Наука понимать

Книга посвящена проблемам понимания и общения. Понимания человеком других людей и самого себя, понимания природы и культуры. Это издание призвано способствовать развитию интеллекта учащихся, расширению их кругозора, углубленному самопознанию. Предназначенная студентам и преподавателям гуманитарных факультетов книга способна привлечь внимание широкого читателя и ввести его в мир современной философии, психологии, художественной литературы. Издание подготовлено в рамках программы "Трансформация гуманитарного образования в Кыргызской Республике", осуществляемой Фондом "Сорос — Кыргызстан" совместно с Министерством образования и науки Кыргызской Республики. Спонсором программы является известный американский финансист и общественный деятель ДЖОРДЖ СОРОС

Публикуется по книге: Брудный А.А. Наука понимать. — Б.: Фонд "Сорос — Кыргызстан", 1996. — 324 с. 
    ББК 15.56
    Б-89
    ISBN S 900 162 07-9
    Б 0201000000-96

Введение

ПОНИМАНИЕ, ПОНИМАНИЕ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

                                                                                                      Пониманию нет границ.
                                                                                                                                Осип Мандельштам

Главные слова в германском гимне: "Германия, Германия превыше всего", и все немцы их знают. Если когда-нибудь будет написан гимн для всего человечества (кажется, этого уже недолго ждать), в нем, наверное, будут слова: "Понимание, понимание превыше всего". Ведь без понимания реальности, без понимания друг друга люди просто не смогли бы существовать.

Это представляется очевидным. Но не менее очевидно и иное, противоположное суждение. Персонаж одной философской повести, признавая, впрочем, что он плохо знает людей, говорит: "Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами — верой, неверием, равнодушием, пренебрежением. Как-то всегда получалось, что это проще всего. Проще поверить, чем понять. Проще разочароваться, чем понять".

Противостоят ли друг другу эти высказывания?

Как берега одной реки.

Понимание необходимо.

И его всегда недостаточно.

Поэтому необходима наука понимать. Поэтому написана книга, которую вы только что раскрыли. Она преследует цель двоякую: рассказать о процессе понимания и одновременно несколько развить свойственную вам способность понимать. Способность эта свойственна всем людям без исключения, развивается она спонтанно, сама, и в массе случаев довольно успешно. Но ее можно поднять и выше среднего уровня — это в силах современной психологии.

Освальд Шпенглер писал: "XIX век был веком естествознания, XX век станет веком психологии. Мы уже не верим во власть разума над жизнью. Мы чувствуем, что жизнь господствует над разумом... Оставаться хозяевами фактов для нас существеннее, чем стать рабами идеалов"*. (*Шпенглер О. Пруссизм или социализм?//Современный Запад. — 1923. — №1. — С. 197) Писалось это когда XX век был еще молод, и он взялся было опровергать пророчества Шпенглера: история еще не знала такой веры в идеалы (истинные или ложные — вопрос другой), не знала она и таких достижений естествознания и такого господства непреложных фактов над яростными попытками освободиться от их власти, попытками их изменить, замолчать или опровергнуть. Но вот век кончается и становится все более ясно, что Шпенглер просто разделил судьбу всех пророков — он заглянул слишком далеко вперед и исполнения своих прорицаний не увидел. Они стали сбываться только ныне, на исходе столетия — это наступающий век становится веком психологии, это сейчас человек оценил силу и значение великой мечты — стать хозяином в мире фактов.

Для того чтобы эта мечта осуществилась, и нужна наука понимать. Науке о понимании много лет. Это герменевтика*.

(*Если вас специально заинтересует радикальная герменевтика — ей посвящена книга Caputo ID. Radical Hermeneutics. Repetition, Deconstruction and the Hermeneutics Project. — Bloomington: Indiana University Press. — 1987. Весьма содержательное обсуждение см.: Man and World. 1988. V.22. №2, где опубликованы рецензия проф. Дж. Сэллиса и остроумный ответ Дж. Д. Кэйпато на его критические замечания)

Наука понимать — это постгерменевтика*.

(*См. в этой связи: Лиотар Ж.-Ф. Заметка о смыслах "пост" // Иностранная литература. — 1994. — № l. — С.56-59)

Она формируется под влиянием радикальной психологии и психолингвистики. Постгерменевтика представляет собой проявление и следствие экспериментального подхода к анализу проблемы понимания, это попытка создать в сознании (и подсознании) читателя установки, ориентированные на понимание смысла текстов и реальности, стимулировать волю и понимание, развить способность понимать как одну из важнейших сущностных сил человека.

Наука. Первоначально это было нечто исконное, особый талант мыслить, переходящий от Учителя к ученику. Но выяснилось, не скоро, но выяснилось, что переходит знание, а не талант. Корни слов "наука" и "знание" разные. Наука — это способ познавать, а знание — результат применения этого способа. Наука есть творчество ученых, она меняется, она незаконченная, она живет, а в семантике "знания" этого оттенка нет, оно готово для трансляции, оно вообще готово по определению — на клинописной глиняной таблице или на дискете оно всегда продукт, а не процесс.

Процесс научного познания, его причины и правила, его метод способны повлиять на мышление, а знание — и на поведение. Идея Фрэнсиса Бэкона, состоявшая в том, что человека можно научить мыслить правильно, сыграла значительную роль в формировании образования и науки. Вероятно, Бэкон ожидал, как и все великие умы, результатов более впечатляющих. Но и поныне логики и философы ищут метод-гарант, предупреждающий ошибки, компас, указующий на магнитный полюс истины. Развитие научного знания свидетельствует, что истина постижима. Ее можно найти, ее можно понять.

"Поиск понимания, выявление внутренних закономерностей в некотором сложном и неясном аспекте реальности — основная цель науки. Однако довольно трудно точно определить, что такое понимание. Оно, очевидно, субъективно: что удовлетворит одного, не удовлетворит другого; разные культуры обладают разными стандартами того, что можно считать удовлетворительным объяснением; то, что удовлетворяло людей 100 лет назад, может теперь оказаться непригодным. Несмотря на всю расплывчатость и неопределенность этого понятия, субъективное чувство удовлетворения от понимания аспекта действительности оказывается очень сильным..."*. (*Голдстейн М., Голдстейн И. Как мы познаем. — М., 1984. — С. 34) Настолько сильным, что возникает сомнение — только ли о "чувстве удовлетворения" тут заходит речь? Да и о понимании ли тут надо говорить? Послушаем классика биохимии Чаргаффа.

"Мы верим,— говорит он,— что наши поиски приведут к пониманию, но они ведут лишь к объяснению. Даже разница между "понять" и "объяснить" совсем постепенно сводится на нет, что уж совсем непростительно. Приводят высказывание Эйнштейна: "Самое непонятное в природе — что ее можно понять". Я бы сказал — "объяснить". Это вещи совершенно разные, ибо мы мало что понимаем в природе. Даже самая точная из точных наук витает над аксиоматической бездной, которую нельзя измерить"*.

(*Чаргафф Э. Горячка разума//Химия и жизнь.— 1978. — №5. — С. 64)

Математически образованные современники отнюдь не всегда понимали Лобачевского, который предпринял одну из первых удачных попыток в эту бездну заглянуть. Но даже если отвлечься от чисто теоретических построений и обратиться к сфере инженерно-технической, и там эта разница между "объяснить" и "понять" обозначится.

Главный кораблестроитель британского флота сэр Уильям Уайт, который "открыл эру кораблей волнующей красоты и мощи", докладывал о постройке гигантских линкоров типа "Маджестик". Адмирал Бересфорд все выслушал, "посмотрел морским глазом"* и сказал:

— Мы будем тонуть на этих кораблях, а сэр Уильям будет объяснять, почему мы потонули.

(*По словам академика А. Н. Крылова. Выражения "военным глазом", "морским глазом" многозначительны. Слова "увидел" и "понял" соединялись в одном семантическом пучке — тут О.Мандельштам совершенно прав)

В первом же бою "Маджестик" получил пробоины, опрокинулся и затонул.

Бересфорд понимал. Уайт объяснял. Разница весьма велика. Бересфорд чувствовал, что "Маджестик" опрокинется. Он не умел объяснить, почему. Но он знал!

Вернемся к вопросу о науке.

Науку Герберт Спенсер сравнивал со сферой: чем она больше, тем больше площадь ее соприкосновения с неизведанным.

Это вполне относимо к пониманию: чем больше понято, тем больше, оказывается, надо понять еще.

Это относится и к науке понимать — чем глубже понимание, тем больше надо узнавать о том, кто понимает.

Необходимое условие существования человека — его осознанное взаимодействие с другими людьми. Взаимопонимание людей обязательно включает осознание их прав. Но переход от "мы" к "я" есть переход от понимания чувств, интересов и намерений других людей к пониманию самого себя. Легкость этого перехода — кажущаяся. "Утвердив свое существование и свои права, человек предпринял поиски самого себя, подобно рыцарям, коим их победы позволяли проникать во дворцы, где они ожидали узреть предмет своих грез, но находили только глубокие, уходящие во тьму перспективы"*. (*Мальро А. Зеркало Лимба. — М. 1989. — С. 44) Многие не решаются уходить в глубины собственной личности, своего "я". Для многих, занятых утверждением себя во внешнем мире, вообще закрыт путь к себе. Свои желания они знают очень хорошо. Самих себя — нет.

Обращение к индивиду, его личностным особенностям и возможностям вообще может дать очень многое. Сущностные силы человека (к их числу относится способность понимать) как бы выводят его за пределы сиюминутной действительности. Это стало ясно еще очень давно. "Мы верим, — писал некто (быть может, X.Эспронседа) в 1834 г., — что чувства человека выше его интересов, желания — больше потребностей, а воображение — шире реальности"*. (*Пишу "некто", потому что точно еще никто не знает, кому эти замечательные слова принадлежат. См.: Вопросы литературы. — 1983. — №4. — С. 167) Как это верно. На том, что желания больше потребностей, построена, в сущности, вся психология рыночных отношений. То, что воображение шире реальности, позволяет строить виртуальные миры, семантически равномощные реальному. А не эта ли способность порождает гипотезу, игру, литературу? А разве не чувства людей лежат в основе собственно человеческих отношений между ними? Разве понимание — это только и исключительно рациональный процесс?

"Конечной целью каждой науки являются познание и понимание, что далеко не одно и то же. Мы обогащаем наши знания, собирая факты, и применяем различные методы, пригодные для нашей цели. Пока мы следуем по этому пути, мы свободны от какого бы то ни было элемента эмоциональности. Но дело обстоит по-другому, когда речь идет о понимании. Мы обнаруживаем, что нелегко дать определение пониманию, применимое для всех возможных случаев. Для всех проявлений понимания как в физике, так и в биологии общей является только какая-то чисто эмоциональная характеристика. "Понять" до какой-то степени синоним "получить удовлетворение". Такое удовлетворение это чувство облегчения, знакомое только тем, кто сражался с "непонятным"*. (*Гурвич А. Г. Избранные труды. — М., 1977. — С. 174)

Вот снова это "чувство удовлетворения", это "облегчение". Но, заметьте, это все не психологи говорят. А. Гурвич был ученым очень большого, исключительного даже ума, хотя многие и говорили, что он заблуждался, понимал им же полученные экспериментальные данные "не так". Не так понимал... Что его обманывало — чувство, разум?

Чувство... Да, понимание — это не только рациональный процесс. Но это и не только облегчение или удовлетворение.

Вспоминается как, разговорившись с А.А. Реформатским (он любезно поинтересовался моими работами), я спросил его, что он имеет в виду под пониманием.

— Это шестое чувство — способность и чувство понимания,— сразу ответил он.

Мне, конечно, пришли на ум известные стихи Гумилева:

...Так некогда в разросшихся хвощах
    Ревела от сознания бессилья
    Тварь скользкая, почуяв на плечах
    Еще не появившиеся крылья...
    Так век за веком — скоро ли, Господь? —
    Под скальпелем природы и искусства
    Кипит наш дух, изнемогает плоть,
    Рождая орган для шестого чувства.

Я переспросил:

— Так Вы считаете, что его еще нет?

Он усмехнулся.

— Ну как это "нет". Оно прорастает...

Мне эта мысль представляется замечательной. Исторически понимание еще очень молодо. Чувство понимания прорастает у каждого. Оно способно расти. Оно вырастет до неизведанных еще масштабов и изменит нас.

Я не стал бы, конечно, ссылаться на этот разговор, не писал бы о нем, но не так давно встретил близкое по сути определение понимания, приводимое Н. Ильиной* в ее воспоминаниях об этом замечательном ученом и человеке. (*Ильина Н. Дороги и судьбы. — М., 1991)

Шестое чувство. Чувство чего?

И вот, я хочу предположить, что понимание — это чувство приобщения к бессмертию. Движение к точке Омега. Соединение с тем, что больше меня (неизмеримо!), но в то же время — и я.

К вопросу о точке Омега мы еще вернемся. Как и к многим другим вопросам, затронутым в этих вводных соображениях.

Когда у одного из крупнейших физиков нашего столетия Макса фон Лауэ спросили, что такое образование, он, подумав, ответил, что образование — то, что остается у вас, когда вы забыли, чему вас учили. Эти слова часто вспоминали, но мало понимали. Идея Лауэ заключается в том, что у образованного человека формируется образ мыслей, и он поважнее фактов и формул. Иными словами, у образованного человека иной уровень понимания.

Жозеф де Местр отмечал, что те, кто совершил значительные открытия, менее всего были знакомы с трудами Бэкона, а его читатели и ценители в открытиях не особенно преуспели. Это правда, и тем не менее влияние Бэкона на развитие науки трудно преувеличить. В чем же дело? Видимо, дело заключается в образе мыслей, в том, что формируется в процессе учения, в том, что усваивалось и понималось "по Бэкону".

Соответственно и "наука понимать" есть способ понимания, который, по предположению автора, должен быть воспринят читателем, когда он закроет эту книгу... разумеется, в том случае, если он прочтет ее до конца, что не легко.

Вопросы, которые ставятся в этой книге различны. Среди них особое место занимает вопрос о понимании текстов культуры.

Культура и ее стержень — литература и искусство — обладают особой силой. Они могут, правда, ненадолго, переселять человека в иное пространство*, мыслимое, семантически значимое, и это перемещение очень помогает жить. (*Семантическое пространство исследовали Ч. Осгуд, В. Петренко, А. Шмелев и другие ученые; правда, наша интерпретация семантического пространства несколько отлична от той, что они предлагают. Нам оно представляется сложно структурированным) Одни способны попасть только на окраины этого пространства, где гремит тяжелый рок или незатейливая поп-музыка, ходят полуодетые особы, чьи имена тотчас же забываются, другие способны пройти дальше, услышать настоящую музыку, увидеть людей, города и горы, которые надолго остаются в памяти, а третьи уходят далеко в глубь этой вроде бы и не существующей страны и встречаются там с незабываемым, более реальным, чем серая или раскрашенная рекламными красками "настоящая жизнь". Они встречают там самих себя. Не двойников, конечно, хотя случается и такое. Они узнают там переживания и мысли, им близкие, начинают лучше понимать себя, друзей, врагов, прошлое и настоящее.

