Персонетика-2

Художественные произведения выдающегося отечественного ученого, создателя собственной философской школы Арона Брудного мало известны широкому кругу читателей. В 2006 году они были опубликованы в литературном альманахе КРСУ, выпущенном тиражом 150 экз.

Публикуется по книге: Чабыт / Порыв: Литературный альманах. Вып. III. – Бишкек: КРСУ, 2006. – 217 с. Тираж 150 экз.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки7-4
    Ч-12
    ISBN 9967-05-228-7
    Ч 4702300100-06

Редколлегия: В.М. Плоских, М.А. Рудов, Л.В. Тарасова

ПЕРСОНЕТИКА-2

Положительные отклики критики и читателей на первый выпуск альманаха побуждают меня продолжить публикацию книги «Персонетика». Напомню, что нераздельность времени и личности – ее главный постулат. Шестидесятые годы («Инга»), начало и конец восьмидесятых («Власть имущий» и «Сеанс окончен») – темы публикуемых разделов, каждый из которых, впрочем, вполне самостоятелен.

Исследования, проводившиеся в те годы (и сейчас), исходили из предположения, что о периметре индивидуальности, очерченном в каждой части, следует судить по идентичным вопросам, задаваемым испытуемым. «Сеанс окончен» стоит особняком. Как и предыдущие новеллы, он основан на действительных фактах.

Что бы ни думали о реальном и таинственном, плохом и хорошем – жизнь продолжается. Конечно, мир, охваченный кризисом, зачастую оставляет впечатление финальное. Как писал давно еще Эренбург: «Как будто мы долго-долго ехали, не километры прошли, а тысячелетия. Бег с высунутым языком. И вот теперь пустырь, конец, разбитая лампа». Но вот потом исчезло это ощущение. Последовал подъем. Сама неокончательность такого чувства говорит о том, что финала нет.

Его и не будет.

ИНГА

Я сидел за столом, лицом к аудитории. Все меня слушали. Перелистывая тезисы, я вспоминал апокриф о разводе Пастернака. Покидаемая им супруга пожелала посмотреть на живого Сталина (телевидения тогда еще не было, портреты были безвкусны, чтобы не сказать резче). Пастернак радостно отдал ей пропуск на трибуны первомайского парада («А мне можно?» – усомнилась та. Пастернак поехал, спросил – можно»). Разумеется, ее завернули в первом же оцеплении – и с разговорами, а к Пастернаку явился чин из НКВД. Тот все рассказал.

«– Да откуда вы взяли, что так можно?

– Откуда пропуск прислали: я пришел в Союз писателей, спросил, и мне девушка сказала, что пусть жена идет.

– Да это секретарша какая-нибудь. Как вы ей поверили?

– Как я ей мог не поверить, – возразил Пастернак. – Она сидит за столом!»

Я вспомнил этот ответ, который меня восхитил, когда докладчик закончил («и, в-третьих…»).

– Вопросы. Вопросов нет? Тогда благодарю вас. Слово нашему гостю Дэну Лобингу – вы, несомненно, знаете его работы, он отлично говорит по-русски. Прошу вас, Дэн. Десять…

– Пятнадцать! – сказали в верхних рядах.

– Видите, даже пятнадцать минут.

Я давно уже не вел секций и испытывал знакомую сладкую скуку, слушая подробный и вязкий доклад. И свет в аудитории был в меру тусклый, и в коридоре, посмеиваясь, курили младшие научные сотрудники.

Лобингу даже слегка похлопали, что у нас не было принято.

– Коллеги, список докладчиков исчерпан.

На самом деле оставалось еще мое сообщение. «Если вы разрешите», – хотел сказать я, но девушка из первого ряда с конским хвостиком, едва прикрывающим затылок, сказала:

– Попросим председательствующего.

Зазвучало вежливое бормотанье. Да, мол, неплохо было бы…

Я положил папку на трибуну и начал рассказывать про свои недавние разработки темы по общей семантике. Не всем было интересно, все устали, но было тихо-тихо, быть может, потому, что многих просто клонило в сон.

Не понимают, думал я вяло. Пример?

– Я приведу пример, известный всем, кто читал тургеневского «Рудина»…

– Всем известно, кто написал «Рудин», – вполголоса заметила девица в первом ряду.

– Именно тургеневского «Рудина». Издавался в России такой журнал – «Рудин», и в числе его авторов Тургенева не было. Итак, рассмотрим вопрос о вариантности понимания на таком примере.

И я сжег, чему поклонялся.
    Поклонился тому, что сжигал.

Каковы варианты понимания этого не столь уж сложного текста?

