. Но нигде не видно хозяев – местных сартов, извечных земледельцев. Лишь в одной усадьбе он подсмотрел, как пятеро джигитов перетаскивали через дувал стожок сена для своих коней. Из дверей выскочил хозяин, чем-то похожий на пишпекского «хранителя ворот», и принялся надтреснутым голосом кричать. Следом выскочила женщина в парандже и втащила за руку старика обратно.

В сумерках Шабдан решился проехать через площадь, где стоял дом богатого купца – по слухам, временная резиденция Пулат-хана. Перед домом он увидел виселицу, а на ней неподвижные фигуры со склоненными набок головами; в одной из них, крайней справа, он узнал своего посланца Мамыркана... Невдалеке сидели стражники и угощались лепешками, запивая кумысом из бурдючка. Шабдан проехал, не останавливаясь.

Была вторая половина сентября – бабье лето. Однако ночью чувствовалась прохлада с гор. Шабдан переночевал на заброшенном поле, завернувшись с головой в старый халат. Он узнал все, что нужно, и мог бы уехать, но какая-то сила толкала остаться: очень уж хотелось посмотреть на этого самозванца Пулат-хана.

Чуть свет, голодный и продрогший Шабдан вернулся в селение, с великим трудом раздобыл чашку горячего бульона с куском лепешки за полтаньга – цена неслыханная – и стал ждать. И все-таки чуть не прозевал. Когда он пробился на площадь, Пулат-хан уже уходил. Двое джигитов почтительно поддерживали его под локти. На вид мужчина еще совсем молодой, не старше Шабдана, невысокого роста, щуплый, с тонкой шеей и нервным лицом, на котором выделялись реденькая бородка и черные глаза – такие черные, будто сажа от казана. Они и блестели как сажа, по которой проведешь мокрым пучком травы.

Высоко над морем голов вознесся помост. Там действительно суетилось несколько фигур в ярко-красном – палачи. Шабдана передернуло. На краю помоста в роскошном халате с саблей на боку стоял рослый мужчина и громко читал по свитку.

– Абдумумын, кураминец, – шептались в толпе. – «Карающая рука» Пулат-хана.

Выводили осужденных. Из оглашённого списка явствовало, что казнили ростовщика, обманувшего повстанцев; трех бедно одетых людей – шпионов урусов, а также бека, сторонника Наср-эд-дин-хана, и с ним шестерых его джигитов.

Заработали палачи. Шабдан не стал дожидаться окончания зрелища. Выбравшись из толпы, он сел на свою клячу и поехал узкими переулками. Скорей выбраться отсюда. Было бы сейчас под рукой сотни три-четыре его джигитов, да столько же казаков – и от этого воинства ничего бы не осталось, они рассеялись бы как осенние листья под бурным порывом ветра.

Дробный конский топот послышался сзади. Шабдан ехал не оборачиваясь. Топот приближался. Шабдан благоразумно съехал на самую обочину, как и подобает ничтожному чайрикеру. Догонявший всадник, поравнявшись, начал теснить своим конем Шабданову клячу, потом протянул руку, схватил ее под уздцы и резко осадил коня, заставив остановиться и Шабдана.

Это был рослый воин с круглым злым лицом, за плечами его торчало дуло ружья.

– Что хочет бек от мирного путника? – кротко произнес Шабдан (в это мгновенье он пожалел, что нет с ним револьвера, давнего подарка друга-тамыра Загряжского).

– Мирный путник, говоришь? – всадник прищурил и без того узкие глаза. – Эй, собака! Я еще со вчерашнего вечера за тобой наблюдал, как ты шнырял по кишлаку, высматривал, вынюхивал. Ты – шпион!

– Какой я шпион?! Побойся Аллаха!.. Отпусти меня: ты – киргиз, я – киргиз...

– Говори, кто тебя послал? Kayфман? Наср-эд-дин? Или оба вместе?

– Вот я пожалуюсь самому Пулат-хану...

Воин зловеще расхохотался.