В этом мыслимом пространстве нельзя оставаться надолго. Но оно так помогает существовать в настоящем мире, помогает выдержать его давление. За этим оно и необходимо, все это огромное пространство — от "Битлз" до античной классики. Оно не всемогуще — Ницше, например, сломался. А классику Ницше знал профессионально, читал филологию в Базельском университете и когда сравнивал человека с натянутым луком, то, может быть, вспоминал Иосифа Флавия*. (*"Мы немощны, и слабы сопротивляться римлянам, но лук натянут") "Чтобы лук не сломался, существует искусство"*, — писал Ницше. (*Nietzsche F. Werke. — Bd. 1. — 1899. — S. 523) Он имел в виду, что искусство пробуждает и усиливает витальное чувство, которое уходит из человека по мере того, как его сгибает ложный мир социального.

Взаимодействие семантически значимого пространства с реальным миром было замечено очень давно — собственно говоря, все религии отсюда и возникли. Но и вполне свободомыслящие люди ощущали влияние этого пространства, чувствовали его значение, понимали его по-своему, вполне приземленно: это пространство было объявлено простым отражением действительного. Те, кто в этом пространстве был, как дома, те, кто его, собственно, создавал, — люди творческие — защищались: "Мир существует. Было бы бессмысленно его повторять"*. (*Edschmid К. Fnihe Manifeste Epochen des Expressionismus. — Hamburg, 1957. — S.34) Оно, это пространство, бесспорно, похоже на реальный мир. Но оно его не повторяет.

Оно помогает его понять.

Это пространство выстроено с помощью достаточно сложных текстов, которые будучи структурно далеки от текстов научного содержания, в познавательном отношении им зачастую не уступают*. (*См.: Зинченко В. П. Возможна ли поэтическая антропология? — М., 1994)

Наука понимать соединяет эти два пространства — реальное и мыслимое, изучая то, что является у них структурно общим. Эта структурно общая для них черта — текст. "Нет ничего вне текста", — говорит Жак Деррида. И это одно из основных понятий, которым мы будем оперировать — текст. Воспроизводимая последовательность значимых элементов. Илья Пригожин* говорил: "Жизнь возникает всякий раз, когда возникает текст и соответствующий ему читатель". (*Для тех, кто придает значение титулам, — президент Королевской академии Бельгии, лауреат Нобелевской премии и т.д. Но титулы дают современники, а они могут и ошибаться. Есть иной критерий — рост значения мыслей ученого. По отношению к мыслям Пригожина этот критерий выполняется: интерес к ним продолжает расти) Он описывал свои опыты и пояснял: "В условиях, далеких от равновесия, наблюдаются колебания, в которых налицо определенная последовательность, текст!"*. (*Пригожин И. Мы только начинаем понимать природу //Краткий миг торжества. — М., 1989. — С. 314) Это максимально широкая интерпретация. Применительно к нашей теме текст рассматривается как смыкающий компонент акта коммуникации. В тексте реальность представлена и сконцентрирована в доступной пониманию форме. В этом заключается его фундаментальная психологическая особенность. Анализ и обобщение экспериментальных данных, характеризующих психологические механизмы, порождающих различные варианты понимания текстов в процессе общения, показывает, что смысловая связь между компонентами текста есть форма связи между участниками акта коммуникации. Смысл выступает при этом в нескольких функциях: он скрепляет составные элементы текста, активно способствует репродукции его содержания, позволяет соотнести содержание каждого данного конкретного текста с действительностью. Тем самым смысл следует рассматривать в его отношении к памяти, к реальной действительности и к конкретным языковым средствам, образующим текст.

Понимание есть феномен, возникший в непосредственной связи с процессом общения и составляющий необходимое условие существования и построения текстов.

В книге вы встретите несколько повторяющихся имен. Они принадлежат и тем, кто ушел, и тем, кто пишет, работает. Мы вступаем с ними в общение, слушаем их, соглашаемся или не соглашаемся.

В этом состоит один из многих психологических приемов работы автора с читателем, здесь использованных. Специально они описываться не будут. Но надо оговорить, что относительно узкий круг упоминаемых авторов определялся не личными пристрастиями автора (я очень люблю поэзию Пастернака, но о ней даже в главе о балладах здесь ничего не сказано), а конкретными психологическими задачами развития способности понимать определенные структурные особенности текстов. Поэтому здесь представлен Е. Рейн, а не И. Бродский, например.

Читатель вправе посетовать, что в тексте книги немалое место уделено сказаниям далекого прошлого. Но они заслуживают внимания. "Легенды и сказки — это отражение людей, человечества в некоем зеркале. То, что представляется прошлым, на самом деле есть будущее"*, — утверждал Т. Стриблинг в замечательном, ныне забытом романе. (*Стриблинг Т. Мегафон. — М., 1948. — С. 120. Написана эта книга была в 1934 г., а перевели ее у нас еще до войны) Мысль эта не принадлежала, собственно, ему, но ведь так много зависит от формы ее выражения, а здесь она хороша. И мысль верна. Изучая народное творчество, мы изучаем не только прошлое, но и прообразы настоящего и будущего.

Говорят, что дверь в будущее трудно отворить. Вполне очевидно, что это так. Но закрыть ее просто невозможно, и сейчас мы убеждаемся в этом на собственном опыте. Чем бы ни завершился кризис, который переживает наше общество (а он обязательно завершится, вечных кризисов не бывает), проблема понимания актуальности не утратит. Напротив, мы убедимся, что рост потребности в понимании будет сопоставим с ростом потребности в доброкачественных продуктах питания.

Наука понимать... Давайте попытаемся понять нечто, пригласив за стол одну из наших коллег. Ее книга так и называется — "Человек за письменным столом". Книга эта точная, суховатая, глубокая, весьма далекая от теологии (оговорка необходимая, поскольку мы попытаемся понять дискурс, с религией внутренне связанный). Жан Жионно еще до мировой войны (второй) заявил: "Лучше живой трус, чем мертвый герой". Это, конечно, вариация на тему библейскую. Из книги "Экклезиаст". Но там не сказано, что живая собака лучше мертвого льва. Отнюдь нет. Это живой собаке лучше, чем мертвому льву,— вот как там говорится. Псу живому лучше, кто спорит. Но лучше ли будет льву жить собачьей жизнью? Это великий вопрос. Это (на самом деле) вопрос о существовании культуры. Культура замещает достижение удовлетворения, удовольствия Достижением ценности. А "ценность" — слово не случайное. За ценности надо платить. За что платишь, то и получаешь. А платить приходится. Хочешь быть человеком — иметь родину, жить свободно, чтить науку, ценить искусство, любить девушку, завести детей, быть порядочным — плати за это.

Тут уже надо стоять на своем, постоять за себя, быть верным, уметь рискнуть, сказать правду... "Свобода, родина, наука, искусство, любовь, семья, честь — все это очень опасные вещи"*. (*Гинзбург Л. Человек за письменным столом. — М., 1989. — С. 589) Даром это не дается. "Не помню, кто это сказал в ответ на разные медицинские предостережения: "Опасно жить — от этого умирают"*. (*Там же.— С. 589)

Мне помнится, это сказал Станислав Ежи Лец. Офицер польской армии. Тот, кто говорил: "Когда вода подступает к горлу — выше голову!".

Сейчас, в дни серьезного кризиса, когда временами кажется, что "вода подступает к горлу", особенно важно понимать, что на самом деле происходит, что происходило и что еще только произойдет. А если вы захотите это понять, если у вас проснется воля к пониманию (очень важное условие), то вы будете держать голову выше, а значит — видеть и знать больше.

Жить от этого не легче. Жить от этого интереснее.

Поэтому я написал эту книгу, прилагая возможные усилия к тому, чтобы ее было интересно читать, и приношу свою благодарность тем, кто помог мне ее издать: Фонду "Сорос — Кыргызстан".

    Глава 1

ХОЖДЕНИЕ ЗА ТРИ МИРА

                                                                                                  Всем хочется понять. Огромная
                                                                                                       потребность в понимании.
                                                                                                                                              Э. Доктороу

Мир 1

Мир, конечно, один. Он невообразимо велик. И мы, люди, лишь ничтожная его часть. Мы даже не знаем твердо, необходимая ли мы его часть — ведь немало случайностей сопровождало и обуславливало появление на свет человека. Некоторые видные ученые полагают, что люди в сущности одиноки в Галактике — так маловероятно в космическом масштабе стечение обстоятельств, в результате которого возник род человеческий. Мне, напротив, кажется, что мы не одиноки в окружающем нас мире, но не станем пока отвлекаться. Главное — мы есть в мире, и мы можем его понять.

Когда исследуют понимание, возникает необходимость условиться, что существуют три мира. На самом деле это три различающихся поля понимания и три неоднозначных способа понимать, так что о "мирах" здесь говорится условно.

В одном мире: "что доказано, то и есть". Это мир логических построений, мир связных суждений и умозаключений, математических моделей и аксиоматических методов.

В другом мире: "что есть, то и доказано". Это мир фактов, обладающих достоинством непосредственной действительности, мир, в котором на ночном небе висит красный Марс, а по ночным крышам бегают мартовские коты, стучат далекие каблучки, а в талом снегу гаснет не докуренная сигарета (сейчас ночь).

Это мир, о котором некогда было сказано: "факты — упрямая вещь", и сказано не случайно. Они упрямятся — факты. И ясно, с кем они не желают соглашаться. Жюль Бордэ (а это был естествоиспытатель не из малых) мрачно говорил: "Логика оказывается бессильной в борьбе с фактами".

Но это не означает всесилия фактов. Объективный мир дан человеку фрагментарно, и он изменчив. Понимание требует достройки в уме видимого, воспринимаемого мира — достройки по образующей, то есть по той линии движения, которая образует систему. Так, никто из нас не видел Солнечной системы: общеизвестная модель с центральным светилом и планетами, вращающимися вокруг него по орбитам в плоскости эклиптики, целиком построена в уме и есть результат правильного понимания того, что мы видим. А видим мы движение светил по небосводу, и не более того. Днем оно одно, а ночью их много. И все. Для того чтобы увидеть (и понять) больше, уже требуются приборы. Они окружают нас с детства, восполняя неизбежную фрагментарность восприятия фактов: даже для того, чтобы увидеть собственные глаза уже требуется элементарный прибор: зеркало (отражение в воде цвет глаз передает неправильно).

Замечу, что прибор как предмет мира реального вызывает к своим показаниям как-то больше доверия, нежели логические конструкции. Но это к слову.

В процессе понимания мир непосредственно воспринимаемых фактов и мир суждений взаимно проникают друг в друга. Это помогает людям жить и действовать, и до поры до времени они не замечают, сколь многое в их понимании и оценке фактов зависит от дислокации, от точки зрения того, кто смотрит на действительность. Казалось бы, за последние сто лет наша дислокация во Вселенной не изменилась: мы жили и продолжаем жить на поверхности той же планеты Солнечной системы и по тем же орбитам, расходясь и сближаясь, летят вокруг Солнца Земля и Марс. Но, взяв в руки XVIII том старого доброго Брокгауза и Эфрона, изданный 100 лет назад, читаем: "Марс — большая планета Солнечной системы". Как же так? Это именно "не большая" планета. 6790 км в диаметре, много меньше Земли. Неужели тогда не знали... Нет, знали, конечно: "около 6600 км", — пишется в старой энциклопедии — ошибка простительная. Но почему же это "большая планета Солнечной системы"?

А потому что ее так видят. На небосводе Земли она отнюдь не мала.

Видимый диаметр ее не изменился. Изменилась точка зрения. Дислокация человека в Солнечной системе. Раньше он видел планеты только на небосводе и замечал, что они блуждают среди неподвижных звезд; как будто бы и planeta значило первоначально "бродяга". Теперь он увидел планеты с совершенно иной позиции: с борта космического аппарата, и понимание того, что большие планеты не обязательно велики на небосводе Земли, прочно вошло в сознание.

Заметьте, что по отношению к звездам дислокация наша осталась прежней. Для нас в абсолютном большинстве случаев (я провел выборочный опрос) "большими" являются яркие звезды нашего небосклона и об истинной их величине мы задумываемся мало.

Льщу себя надеждой, что, возможно, опубликованные ныне эти размышления подтолкнут какого-нибудь психолога 2096 года проверить, не изменился ли наш взгляд на звезды. Буде подобное изменение и вправду произойдет, оно отразит заметные изменения в дислокации человека во Вселенной.

Мир 2

Однако разграничительная линия между этими двумя мирами — "что доказано, то и есть" (1) и "что есть, то и доказано" (2) — становится особенно тонкой, напряженной, подвижной, когда общество (или природный фокус всех общественных отношений — человек) начинает требовать доказательств.

События произошли. Фрагментарность фактического мира становится зловещей: фрагменты обращаются в фундамент версии и обретают наименование вещественных доказательств. За дело берется специалист по решению так называемых неточных задач — следователь. В мире суждений возникает гипотеза о возможной ситуации: выстраивается версия. Вот что говорит специалист: "Прежде всего надо сказать, что гипотеза, признаваемая приемлемой, должна включать в себя все имеющиеся факты. Ни одно самое мелкое обстоятельство не должно ей противоречить. Во-вторых, все эти факты должны найти свое место в едином и связном ходе событий. Чем он проще, компактнее и закономернее, тем больше вероятия, что дело было именно так, а не иначе. Это мы называем реконструкцией обстановки. Гипотезу, которая согласует все установленные факты в наиболее связном и правдоподобном ходе событий, мы принимаем как несомненную". Но количество имеющихся фактов не всегда достаточно. В действительном мире не всегда происходят самые вероятные события. И тем не менее другого пути нет: иначе нельзя построить убедительную версию. Называть ее несомненной — это дело внутреннего убеждения специалиста: убедит ли он суд? Судьи снова вернут дело на границу двух миров, если у них возникнет сомнение (только сомнение!) — это уже очень важно для обвиняемого. Ибо сомнение — таков старинный судебный принцип — толкуется в пользу обвиняемого. Помните о хлебопеке! Когда-то в Венеции на основании весьма убедительной версии был приговорен к смерти какой-то хлебопек. Приговор привели в исполнение. Когда "по вновь установленным обстоятельствам" (есть такой термин) удалось выстроить иную версию, более убедительную, хлебопек был признан невиновным, но... поздно. И во всех судах Венецианской республики появилась надпись: "Помните о хлебопеке!"

Не надо о нем забывать. Ведь зачастую за решение неточных задач берется человек без специального образования или, что гораздо опаснее, без всяких признаков способностей к их решению. Такие задачи не всегда решаются в судах. Иногда они решаются на собраниях. Иногда — в рабочем кабинете, наедине с собой. А иногда — в разговоре шепотом (чтобы не услышали) двух самых близких друг другу людей. Один мир властно вторгается в другой. И хотя факты — упрямая вещь, люди бывают еще более упрямы.

Этим я не хочу сказать, что задачи подобного рода не имеют истинных решений. Имеют. Я лишь хочу напомнить, что мы живем в эпоху высоких профессиональных требований, а неразрывный с пристрастием дилетантизм в решении неточных задач (к ним относятся многие задачи военного, юридического да часто и личного плана) погубил больше людей, чем теория флогистона и все иные заблуждения естествоиспытателей.