Вот первый вариант. Некий фанатик сжигает своих идолов, поклоняется другим. Его взгляды радикально меняются: он начинает поклоняться тем идолам, которых сжигал, и сжигает те, которым еще недавно поклонялся.

Второй вариант. «И я сжег, чему поклонялся. Поклонился тому, что сжигал». Некто сжигает все, чему раньше поклонялся, и поклоном прощается со своим прошлым, с тем, что он сжег.

Третий вариант. «И я сжег…»

– Вы, наверное, в крематории спецкурс читаете? – поинтересовалась девушка с первого ряда.

Вот с кем стоит поработать, подумал я, смеясь вместе с аудиторией. Она всех разбудила, и доклад имел успех. Закончил я его словами св. архиепископа Турского, обращенными не то к Хлодвигу, не то к Хильдерику (я забыл): «Mitis depone colla, Sicamber, adora quod… incendisti, incendi quod adorasti» – «Склони выю, сикамбр, сожги, чему поклонялся, поклонись тому, что сжигал».

На вопросы я отвечать не стал («Дискуссия завтра с утра, хорошо?»), а подошел к девице, познакомился, и мы условились.

Через полчаса мы сидели на скамейке у стен старого университетского здания. Тут темнеет, тут трава и вечерние тени, тут негромко поют и громко смеются, тут место, прозванное студентами и измученными абитуриентами «психодром».

Клавиша негромко щелкнула.

– Аббат Равиньяни сказал, что наивысшее достижение Сатаны состоит в том, что он научил нас отрицать свое существование. Как вы понимаете это высказывание?

Инга задумалась.

– Мы хотим скрыть от себя, что он в нас находится.

– Что, в каждом человеке?

– В каждом, и даже не обязательно взрослом. Среди мальчишек есть такие гады! Это я еще в пятом классе знала.

– А среди девчонок?

– Среди девчонок – нет. То есть не встречала. Да, есть, конечно.

– Отживает ли свой век портретная живопись, уступая место фотографии?

– Кинематографии.

Мне это понравилось: Просто и убедительно; фильм может рассказать о человеке больше, чем его портрет. Но Инга тут же добавила:

– Но в портрете есть такое, что может потом произойти, перспектива какая-то, в кино вроде тоже… там недаром вторые серии бывают, третьи… В общем, не знаю. Вопрос сформулирован и поставлен неверно.

Я ожидал, что услышу что-нибудь такое, мы все тогда об этом говорили – о Венском кружке, о псевдовопросах, о Шлике, в которого влюблялись студентки (кажется, в него даже стрелял какой-то ревнивый парень), о Витгенштейне, великом философе ХХ века. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать». «Попытайтесь объяснить, что такое умножение, и вы превратите его в сложение». «Смысл – это точный ответ на правильно поставленный вопрос». Я все это уже пережил и при случае говорил коллегам, что вся позитивная философия укладывается в шутку Ильи Ильфа: «Ах, какая беда, не дают доформулировать».

«Что ты хочешь этим сказать?» – возмущались коллеги, и я рассказывал им, как Холмс и Ватсон приземлились на воздушном шаре, а где – не знают. Луг, вдали лесок – и все. Вдруг видят – охотник.

– Сэр, не скажете ли вы нам, где мы находимся? – спрашивает Холмс.

– В корзине воздушного шара.

– Благодарю. – Ватсону: – Математик.

Ватсон и охотник вместе:

– Как вы догадались?

– Ответ был совершенно точен и абсолютно бесполезен.

Я рассказал это Инге.

– Вопрос Холмса был поставлен неверно.

И она упрямо тряхнула головой. «Пони» – подумал я.

– Пони.

– Что?

– Женщины – это пони.

Она ждала продолжения.

– Никто не знает, какие они сильные, кажутся – будто игрушечные.

– Я оценила.

У нее были синие глаза, и я сказал ей это.

– Давай дальше.

– Как вы понимаете изречение «Кто Богу не грешен, Царю не виноват»?

Она медленно повторила: «Кто Богу не грешен…»

– Кто поступил по совести, того судить земным судом несправедливо.

Она имела право рассуждать о вопросах и ответах, она знала – что это такое.

– Как вы считаете, Инга, что более существенно для привлечения внимания общества к моральным проблемам – литература или телевидение и кино?

– Понятное дело, литература. Я это с восьмого класса знаю.

– Скажите! На вас произвела такое впечатление русская классическая литература?

– Живопись на меня произвела впечатление, – сказала Инга мрачно.

Я попросил ее рассказать, и она рассказала. История и впрямь была поучительна.

Молодая и прогрессивная учительница задала тему для сочинения «Моя любимая картина». Любимая картина восьмиклассницы Инги Р. ничей вкус не оскорбляла, это была высокая классика.