– Мы каждый день вылавливаем шпионов – много развелось вас, проклятых. И ни один еще не осквернил слух нашего хана! С тебя достаточно Абдумумына и его палачей. Там все расскажешь! А ну, поворачивай!

Вдвое массивнее Шабдана, он склонился к нему и схватил за плечи:

– Дай-ка я тебя сейчас свяжу покрепче.

И в этот миг Шабдан ударил. Ножом, спрятанным в рукаве старого халата, – прямо в грудь. Удар был так силен, что отбросил тело врага обратно в седло. Лицо воина стало изумленным на мгновенье, потом он повалился на гриву своего коня и затих. Как видно, умер сразу.

Далеко впереди маячили всадники; далеко позади трусил кто-то на ишаке. Шабдан осторожно свел коней с дороги и стал удаляться в поле. Поднявшееся солнце грело вовсю, поле было пустынно – конец сентября. В дальнем сухом арыке он уложил труп и еще долго гнал перед собой чужого коня подальше от этого места. Потом выехал снова на дорогу.

Он успел вовремя: Баяке и джигиты в страшной тревоге за своего друга-господина собирались уже, вопреки приказу, отправиться по его следам.

– Будем ждать казаков, – сказал Шабдан. – Пробиться нет никакой возможности.

К вечеру подошла сотня барона Штакельберга.

* * *

Читая автобиографию знаменитого манапа, порой сталкиваешься с чисто фольклорным материалом в этаком былинном духе. Например, Шабдан пишет: «Около городков Баткара и Спискена Пулат-хан опять загородил нам дорогу, но был отбит. Мне удалось при этом с двумя джигитами вогнать в городские ворота до тысячи неприятеля. На другой день я с десятью джигитами обратил в бегство пятьсот человек, чему свидетелями были Штакельберг и [казачий офицер] Дубровин».

И далее, когда отряд соединился с войском Скобелева: «Вечером, заметив около двухсот человек неприятеля по ту сторону Сыра, Скобелев, Штакельберг, я и еще трое казаков переправились через реку и обратили неприятеля в бегство».

Прямо подвиги Ильи Муромца или Манаса! Автобиографию Шабдан писал на склоне лет; человеческая память коварна тем, что сплошь и рядом выдает нам из прошлого желаемое вместо действительного. Кто из стариков не склонен преувеличивать успехи молодости? Может, дедушка Шабдан балагурил у камелька в окружении внуков?..

Но тут есть одно «но». В русской армии среди многих наград была одна особенная – Георгиевский крест. Его давали очень скупо: ни связи, ни высокое происхождение, ни политические мотивы – ничего не помогало. Только личная храбрость, проявленная в бою! Не было в армии такого офицера или генерала, который не мечтал бы о солдатском «Георгии», а получив его, не гордился бы им больше, чем всеми остальными наградами, вместе взятыми.

А Шабдан Джантаев и восемь его джигитов (в том числе и Баяке) именно за «дело» под Баткаром и Спискеном получили каждый по «Георгию». Может, не так уж и присочинял дедушка Шабдан? Есть, над чем задуматься...

АЛАЙСКИЙ ПОХОД 

2 ноября 1875 года под селением Балыкчи генерал Скобелев нанес поражение воинству Пулат-хана. 9 января 1876 года под Андижаном Пулат-хан был окончательно разбит. Скобелев занял город. 28 января царские войска захватили последний опорный пункт повстанцев – крепость Уч-Курган. А 19 февраля Пулат-хан, предательски схваченный киргизскими феодалами Мырзакулом (из рода доолёс), Бекжаном и другими, был выдан царским властям.

В тот же день специальным указом Кокандское ханство было ликвидировано, а его территория присоединена к Российской империи под названием Ферганская область.

Однако наиболее решительные из противников не сложили оружия. Самим известным из них был Абдуллабек, сын Курманджан-датхи. В прошлом он занимал пост андижанского хакима, от имени Пулат-хана одно время даже управлял Кокандом. Теперь он занимал подступы к Алаю.