Разумеется, заблуждения естествоиспытателя непростительны. Но он работает иначе, нежели следователь или генштабист, пытающийся разгадать оперативный замысел противника и тоже располагающий недостаточным числом точных фактических данных. В научно-популярной литературе нередко проводятся аналогии между методами ученого и детектива. Аналогии эти эффектны, но не глубоки. Известное изречение Эйнштейна о боге, изысканном, но не злонамеренном, раскрывает, в чем тут суть. Суть в том, что естествоиспытателю не противостоят намерения. Происходящее в природе имеет свой изысканно-сложный смысл, но он далек от смысла дел человеческих. И даже не "далек". Он просто другой. И трудности естествоиспытателя иные. Так, погружение в глубь действительного мира приводит к специфической сложности понимания. Мир на этом глубинном уровне теряет наглядность и требует достройки по двум образующим. То есть понять его можно только на основе двух концепций. Они дополнительны, но не в обыденном смысле этого слова, а в смысле Бора: они несоединимы в одну, взаимно исключают друг друга и также взаимно необходимы для понимания происходящего на этом уровне действительного мира.

Теперь (переход несколько неожиданный, но, как мы увидим, закономерный) заглянем в другую энциклопедию. У вас ее нет, но это не важно, я даю подробную выписку.

Фауст Иоганн (1485 — 1542) р. в г. Книтлипгене, где в 1954 г. ему воздвигнут памятник. Окончил теологический факультет Гейдельбергского университета (1509), прослушал курс натуральной магии в Краковском ун-те. Работал в Крейцнахе, Ингольштадтском ун-те, откуда изгнан в 1528 г. Судебные процессы в Гейдельберге (1528 и 1532); документальные сообщ. о взрывах, к-рые произвел в различных домах "алхимик, содомит и черный маг Ф." Ум. в кн. Вюртембергском (не исключена гибель при неудачи, алхим. эксперименте).

Это все.

Мы знаем иного Фауста: вместе с Мефистофелем он пил в лейпцигском кабачке; Гретхен смотрела ему в глаза, неуверенно и послушно; в отчаянии он стоял у дверей тюремной камеры; он видел гомункулюса, любил Елену, его погребли лемуры.

Мир 3

Этот Фауст из третьего мира, и мир это — особенный. Фауст, о котором написано у Гете, это не исторический доктор Фауст, который преподавал в Ингольштадтском университете. Их прямое отождествление просто лишило бы смысла суждения о Фаусте как литературном герое.

Еще Аристотель выделял то качество вещей, которое он называл сутью (quidditas) их бытия, предполагая, что суть терминологически несколько отлична от сущности. Суть предмета состоит именно и только в том, без чего суждение о нем теряет смысл.

Так, суть физических объектов заключена в их действительном существовании. Для того чтобы физическая теория (или гипотеза — в данном случае это все равно) имела смысл, она должна предполагать существование соответствующих объектов: теория флогистона лишилась смысла, когда было доказано, что флогистон не существует.

Суть феноменов культуры в том, что они имеют значение для людей; утеряв по какой-либо причине значение, они утрачивают статус феноменов культуры, сохраняя физическое существование.

В культуре овеществляются отношения между людьми, и овеществление это семиотично. В крайнем и самом ярком выражении — это вещь, выставленная в музее: там она знак самой себя. Вот он, короткий римский меч. Он обнажен. Обнаженным мечом отдают салют или наносят удар. Но им здесь не салютуют, не рубят — нелепость! Но нет, не нелепость: он за стеклом, он знак всех римских мечей — такими они были. Если быть совершенно строгим, это не Феномен культуры, как дом, в котором не живут,— строго говоря, не дом. Римский меч есть феномен истории культуры. Рим и его культура в прошлом. Так и треуголка Суворова за музейным стеклом — лишь знак самой себя. Треуголкой Суворова она была, когда ее могли пробить пули.

Мы стоим на пороге третьего мира. Еще раз напомню, что "мир" в данном случае – просто поле понимания. И это поле не столько усеяно изолированными значениями, сколько занято сложными их переплетениями — текстами. Латинское textus собственно и значило "связь", "соединение", даже "ткань". Далее мы будем говорить не о таких текстах, которые содержатся в собраниях сочинений Аристотеля или Эйнштейна: их содержание целиком принадлежит миру доказательных суждений. Под текстом мы будем подразумевать связную, компактную, воспроизводимую последовательность знаков или образов, развернутую по стреле времени, выражающую некоторое содержание и обладающую смыслом, в принципе доступным пониманию. Под это определение подпадают разнообразные повествовательные тексты.

Тексты — это типичные феномены культуры: лишенные сплетения значений, они обратятся в исцарапанную бересту, глиняные квадратики, исклеванные клинописью, листы бумаги с узором, нанесенным типографской краской (есть основания для такого сравнения: не понимая иероглифов, иные путешественники прошлого считали их орнаментом).

Что же касается текстов повествовательного мира, то они по сути своей вымышленные, причем и мир этот возник за исторически долгий срок, и суть свою феномены этого мира обрели тоже не сразу.

Первоначально это были мифы.

Ныне тот, кто изучает мифы, естественно, воспринимает их как вымысел. Но ведь миф существовал среди тех и для тех, кто осознавал его как реальность. "По-видимому, понять миф, то есть воспринять его так, как его воспринимали те, среди которых он возникал и бытовал, в современном обществе может только ребенок, да и то только такой, который свои фантазии принимает за реальность. Одно дело — изучать, другое — понимать"*, — писал М. И. Стеблин-Каменский и был прав. (*Стеблин-Каменский М. И. Миф. — Л., 1976. — С. 5) Мифы слагались в невозвратном уже детстве человечества: таков был в ту эпоху способ понимания действительности. Причем в текст, в эту "ткань", были непосредственно вплетены люди. Мифы переходили буквально из уст в уста, общение было в дописьменную эпоху единственной формой их социального существования.

А в процессе общения человек осознает свою индивидуальность, личность обретает самое себя. Конечно, человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека, но он и сам становится зеркалом для других людей. Они отражаются в его сознании, населяют его, субъективно реальные даже в случае своего физического отсутствия. Родные (и прежде всего родители) и близкие люди, с которыми человека связывает общая судьба, прочно входят в его внутренний мир. В дневнике И. Пущина сохранилась примечательная запись о покойных декабристах: "Когда, где и как, я не помню, и даже теряюсь, когда тщусь понять,— но внутри ощущаю, что с иными не совсем расстался"*. (*Цит. но: Эйдельтан Н. Пущин — Пушкин //Знание — сила. —1978. — № 12. — С. 32) И это знакомое многим чувство не есть феномен индивидуального сознания, но нечто большее, связанное с сущностной стороной соучастия индивида в духовной жизни общества.

Персонификация и обобщение связаны с древнейших пор, при этом обобщение и идеализация отнюдь не тождественны — и мифы отличаются удивительной живостью действующих лиц. И, конечно же они населяли внутренний мир личности, составляли важный компонент ее жизни. "...Мифы — не только составные части жизни, они части каждого человека в отдельности. Отнять у него рассказ — это значит отнять у него жизнь. Мифу здесь присущи производственные и социальные функции, и это не частное заявление, это — закон"*. (*Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки.— Л., 1946. — С. 333) Естественно-исторический процесс закономерно привел к тому, что миф утратил эти функции и сошел с авансцены духовной жизни общества. Но значит ли это, что рассказ утратил свое действительное могущество? Лучший ответ на этот вопрос — то исключительное по значению место, которое художественная литература занимает в системе культуры. И в индивидуальном сознании носителя культуры отражены не только окружающие, там присутствуют и Фауст, и Макбет, и Григорий Александрович Печорин. При этом по самой сути своей они принадлежат не миру действительному, но миру повествовательному.

А о нем можно сказать словами Саллюстия: "Это то, чего никогда не было, и всегда было". В отличие от венецианского хлебопека венецианского мавра никогда не было. Но доверчивость и ревность были всегда.

Думается, действительный мир, взятый как целое, для понимания своего всегда требует достройки по двум образующим, и поэтому ему дополнительны (в смысле Бора) мир доказательный и мир повествовательный. В одном господствует логическое следование, обращение к действительному миру представляется некорректным: пример — не доказательство. В другом происходят события и совершаются поступки, и их связность определяется не исходным набором аксиом и даже не временной последовательностью, а иной образующей силой — смысловой.

Эксперимент показывает, что тексты повествовательного мира обладают значительно большим трансляционным потенциалом, они лучше запоминаются и поддаются пересказу, нежели гораздо более компактные, последовательные и связные тексты мира доказательных суждений.

Чем это объяснить? Быть может, тем, что понимание повествовательных текстов есть одновременно понимание человеком самого себя.

Конечно, одних только текстов для этого не может быть достаточно. Надо ощутить себя необходимой частью действительного мира и увидеть себя в других людях.

Это справедливо и по отношению к человечеству — интенция к общению присуща ему как интегральному целому. Конечно, космические исследования имеют и сугубо практическое значение, но ведь не меньший, наверное, экономический эффект принесли бы аналогичные затраты на исследования земных недр. Но стремление в космос непреодолимо, и психологически оно порождается ничем иным, как трансформацией личностной интенции увидеть себя другими глазами. Что бы это не принесло человечеству, оно стремится обнаружить иной разум. Оно родилось, говоря словами классика, "без зеркала в руках". И всегда будет его искать.

Что такое понимание

Понимание возникает как индивидуальная реализация познавательных возможностей личности. Способность понимать действительность, природную и социальную, понимать других людей и самого себя, тексты культуры — эта способность лежит в основе существования человеческого сознания. Результат понимания — отнюдь не обязательно истина в последней инстанции. Понимание плюрально, оно существует во множестве вариантов, каждый из которых отражает ту или иную грань объективной действительности. В понимании находит выражение связь индивидуального существования с общезначимыми фактами.

В первой главе книги затронуты почти все вопросы, к которым мы вернемся в дальнейшем. И о трех полях понимания, и о культуре, и о мифологии, и о текстах мы поговорим подробно. Особое внимание нам предстоит уделить общению. И вот почему. Понимание — это узел, который связывает воедино познание и общение. Понимание начинается с взаимного понимания между людьми. Человек — субъект понимания. Каждый. И вы. И я.

В поле 1 решающую силу имеет противопоставление: есть на самом деле — нет на самом деле; в поле 2: истинно — неистинно; в поле 3: хорошо — плохо, а также все модификации этого противопоставления. Мир, представленный в поле 1,— это мир отношений между предметами; в поле 2 — отношений между понятиями; в поле 3 — отношений между людьми.

Существенным условием глубины и обоснованности понимания является взаимосвязь этих автономных полей. В случае нарушения их гармонической взаимозависимости, когда то или иное поле обособляется, понимание отходит от сущности предмета, мифологизируется. Так, обособление процессов понимания в первом поле порождает мифологическое истолкование данных смыслового восприятия действительности: какие только вымыслы не обошли за последние годы страницы периодической печати! Но любопытно, что они чаще всего опирались на факты. Их обсуждали, нарушая элементарные логические требованная, с ними смешивали явные небылицы, все доказательства заменял "господин непреложный факт". Но факты, поставленные в такой контекст, не доказывают ничего. Их толкуют совершенно произвольно.

Для того, чтобы факты, воспринятые человеком непосредственно, могли иметь доказательную силу, они должны быть отсеяны от каких-либо оценок — и должны выдержать испытание на достоверность.

Разведчики Ковпака составляли донесение, разделив его на три четко различающиеся части: 1) "видел"; 2) "думаю"; 3) "хлопцы говорят".

Это было первичным условием, необходимой предпосылкой правильного понимания, причем такое разделение текста влияло на процесс понимания и у тех, кто составлял донесение, а не только у тех, кто его принимал, анализировал и составлял доклад для командира соединения.

Много, однако, зависит и не от того человека, от которого исходит сообщение, и не от того, как оно построено, но от возможностей самого языка.

Экспериментальный психолингвистический анализ показывает, что язык обладает неравнозначными возможностями по отношению к реальной действительности: смену событий во времени язык описывает с большой легкостью, описание же пространственных отношений и фигур, как правило, вызывает значительные затруднения.

М. Л. Галлай* рассказывает об испытаниях Ту-4, четырехмоторного бомбардировщика. (*Заслуженный летчик-испытатель, Герой Советского Союза, писатель, ученый. Он написал ряд чрезвычайно интересных книг. Они вводят читателя в такой мир, где ему вряд ли суждено будет побывать. И это реальный мир) Казалось бы, совершенно безразлично, как называть моторы — можно по номерам, слева направо по направлению полета, а можно по отношению к фюзеляжу: "левый внутренний" или, скажем, "правый внешний". Но на Ту-4 бортинженер сидел лицом к хвосту, так сказать, "задом наперед", в то время как летчик — естественно, лицом в ту сторону, куда летит самолет. Бортинженер сообщает, что "у левого внутреннего пульсирует давление масла". Летчик говорит: "Понял. От тебя левого, значит от меня — правого". Бортинженер поспешно говорит, что он уже учел, как это будет от летчика, это "на левом от тебя моторе"... Летчик делает ему замечание. Бортинженер возражает. И так далее.

А сколько раз вы сталкивались с невыносимой путаницей, пытаясь объяснить, как пройти, как проехать и, наконец, брались за ручку и рисовали схему, потому что объяснить все это трудно, а понять объяснения — еще труднее. Но это не особенность объясняющего. Это особенность языка. Ему трудно в первом поле.

Во втором когнитивном поле обособленная последовательность доказательств, вполне связных и логичных, рассматривается как непреложное утверждение о действительности (иначе говоря, логически доказанное объявляется действительным).

В третьем поле повествование выступает как свидетельство действительно происходящего и даже как объяснение происхождения тех или иных действительных явлений. Последнюю функцию часто берет на себя миф в собственном смысле слова.

Говоря о третьем поле, надо иметь в виду, что само существование человеческой мысли и ее выражение отнюдь не полностью совпадают. В сущности логика — это наука о выраженной мысли, и уже в силу этого обстоятельства ее возможности ограничены. Более того, тексты, в которых, собственно, и живет выраженная мысль, довольно отчетливо дифференцируются на познавательные и повествовательные, причем логика повествования совершенно особая.

Вообще отношения между повествованием о действительности и самой действительностью, между воображаемыми отношениями и отношениями реальными в принципе очень сложны. Большую роль тут играет убеждающая сила, присущая повествованию. Любопытно, что многие библейские тексты представляют собой именно повествование, а не доказательства. Несомненно и то, что роман может дать об исторических событиях представления более впечатляющие, нежели непосредственная передача последовательности фактов. Некогда Гримм говорил, что надо искать не историческое в "Нибелунгах", а "нибелунгово" в истории. Это очень глубоко. "Подлинную историю человека пишет не историк, а художник. Ни Соловьев, ни Моммзен не могут написать доктора Фауста, Дон Кихота, Ивана Карамазова, Платона Каратаева, а именно эти люди — суть люди, творящие материал для Нибуров и Ключевских"*. (*Литературное наследство. — М., 1963. —Т. 70. — С. 482)

Литературный образ — это не просто вымысел. В нем отражены и синтезированы действительные черты людей, и многое из написанного в "Войне и мире" могло бы иметь место на самом деле. Это относится к миру возможного.

В художественном произведении зачастую выделено и представлено возможное, причем в особо впечатляющих формах. "Одно дело — роман, другое дело — история. Некоторые тонкие критики определяли историю как роман, который имел место в действительности. В самом деле, приходится признать, что искусство романиста нередко заставляет нас верить, тогда как иному событию мы верить отказываемся"*. (*Жид А. Подземелья Ватикана. — М., 1936.— С. 98. А. Жид — лауреат Нобелевской премии по литературе) Частично это связано с тем, что в повествовательных текстах смысловые связи организованы по принципу усилителя*. (*См.: Жолковский А. К. Об усилении//Структурно-типологические исследования. – М., 1962. — С. 167-171. Это наиболее сжатая и сильная из работ известного структуралиста)

Одно событие не только влечет за собой другое, но выявляет свернутые в нем возможности. Они бы и не выявились никогда в другой ситуации. Но здесь они становятся предметом изображения.