Но Веласкес изобразил на полотне совершенно обнаженную девушку – спиною к зрящему картину. При этом внимание привлекали совершенной формы ягодицы, а не грустное, милое, не очень четко прорисованное лицо – дело в том, что она смотрела на себя в зеркало и отражение ее было чуть-чуть затуманенным…

Я это рассказываю, опустив все детали, которые добросовестно описала и пересказала мне Инга. А тогда ей поставили двойку за фривольность.

– Любопытно, – сказал я со всей серьезностью.

Давеча мне позвонил приятель из Сочи, попросил одолжить сто рублей (тогда это были деньги!) и сообщил свой адрес: Фривольный переулок, 5. «Вот город…», – подумалось мне мельком. Я послал ему телеграфный перевод. Утром раздался частый междугородний звонок.

– Идиот! Не Фривольный, а Привольный!

– Какая разница, – ответил я и повесил трубку.

Ничего про это я рассказывать не стал, а спросил:

– Вы понимали бы, что ходите по воле игрока, если бы вдруг оказались на шахматной доске? Хотели бы вы ходить сами? Хотели бы…

– Я хотела бы, чтобы у меня была точеная фигура, – перебила она.

Нет, этого у нее не было.

– Почему сейчас входит в моду «ретро», вкусы 20–30-х годов?

– Любой ответ вы оцените как неверный.

– Почему вдруг?

– Вам эти годы ближе, а что я о них знаю? Навру еще что-нибудь, – сказала она невинно.

Я хотел сказать ей, что и сам знаю, что немолод и разведен, и едва от этого удержался. Что за странный вечер!

– Какому бесполезному, то есть не имеющему видимых шансов на успех делу вы посвятили бы себя, если бы вам представились бы время и возможность?

– Пыталась бы завести детей.

– В каком фильме вы хотели бы сняться, будь у вас такая возможность?

– Ни в каком. Я хотела бы снимать фильмы.

– Почему височная кость черепа называется по-латински «кость времени»?

– Потому что мужчина седеет с висков.

То, что женщина может седеть, как-то не приходило ей в голову.

– Чьи мемуары, будь они написаны, самым сильным образом повлияли бы на наши представления об истории и о людях?

– Мои.

Я не возмутился ее бахвальством, не ощутил ничего кроме прикосновения тоски. Что же, может быть. Я их не прочту уже.

– Могут ли существовать машины, люди, какие-то высшие существа или существо – в данном случае это все равно – разум, который качественно превосходит человеческий? В чем бы могло выразиться существование такого, – я поискал слово, – гиперразума?

– Что-то мудрено. Тут и существа, и разум – вы нарочно (она произнесла по-ленинградски с отчетливым «ч» – «нарочно», а не «нарошно») меня путаете?

– Да ладно вам, Инга, вы же отлично поняли, что я хочу сказать.

– Итак, если бы существовал гиперразум – в чем бы это проявилось?

– Да. И что бы это значило для человечества?

– Узнав нечто от этого разума, люди не смогли бы больше существовать. Произошло бы коллективное самоубийство человечества. Вот что значило бы существование сверхразума.

Я тогда был чрезвычайно далек от проблемы коллективных самоубийств и, услышав, что говорит Инга, не принял это всерьез. Лишь много лет спустя, когда я прочел замечательную статью Александра Фурмана в журнале «США сегодня» о беспримерном самоубийстве сотен людей – из секты «Храм небесный» в Гвиане, я вспомнил Ингу и ее слова, ибо главою «Храма небесного» был Джонс, претендующий на имя, славу и силу сверхчеловека. Но тогда мысли мои шли по наезженной колее.

– Ну а если бы вы могли задать вопрос инопланетянам…

– С летающего блюдечка?

Тогда «летающая тарелка» еще не укоренилась в языке. По-английски же НЛО (UFO) так именно и называются – «летающие блюдца».

– Хотя бы.

– Я спросила бы – вы умеете путешествовать во времени?

– Ну а если умеют?

– Тогда это никакие не инопланетяне.

– А кто?

– Они люди из будущего.

– Это отличный ответ, Инга…

«Вычитала где-нибудь», – подумал я зло.

– …но мне трудно его принять, так как предполагается, что видно: это инопланетяне, они не подобны человеку.

– Полностью не подобны?

– Нет, может и похожи.

– А в будущем люди изменятся. Они будут и выглядеть по-другому.

– Кто их знает. Ответ принят. Про что может быть книжка под названием «Ее величество Костер»?

– Про первую любовь пионервожатой.

– А к кому?