* * *

После того, как генерал-губернатор наградил Шабдана и его товарищей крестами, почетными халатами и немалыми деньгами, Шабдан отпросился домой. Несколько месяцев он наслаждался миром и покоем в кругу семьи, в родных кочевьях. Но вот фельдъегерь привез манапу послание с личной просьбой генерал-майора Скобелева прибыть в театр военных действий. И Шабдан во главе все тех же сорока джигитов выступил в поход.

Штаб Скобелева находился в Оше. Командующий встретил Шабдана с распростертыми объятиями:

– Boвремя! Boвремя! Вынужден признаться, старый тамыр, нынче без тебя, как без рук, – и генерал шутливо развел руками.

Тотчас подали самовар – всем была известна слабость манапа, а к чаю – сахар, «который делает муха», т.е. мед.

– Для тебя берег, да-с! Бери ложкой побольше, не стесняйся.

Шабдан вытирал вспотевшую шею, отдувался не хуже сибирского купца. Когда же генерал скажет дело? И генерал сказал. Теперь, после упразднения ханства, требуется установить мир во всем крае. Если мира не будет, народ вправе спросить: зачем тогда русские? Фергана успокоена, а вот на Алае засел Абдуллабек и никак не хочет мириться. Русские не знают местности, нужны проводники; генерал нанял было 25 джигитов из аргынов, но коварный Абдуллабек заманил их в ловушку и перерезал всех до единого. Тут нужен сам Шабдан со своим авторитетом.

– Уже апрель, – говорил Скобелев. – Дороги подсохли. Медлить далее нельзя. Выступаем завтра.

Шабдан неумело отдал честь.

* * *

На краю ошского базара, недалеко от Ак-Буры Шабдан завернул в чайхану – после обильного генеральского угощения снова захоте¬лось пить. Он велел подать себе чаю на открытую террасу. Апрельское солнце клонилось к закату и обливало щедрым светом все вокруг: и начавшую пустеть базарную площадь, и быструю речку, и висячий мост через неё, и стены медресе с двумя минаретами по углам на том берегу… Шабдан задумался. Это медресе построил когда-то Алымбек-датха Алайский; теперь мутаваллием (распорядителем) стал наследник Алымбека, его сын Абдуллабек. Шабдан очень хорошо понимал Абдуллабека. Русские ему не нужны. Пуповиной связаны его интересы с кокандским престолом. Разве не оставил ему знаменитый отец торговые ряды и целый жилой квартал в Оше? А земли, которыми он владеет в Ферганской долине? Отец провел половину жизни в Урде – ханской ставке, был и датхой, и парваначи, и великим визирем. Частенько ханы становились игрушкой в его руках, а когда они начинали действовать вопреки его интересам, Алымбек уничтожал их. Пример тому – злополучный Малля-хан. Сын, конечно, намеревался идти той же дорогой. Он уже был андижанским ханом при Худояре, а во времена Пулат-хана даже управлял Кокандом. Кто ему северные киргизы? Всего-навсего те, кто должен платить зякет. Точно так же смотрел и Алымбек: разве не он угрожал бугинцам и сарбагышам страшными карами, если они не пойдут под руку кокандского хана? Правители южных племен срослись с оседлой кокандской знатью: им бы стоять у трона и обирать народ. Bсe они породнились между собой, и все желают таскать бешбармак из общего казана.

Еще в Ташкенте Шабдан основательно разобрался в родословной не только кокандских ханов, но и многочисленных вельмож, окружавших трон. Дома он привык, подобно остальным, считать главными угнетателями сартов оседлых жителей Ферганы и кипчаков. Теперь, узнав многое, он начал смотреть на это несколько иначе.

Попробуем разобраться и мы. Обратимся к фактам истории.

Не следует думать, будто во времена Кокандского ханства оседлые народы – узбеки и таджики выступали угнетателями кочевых киргизов и казахов. Угнетение шло по массовой линии: феодалы всех мастей эксплуатировали одинаково рьяно и земледельцев, и скотоводов.