По-видимому, количество моделей усиления ограничено. "Даже если мы возьмем список уголовных дел, то мы увидим, что в литературную обработку попадают все одни и те же случаи. Например, я знаю с XVIII века анекдот о ювелире, которого привезли к психиатру, выдав психиатра за покупателя, а ювелира — за больного, кото¬рый все время бредит бриллиантами"*, — писал В. Шкловский в 1929 году. (*Шкловский В. О теории прозы. — М., 1929. — С. 248)

Последний из известных мне случаев обращения к этому сюжету относится ко второй половине XX века, причем автором текста является Л. Шейнин (печально известный и как следователь, а в качестве психиатра упомянут В. М. Бехтерев.) Все это создает дополнительные оттенки "эффекта достоверности" текста, к тому же имитирующего полицейский рапорт, что должно было оказать дополнительное убеждающее воздействие на читателя.

Сказанное, вероятно, показалось читателю не очень сложным. Но это для первого, как говорится, знакомства. Тут многое упрощено. Мы избрали такую форму работы: будем возвращаться к главным положениям снова и снова, каждый раз их усложняя.

Понимание — исходный феномен мышления. Именно в понимании выражается участие мышления в регуляции деятельности. Мыслить человек начинает, когда у него появляется потребность что-то понять"*, — эта формула аксиоматична. (*Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. — М., 1940. — С. 289) Способность понимать окружающий мир, других людей и самого себя составляет необходимое условие реализации сущностных сил человека как родового существа. Но почему же этот общепризнанно важный объект исследования изучен слабее многих иных, а определения термина "понимание" неоднозначны и даже разноречивы? Частично это объясняется тем, что понимание можно исследовать различными способами. В сфере герменевтики — науки о понимании текстов — много лет доминировала традиция, неявно противопоставленная собственно экспериментальному анализу. Между тем действенным способом изучения понимания служит именно эксперимент. Естественно, что изучение понимания призвано ответить на вопрос, что оно такое, что оно собой представляет — и как процесс, и как его итог. Но при этом встает другой, не менее важный вопрос: зачем человеку понимать?

Зачем человеку понимать

Понять – значит обрести знание, которое отражает суть вещей, соединяет нечто ранее неизвестное с уже известным, превращает ранее разрозненное в систему. Но к этому сущность понимания не сводится: система, в которую включается новое знание, функциональна, действенна. Это система, ориентированная на применение знания. Иначе говоря, понимание выступает как присвоение знания и обращение его в составную часть психологического механизма, регулирующего деятельность в соответствии с требованиями практики. Когнитивная функция понимания именно и заключается в том, чтобы обрести определенное знание о действительности и применить его; в результате понимания знание становится частью внутреннего мира личности и влияет на регуляцию ее деятельности.

Человек деятелен в силу того, что он — существо социальное. И в этом качестве он способен (и это главное) предвидеть вероятные последствия своих действий. Реализация возможностей должна быть сбалансирована с ответственностью за их осуществление. Понимание ставит деятельность в зависимость от социально возможных ее результатов. Эту регуляторную функцию понимание выполняет превосходно, и, как всегда в таких случаях, заметны лишь отклонения от необходимого оптимума.

Когда в результате неправильного распределения ответственности понимание теряет хотя бы часть привычной эффективности, это сразу бросается в глаза. Так, врачебная практика показывает, что такое хорошее по замыслу дело, как консилиум — совещание специалистов о диагнозе и способе лечения больного, нередко не дает эффективных результатов. Выдающийся русский терапевт В. Ф. Зеленин по этому поводу заметил даже, что "чем больше голов, тем меньше умов". Умов, разумеется, хватает, а вот ответственности не достает: ее перекладывают друг на друга.

С регуляторной функцией понимания непосредственно связан и локус контроля, то есть склонность индивида считать ответственным за важнейшие события своей жизни себя (интернальный локус) или же других людей и сложившиеся обстоятельства (экстернальный локус).

Познать можно истину.

Понять можно смысл.

Смысл — это производное значения, которое имеет вещь.

В системе все вещи что-то значат. Имеют значение как элементы системы. Отношения значений — это связи.

    Глава 2

ИСТОЧНИК ПОНИМАНИЯ

                                                                                                    Здесь остается один выход: поскольку нельзя
                                                                                                         предполагать у людей в совокупности их поступков
                                                                                                         какую-нибудь разумную собственную цель, нужно
                                                                                                         попытаться открыть в бессмысленном ходе
                                                                                                         человеческих дел цель природы.
                                                                                                                                                                       И. Кант

Источником понимания служит система сил природы и культуры, порождающих человеческое сознание. Извечным стимулом развития понимания является великое противостояние двух начал — природного и культурного. Образно говоря, родник понимания вытекает из расселины между культурой и природой.

Культура

Кажется очевидным, что рост культуры будет способствовать пониманию экологических проблем: соответственно надо обсуждать, какие именно ценности культуры в наибольшей степени способствуют росту понимания экологических нужд человеческого рода и как эти ценности распространять.

Эта формулировка проблемы может показаться примитивной. Но не все примитивное абсурдно — это, во-первых. Во-вторых, решение экологических проблем, равно как и их возникновение, роковым образом зависит от людей, ограниченных в интеллектуальном и культурном плане. Таковы, за малым числом исключений, люди, принимающие решения, и таковы массы людей, поведение и деятельность которых эти проблемы создают.

Но соотношение природы и культуры к этому, конечно же, не сводится.

Как известно, слово "культура" имеет в качестве исходного латинское "culere", что означало и "обрабатывать" (землю), и "совершенствовать", и "почитать". В позднейшем употреблении слова "культура" сохранились эти оттенки, но любопытно, что первоначально "культура" означала изменение природы в интересах человека, точнее — возделывание земли. И параллельно возникает метафора "cultura animi", употребляемая Цицероном, — "культура (совершенствование) души", "духовная культура".

Европейская культура, которой мы все столь многим обязаны, есть, в сущности, плод самосознания бывших провинций римской империи. Не исключено, что новая евроазиатская культура сложиться как результат развития самосознания бывших провинций советской империи. Возможно, здесь сложится иное понимание смысла культуры, а значит — иная культура. В какой форме в эту иную культуру войдет отношение к природе (и к биосфере — в частности)? Это вопрос, который желательно обсудить. Замечу лишь, что в европейской традиции культура есть проявление и следствие процесса, который выражается в обживании, "одомашнивании" окружающего мира.

Восточное понимание культуры, восточные культурные традиции, бесспорно, противостоят тому, что в 20-е годы именовалось "механизацией человеческой души".

Как-то ученик спросил Конфуция, как следует людям относиться к богам и демонам. "Никак, — ответил Учитель.— Люди еще не научились относиться друг к другу".

Это очень глубоко и касается культуры самым непосредственным образом. Дело в том, что в современных cultural studies постепенно формируется обоснованное представление о культуре, как об определенной форме человеческих отношений, опредмеченной ценностно. То есть культура в таком понимании — это выражение человеческих отношений в предметах, поступках, словах, которым люди придают значение, смысл, ценность. Это не исчерпывающее определение (и нет исчерпывающих), но оно указывает на важную сторону культуры, может быть, самую важную.

И связывающую ее с экологией. Дело в том, что отношение людей к природе есть превращенная форма их отношения друг к другу. Соответственно культура людей в свернутом виде включает в себя их отношение к природе вообще и к живой природе в частности.

В методологическом плане здесь особенно важно следующее: предмет экологии — отношение к природе как к среде существования живых существ и отношение живых существ друг к другу в процессе их существования.

Обратите особое внимание на сущностную сторону феноменов культуры: связь между ними — это связь между их значениями.

Суть феноменов культуры состоит в том, что они имеют значение для людей; а то, что имеет для людей значение, постепенно обращается в знак.

Так, в постсоциалистическом обществе собственный автомобиль не только средство передвижения, не только роскошь (он может выступать в этой функции), но и знак общественного положения. Тут уже и марка автомобиля может играть роль. Полностью смещаясь в пространство культуры, вещи становятся знаками. В крайнем выражении — это вещь, выставленная в музее: там она знак самой себя.

Итак, в культуре овеществляются, опредмечиваются отношения между людьми, и овеществление это семиотично. Имеет ли это отношение к экологии? Прямое.

Возьмем в качестве примера национальные парки. Национальный парк — и часть природы, и часть культуры. Национальный парк есть знак природы, какой она была. Это утверждение может показаться пессимистичным или парадоксальным, но в сущности оно правильно.

Это свойство и тенденция существования культуры — обращать все в знак — начинается именно с отношения людей к природе, которая, как им (не без основания) кажется, небезразлична к их существованию.

Метафора

Видение природных явлений становится метафорическим, то есть основанным на сравнении (исходная точка образования знака и появления мысли общая: это как раз и ость сравнение). И это в высшей степени отчетливо проявило себя при возникновении религиозного мышления: экологическое понимание тотема, например, — вопрос, заслуживающий дискуссии специалистов различного профиля. Но для нас существенно иное: что взгляд на природу остался метафорическим и в этом качестве ее понимание представляет немалый интерес. Вот пример.

"Крупные красивые птицы (их всего было тринадцать) летели треугольником, резко и редко махая выпуклыми крыльями. Туго вытянув голову и ноги, круто выставив грудь, они стремились неудержимо и до того быстро, что воздух свистал вокруг. Чудно было видеть на такой вышине, в таком удалении от всего живого такую горячую сильную жизнь, такую непреклонную волю. Не переставая победоносно рассекать пространство, журавли изредка перекликались с передовым товарищем, с вожаком, и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо самоуверенное в этих громких возгласах в этом подоблачном разговоре. "Мы долетим, небось, хоть и трудно", казалось, говорили они, ободряя друг друга. И тут мне пришло в голову, что таких людей, каковы были эти птицы, в России — где в России! — в целом свете немного"*. (*Тургенев И. С. Соч. — Т. 7. — М., 1981, — С. 214)

И этот пример отнюдь не единичен. Их можно приводить сотнями (а в этом случае пример постепенно обращается в доказательство), и это легко показать. Вот те же перелетные птицы, взятые в масштабах, более широких, нежели один конкретный вид: эти птицы "в странах южных не поют, не веселятся, не любят, не гнездятся — кроме немногих космополитов, изменяющих родине"*. (*Термины могут показаться отражающими советскую патриотическую идеологию середины века, но все не так просто: это писалось в 1929 г., в Париже, в эмигрантской прессе. (См.: Осоргин М. Мечта о крыльях // Химия и жизнь. — 1992. — №2. — С. 7.)) Не обязательно перелетные:

                                                     ...доносится ветер с полей
    И филин рыдает, как Вертер, над серенькой мышкой своей.
    Уже он не первую губит, не первые стоны слышны,
    Он плоть их невинную любит, а души ему не нужны*, —
    пишет Булат Окуджава.

(*Окуджава Б. Осень в Царском селе // Арбат, мой Арбат. — М., 1976. — С. 49)

Постепенно метафорическое видение природы становится доминирующим, и, упомянув, что Франсис Жамм "оправдывал и голубя, и коршуна", И. Эренбург вынужден был добавить: "Я говорю сейчас о птицах, а не о классах общества"*. (*Эренбург И. Собр. соч. — Т.8. — М., 1968. — С. 78)

Метафора объемлет мир и человечество:

Тайна звезды — в тяготении,
    Тайна земли — в ее тяжести,
    Почвы — в ее плодородии,
    Семени — в прорастании,
    Мужчины — в том, что он сеет,
    Женщины — что она почва*.
    (*Masters Ed.L. Mrs.Seabley // Spoon River Anthology. — Chicago, 1915. (Перевод мой))

Как уже заметил читатель, вопрос об исходной точке метафоры — вопрос о внешнем сходстве — здесь намеренно элиминирован. Оно, конечно, существует, это сходство. О нем просто и ярко пишет Сергей Довлатов: "Верблюд был похож на моего первого учителя химии. Уссурийский тигр был приукрашенной копией Сталина. Орангутанг выглядел стареющим актером, за плечами у которого бурная жизнь"*. Но это именно троп, исходная точка, которую метафора миновала. (*Довлатов С. Зона. — Алматы, 1995. — С. 338)

Метафорическое видение мира и соответствующее его понимание современные психологи (в частности, представляющие такие направления, как глубинная и радикальная психология) склонны связывать с генезисом человека и соответственно — с человеческой культурой.

Так явления живой природы вписываются в человеческую культуру — метафорически. Так понимание мира способно постепенно обрести новое качество. Но подобная метафоризация человеческого познания, придание ему экологического измерения — тема особая.

С другой стороны, экология и культура пересекаются в сущностной стороне человеческого бытия — в самой структуре человека, в его происхождении, в его устройстве.

Хосе Дельгадо, известный в 60 — 70-е годы нашего века нейрофизиолог, выдвинул следующий тезис: "Человек некогда использовал свой интеллект, чтобы добиться своего экологического освобождения, то есть чтобы он не мок при дожде, не зяб после заката солнца, не становился жертвой голодных хищников. Теперь он может добиться своего психического освобождения. ...Мозг сам может научиться разумно реконструировать свою структуру, свои функции. И для будущего человечества в высшей степени важно, чтобы мы к этому пришли". (*Дельгадо Х. Конструировать человека //Диалоги. — М., 1975. — С. 240) Думается, что это в равной степени экологическая, биотехнологическая и культурная проблема. Человек в основе своего существования есть действительная часть природы — морфологически, физиологически, биологически — и вполне возможно, что реализация биоинженерных способов изменения человеческого существования должна стать полем наиболее полного взаимопроникновения экологии и культуры.

На стыке исследования проблем экологии и культуры находится и весьма важное положение, сформулированное В. И. Вернадским: "Homo sapiens не есть завершение создания. Он служит промежуточным звеном в цепи существ, которые имеют прошлое и, несомненно, будут иметь будущее".

Но как это может произойти? Ведь "с момента прекращения действия естественного отбора должна была остановиться и биологическая эволюция человека. Это, несомненно, и произошло около 50 000 лет тому назад"*, — утверждал выдающийся краниолог, опираясь на исследования обширного остеологического материала. (*Быстрое А. П. Прошлое, настоящее и будущее человека. — Л., 1957. — С. 299) При этом он, как и значительная часть исследователей эволюции, оставил вне поля зрения половой отбор, который Дарвин считал решающим фактором происхождения человека. Вполне возможно, что половой отбор лежит в первооснове зарождения и формирования культуры.

Половой отбор не только стимулирует проявление продуктивных творческих возможностей индивида. Он служит источником символических форм поведения, а следовательно, и важным фактором развития культуры. Знак и половой отбор глубинно взаимосвязаны, а значит и биологические стороны происхождения человеческого рода взаимосвязаны с происхождением его культуры.