– Не скажу.

Вдруг подошла и села рядом с нами девушка в слезах. Мы перешли на другую скамейку. Невдалеке кто-то пел, я и сейчас слышу, как звучит расстроенная гитара. Слов не разобрать.

– Американский философ Ральф Эмерсон предполагает, что смелый человек не храбрее самого обычного, просто он храбрее его на пять минут дольше.

– Не знаю. У женщин и мужчин смелость совершенно разная. Мужчина даже не знает, что такое смелая уступка.

Она была права. Мне даже послышалось «мелкая уступка», я переспросил, и она с презрением повторила.

– Что из того, что ушло в прошлое, вызывает у вас наибольшее сожаление?

– Любовь, – ответила Инга не задумываясь.

– История, если изъять из нее экономику, – не подобна ли она роману? Как вы считаете?

– Подобна. Я считаю, что без экономики я осталась бы в голом виде и романов у меня тогда хватало бы.

Потом я спросил ее о смерти – и она ответила сразу, но тут я нажал не ту клавишу и несколько секунд выпали из записи.

– Когда и как, то есть в каком возрасте и при каких обстоятельствах вы хотели бы умереть – если бы могли, конечно, выбрать время и род смерти?

Шорох, щелчки.

– …в ручье. Весной. Я выйду кататься на лыжах, будет солнечно, и я наклонюсь поправить крепления, и мне вдруг защемит сердце, как в позапрошлом году. И закружится голова, я поскользнусь, упаду и услышу, как шумит где-то подо мной талая вода, но уже не почувствую, какая она холодная.

Литература, подумал я, осердясь. Литература. Как у Верлена: «все прочее – литература». Вот жаль! Такая умная девочка. Я стал ее благодарить (в официальных выражениях), она все выслушала и сказала, что сегодня в «Звездном» идет фильм по замыслу и с музыкой «Биттлз» – «Желтая подлодка».

– Ну и что? – спросил я глупо.

– Я подумала, вы спросите – далеко ли «Звездный».

– Далеко?

– Да нет.

Она встала, и я, вынимая кассету, поспешно спросил («это уже все, я просто пропустил»), какие часы показывают правильное время только два раза в сутки.

– Ваши, наверное. Так и опоздать недолго.

С тех пор прошло много лет. Инга Р. защитила диссертацию, печаталась. Ей было уже за сорок, когда она умерла – внезапно, возвращаясь с лыжной прогулки.

ВЛАСТЬ ИМУЩИЙ

Это было вскоре после безумно нахального перелета Руста.

ПВО столицы усилили, инверсионные следы тянулись за истребителями, кривились и таяли в вечернем небе. Мое раздумье медленно обращалось в транс. Мимо проносились властительные бюрократы с вертикальными морщинками промеж бровей, честные солдатики в темно-синих погонах с золотыми буквами «ГБ», интригующие евреи, готовые страдать, писать и влиять, немолодые люди с ищущими масонов глазами, обаятельные динамистки в юбочках с рискованными разрезами, втайне мечтающие о добродетельном замужестве, провинциальные отличницы со слезами на невинных глазах, мужественные рэкетиры, улыбающиеся иностранцы… Тихо запели ручные часы (к моему удивлению, звучала «Баньдерра росса» – я еще не привык к этим фокусам).

Часы напоминали, что меня через полчаса ждут.

Ждал меня один из сильных мира сего. Встречу мне удалось устроить с трудом, через врача, которому Т. был очень обязан.

Время было выделено ограниченное, не на даче (как я предполагал), не на квартире и не на работе, конечно. Я просто должен был подойти к одному дому на Бронной точно в 15, не раньше и никак не позже. Я купил электронные часы с сигналом и подошел к дому (это называется «точка рандеву») вовремя, раньше на две минуты. «Волга» выехала из-за угла, притормозила, водитель открыл мне дверцу. Я сел с ним рядом, Т., к моему смущению, сидел сзади.

Я неловко поздоровался. Он сказал мне, что ничего объяснять не надо, мой друг ему все рассказал. Он расспросил меня о работе, я словно бы отчитывался или давал интервью солидному, слегка высокомерному, не очень заинтересованному телеобозревателю…

Мы вышли где-то в новом районе, пошли по бульвару, сели на скамейку. Невдалеке пенсионеры (по виду – отставные офицеры) играли в домино. Т. с одобрением рассматривал веселых девушек, болтающих на скамейке напротив. Пессимизм, пропагандируемый либеральной прессой, не оказывал на молодежь какого-либо заметного воздействия.