Факты? Пожалуйста. С 1842 года именно кочевые аристократы меняли ханов на кокандском престоле по своему усмотрению. Казахский бий Турзат-Ногай говорил в 1864 году верненскому приставу: «Кокандом управляют черные киргизы, кипчаки и адыгене, сарты же положительно присмирели».

С начала и до конца в Коканде правила одна, узбекская династия Минг. Но с XIX в. в неё влилось по женской линии изрядное количество киргизской крови. Мать Шералы-хана (1842–1844 гг.) была киргизкой. Сам Шералы провел большую часть своей жизни среди таласских киргизов, женился на киргизской красавице Яркин-Аим. В жилах его сыновей Малля-хана и Худояр-хана уже на три четверти текла киргизская кровь, и оба они провели детство и возмужали в киргизских кочевьях.

Теперь о феодалах-временщиках и чехарде ханов. Шералы-хана посадил на престол Юсуф, ферганский киргиз из рода кырк-огул. При Мадади он занимал одну из высших должностей в государстве – минбаши, но затем впал в немилость и был отправлен хакимом (правителем) в Маргелан. Юсуф обиделся, и когда пришел удачный момент, выступил. Ему помогли отряды таласских киргизов во главе в Сеид-Али-беком. Шералы был поднят на белом войлоке, а Юсуф получил вожделенный титул минбаши. В этом звании он усердно обирал как земледельцев, так и кочевников, не делая различия.

Свалил Юсуфа и его сторонников другой кочевой феодал – кыпчак Мусульманкул.

Узбек Рахматулла-мырза и киргиз Сатыбалды (исфаринский хаким) организовали заговор против Шералы. Они вызвали одного из сыновей давно умершего хана Алима, а именно – Мурада, находившегося в Ура-Тюбе, и провозгласили его ханом; важную роль сыграл отряд киргизов в 100–200 человек. Самого же Шералы, по словам хрониста, «заставили испить напиток мученичества».

Но тут опять вмешался кыпчак Мусульманкул. Мурад-хан бежал, процарствовав 7 дней (по другим источникам – 2), а на престол был возведен малолетний Худояр.

При новом хане власть совершенно захватила клика Мусульманкула, куда входили киргиз-кипчакские феодалы. Сам Мусульманкул был женат на киргизке из Кетмень-Тюбе, а Худояр-хана женил на своей дочери.

Лишь возмужав, Худояр сумел освободиться от опеки тестя, опять-таки при помощи другого кипчака – ташкентского кушбеги Нурмухаммеда. Мусульманкул был казнен, а с ним – великое множество кипчаков перебито в городах и по всей стране. Русский исследователь В. Наливкин писал спустя 30 лет: «Мусульманкул пал; при жизни он опутал кипчаков сетями своего чрезвычайного честолюбия; когда он пал, эти самые сети повлекли за ним его народ в бездну ужасов, воплей бесприютных сирот и вдов, в бездну материального разорения всего того, что успело спастись от шашек и ножей убийц».

Настал 1858 год. Старший брат Худояра – Малля-бек во главе киргизского ополчения Хасан-бия изгоняет брата и занимает престол.

При Малля-хане выдвигаются такие значительные фигуры, как Алымбек из племени адыгене и кипчак Мулла Алымкул.

Алымбек-датха, почти независимый правитель Алая, становится первым визирем ханства. Придворная борьба за власть между кипчакско-киргизской феодальной группировкой, с одной стороны, и узбекской земледельческой знатью, с другой, заканчивается тем, что Алымбек, Алымкул, тюрк Худай-Назар и другие убивают хана в его собственной спальне.

Наступают смутные времена. Кочевые феодалы жонглируют ханами, как искусные фокусники. Трижды изгонялся Худояр-хан. За короткий срок на престоле сменили друг Ша-Мурад, 12-летний Султан-Сеид, 16-летний Худай-Кул-бек…

В 1873–1876 гг. под ударами восставших киргизов, кипчаков, казахов и оседлого узбекско-таджикского населения трон династии Минг зашатался. Вступление русских войск довершило дело: Кокандское ханство перестало существовать.