Существование и сущность

В привычной для нас классической немецкой философской традиции главное место в размышлениях ученых занимает не существование, но сущность: познание рассматривается как движение вглубь, к сущности. Между тем существование представляет собой имманентную и для субъекта, и для объекта черту бытия, не сводимую к сущности. Как погружение в глубь человеческого лица приведет нас к черепу, так погружение в глубь сознания уводит нас к физиологическим структурам, на которых держится его существование, но к которым оно не сводится.

С философской точки зрения, заслуживает особого внимания то обстоятельство, что с половым отбором связаны ситуация выбора и перебор возможностей — темы, весьма специфичные с точки зрения отношения к ним различных вероучений и философских течений.

Подлинное мерило человеческого "я" — это пути, которые мы выбираем, и расстояния, которые мы способны пройти. Пытаясь сформулировать эту точку зрения более строго, приходим к выводу, что мерило человеческого "я" образовано иерархией возможностей: всех возможностей, открытых перед индивидом (1), множеством осознанных возможностей (2) и теми из них, которые удалось реализовать (3). Классический экзистенциализм гипостазировал ситуацию выбора, сосредоточась на переходе от уровня 2 к уровню 3. Но в процессе существования и взаимодействия индивидов велика не столько роль выбора между осознанными возможностями, сколько переход к реализации возможностей, подсказанных подсознанием. Перспективы их реализации человек не осознает и зачастую не в состоянии осознать. Если же выбор действительно имеет место, то он происходит между прямым продолжением уже известного и предполагаемым, но точно не известным*. (*См. в этой связи весьма содержательную дискуссию А. Махова и И. Пешкова о бишкекском симпозиуме "Человек и его возможности" // Третий Апокриф / Ред. А. Махов. — М., 1994. — С. 136-137)

В римском праве отчетливо дифференцировались res fungibilis и res infungibilis — вещи: 1) заменимые одна на другую в силу их подобия и 2) незаменимые в силу их различия. В этой норме юридически фиксировано различие, возникающее в отношениях особей как проявление и следствие полового отбора: происходит предпочтение одной особи другой, фиксируется их неподобие, что превращается в кто. В половом отборе содержится начало индивидуации. С половым отбором, возможно, связана (в генезисе своем) и первичность индивидуального сознания по отношению к общественному бытию.

Сознание и понимание

Человеческое сознание есть, вообще говоря, способ регуляции деятельного существования в природной и общественной среде. Культура, по определению Бориса Пастернака, есть способ плодотворного существования человека. Соответственно, понимание как процесс, как его результат и как стремление к нему составляет важнейший элемент структуры сознания. Понимание составляет условие существования культуры, понимание присоединяет человека к культуре и находит в ней свою опору. Вот пример. В культуре очень важное место занимают традиция, форма, ценности. В основе традиции лежит способность человека повторять поступки, которые культура наделяет значением. В основе формы находится некоторое ограничение, образующее контур процесса или предмета. И, наконец, ценности... Их замечательно определил Камю: это переход от "хорошо, если бы так было" к "хочу, чтобы так было" и к "надо, чтобы для всех так было". Вам может показаться, что это слишком неопределенно, абстрактно. Нет — очень конкретно! Присмотритесь к духовным и материальным ценностям культуры. В отношении к ним выражается это знакомое каждому чувство должного. Вот так "должно быть". А не так "не должно быть".

Радикальная психология придает особое значение дифференциации трех видов сознания: прецедентного, интердиктивного и юстициального. Прецедентное сознание (возможно, первичное) основано на принципе осознанного подобия поступков; кажется возможным совершить такой же поступок, поскольку его уже совершил другой. Интердиктивное сознание базируется на воспрещении тех или иных поступков как таковых (десять заповедей почти целиком строятся на воспрещениях). И, наконец, юстициальное сознание строится на понимании (чаще всего смутном) того, что один поступок справедлив и верен, а другой — неверен и несправедлив. Неоспоримо, что социальные условия служат базисом формирования этих неоднозначных видов сознания, которым соответствуют отношения между людьми и их поступки. Но любопытно и то обстоятельство, что полностью описанные в Ветхом завете эти три вида сознания так или иначе соотносятся с оппозицией "мужчина — женщина".

Как это показывает радикальная психология, отношение к женщине трояко: к той, что родила; к той, которой веришь; к той, которая губит. А. де Монтерлан полагал, что история — это одна и та же пьеса, которую играют различные актеры; если эта метафора убедительна, то Мать, Подруга, Погубительница — три главные женские роли в пьесе, которая идет на подмостках жизни с доисторических времен. Метафора Монтерлана представляет особый интерес в сопоставлении с известным определением .театра как места, в котором людям показывают, на что они способны.

Внимательный наблюдатель исторически существенных человеческих свойств и форм поведения В. В. Шульгин отмечал, что "у женщин чувственность просыпается, когда к ней прикасается "герой". Герой нашего времени, разумеется. Ибо у каждой эпохи — свои герои. Это, вероятно, те, кто дают для данной эпохи наиболее нужное потомство. В этих случаях инстинкт женщины иногда на правильном пути. Она бессознательно стремится спасти вырождающуюся расу"*. (*Шульгин В. В. Дни. — М., 1927. — С. 96) Эта ориентация вообще характерна для полового отбора: от сближения, влечения (горизонталь) — к потомству (вертикали, уходящей в будущее). Сущность полового отбора заключается в том, что две особи соединяются для того, чтобы послать в будущее те компоненты прошлого, которые доминируют при выживании. Разумеется, как и любое природное начало, половой отбор действует путем проб и ошибок, но эффективность удачных проб была в человеческом обществе заметно выше, чем негативные следствия ошибок. В результате возможности индивида постепенно возрастали. Но со временем рост деструктивных возможностей индивида стал ускоряться, а к концу XX в. стал стремительным. Мы еще не осознали, что в XXI в. общество может быть разрушено, а может быть и полностью уничтожено в результате действий конкретных индивидов, а не общественных классов, наций и государств.

В условиях естественного отбора жизнь животного находится под постоянной угрозой, поэтому чувство роли культивируется эволюцией как необходимая форма сигнализации о непосредственно угрожающей опасности: чтобы выжить, надо быть настороже. На социальном этапе развития жизни в снятом виде существует и функционирует этот механизм, заложенный эволюцией в мозг, в субстрат субъективного мира человека. Способность индивида ощутить страдание и испытать сострадание занимает видное место среди факторов, формирующих культуру психологически. Весьма любопытно в этой связи, что и любовь как личное чувство создается эвентуальной угрозой потери любимого существа (и этим любовь решительно отличается от страсти). Эта взаимосвязь любви, страдания и страха встроена в многочисленные ритуальные ситуации, которыми обставлено и заслонено врастание полового отбора в жизнь общества, его (всегда частичная) социализация.

Как правильно отмечает А. Мэрдок, "секс заявляет о своем всепоглощающем присутствии почти при любом положении вещей"*. (*МэрдокА. Дитя слова. — М., 1981. — С. 128) Всегда ли поступают в сознание его заявления? Фрейд утверждал, что их прячут, большинство же философов утверждают, что этих заявлений вообще не было, — типичная уловка бюрократического мышления. Это, кстати сказать, еще одно подтверждение правила: в мышлении трансформируются силы, господствующие в бытии.

Сон и смерть

Обсудим далее проблему отношения сил, символизирующих сон, смерть и половое влечение в первобытном сознании. Предполагается, что они нашли архетипическое воплощение в коллективном бессознательном и могут быть исследованы на основе интерпретации интроспективных данных, анализа сновидений, фольклора, произведений архаического и современного искусства.

Согласно Библии, в Эдеме помимо Древа познания добра и зла существовало и Древо уничтожения смерти. Оно упоминается едва ли не вскользь, но упоминание на самом деле имеет исключительную важность. Оба древа символизируют две великие возможности, влечение к которым возникло в архетипическом сознании. Личное, бессмертие оказывается, в конечном счете, менее привлекательным, нежели Эрос, порождающий бессмертие человеческого рода. Однако действительность при этом становится силой, несущей смерть. "Принцип удовольствия противостоит принципу реальности (Фрейд), как Эрос Танатосу (Маркузе), как опыт — теории. Ангелы и демоны постоянно меняются местами, и бой, который они ведут, может иметь только короткие передышки и счастливые эпохи, когда на некоторое время устанавливается своеобразное равновесие сил..."*.

(*Гарден Ж.-К. Теоретическая археология. — М., 1983. — С. 265-266)

Нельзя согласиться с Э. Форстером, который утверждает, что рождение и смерть, эти важнейшие факты человеческого существования, отсутствуют в нашем опыте. В личном — да. Но они присутствуют в совместно разделяемом нами опыте прошлого, в коллективном бессознательном, которым мы владеем сообща. И опыт этот Решительно отличается от личного: в архетипическом сознании запечатлелось представление, что смерть угрожающе вероятна, внезапна, но не неизбежна: жизнь была в общем непродолжительна, люди по существу не знали "естественной смерти", они гибли, а гибель всегда несет в себе элемент случайности.

Вера в воскрешение, в различных формах проявляющая себя во множестве религий, находит частичное объяснение в том, что сон (с неизбежным пробуждением!) представляется даже более неотвратимым, чем смерть. Тысячи лет продолжительность индивидуального существования оставалась невелика, и отвлеченное понятие естественной смерти формировалось достаточно долго; оно остается отвлеченным от уровня обыденного сознания и поныне. Смерть естественной не бывает. Находя и называя ее конкретные причины (заболевание, несчастный случай), мы подсознательно утверждаем, что вне этих причин жизнь, бесспорно, продолжалась бы. Это личное убеждение, которое кажется вполне современным, на самом деле совершенно архаично и господствовало в первобытном мышлении. Сравнивая Гипнос и Танатос, силы сна и смерти, мы могли бы сказать, что Танатос страшен, а Гипнос непобедим.

Следует предположить, что иррационализм архаического сознания является той мощной и, возможно, исторически непобедимой силой, которая позволяет индивиду устоять в борьбе с абсурдом реальной действительности. Фрейд в 'Толковании сновидений" отмечает, что сон — это особое состояние человека, в котором абсурд преодолен желанием сохранить состояние сна. Сознание человека, по Фрейду, как бы шепчет сну: "Да, да, ты прав, но дай мне спать". Это наш голос, наш шепот, это подсознание человека шепчет реальной действительности: "Да, да, ты права, но дай мне жить".

Это позволяет объяснить, почему иррациональные компоненты архаического сознания в сущности содействовали сохранению человеческого рода. Замечательно в этой связи, что Эрос противостоит не только Танатосу, но и плоской рациональности во всех многочисленных ее проявлениях.

Есть, однако, иная интерпретация несомненных возможностей, которыми обладает иррациональное начало, пришедшее в нашу психику из глубин архаического мышления. "Может быть, мы просто не в состоянии увидеть сверхъестественные силы, действующие позади естественных. Вопрос о разнице между естественным и сверхъестественным оставим пока в стороне. Но это не значит, что сверхъестественного вообще нет: просто вы свою неспособность понять возводите до уровня всеобщего закона"*. (*Хаксли О. Контрапункт. — М., 1936. — С. 314. Любопытно сравнить эту классически ясную формулировку с тем, что впоследствии увидел и понял О. Хаксли, изменив состояние своего сознания. (См.: Хаксли О. Двери восприятия. Рай и Ад. — М., 1994)) По М. Элиаде, раньше мы были в состоянии слышать Бога и говорить с ним, затем – лишь обращаться к нему, а теперь он сошел с ярко освещенной поверхности сознания в его глубины. Все эти подходы также должны учитываться в концепции "архаического синдрома", развиваемой И. В. Следзевским. Вопрос о природе иррационального остается, на наш взгляд, открытым, хотя его существование и значение сомнений не вызывают.

В одной из замечательных философских притч Эжена Ионеско афористически сформулирована проблема, которую мы предполагаем обсудить в заключение. "Существует человек созерцательный: он стремится приспособиться к миру. Существует человек деятельный: он стремится приспособить мир к себе. Какое же решение верное? Нужно, чтобы и мир, и человек сделали шаг навстречу друг другу"*. (*Ионеско Э. Носорог. — М., 1991. — С. 105) Как это возможно? Это возможно, если речь идет о живом слое Мира — о биосфере". Некогда этот шаг был сделан. В первобытную эпоху, когда у очага господствовала женщина, были одомашнены животные, составлявшие неотъемлемый элемент биоценоза, в который вписывались пещерные поселения людей. В результате сопряженной эволюции в домашней собаке был воплощен женский идеал мужчины (верный, сильный, бесстрашный страж очага и охотник, приносящий добычу) и проекция собственного идеального образа — в домашней кошке (независимая, гибкая, хищная, ласковая, любимая детьми). Эти и другие плоды эпохи сопряженной эволюции — воплощенные шаги биосферы и социосферы навстречу друг другу. Но если мы должны сделать новые шаги, если мы решимся снова ступить на путь сопряженной эволюции (а мы должны), то теперь от человека потребуется многое: его роль заботливого обитателя биосферы, его сопряженное развитие со всем человечеством, его понимание собственной роли и функции в естественно-историческом процессе, который может привести к тому, что видовые особенности человека модифицируются.

Многолетняя борьба с философией Ницше, евгеникой, социобиологией постепенно табуировала представление о том, что человек нынешний" эволюционно несовершенен и может изменяться. Обсуждение этой проблемы увело бы нас в сторону от основной темы, но хотелось бы ясно определить свое отношение к этому вопросу: его постановка правомерна, привлечение социобиологических соображений к анализу эволюции функций человеческой психики вполне оправдано, экологическое мировоззрение не должно чураться ничего биологического и ничего эволюционного в индивиде.

Культура и цивилизация

Культура изменяет способ существования природы. Она в состоянии ее разрушить, изменить, сохранить, сделать предметом поклонения — все это в силах культуры. Но, видимо, не в ее силах стать полностью нейтральной по отношению к природе, не влиять на ее существование никак. Земной шар для этого слишком мал. Недаром в США существует словечко "culture-vulture" (дословно: "культура-стервятница").

Как соотносятся человек и человечество? Посредством полового отбора, посредством культуры. Как соотносятся человек и общество? Посредством цивилизации. Организм обращается в организацию, происходит превращение силы одного в силу многих, надличную, подобную обручам для бочки — скрепляющую и поэтому особенно твердую, почти что неживую. Вспомните определение кости: "наименее живое в живом". Ведь именно поэтому кость обращается в опорную конструкцию, система костей — в скелет. Противопоставление Греции Риму как культуры — цивилизации стало общим местом в популярных работах; как правило, при этом возносят Грецию и поносят Рим, упуская из виду, что мы живем в мире, где гораздо больше обломков Рима, чем следов существования Греции.

Оппозиция "культура — цивилизация" имеет, возможно, серьезный теоретический смысл. Но по существу дела — в экологическом его аспекте — культура и цивилизация это две руки человечества. Утверждать, что правая не знает, что творит левая,— это самообман человечества. Правая не хочет знать, что творит левая. Самообман — это типическое состояние человечества, причем настолько, что невольно начинает казаться, что он составляет некоторое необходимое условие человеческого существования, выступающее в различных формах, причем все они составляют часть культуры*.

(*Ср. у Слуцкого:
    Иллюзия давала стол и кров,
    родильный дом и крышку гробовую,
    зато взамен брала живую кровь —
    не иллюзорную, живую)

Следует ли из сказанного, что природа обречена на то, чтобы обратиться в знак своего первозданного существования, как, например, стал знаком полового отбора брак? Или безумное невнимание к изменениям, происходящим в культуре человечества, биологии и поведении представителей человеческого рода и в среде его существования, приведет к решающим, может быть, катастрофическим переменам в существовании биосферы?