Первые вопросы я задавал, присматриваясь к собеседнику, не слишком вслушиваясь (да и девчата напротив мешали), ведь все шло на запись. Т. отвечал вдумчиво, медленно, смотря почему-то не на меня, а на магнитофон. Но вот девушки со смехом убежали, я сосредоточился на Т. и спросил:

– Какие часы показывают правильное время два раза в сутки?

Он задумался и попросил повторить. Потом лицо его осветилось.

– В программе «Время»! Ее два раза в сутки показывают – утром и вечером!

Я удивился, он был доволен. Тут только Т. заметил, что девицы исчезли.

– Ни одной – куда подевались? Как из пулемета: тра-та-та! – подивился он.

Я сказал, что они пошли смотреть видеофильм. Т. омрачился:

– Насмотрятся, как раздеваются, и сами начнут.

Я возразил, что видеофильмы бывают и очень интересные, скажем, научно-фантастические, и рассказал про американский фильм о вертолете (кажется, «Синий гром»), специально предназначенный для борьбы с преступниками: такая у него аппаратура.

– …и вот он летит над толпой, стреляет в того, в кого нужно.

– Не понял.

– Ну – тра-та-та, а попадает только в преступников!

– Как это – только в преступников? Это не пойдет. Это не то, что нам нужно. Так полиции будет бояться кто? Одни преступники. А надо, чтобы ее боялись все. Нет, пусть уж он и во всех попадает… немного, конечно, но пусть.

Это произвело на меня впечатление.

– Теперь представьте, что вы проходите подземным переходом от площади Свердлова к Охотному ряду…

(«Да когда он там последний раз проходил, – пронеслось у меня в голове, – что я говорю!» Но надо было завершать вопрос.)

– …и там продавец книг кричит…

– Почему?

– Продавец привлекает внимание покупателей выкриками: «Это книга о журналисте, который погубил массу народа!». О ком могла бы быть написана книга?

– Не о том, о ком надо. Нет такой книжки – жаль, что нет. В тридцать седьмом–тридцать восьмом журналисты много кого погубили. Вот напишет в газете, что такой-то, мол, враг народа, а реагировать кто должен? Органы.

– Чаще такие статьи писали о тех, кого уже посадили.

– Откуда вы это взяли?

Я не знал, что сказать. Действительно, откуда? В газетах

(я их читал) отнюдь не всегда упоминалось, кто уже арестован. Ссылка на прессу его не убедила бы… Оставался единственный вариант:

– Ответ принят.

Т., видимо, знал толк в таких ситуациях. Он одобрительно усмехнулся.

«Понимает ли он, что такое гений?» – подумал я и задал очередной вопрос:

– Почему так много гениев, которых признали после смерти?

– Люди их не любят, и не знают, что они гении. Ну а потом уже ясно становится. Людям зачем гений? Спокойнее жить – вот это нужно.

– Значит, гении не нужны? Даже Сталин?

Т. ухмыльнулся.

– Вы же считаете, что не нужен.

Я промолчал, а он добавил:

– Истории-то они нужны, без них нельзя, но ведь и тяжело с ними – тоже факт.

Кости домино громко стучали о стол. Пенсионеры были азартны.

– Если бы существовал разум гораздо выше нашего, человеческого, в чем бы это проявилось? И как бы это на людей повлияло?

Т. задумался.

– Мы бы не смогли его использовать, – сказал он наконец.

Многое пронеслось у меня в голове за те несколько секунд, пока я делал пометки на карточке: и «Фабрика Абсолюта», и «мы поместили бы Всевышнего в турбогенератор». Но ничего этого Т. не читал, что было ясно и без дополнительных вопросов. Все-таки он – государственный деятель.

К следующему вопросу Т. отнесся вполне серьезно, чего я в душе не ожидал.

– Если бы вы знали заранее, что вас поймут и вы получите искренний ответ, то какой вопрос вы задали бы пришельцу из других звездных миров, инопланетянину, как сейчас говорят?

– Это с летающих тарелок?

– Да, с них.

– Это выдумки.

– Но вот представьте себе, что они есть и с ними можно поговорить.

– По радио?

– Пускай по радио.

– Я спросил бы, есть ли у них государственная власть?

– Ну и если есть?

– Тогда уже я спросил бы, какие у нее цели, зачем она их прислала.

– А если нет?

– Тогда они путешественники.

Эти в его глазах большого внимания не заслуживали.

По-видимому, это и был взгляд политика. Я вспомнил, что путешественников в странах Азии и Африки упорно не желали принимать всерьез, и только установив, что они агенты других стран или государей, вступали с ними в переговоры или уничтожали как шпионов.

– Почему сейчас входит в моду «ретро», происходит возврат к вкусам 30-х годов?

– Понимать стали.