...Очнулся Шабдан от стука топора. Слуга в рваном халате рубил тополевые жерди на топливо. Что-то знакомое почудилось в наклоненной спине, в движениях и даже в посадке бритой головы с чудом державшейся засаленной тюбетейкой на макушке.

Выскочил толстый повар, закричал:

– Эй, Кривой! Долго же ты возишься!

Слуга понес охапку дров за угол. А через минуту опять раздался стук топора.

Подождав, пока слуга, отложив топор, стал поднимать новую вязанку, Шабдан негромко окликнул:

– Ибрагим!

Слуга обернулся. Да, это тот самый Ибрагим, в мазанке которого Шабдан ночевал когда-то в подаренном ему селении под Ташкентом. Но какой у него вид! Постаревший, обросший бородой; на месте правого глаза – опухшее веко с узкой красной щелкой под ним...

Ибрагим тоже узнал манапа: поленья с грохотом посыпались на землю. Он стоял как вкопанный, только выдохнул:

– Щедрый господин...

– Подойди же.

– Не смею, щедрый господин...

Случайно выглянувший чайханщик грозно напустился на слугу:

– Эй, оборванец! Кривой, сын кривого и внук кривого! Как смеешь ты задерживать внимание знатного бека!

– Подожди почтенный! – остановил его Шабдан. – Этот человек мне нужен, а чтобы ты не потерпел ущерба, вот тебе, – он бросил несколько монет на низенький столик. – И пусть принесут еще чаю и лепешек!

Принесли чай. Шабдан позвенел ногтем о пиалу:

– Ешь и пей.

Когда слуга чайханщика жадно утолил голод, Шабдан сказал:

– А теперь не будем ходить вокруг ишака, давай сразу на него сядем. Рассказывай! Так же, как тогда, в кишлаке Алтын-сай.

Горестный был рассказ Ибрагима…

– Когда ты, щедрый господин, дал мне еще серебра после ташкентского дела, я решил жениться. Однако ни в одном селении не нашлось девушки для меня, чужака-бродяги. Времена-то были неспокойные... Тогда я сложил все деньги, полученные от тебя, и купил на кокандском базаре калмачку-рабыню. Очень хорошей женой стала она мне... В селении Базар-Курган мы нанялись в игенчи к одному зажиточному земледельцу. Он дал нам мазанку, ишака в хозяйство и несколько старых одеял. Мы с женой трудились от зари до зари, хозяин был справедлив – на еду хватало. Потом родился сын, сынок Арзымат. Такой хороший сынишка... На пользу пошли твои таньга, щедрый господин...

– Что же было потом?

– Taк мы прожили многие годы; сынок стал уже большеньким. У нас завелось имущество: и казан, и миски, и кувшины, и горшки. Я дважды покупал одежду жене и сыну. Появилась коза, она давала молоко. Хорошо жили...

– Нy, а потом?

– А потом началась смута. Появился Пулат-хан и начал воевать с Худояр-ханом. Пулат поначалу был добрым человеком, а потом совсем другим стал: окружили его знатные беки и простому народу не стало возможности пробиться к нему...

Тут Ибрагим посмотрел на богатый халат собеседника и замолчал.

– Глаз как потерял?

– Сарбазы Абдуррахмана Афтобачи заставили меня идти в ханское войско. Дали красную одежду, пику, саблю. Под Андижаном сошлись с войском Пулат-хана. Тут Афтобачи взял да и перешел на сторону Пулат-хана, а с ним – и мы... Худояр испугался и убежал к русским. Думали – конец войне. Я хотел вернуться потихоньку к жене, сыну, да вмешался шайтан: попался на глаза андижанскому хакиму, давнему моему господину Абдуллабеку. Он сразу закричал: «Вот шпион Худояра и орусов». Меня схватили палачи и три дня выпытывали, шпион ли я.

Ибрагим распахнул халат, под которым не было рубахи, и показал шрамы на теле.

– А потом?