В работе одного из современных утопистов (призывающего, между прочим, "отказаться от бескрайних полей со стоящими по ранжирy колосьями, которые и обрабатывать надо дивизиям хлеборобов под прикрытием чудовищных комбайнов"*) содержится небезынтересное утверждение: "Живые организмы, вовлеченные в техносферу — посевы сельскохозяйственных культур, одомашненные животные, посадки лесов в промышленных целях — все более механизируются. Они становятся все более несамостоятельными, неспособными существовать без вмешательства человека, их биологические характеристики ориентированы не на выживание, а на производство максимальных количеств необходимых человеку, продуктов. Это — фабрики для производства зерна, мяса, молока, древесины. Жизнь перестраивается по образцу технических систем и даже стандартизируется: землю покрывают одинаковые поля, фермы, лесопосадки, газоны..."**

(*Любарский Г. Экология техники // Знание — сила. —1995. — № 4. — С. 50.
    ** Там же.— С. 46)

Здесь любопытно многое, а в особенности — совершенно правильное положение, что сельхозкультурам и домашнему скоту не выжить без людей, а людям — без них. Это ситуация, в которой "у каждого есть то, что необходимо другому". Стоит ли это считать чем-то противоречащим генеральному направлению развития человечества (если такое направление существует)?

В этой связи возникает вопрос о "наиболее безумной" (или наиболее замечательной) из идей Сталина: о лесозащитных полосах, о лесопосадках, масштабы которых должны были в конечном счете; превзойти спонтанно возникавшие "природные" леса. Речь здесь шла, заметим, об изменении климата и состояния атмосферы, а не о "фабрике древесины". Почему менее безумна идея экополиса — города, который вписался в природу, открыл ей свои врата; почему менее безумны современные идеи "созополисов", "городов спасения"* от стресса, от индустрии, от политики? (*Таковы, например, Косанти и Аркосанти в США, но к этому частному примеру, сообщенному мне проф. Д.Н.Кавтарадзе, идея "созополиса" не сводится) Только ли потому, что деревья растут сами, а намеченные для лесопосадок площади необходимы для сельскохозяйственных целей? Или потому, что тратить деньги на города — политически оправдано, а на леса — нет?

Говорят, что леса посадил Бог, а города построили люди. Но если Бог есть, то он построил и города — руками людей. И он может сажать леса — их руками.

С иррелигиозной (единственно научной) точки зрения одной из существенных причин возникновения и существования экологических проблем является психология человека.

Закон отсрочки

Если обратиться к сущности экологической проблематики, выясняется, что в психологическом смысле она обусловлена двумя фундаментальными психологическими закономерностями: ослаблением отсроченных реакций и формированием сфероида социальной перцепции. Человек произошел в малых группах, относительно медленно передвигающихся по малым территориям, а в пещерные времена своего существования люди не меняли места пребывания многими поколениями — прообраз городов! Все, что уходит за горизонт, уже менее значимо, большие числа и большие расстояния не имеют зримого воплощения, а достаточно продолжительные отрезки времени тоже уходят за горизонт смыслового восприятия. Если корабль тонет медленно, то все плывущие на нем постепенно проникаются уверенностью, что он потонет не сегодня и засыпают с мыслью, что он не утонет вообще. Или с какой-нибудь другой мыслью, ни к кораблю, ни к воде отношения не имеющей.

Люди победили чуму и оспу потому, что они отсрочки не знали, смерть была налицо. У рака она вяло отсрочена, а у инфаркта — непредсказуемо внезапна, как кирпич с балкона на старой улице. Тут, конечно же, играет подсознательно важную роль и то обстоятельство, что рак (как, впрочем, и инфаркт) редко поражает молодых, им вообще непонятно, что их ждет, оценка жизни у них иная. Когда смерть возникает рядом как точка отсчета ценности жизни (во время эпидемий, например) — сфероид социальной перцепции становится иным, картина мира меняется, как во время войны, и в поиск средств борьбы включаются динамичный интеллект и одаренность молодежи. Надвигающаяся катастрофа — мощный стимул только тогда, когда она у порога и непосредственно угрожает наиболее креативной части мыслящего человечества. Надо признать, что в экологическом плане этот стимул еще не является достаточно мощным.

Разумеется, не следует исключать и того, что вся экологическая проблематика — это порождение в сущности непреодолимого природного закона, ограничивающего возможности и численность человечества. Природа просто ограничивает человеческую популяцию — пандемиями гриппа, промышленными отходами, СПИДом; природа может и ликвидировать эту популяцию (например, ядерным или биологическим оружием). Но процесс это значительно более тонкий и сложный, чем позволяют заметить грубые приближения. Обратите внимание, скажем, на следующие факты. Пандемия гриппа, которая унесла больше жизней, чем первая мировая война, последовала непосредственно за ней. Что произошло бы, если бы они совпали? И что произошло бы, если атомная бомба нашла бы применение в начале, а не в середине 40-х годов? Это ничтожная часть примеров, которые, начиная с 4-го Вюрмского оледенения, характеризуют существование человечества как процесс весьма маловероятный. В какой мере он случаен в масштабах Вселенной?

От ответа на этот вопрос (а дать ответ на этот вопрос можно лишь опираясь на факты) зависит и ответ на вопрос о том, напрасны ли усилия тех, кто защищает от человека естественную среду его обитания.

Снова Ионеско

В одной из пьес (лучше их называть притчами) Эжена Ионеско сформулированы два принципиально существенных для нашей темы вопроса. Первый. Стоит ли искать основу понимания и его цель как феномена культуры, если человечество возникло как результат случайного взаимодействия природных факторов и его существование не имеет ни внутреннего смысла, ни принципиального значения для нашей планеты — и шире — Вселенной? Персонаж притчи Ионеско обращается к воплощению смерти (в притче его зовут "Убийца просто так") и говорит: "Возможно, жизнь рода человеческого не имеет никакого значения, стало быть, и гибель его тоже особого значения иметь не будет... и вы, возможно, правы, желая уничтожить его взрывом или хотя бы отгрызая от него существо за существом, отламывая кусок за куском... ". Иными словами, следует искать смысл существования рода человеческого и, возможно, в этом и состоит источник развития понимания и задача культуры как формы преодоления конечности индивидуального существования человека.

Второй вопрос и его решение, в общем виде, вы уже знаете. "Нужно, чтобы и мир, и человек сделали шаг навстречу друг другу"*. (*Ионеско Э. Носорог. — М., 1991, — С. 105) Как это возможно? Это надо обсудить. В прошлом это было возможно — человечество прошло этап сопряженной эволюции, его результатом остались, например, домашние животные. Сможет ли человеческая культура измениться настолько, чтобы вернуть мир и человечество к сопряженному развитию? Приведет ли оно к модификации видовых черт человека как родового существа? Есть ли (и это главное) такие процессы, которые должны происходить только спонтанно, только сами, такие процессы, вмешательство в которые человека должно быть решительно и навсегда воспрещено, ввиду опасной ограниченности его познавательных сил?

Быть может, Природа обладает если не целью, то генеральным направлением своего развития и стоит попытаться определить — противостоит ему существование человечества или, напротив, оно находится на самом острие этого движения к "точке Омега", о которой размышлял Тейяр де Шарден*.

(*Согласно Тейяр де Шардену, единство сознаний — не слияние их, как отдельных капелек, как крупиц соли в море. Нет, их единство — дифференцированное. Они погружаются в сплошную структуру, в центре которой сияет "центральный очаг", необходимо автономный... именуемый "точкой Омега" (*См.: Тейяр де ШарденП. Феномен человека. — М., 1987. — С. 207).

Относительно "точки Омега" см.: Tipler F.J. The Omega point as Eshaton: answer to Pannenberg's questions for scientists//Zigon, 1989. V.24, №2. Здесь же и дискуссия)

    Глава 3

В ГЛУБЬ

                                                                                                      Весь трепет жизни всех веков и рас
                                                                                                          Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
                                                                                                                                                    Максимилиан Волошин

Эта глава посвящена корням понимания, а они уходят в глубь нашего прошлого, в глубины нашей психической жизни. Многие проблемы, которые здесь обсуждаются, еще не решены, но они существуют и на них нельзя закрывать глаза. Многие гипотезы носят спорный характер, но это понятно — на то они и гипотезы. Ряд тем, которые мы здесь затронем и обсудим, до недавнего времени считались у нас запретными, теперь же, наоборот, — модная тема разговоров, не имеющих зачастую никакого отношения к науке. Между тем именно научное понимание проблем любви, смерти, зарождения новой жизни проливает свет на тайны далекого прошлого и настоящего. Здесь научное понимание решительно противостоит обыденному, мелкому. Вы должны помнить об этом.

Архетипы

Людям старших поколений памятна модель нового, или идеального, человека. Он был главной целью воспитательной работы. Это человек "политически грамотный, физически развитый, морально устойчивый и высокообразованный". Нет сомнения в том, что обществу именно такой человек и нужен. Но человек ли это? Нужен ли он другим людям и самому себе?* (*Вспомните плакат, висевший на стене у Кристобаля Хунты: "Нужны ли мы нам?" Этот законный вопрос возник, как видим, еще в начале 60-х годов нашего века) Человек – это тот, кто любит, ревнует, боится, думает, рискует жизнью, сомневается, утверждает... Человек — это тот, кто незримыми нитями соединен с другими людьми.

Эти нити попытался сделать зримыми Карл-Густав Юнг, создатель аналитической психологии.

"Бессознательное не развивается — это величайшее открытие"*, — говорил Л.С. Выготский в 1934 году. (*Выготский Л. С. Собр. соч. — М., 1982. — Т. 1. — С. 166) Речь здесь пойдет о том бессознательном, которое глубинно. Л.С. Выготский не преувеличивал его значения: "Наша психология — вершинная психология (определяет не "глубины", а "вершины" личности)"*, — заметил он тогда же. (*Там же) Это не означает, что глубинный слой сознания не заслуживает внимания: он приобщает человека к коллективной памяти человечества, таящейся в глубинах психики каждого и тем самым принадлежащей всем.

Это не столько подсознательное, сколько досознательное, внеличное, имперсональное*. Это архетипическое, "первообразное" ("архе" — древнейший, первоначальный, а "тип" — некогда означало "удар, оставляющий отметину": например, "типом" метили замковый камень арочного свода).

(*И. Ефремов был прав, когда замечал: "Шаг ближе к пониманию психических сил сделал Юнг. Его "коллективное бессознательное" гораздо шире охватывает явления, чем фрейдовское подсознание, и приближает уже к современному понятию ноосферы". (Ефремов И. Соч. — Т. 3. Ч. 1. — С. 517). Действительно, Юнг временами очень близок к этому понятию)

Архетипически помечены многие связи сознания с действительностью. Архетипы обладают мощной порождающей силой и проявляют себя ненамеренно и ярко.

Архетипичны прежде всего образы, закрепленные в глубине сознания и (в первообразном виде) поднимающиеся на его поверхность.

Президент США Джон Ф. Кеннеди, который в годы войны командовал катером, любил рассказывать, как внезапно услышал крик вахтенного: "Японец на двух часах" — и японский эсминец возник из ночной тьмы и ударил катер в борт. Вахтенный, профессиональный моряк, точно обозначил, откуда шла опасность — представьте, что вы находитесь в центре гигантского циферблата лицом к 12, и вам станет ясно, откуда шел эсминец*.

(*"Нарисуйте это", — говорил я испытуемым. И человек в центре циферблата неизменно был обращен лицом к цифре 12)

Но эта функция есть у циферблата потому, что он размечен, потому что он – круг. Существенно, что каждый из нас, выходя из-под крова, оказывается в центре круга. Круг очерчен горизонтом, это облик мира, каким он предстает человеку. Вот этот видимый облик архетипичен.

Он идет из глубин прошлого. Он существует в некотором глубинном слое сознания, общем для всего человечества.

Его конкретные модификации можно проследить уже на иных, хотя тоже не полностью осознаваемых уровнях. Здесь наблюдается ветвление архетипа круга применительно к историческому многообразию конкретных культур. Мы встретим здесь и тибетскую мандалу, и деревенскую околицу (как понятие культурно-исторически обусловленное), и гигантскую змею Мидгард, обвивающую весь мир, и циферблат часов. Но все это лишь позднейшие вариации, причем в них архетип и существует — вне конкретных воплощений он исследователю не дан. Он может проявиться в определенном сюжете, жанре, даже роде искусства.

Воздействие произведения искусства усиливается архетипической его первоосновой: по словам Юнга, тот, кто говорит архетипами, говорит тысячью голосов.

Архетипична в своей основе чрезвычайно острая психологическая реакция на произведения живописи (даже беспредметные и уже в силу этого не представляющие оснований для особенно широкого интереса).

Существует точка зрения, что фотография и кино — не более чем технически модифицированная живопись. Но и отдаленное от современности на десятки тысяч лет изображение не теряет силы, воздействия на поведение. Открытие пещерной живописи обернулось личной трагедией для первооткрывателя, небывалыми дотоле обвинениями и последующими публичными покаяниями в научной среде. С изображением связано очень многое в истории человеческой психики, и это многое не ушло в прошлое, но осталось в коллективной памяти человечества. Прикосновение к тому, что в ней хранится, многократно усиливает воздействие, которое оказывает на сознание предмет смыслового восприятия.

Некогда изображение на стене пещеры было элементом обрядового действа, воплощаемой частью мифа, зримо соединяющей действительное и возможное, реальное и воображаемое. На изображении бизона остались следы от ударов копьями. Надежда — вот что означал бизон на стене, вера в удачу на охоте. А надежда вообще неизгладима из человеческой психики*, с чем, видно, и связана архетипическая природа воздействия изображения на зрителя.

(*Андре Мальро заметил как-то, что надежда людей и есть смысл их жизни. Возможно)

Архетипично в своих истоках не только изображение на стене (оно может быть подвижно, и тогда это экран) — архетипично жилище. Модулор Ле Корбюзье, столь рационально обоснованный в его трудах и архитектурной практике, есть реализация архетипического чувства сопричастности жилища и человека. "Окно — это соответствующая уровню нашей цивилизации дыра, стул — это камень, а шкаф — это ниша скале. Тарелка — подражание ладони, чаша — сложенным ладоням, и даже вилка — стилизованная рука с растопыренными пальцами"*. (*Штриттматтер Э. Миниатюры//Иностранная литература. — 1982. — № 7. — С. 8) И это не единственно архетипические черты города. Вполне архетипично, например, смысловое восприятие искусственного освещения. Едва ли не каждый из нас имел случай убедиться в том, что свет "лампы дневного света" (по физическим характеристикам действительно совпадающий со светом дня) не воспринимается как дневной; он воспринимается, скорее, как лунный, хотя по физическим характеристикам вполне заслуживает наименование дневного. И ни
чего удивительного в этом нет: тьме архетипически противостоит не солнце, а луна, а источником искусственного освещения служит огонь. Ослепительно желтый свет уличных ламп новых серий воспринимается как создающий ощущение комфорта и даже тепла. Это работает архетип костра, который согревал наших пращуров и ныне с непобедимой силой влечет к себе детей (сколь не случайны их игры с огнем!). Да и не только детей. А. Т. Фролов заметил как-то: "...есть в самом взгляде на костер нечто ... колдовское, совершенно необъяснимое"*.