– Что это они стали понимать?

– Что тогда лучше было.

Я заинтересовался по-настоящему.

– Вы действительно так считаете?

– Вы тогда не жили.

– Согласен, но ваше мнение может быть субъективно, оно окрашено впечатлениями молодого человека.

– Лучше уж и не думать о таких впечатлениях. Но вера – это было. Будущее – оно было. Сила – она была.

– У всех?

– Да, вот как раз у всех.

Я не поверил, он немедля это заметил.

– Солженицына начитались?

Я подтвердил, что читал, как писателя ставлю его не высоко, но «Архипелаг…» построен на таком фактическом материале…

Он махнул рукой.

– Читали – и хорошо. Какой он писатель – не знаю, по-моему, так сильный. Я не о том. Факты у него все со страху и злобы раздуты. Знаете, сколько расстреляли?

– Нет, но знать хотел бы.

– 769 тысяч.

Это было гораздо меньше числа, которое я ожидал услышать.

– Вам говорят о заключенных, которые радовались, плясали, восторгались, когда Сталин умер?

– Говорят.

– А это чушь.

– Да почему же чушь? Что они, так Сталина любили?

– Да потому чушь, что все замерли тогда: думали – Берия придет. Ведь никого сильнее не было. А заключенные еще больше всех его боялись – страшнее кошки и зверя нет – и правильно, что боялись. Если бы он пришел, просто перебили бы их всех – и дело с концом. Вот как это было.

– Но амнистия, наоборот, была дана!

– Уголовникам. Вы уже не мальчик. Мой совет… Хотите совет?

– Хочу.

– Вы меньше всем верьте. Всем. И тем, и другим. Идеям – как хотите, но не людям с идеями. Идеи разные бывают, но главное только в людях. Вот им-то верить и нельзя.

– Обманывают?

– Нет. И это есть, но не в этом главное. Они сами по себе часто глупости говорят. И сами не знают, чего хотят, когда сытые уже. Наелся, оделся – а дальше что? И полез, полез вверх по лестнице. Куда лезет? Не знает. Оттого и верить смысла нет.

А идеи – это так просто, хотя и надо их.

– Но есть же чуждые идеи?

– Это все из газет. Полиция знает: нет подозрительных идей, есть подозрительные люди.

– Ну, как так?! У нас столько всегда говорят об идеологии, враждебной идеологии.

– Ну и напортачили много. Постоянно попадают не те.

– А кто же – те?

Молчит. Потом:

– Вы не обидитесь?

– Я что, подозрительный?

– А вполне возможно.

– Лучше я задам вам следующий вопрос.

– Вот именно.

Я спросил его о том, что он хотел бы знать и делать, если бы оказался шахматной фигурой.

– Смотря какой фигурой.

Этим он снова меня удивил.

– В каком фильме вы хотели бы сняться и в какой роли – если бы у вас была такая возможность хоть когда: раньше, сейчас, у нас, за границей – все равно.

– В каком фильме? Да тут главное – с кем.

Я думал, что он имел в виду режиссера и переспросил.

– С какими артистками. Я хотел бы с Любовь-Орловой (он так и произнес) или с Гурченко.

И с улыбкой:

– Это вы мне воображение проверяете?

– Не скажу, – произнес я с важностью. – Теперь вот какой вопрос. Чьи мемуары, если бы они были написаны, самым сильным образом повлияли бы на наше представление об истории и о людях?

– Я знаю одну такую женщину.

– А кто она?

Он промолчал.

– А она пишет их?

– Нет. Но вы же о таких и спрашивали: которых не будет.

– Пожалуй.

Он посмотрел на часы, я сделал вид, что не заметил.

– Как вы понимаете изречение Эмерсона «Храбрый человек не храбрее других, он просто храбрее на пять минут подольше».

– Они, конечно, потупее будут – храбрые. Но без них тоже нельзя. Это… парадокс!

– Что вы хотите сказать? Уточните, пожалуйста.

– Понимаете, лучше – когда дисциплинированные. А что храбрые все будто дисциплинированные, это, понятно, выдумки. Писари такое выдумывают. Храбрые – они мало кого боятся. Храброго даже нужно уговаривать, бывает. Но они могут, они такое могут…

И неожиданно закончил:

– Вот от них вся беда сейчас.

– Что из того, что безвозвратно ушло в прошлое, вызывает у нас наибольшее сожаление?

– Весна.

– Какая? – удивился я.

– А каждая.

– ?

– А молод еще.

Сейчас я слушаю, как с шорохом прокручивается лента – мы молчали.

– Когда и как вы хотели бы умереть?

– Когда, когда… Когда пенсионер хотел бы помереть? Возможно позже!