– Хотели меня казнить, а когда возвели на помост и палач уже топор приготовил, Пулат-хан заговорил со мной (он сидел на белом войлоке) и велел отпустить. Хорошо, Абдуллабека близко не было... Зачислили меня опять в войско, теперь уже Пулат-ханово. Мы обороняли Андижан от орусов. Пуля ударила мне в лицо и выбила глаз. А может, не пуля... Потом Абдуррахман Афтобачи разругался с Пулатом и сдался орусам. Я, сильно раненый, побрел домой. Пришел – а дома нет. Хозяина зарезали, усадьбу ограбили, а жена моя с сыном пропали...

– Кто же ограбил?

– Одни говорят – сарбазы Худояра, другие – киргиз-кипчаки. Целый год я искал свою семью, да где же найдешь? Соседи ничего не знают: какое им дело до пришлого игенчи и его семейства? Теперь вот вторую луну служу у чайханщика за лепешку и чай...

* * *

Апрельские дороги и тропы в горах опасны: на освещенных солнцем местах скользкая грязь, в тени еще лежит ноздреватый подтаявший снег, по утрам тоже скользкий от корочки льда.

Большой отряд пехоты и кавалерии втянулся в ущелье, ведущее к перевалу. Там, наверху, засели джигиты Абдуллабека. Спрятавшись за наваленными стеной камнями, они чувствовали себя в безопасности. Изредка оттуда гремело эхо выстрела, щелкала рядом о камни пуля, испуганный конь шарахался в сторону, и лишь потом там появлялся дымок.

Скобелев осмотрел вражеские позиции.

– Да-с, канальи, сидят крепко. Пожалуй, малой кровью этот орешек не разгрызть. И пушки сюда не втащишь. Если бы можно было в обход?.. Друг Шабдан, – сказал генерал подъехавшему киргизу. – Не посоветуешь ли чего? Ведь если позиции взять в лоб, много наших лягут.

– В обход надо, начальник.

– Дорогу знаешь?

– Нет.

Скобелев с досадой махнул рукой и опять устремил взор на другой конец ущелья.

Шабдан тихонько тронул его за рукав. Удивительно большие (для киргиза) глаза его были прищурены.

– Зачем торопишься, Михаил Мытрич? Я не все сказал.

У меня есть человек, который знает дорогу.

Скобелев сразу оживился.

– Давай его сюда. Ox, и хитрец же ты, братец!

Шабдан подал знак. Подъехал Ибрагим. В добротном, хоть и поношенном халате (с Шабдановых плеч), с саблей на боку, аккуратной черной повязкой на лице он выглядел настоящим, заслуженным джигитом.

– Берешься провести наших солдат к этим канальям в тыл? – спросил генерал.

– Он не понимает по-русски. – Шабдан быстро заговорил. Ибрагим кивнул.

– Вот и славно. Капитана Куропаткина ко мне!

…Ибрагим пошел вперед. Весь отряд, задрав головы, смотрел, как джигиты Шабдана, ведя коней на поводу, один за другим скрывались за гребнем. Вслед за ними карабкалась рота капитана Куропаткина.

Лишь когда град пуль обрушился на тыл засевших на перевале, те обнаружили, что противник их обошел. Минутами растерянности, естественной в таких случаях, воспользовался генерал Скобелев и ударил из ущелья. Зажатые в тиски, отряды Абдуллабека были разбиты и бежали. Генерал выглядел весьма довольным.

– Обошлись малой кровью! – рокотал он, не скрывая радости. – Быть тебе, друг Шабдан, с чином! Уж я похлопочу. Где твой проводник? Передай ему от меня… Вот, джигит, получай, – сказал он подъехавшему Ибрагиму и протянул ему пачку ассигнаций.

Но Ибрагим хмуро покачал головой.

– Не берет! – удивился Скобелев – Aгa! Он, наверное, не видел бумажных денег… Постой-ка, есть у меня в сумках несколько золотых…

Но Ибрагим и от золотых оказался. Шабдан перевел:

– Он говорит – награды не надо. Я отомстил Абдуллабеку за себя, за отца и мать. A за месть денег не берут.