(*Фролов И. Т. Человек в век компьютеров//Известия. — 1985. — 25 июля)

Конечно, этот "горящий костер — в лесу или камине"* необъяснимо привлекателен именно потому, что отношение к нему архетипично. (*Там же)

Сновидения и мифы

Согласно Юнгу, сновидения — это "ничья земля" между нормальной и патологической психологией. Вообще архетипы более всего выявляют себя именно в снах, психозах, а исторически — в мифах и сказках. Фантазии человека — это самоизображения бессознательного. Персональные фантазии восходят к личным переживаниям (забытым или вытесненным). Имперсональные фантазии имеют ближайшие аналогии в мифах и соответствуют коллективным (внеличным) структурным элементам психики. Первоосновы имперсональных фантазий передаются по наследству: структурные элементы человеческой психики наследуются подобно морфологическим элементам человеческого тела. Если наследуются форма носа и разрез глаз, почему не могут наследоваться формы мыслей и даже замыслов?

Многие это отрицают в соответствии с традиционным неприятием "врожденного" в психике индивида. Врожденное, конечно же, есть. В сущности, психологи еще не оценили по достоинству тот поразительный факт, что в генах некоторых видов птиц заложен архетип перелета, включая направление и способы ориентировки в пространстве. Поведение охотничьих собак дает поучительные примеры могущества искусственного отбора. Можем ли мы уверенно отвергать предположение, что архетип наследуется в прямом биологическом смысле этого термина. Разумеется, поведение — это не духовная жизнь, но это ее видимое проявление. Когда интенсивность и напряженность работы сознания снижаются, двери в пространство сознания распахиваются и туда устремляется бессознательное (вспомните, как возникает бред при резких подъемах температуры тела, вспомните сны; онейроидные (сновидные) состояния и симптоматика ряда психических заболеваний также говорят в пользу этой гипотезы). Архетипические по своей природе, соотносимые с бессознательным по самой своей сущности, они, досознательны. Юнг видел в архетипах источники защиты себя в точности такие же, как подвергшиеся небрежному обращению органы и системы органов человека. Они — в норме — дают мощный импульс творчеству.

Юнг был еще любимым учеником Фрейда, "наследным принцем психоанализа", когда ему приснился удивительный сон.

Гостиная, обставленная в стиле XVIII века (эта мебель была изящна, даже капризна, если можно так выразиться о прихотливо изогнутых ножках и спинках).

Он спускается в цокольный этаж. Тут стены покрыты темными дубовыми панелями, мебель куда старше — тяжелая, прочная, чуть ли не вечная мебель XVI века. Дверь! Он спускается по старинной лестнице в большую комнату со сводчатым потолком, и тихая мелодия, которая сопровождала его, глохнет.

В комнате пусто. Гладкие, безмерно старые каменные плиты пола. Только в углу лежит что-то округлое, темное, металлическое. Он нагибается.

Это кольцо. Ухватившись за него, можно поднять плиту — вниз, вглубь ведет узкий лестничный пролет.

Он ведет в полутьму подвала, может быть пещеры, где виднеются два черепа, осколки каменных орудий, кости...

Пылинки, играющие в солнечном луче, напоминали ему о свете разума и просвещения, полутьма опустевших комнат, которые, однако, имели вполне жилой вид, — о том, что прошлое всегда с нами и открыто для воспоминаний, а по стенам доисторической пещеры скользили тени, тени того, что происходило не с нами, но неотвратимо, вместе с мозгом, перешло к нам.

Этот сон непосредственно связан с реальными обстоятельствами жизни Юнга. Он родился в доме, построенном двести лет назад, а мебель — от кухонного стола до кабинета, комодов и кроватей в спальне — насчитывала триста лет добротного семейного (а не музейного) существования. Вот такой это был вросший в европейскую землю, в европейскую цивилизацию дом, а взгляды родителей своих Юнг с несвойственной ему прямотой называл средневековыми, они были истинно религиозные люди и Библию понимали не как мы, а буквально.

Про черепа Юнг не стал говорить Фрейду. Тому показалось бы, что верный Юнг ждет его смерти.

И неудивительно. Фрейд знал своего "наследного принца". Он не знал, что тот видел во сне и приближающегося к смерти Зигфрида — а Фрейда звали Зигмунд (и конечно же, здесь произошла простейшая подстановка). Он не знал. Но достаточно посмотреть на портрет Фрейда, на его сильное, грустное, властное лицо, чтобы понять, что Юнгу с ним было не по пути. И их пути действительно далеко разошлись*.

(*Об этом очень много написано. Но почему-то редко ссылаются на богатую биографическим материалом статью Карин Дитрих. (См.: Ditrich К. Freud und Jung. Beziehungsdynamik und Bruch in ihrer Bedeutung usw. // Psyche, 1988. — № 1)

Идеи Фрейда сыграли в развитии культуры XX века исключительную роль.

Очень важное место в учении Фрейда занимал анализ сновидений. Треть жизни человек проводит во сне, и эта треть не менее важна, чем остальные две трети (когда он работает, учится или отдыхает).

Фрейд указал на большое значение полового влечения в жизни людей; две силы — Эрос и Танатос, любовное влечение и влечение к смерти, — имеют при этом особое значение для бессознательного слоя нашей психической жизни. В снах это отражено. Сны — это вообще via regia, главный путь в изучении бессознательного, которое так занимало умы Фрейда и Юнга.

Мы с вами уделяем снам не очень-то много внимания и сразу забываем их. Но сон — это то, с чего начинается наша жизнь, и то, чем, возможно, она кончается. Ребенок, пока он не родился, не открывает глаз: в материнском чреве он спит несколько месяцев.

Связь смерти и сна в верованиях людей имеет тысячелетнюю историю, и неудивительно, что она стала важной темой в произведениях искусства.

Вспомните кадры из фильма "Орфей" Кокто*. (*Орфей (Orphee). Франция, 1949. Сценарий и режиссура Ж. Кокто. В ролях: Ж.Марэ, М.Казарес, М.Дэа, Ф.Перье)

Женщина выходит из зеркала и стоит над постелью спящего.

И смотрит на него мертвыми глазами.

Кокто это сделал блестяще: нарисовал глаза на веках Марии Казарес, игравшей мадам Смерть. Смотрит долго, не отводя мертвых глаз: она в него влюбилась, она еще заберет его туда, к себе, но это будет потом. А сейчас он пошевелился, может проснуться, но живой глаза смерти видеть не должен. И вот она уходит, забыв черные перчатки и с размаху ударив руками по стеклу... Она проходит в раму осколки зеркала взмывают вверх, смыкаются и — снова зеркало пело, мужчина просыпается в привычной комнате и не может вспомнить странный тяжелый сон.

Но здесь есть еще один символ: зеркало.

Что заставляет нас связывать зеркало и смерть?

Жизнь. Она длится и, глядясь в зеркало, человек начинает все, чаще замечать, как над ним работает смерть. Потом он умирает — и занавешивают зеркала, останавливают часы...

Говорят, если их не остановить, они сами сломаются.

Для Юнга это были не пустые разговоры. Он все это фиксировал и изучал. "Символы встречаются не только в сновидениях. Даже неодушевленные объекты взаимодействуют с бессознательным. Существуют многочисленные вполне достоверные рассказы о часах, остановившихся в момент смерти их владельца, о зеркалах, которые разбиваются, когда наступает смерть... Скептики отказываются верить таким рассказам, но они всегда появляются и одно это уже служит доказательством их психологического значения", — писал он в работе с многозначительным названием "Приближаясь к бессознательному"*.

(*См.: Юнг К. Г. Приближаясь к бессознательному//Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. — М, 1990. — С. 383)

Казалось бы, сходства между зеркалом и часами нет. Но оно есть. В старину на циферблатах писали по-латыни: "Все ранят, последний убивает"*. Да, каждый час жизни наносит нам невидимую, рану. Последний час жизни — это час смерти. И временами соединившиеся стрелки блещут на циферблате, как лезвие кинжала. Но в, состоянии бодрствования мы этого не замечаем, хотя во сне любая деталь может показаться роковой.

(*"Vulverant omnes, ultima necat". Как писал Валерий Брюсов,
    Да, ранят все, последний убивает,
    Вам мой привет, бесстрастные часы...")

На границе жизни и смерти — сон, на границе яви и сна — миф.

Юнг уделял огромное внимание мифам, в частности, современным, например, мифу о "летающих тарелках"*.

(*См.: Юнг К. Г. О современных мифах. — М., 1994)

В этой связи он внимательно изучал сны. Сны — это путь в глубины понимания, дорога к его первоосновам.

Вот два сна, из числа тех, что он изучал. Представьте себе на минуту, что вы их увидели на экране.

Первый сон пациентки доктора Юнга

Оживленная улица большого европейского города. Поздний вечер, ярко освещенные витрины, неоновые надписи над крышами.

Воет сирена.

Гаснет свет. Все бегут.

И женщина, которая только что заснула и видит этот сон, хочет спрятаться, бросается к каким-то подъездам, стеклянным дверям, погасшим витринам.

Все заперто.

Она оглядывается.

Пусто.

Она растерянно поднимает глаза.

И видит в небе блестящий округлый предмет.

Вой сирены обрывается. Мертвая тишина.

Женщина прижимается к стене, чувствуя, что за ней следят с медленно плывущей в пространстве летающей тарелки, понимая, что это к ней спускается с небес загадочный диск, что она одна во внезапно вымершем городе.

В тишине раздается стук.

Негромкий стук каблучков по мостовой.

Он все громче.

Уверенно, четко постукивая шпильками, идет кто-то навстречу медленно растущему в небе НЛО.

Черные очертания огромных зданий.

Негромкий, скребущий металлический звук — и они исчезают.

Горит ночник.

Обрывается и невыносимо громкий стук сердца — его сменяет мерное тиканье часов. Круглый циферблат.

6.34 — блестящие стрелки сошлись, словно опущенный кинжал.

Женщина уже проснулась. Она просто еще не понимает, явь это или страшный сон.

Второй сон пациентки доктора Юнга

Снова ночная улица.

Женщина идет торопливо, она почти бежит, она боится поднять глаза — но по мостовой побежали какие-то неясные синие тени, пятна света.

Она невольно поднимает голову.

В небе сияет, плывет эскадрилья НЛО.

Один из них устремляется к ней.

Она стоит, оцепенев.

НЛО растет — и становится жутким подобием глаза, наполовину синего, наполовину голубого.

Все вокруг начинает светлеть, становится больнично-белым, и вот уже это не улица, не дом, а стены палаты, женщина лежит в постели (почему-то в своей, не в больничной постели), голова ее забинтована.

Знакомо стуча каблучками, входит медсестра, склоняется к ней и тихо:

— Вас обжег Взгляд...

Женщина просыпается.

Анализ этих и других сновидений подтверждает, что тема взгляда не случайна.

Да, взгляд! Летающие тарелки — это воплощенный страх и надежда на то, что мы не одни.

Страх, что на нас смотрят.

Надежда, что за нами смотрят, может быть, снизойдут, не дадут погибнуть.

Это довольно убедительно объясняет, почему всем этим визионерам и контактерам верят другие люди. "Широкие массы", так сказать. Но сами-то визионеры? Почему они видят и во сне и наяву эти тарелки?

Я убежден, что в прошлом каждого из них таится страх перед тем, что кто-то видел их в неположенное время, в неположенной ситуации и тем глубоко травмировал психически. Травма ушла на дно подсознания, но не исчезла.

Что за "неположенное время", "неположенные ситуации", сразу сказать нельзя, для этого надо знать жизнь человека.

Скажем, вся наша интимная жизнь построена на том, что чужой, взгляд может ее осквернить, разрушить. И были у этих контактеров такие страхи, может быть, такие события, переживания — и память о них лежит в глубине подсознания и неслышно тикает, как часовой механизм бомбы замедленного действия. Они не слышат этого тиканья, память не может достучаться до сознания, но во сне на них. Устремлен Взгляд.

А то и наяву. У тех, кто "видит" летающие тарелки,— и наяву. Ведь и Венеру принимали за НЛО. Важно, кто на нее смотрел.

Конечно же, все сказанное относилось к сугубо современным людям и их переживаниям.

Но идеи глубинной психологии тем и примечательны, что позволяют соединить современность и незапамятное прошлое.

Приведу выдержку из Литаэрта Пеербольте, голландского психолога. Он описывает момент, непосредственно предшествующий зачатию. "Яйцо вышло из яичника и спокойно ожидает, что произойдет дальше. В терминологии Фрейда, мы имеем дело с состоянием океанических чувств. Яйцу свойственно ощущение покачивания туда — сюда, словно на большом водном пространстве и одновременно ощущение того, что оно есть часть этой воды. Нельзя еще говорить о настоящем сознании. Существует ощущение одной лишь бесконечности и того, что яйцо предстает в виде больших водных пространств, а также представлений о коллективности (группа, община и пр.), явно наводя на мысль о соответствующем опыте в яичнике, и, таким образом, об опыте в период до овуляции". Таким образом, получается, что у яйца есть память. Это еще до оплодотворения. Потом сперматозоид. Потом зародыш. Потом малыш. И все в памяти, в архетипической памяти. Невольно вспоминаются слова Льва Толстого: "От пятилетнего ребенка до меня — только шаг. От новорожденного до пятилетнего — страшное расстояние. От зародыша до новорожденного — пучина". А что в пучине?

По школьным учебникам вы хорошо помните биогенетический закон Геккеля, и если уж не формулировку закона, то, по крайней мере, рисунки, неизменно ее сопровождающие — зародыш, подобный головастику, зародыш с жабрами, еще не родившийся малыш, весь покрытый волосами и даже с хвостиком. Так вот, есть гипотеза, что память о том, что было до рождения, лежит в основе самой удивительной сказки на свете. Это лауреат Нобелевской премии Ясунари Кавабата говорил, что "нет на свете сказки более удивительной, мечты более фантастической и чарующей, чем учение о перевоплощении".

Вы уже поняли (сущность гипотезы в этом и состоит), что учение о перевоплощении имеет первоосновой память о существовании до рождения. Так легко представить себе, что когда-то вы были лягушкой или волком...

Говоря о психологии человечества, Юнг предлагает такую метафору.

Бескрайнее море. По нему плывут корабли, их бесчисленно много. Но это не флот — каждый корабль плывет своим курсом.

Чем выше мы поднимаемся над морем, тем многочисленнее эти кораблики и тем синее, глубже, бездоннее вода.

Вот сущность великого открытия Юнга. Есть общий для всех людей пласт коллективного бессознательного, "по которому, — говорил он, — личное, индивидуальное сознание плывет, как корабль".

Это поразительно сильное сравнение: вода в стакане прозрачна, вода в океане темна.

Разумеется, берега есть и у океана. У воды всегда есть берег. Рождение и жизнь — это переправа оттуда, с одного берега на другой. На берег смерти. Прожить — значило переплыть. Вспомните древние легенды географически и культурно далеких предков.

В плывущей корзинке были найдены (еще детьми, конечно) и пророк Моисей, и царь Саргон, и основатели Рима Ромул и Рем, и восточный властитель Чжу, и согласно одному сказанию — Чингисхан. Этот ряд можно продолжить. Но всем знаком и сказочный; герой — Гвидон.