Оставался один вопрос – о деле, не имеющем видимых шансов на успех, и я задал его.

– Бросал бы курить.

– А вы вроде бы не курите.

– Очередной раз.

И тут из-за моего плеча протянулась – как в страшном романе Стругацких – рука с невиданной черно-зеленой пачкой сигарет, уже приоткрытой, и одна торчала над другими желтым фильтром. Т. вынул сигарету, я не утерпел и оглянулся – сзади стоял водитель. Он поднес «Ронсон» Т. и, пока тот с отвращением прикуривал, угостил меня. Я поблагодарил, и непонятно было, за сигарету или за беседу. Т. кивнул и вдруг умело, дважды, как надо было, нажал на клавишу магнитофона. Прозрачная крышечка приоткрылась, кассета выпала, он взял ее и отдал водителю.

Я только глаза переводил с одного на другого – не знал, что сказать.

Т. был чем-то доволен.

– Да вы не переживайте, вам вернут.

Он встал.

– Вам к какому метро?

Кассету мне через день привезли.

СЕАНС ОКОНЧЕН

Я вошел в редакцию и поклонился В.В. Она работала с автором и сделала мне знак, чтобы я остался. Я присел за соседний стол. Автор, бойкий толстяк, все ловил на лету и тут же вписывал в машинопись.

– Я нажал на кнопку, – читал он.

– Нет-нет! Это же телевизор, там же не кнопки, а эти…

– Я прикоснулся к сенсору…

– Вот-вот!

– …и на экране возникла Таня Веденеева, телезвезда, своими коленями сводящая с ума миллионы…

– Ну-ну!

– …сотни тысяч телезрителей…

И так далее.

Скоро они закончили, толстяк исчез вприпрыжку, я присел к В.В., и мы возобновили прерванный вчера разговор. Она звала меня, я не соглашался.

– Какая чепуха, – говорил я. – Прошлый век. Стол стучит ножками, пальцы на блюдечке… все по Сталину: тринадцатый год!

– Почему по Сталину?

– По молодости лет вы не помните, как все при Сталине сравнивали с 1913 годом. Нас это возмущало – что за древняя точка отсчета! Реставрации же никто не ожидал тогда.

– Какой реставрации?

– А что сейчас происходит?

– Борьба с красно-коричневыми, – без запинки отвечала мне В.В.

– А кто борется? Какого они цвета, ваши реформаторы?

В.В. пожала плечами:

– Российского.

– Белые они! Только измазались порядком.

В.В. была заметно обижена.

– Ах, ладно вам. Я ренегат развитого социализма и убежденный демократ. Вы же знаете. Пошутить нельзя....

– Меня не шутки ваши задевают, а сциентизм. Чем вам мешает Х.?

– Да не мешает он мне, это я ему мешать не хочу.

– Нет, он мешает вам думать так, как вы привыкли. Вы сколько лет это собираете?

В.В. кивнула на мой кейс, в котором – она знала – лежали магнитофон и папки с материалами Проекта.

– О, очень давно!

– И закоснели. Сейчас иные времена, читайте «Науку и религию».

Я отозвался об этом журнале кратко, но как мне показалось, выразительно.

– Ну вот видите.

– Что я вижу? Да поехали, поехали в вашему Х.! Магнитофон его не пугает?

– Если не щелкает.

– Щелкает.

– Да запомните и запишите потом, мало ли у вас таких протоколов.

– Мало. Ладно, уговорили.

В.В. была довольна и обещала мне ужин – «как в лучшие времена застоя».

Стол и правда был отменный. Приглашенные (человек семь) разговаривали вполголоса и звякали вилками.

Медиум сидел в углу. Это был довольно мрачный парень лет двадцати пяти. «Нашел чем деньги зарабатывать», – подумал я, – «сидел бы лучше в "комке"». Он напоминал и рокера, и продавца – словом, был предельно современен и пуст, судя по… Сейчас я затруднился бы сказать, почему я судил о Х. так уверенно, но светлые глаза его не выражали ничего, кроме искреннего внимания к салату из крабов. Он уминал салат с той детской жадностью, которая пробудила у меня не презрение, а аппетит. От водки я с сожалением отшутился («при исполнении»), но ел, вспоминая прошлое.

(Прощайте, годы безвременщины,
    Шульженко, Лещенко, Черненко,
    Салатик из тресковой печени
    И летка-енка, летка-енка!)

Салатик из тресковой печени меня умилил. «Довели», – думал я привычно и уже беззлобно, потому что понять, кто довел, было решительно невозможно.