– Ишь! – только и сказал генерал, с интересом разглядывая одноглазого воина. – Вот вам, господа офицеры, истинное понятие о чести. И у кого? У бедного туземца, которому завтра, может быть, не на что купить лепешку. Да-с! Выдать ему почетный халат!

И почетный халат Ибрагим не взял. Шабдан попытался сунуть ему несколько золотых тилла, оставшихся от кокандских времен.

Но Ибрагим спрятал руки:

– Не надо, щедрый господин. Лучше отпустите меня – буду опять искать жену и сына.

– Для поисков нужны таньга. Это тебе не награда, а жалованье за службу. От жалованья не отказываются. Да и что сделаешь без денег?

Ибрагим взял и уехал.

ПЛЕНЕНИЕ КУРМАНДЖАН

Чтобы посеять панику в стане врага, Скобелев приказал Шабдану с его джигитами «почебарить» окрестные аилы (т.е. предать разграблению). А главное – найти Абдуллабека. Шабдан скрепя сердце выполнил приказ: доставил в лагерь большую добычу и сорок пленных мужчин, способных носить оружие.

Когда он подъехал к Скобелеву, лицо его выражало смущение:

– Прости, начальник. Абдуллабека нигде нет. Bсe, что нам досталось, – вот... Принимай. – И он показал на толпу пленных, множество овец и навьюченных лошадей.

– Все это принадлежит тебе и твоим людям, – сказал генерал.

Шабдан обернулся, оценивающе посмотрел.

– Награда знатная, – сказал он. – Однако нам ничего не нужно. Я пришел служить русским, а не грабить.

– Как? Ты не хочешь взять добытое тобой же?

– Нет, – отрезал Шабдан.

– А что скажут твои джигиты?

– Я их снарядил за свой счет. Я их содержу.

Глаза Скобелева как будто увлажнялись.

– Друг! – сказал он. – Дай я обниму тебя. Ты – настоящий дворянин!

В своем донесении Скобелев так и написал: «Храбрый и достойный Шабдан, прибывший с джигитами из Токмака и предложивший свои услуги, отказался от своей доли добычи, сказав, что он пришел служить, а не барантовать».

– Быть тебе с чином! – повторял генерал.

* * *

Преследуя Абдуллабека, русские войска поднялись на Алай. Скобелев еще надеялся как-то поладить с упрямым экс-хакимом Андижана. Для этой цели он послал Шабдана на переговоры. Но ничего не вышло. Шабдан чуть не поплатился свободой и жизнью, однако, в конце концов, с честью вышел из трудного положения. Когда через день подошел с двумя казачьими сотнями князь Витгенштейн, Шабдан передал ему знамя, отбитое у Абдуллабека, и восьмерых пленных.

28 июня 1876 года на перевале Кызыл-Арват Абдуллабек был опять разбит и отступил дальше, в глубь Памира.

Шабдан отправился в погоню со своими джигитами в качестве передового отряда. За ними следовали казаки Витгенштейна.

Последний бой прогремел за Сохом. Абдуллабек, окончательно разбитый, с немногими джигитами бежал в Афганистан.

* * *

Царица Алая Курманджан-датха, страшась нашествия «кяфиров», откочевала со своими аилами в долину Коксу на кашгарскую границу. Ведь в Кашгаре правил Якуб-бек, истинный мусульманин, как и все его поданные.

Однако подданные Якуб-бека (не без ведома последнего) разграбили беззащитные аилы Курманджан и выпроводили вон. Потеряв большую часть стад, датха возвратилась на Алай, а оттуда предприняла еще одну попытку уйти в Афганистан.

Однако и это не удалось: 29 июля ее нагнал капитан Ионов со своим отрядом. Ионов, проявив большой такт и искусство политика, сумел внушить царице доверие и склонял ее к миру. Курманджан согласилась даже поехать в лагерь Скобелева.

С большой свитой из знатных киргизов, в сопровождении сына Камчибека и внука Мырза-Паяса, она прибыла в русский лагерь. Генерал, как и капитан, оказался на высоте: Курманджан приемом осталась довольна. Вскоре она призвала население Алая вернуться к мирной жизни и такой же приказ послала своим сыновьям.

Сыновья послушались. Один лишь упрямец Абдуллабек отказался подчиниться матери и с немногими спутниками отправился в далекую Мекку на поклонение гробу пророка Мухаммеда. В дороге он умер.

* * *

Учитывая большие заслуги Шабдана в Алайском походе, Скобелев настойчиво ходатайствовал перед Кауфманом о присвоении Джантаеву чина войскового старшины. Генерал-губернатор отклонил просьбу по одной простой причине:

– Простите великодушно, Михаил Дмитриевич, не могу-с. Ведь вы, Шабдан Джантаевич, насколько мне известно, неграмотны?

– Так точно, да-с, – отвечал Шабдан.

– Надо, надо овладеть грамотой. Чин довольно высок. Как же вы будете читать распоряжения начальства или сами подписывать приказы? Научитесь письму, и чин вам обеспечен.

Чтобы смягчить отказ, генерал-губернатор выдал Шабдану 2000 рублей, одарил его и всех его джигитов почетными халатами и отпустил домой.

Уже в Токмаке Шабдан получил по почте еще 1600 рублей – «возмещение расходов по содержанию джигитов в Алайском походе». Кауфман опять не забыл упомянуть и о грамоте...

* * *

Экспедиция Скобелева на Алай была не только военной.

В ее составе находились специалисты по самым разным областям знаний; в их задачу входило провести всесторонние исследования далекого экзотического края.

Освободившись от военных трудов, Шабдан несказанно удивлялся, наблюдая, как полковник Бенкендорф, заслуженный воин, вместе с господином Михельсоном колдуют над какими-то приборами, а по ночам глядят на звезды через трубу. Другой полковник, Лебедев, тоже глядя в трубу на треноге, но уже не в небо, кричал солдату с шестом в руках, стоявшему поодаль:

– Вправо на три шага возьми, голубчик! А теперь влево на шаг. Да не пяться ты назад, сукин сын!

Третий полковник, Костенко, все ходил с толстой тетрадью, пером и чернильницей и приставал к аильным жителям с разными вопросами, будто кокандский зякетчи...

За время этой военно-научной экспедиции были сделаны астрономические и барометрические наблюдения, произведены топографическая съемка местности и статистические исследования. Зоогеограф В.Ф. Ошанин собрал богатую коллекцию материалов.

* * *

Так закончился Алайский поход, а вместе с ним – и война в Туркестане. В военных кампаниях многие русские офицеры дослужились до генеральских чинов. Генералами стали полковники Черняев и Скобелев – будущий герой Шипки; подполковник Колпаковский, майор Загряжский, капитаны Ионов и Куропаткин.

* * *

В 1883 году в Петербурге проходила торжественнейшая церемония – коронация очередного государя-императора великой Российской империи Александра III. Собственно, Александр III правил уже два года, поскольку его предшественник Александр II Освободитель был убит народовольцами в 1881 году. Из-за траура церемония все откладывалась.

В числе почетных гостей на этом торжестве присутствовали родовитые фамилии Кавказа, казахские султаны, самые заслуженные киргизские манапы... Среди последних бок о бок стояли офицеры Российской армии капитан Байтик Канаев и войсковой старшина Шабдан Джантаев. Грудь обоих украшали золотые медали на орденских лентах, а грудь Шабдана – еще и Георгиевский крест.

Рядом с великаном Байтиком невысокий Шабдан ничуть не терялся: искусный акын сравнил бы их с могучим стареющим беркутом и стремительным, в расцвете сил белым кречетом – у каждого свои достоинства, своя стать...

© Аман Газиев, 2006.
    © КРСУ, 2006.

СКАЧАТЬ всю книгу: Чабыт / Порыв: Литературный альманах. Вып. III. – Бишкек: КРСУ, 2006