(Не видать земли ни пяди.
    Все смешалось: люди, бляди. 
    Лишь одно могу сказать:
    Довели, …… мать!)

К тому времени внесли свечи, и я шепотом поинтересовался, какие будут во тьме звуки и где блюдечко. В.В., тоже шепотом, объяснила, что ничего этого не будет, духи, то есть души, говорят устами Х. Он же в это время спит.

– Это у него транс такой?

– Транс-не транс, а он спит и потом ничего не помнит.

Мы должны были в это время держаться за руки и задавать вопросы в полной тишине. Почетное право сидеть рядом с Х. и пригласить духа этим вечером было предоставлено мне. Гонорар медиуму вносится вскладчину («Заберите сейчас», – прошептал я и отдал приготовленные сторублевки).

Магнитофон я тайком включил и держал под салфеткой на коленях.

Пока мы переговаривались, свет выключили, и я услышал – уже в мертвой тишине – как посапывает Х. Свет двух свечей преобразил его лицо, оно было сытым и мертвым. Он спал, в этом не было никакого сомнения, глазные яблоки под тонкими веками оставались совершенно неподвижными, верхняя губа равномерно подрагивала и – под столом я положил три пальца на его запястье – пульс был 64.

В. стиснула мне пальцы. Вызов. Я должен был произнести вызов.

– Пусть придет к нам и ответит на наши вопросы убийца Петра Аркадьевича Столыпина, – внятно сказал я. По виду медиума судя, он, может быть, и знал, кто такой Столыпин, но уж Богров – вряд ли. Создавать Х. лишние затруднения и вообще китайгородствовать я не собирался. Пусть играют в свои игры.

Я внимательно смотрел на желтовато-бледное в свете свечей лицо. Вдруг глазные яблоки задвигались, дрогнули ресницы.

– Он идет, – произнес Х.

– Как он выглядит? – негромко спросил я.

– Он в очках.

Богров носил черепаховое пенсне.

– Тяжело… – зашептал вдруг Х. – Он тяжелый!

«Ради бога, прекратите все это», – хотел сказать я – но вдруг незнакомый сиплый голос внятно произнес:

– Я ненадолго.

Пульс Х. зачастил.

Я назвал Богрова по имени, и, запнувшись, вспомнил отчество.

– Слушаю, – сказал медиум чужим голосом – сиплым, высоким.

И я сразу спросил о главном.

– У вас были контакты с охранкой?

– Понятно, были. Как бы я в театре, да и в Александровский сад прошел?

– Я не про то. Вы… служили в охранке?

– Никогда в жизни, – просипел медиум.

– Но ведь говорят…

– Даже, наверное, кричат. Мне здесь не слышно.

Вот она – знаменитая презрительная ирония Богрова.

Я уже позабыл, что рядом со мной сидит мистификатор – собственно, жулик, поскольку он берет деньги с доверчивых дураков вроде В.В. и меня. Это был театр одного актера и притом – великого.

– Вы убили Столыпина? – почтительно спросил один из гостей.

– Это была казнь.

– Ой, это другой кто-то! – тихонько ахнула девица.

– Тише ты!

– Но это же его казнили, а не Столыпина!

– Ты замолчишь? – поинтересовался бас вполголоса.

Стало тихо.

И вдруг в тишине прозвучало негромкое покашливание.

Я понимал, что это кашляет Х., но у него даже губы не дрогнули. Но вот они задвигались, но как-то неестественно отставая от произносимых слов – как в плохо дублированном фильме. Чревовещатель?

– У меня вопрос, – сказал медиум все тем же высоким сдавленным голосом.

Ногти В. впились мне в руку. Я был растерян. Так не должно быть, так не бывает, ни о чем подобном я не слышал и не читал. Они только отвечают. Их вызывают, и они отвечают.

– Вопрос: вы живые?

Мы оцепенели. В ушах у меня тонко звенело. Язычки пламени колебались над оплывшими свечами – одна из них слабо потрескивала и меркла… Погасла.

– Ушел, – зевнув Х.

Мы продолжали молчать. Х. спал.

– Ну как? – зашептала девушка напротив. – Как, вам понравилось?

– Что?

– Вызывание мертвых!

– Да мы только этим и занимаемся вот уж сколько лет, а остановить никак не можем.

Я острил, и удачно, благодарил Х. («Интересно было?» – равнодушно спросил тот), чокался (посошок на дорожку), но на душе у меня скребли кошки. Я не понимал. Я и сейчас ничего не понимаю.

© Брудный А.А., 2006.
    © КРСУ, 2006.

СКАЧАТЬ всю книгу: Чабыт / Порыв: Литературный альманах. Вып. III. – Бишкек: КРСУ, 2006