Помните? В небе блещут звезды, в море плещут волны, качается на волнах бочка. Растет в ней мальчик. И вот он "вышиб дно и вы шел вон". Рождение! Причем это как бы второе рождение. Поначалу его посадили в бочку, потому что царю Салтану донесли, что царица родила "неведому зверюшку".

А что это вдруг царь в такое поверил? Что он, на ребенка посмотреть не мог? Ответ прост: ему сообщили, что царица родила, оборотня. Так что вид младенца не убедил бы: то он младенец, то, скажем, волчонок.

Оборотень — вообще таинственный герой. Влекущий к себе, непонятный... Оборотнем считали, например, Лжедмитрия. И Пушкин, возможно, об этом знал. Его Самозванец очень обаятелен. На самом деле он был несколько иным. И как это русские люди могли поверить, что это — сын Иоанна Грозного? Непонятно. То есть поначалу-то как раз и не верили — "они же ему плеваху и на смех претворяху".

Поляки поверили... но требовали, конечно, подтверждений. И вот...

Представьте себе Самозванца в зале дворца, по-польски роскошного, хотя и несколько провинциального. Придворные расступаются, но как-то недостаточно почтительно. Впрочем, он и должен стоять среди них — предстоит процедура опознания.

На службе у поляков подвизался некий холоп Петрушка, беглый из Москвы, который Самозванца никогда не видел в глаза, но должен был во всеуслышание заявить: "Царевич! Как, ты спасся? Я Петрушка, твой верный слуга!"

"Верного слугу" привезли в Жаложницы, во дворец канцлера и наскоро проинструктировали, кого он должен опознать: "рыжий... бородавка... левая рука короче... красный камзол..." и т.п. Но опознаватель был не только мелкий жулик, но глупый, наивный парень.

И вот этого Петрушку вводят в зал. Говор стихает.

Общее ожидание.

Петрушка видит, что среди вельмож стоит некто, с пронизывающим взглядом светлых глаз, странный, рыжий, одна рука короче другой, понимает, что это — оборотень. И молчит.

У него отнялся язык.

Мертвая тишина.

Все смотрят на "царевича". Он смертельно побледнел, замер, но тотчас нашелся — и презрительно улыбается.

— Узнаешь меня, верный слуга? — говорит он.

— Узнаю, — отвечает растерявшийся лжесвидетель. Он преодолел внезапную немоту, слезы облегчения текут по его лицу, "царевич" треплет его по плечу.

Вам эта сцена смутно о чем-то напоминает. Я вам помогу. Это напоминает вам "Золотого теленка". Встречу детей лейтенанта Шмидта у председателя горсовета. Там уже сидит один — и вдруг вваливается другой.

Мучительная пауза.

— Узнаешь брата Колю? — железным голосом спрашивает Бендер испуганного Балаганова.

— Узнаю! — восклицает прозревший Балаганов. — Узнаю брата Колю!

Сходство этих сцен случайным назвать нельзя. Архетипический прообраз тут, разумеется, есть. К оборотню нельзя обращаться первым. Он сам должен был заговорить.

Особенно опасно было спрашивать, как его зовут. "А меня не зовут, я сам прихожу", — отвечал оборотень... и становился волком.

Как видите, происходившее на самом деле и придуманное писателями странно совпадает. Случайно ли это? Разумеется, нет.

С темой оборотня связана и не имеющая разумных объяснений популярность зачастую просто глупых "шпионских фильмов". Хотя "Семнадцать мгновений весны" "просто глупым" не назовешь.

Почему так нравились, да, в сущности, и сейчас еще продолжает нравиться этот фильм, эта роль? Что, артисту особенно к лицу эсэсовская форма? Нет, дело не в этом. Дело в том, что он оборотень, он обернулся эсэсовцем... и не случайно один из самых впечатляющих эпизодов — это проход (заметьте, тут не стрельба, не угрозы, не объяснение в любви — просто идет человек в форме)... Проход Штирлица по Большому дому на Принц-Альбрехтштрассе, когда там уже начинают догадываться, что он оборотень.

Действительно, к нему никто не решается обратиться. Только? проносится от телефона к телефону, от кабинета к кабинету! "Штирлиц идет по коридору! Штирлиц идет по коридору!.."

Сознанию, или точнее, подсознанию этих людей образ оборотня не только не чужд, а даже втайне близок. Когда союзники оккупировали Германию, эти люди оделись в штатское, ушли в подполье, в организацию "вервольф".

Вервольф? А что, собственно, такое "вервольф"?*

(*См.: Мазелло Р. Падшие ангелы и духи тьмы. — Ярославль, 1995. — С. 112-122)

Оборотень. Волк-оборотень.

За волком и лесом стоит непередаваемо далекое прошлое. Лес — это мир, в котором существуют иные возможности. Как после смерти, как во сне. Отношение к волку амбивалентно. Он и страшный враг, и предок лучшего друга — охотничьей собаки. Он, может быть, человек! Он только на время, колдовским образом стал волком. Кто знает?

Вспомним гениальные рисунки Ватагина к "Маугли". Он, как и Киплинг, отлично понимал, что братство с волками есть по сути дела братство с людьми. Одно только (невероятно трудное!) условие придает смысл и ценность этому братству: ты должен оставаться сам собой, а значит — человеком. Как только потеряешь свое "я", станешь таким, как другие,— обратишься в волка.

Вот смысл этой великой книги.

Вот почему ее читают и будут читать дети всего земного шара.

Потому что каждый должен оставаться собой.

Живите так, чтобы все узнавали и помнили — вы человек.

Власть прошлого

Власть прошлого над нашим поведением сродни его власти над нашим сознанием. Здороваясь, мы пожимаем руки, не для того, чтобы убедиться, что в них не скрыты нож, игла или острый камень. Но все равно, рукопожатие есть телесное соприкосновение, и оно служит символом доверия.

Символический характер, как это показал некогда Фрейд, носит обручение: кольцо надевают на палец, предвещая и изображая акт высшей близости, какая только возможна между женщиной и мужчиной, акт полного доверия с его стороны.

Да, именно с его стороны. Ложась в постель с женщиной, он не задумывается, какой это был когда-то акт доверия, ведь она — не родная, не сестра, не мать, ты же гол, беззащитен, после ты вскоре, уснешь, ей так легко тебя убить!

Так, от руки Хильдочки, Ильдико, на брачном ложе умер Аттила. И в Библии есть классический сюжет о том, как Юдифь пришла в, красный шатер вражеского военачальника Олоферна, отдалась ему... и убила его — отсекла спящему голову.

Этому сюжету посвящены стихи Гумилева:

Сатрап был мощен и прекрасен телом,
    Был голос у него, как гул сраженья,
    И все же девушкой не овладело
    Томительное головокруженье.
    Но верно в час блаженный и проклятый,
    Когда, как омут, приняло их ложе,
    Поднялся ассирийский бык крылатый,
    Так странно с ангелом любви несхожий.

Сравним "Юдифь" Боттичелли и "Юдифь" Джорджоне.

Боттичелли был в высоком смысле слова реалистом и (хотя это 1472 год) рисовал тех, кого мы видим ежедневно и знаем хорошо. На картине Боттичелли Юдифь возвращается из лагеря Олоферна с личиком ученицы ПТУ, которая возвращается в общежитие после первой в жизни ночи любви. Для полноты впечатления ее сопровождает сплетница-подружка: это служанка с головою Олоферна. Юдифь, опечаленная, молоденькая, усталая, рассеянно помахивает мечом и зеленой веточкой.

А вот теперь Юдифь Джорджоне. Со слабой презрительной усмешкой она попирает голову Олоферна. Мы привыкли, что тело женщины дарит жизнь, а меч мужчины ее отнимает. Но здесь мы видим, как чудовищно, невероятно близки жизнь и смерть.

Вы уже обратили внимание на то существенное обстоятельство, что роль влечений Фрейд преувеличивает, причем именно роль либидо. Но ведь "влечения вообще не всегда носят собственно сексуальный характер, равно как и кодированные в сновидениях переживания"*. (*См.: Ротенберг В. С., Аришский В. В. Поисковая активность и адапция.— М, 1984) В то же время идеи Фрейда, выходя и за рамки клинического их применения, заставляют задуматься о многом.

И о смерти.

О том, что внутреннего запрета на мысли об убийстве и смерти, в сущности, нет.

У М. Зощенко, который путем самоанализа пытался проникнуть в тайны подсознания, есть замечательная мысль: "нижний этаж" сознания, подсознания "страшится опасностей значительно, видимо, больше, чем страшатся смерти, ибо не понимает, что это такое — вернее, не понимает ее так, как мы понимаем ее разумом"*. (*Зощенко М. М. Повесть о разуме. — М., 1976. — С. 79) Поэтому изобретение митральезы, атомной бомбы, д’Артаньян, пронзающий де Варда — он приколол его шпагой к земле, как бабочку булавкой, и многое, многое другое вызывает живейший интерес.

Да, существует и трагическое влечение к собственной гибели — ради других или от бездонно глубокого разочарования в жизни.

А мысли о любви? Вот простор для желания и воображения, все это знают с юношеских лет.

И все это влияет на сознание серьезно, определительно. С борьбой Эроса и Танатоса связана и уходящая далеко в прошлое традиция, "радикально отвергающая фундамент научной картины мира, превосходство интеллектуального начала, ценность технической смелости... Анализ и тучные дискуссии уступают место напору невыраженного опыта", — как характеризует эту традицию Томас Маня. Поразительно, что где-то на первых порах это соблазняет и мыслящих людей. Им суждено одуматься, только потом, когда хлынет поток иррациональной злобы. Иррациональное соблазняет людей своей общедоступностью и, самое главное, своим изначальным имморализмом. Это даже и не отрицание морали. Ее просто нет. По ту сторону добра и зла. Да, по ту сторону. Может быть, и по ту сторону знания?

Ведь Древо познания добра и зла обещало так много. Но по сути эти обещания были выполнены: эти обещания касались самого глубокого познания, которое дано человеку, — познания Другого. А просто знание, научное знание?

А понимание?

Оно никогда не уйдет из жизни, и в изучении глубин понимания находит лишь все более глубокую, основанную на незыблемом прошлом опору.

Это относится и к пониманию текстов, и к пониманию реальных ситуаций.

Автомобиль, самолет, поезд — все это входит в жизнь человека, становится частью саги, мифа, рассказа о нем.

Представим себе три различающихся по времени, месту и характеру ситуации.

Вот первая.

Вечерняя улица. Отчаянно тянет руку, голосует девчонка в джинсах — машины проносятся мимо. Но вот одна из них сворачивает к обочине. Человек в черной кожаной куртке приоткрывает дверцу. Он не похож на гуляку. Он очень серьезен, почти мрачен. Он кивает, девчонка торопливо усаживается рядом.

Меркнут кровавые стоп-сигналы, машина срывается с места и уходит в даль темнеющей улицы.

Может быть, она сунет ему десятку, и он послушно притормозит на углу?

А может, это похищение еще одной подопытной для ученого, который ставит преступные эксперименты с ЛСД?

Темный подъезд. Мужчина твердо взял девушку под руку, и она смотрит на него с удивлением и страхом.

Что будет дальше? Неизвестно. Но прообраз этой реальной жизненной ситуации мифологичен.

Как и другой – в ней тоже скрыто начало оборванной смертью (и потому тоже таинственной) истории.

Взлетает истребитель Чкалова. Это ревущий краснокрылый И-180. В кабине Чкалов показывает большой палец — во! — пилоту пролетающего мимо самолета. И вдруг рев обрывается. Мотор задыхается, стреляет, молчит. В мертвой зимней тишине И-180 ложится на крыло. Сейчас он пойдет к земле, войдет в последний разворот и рухнет вниз. Некогда орел Зевса воплощал высь, в которой живут олимпийцы,— это был их мир... А на земле дышали огнем и выдыхали дым огромные драконы.

И вот третья ситуация.

Длинный немецкий эшелон в Польше 1942 года. Он угрожающе надвигается на маленькие, мелькающие перед ним тени... и с грохотом сходит с рельсов.

Дракон повержен! Это было под Бялой Подляской. Это "Армия Крайова", с ее безумной и всепоглощающей верой в Бога, Польшу и независимость. Солдаты "Армии Крайовой" чувствовали, что живут в мифе, в саге, в эпосе о самих себе.

Эти примеры выбраны не случайно. Вместо Зевсова орла или птицы Рух — самолет; вместо сражения с драконом — железнодорожная катастрофа; Плутона, похищающего Прозерпину, сменяет лихач-водитель,— так говорил Юнг.

Архетипические аналогии между пробуждением от сна, оживающей от зимнего сна природой и воскрешением проявили себя в древнеегипетских "текстах пирамид". Они были выполнены в цвете, и "зеленый цвет иероглифов, цвет воскресения, уже внешним видом свидетельствует, что этот древнейший литературный памятник человечества является вместе с тем и первейшим словесным протестом против смерти и средством борьбы с нею, средством, явившимся в помощь монументальной борьбе, которая выражалась дотоле в сооружении колоссальных царских гробниц, лишенных каких-либо надписей и изображений"*.

(*Тураев Б. История Востока. — М., 1920, — С. 13)

Архетипическое сходство смерти и сна, впрочем, амбивалентно в своих конкретных воплощениях: один из наиболее простых и сильных афоризмов времен Французской революции был начертан по приказанию Фуше на кладбищенских стенах: "Смерть — это вечный сон". Он хотел разубедить верующих, говоря с ними на их собственном языке: ведь они верили, что проснутся, воскреснут. Нет. Смерть — это сон вечный.

Помните, как Фрейд объясняет, почему продолжаются сны? Если бы нам кто-нибудь рассказывал содержание сна, говоря, что такое было на самом деле, мы давно перебили бы его: чушь несешь! Но сон дороже человеку, чем бодрствование, и его сознание словно шепчет сну: "Да, ты прав, только дай мне спать".

И мы спим и снимся друг другу.

Архетип, тексты и культура

Человек и культура неразделимы. Каждый человек принадлежит определенной культу сложившейся культуре, и одновременно он ощущает, что культура эта принадлежит ему. Возникает это чувство потому, что фундаментальный уровень культуры образован языком. Носителем языка является человек, который не в состоянии произвольно изменять его. И в то же время язык принадлежит человеку, который свободно им владеет, и начала духовного творчества коренятся в свободном построении текстов. Текст — это воспроизводимая последовательность знаков или образов, обладающая смыслом, в принципе доступном пониманию.

Архетип рассматривается нами как воспроизводимый в психике людей способ связи вещей, их исходный контур. Точнее, это порождающая система, образованная минимальной структурой явлений, которая представлена в культуре, транслируется вместе с текстами. Архетипам присущи следующие особенности: 1) минимальные структуры осознаются в трансформированном виде; 2) они транслируются; 3) они выражаются в текстах, носящих характер трансмеморатов, то есть они как бы "происходили на самом деле", "недавно", "давно", они обрастают деталями и, что проявляется с поразительной повторяемостью, — они кажутся понятными, они (иногда при видимой нелепости) прекрасно запоминаются и передаются из уст в уста.

О некоторых трансмеморатах трудно судить с должной объективностью. Они поразительно впечатляющи. Таковы, например, марийские предания о мамонтах: как они проходят, не оставляя следов на снегу (их заметает длинная, свисающая темно-красная шерсть), как становятся в круг, ограждая детенышей, когда начинается буран. Невольно задумываешься — уж не видели ли мамонтов рассказчики?

В современном мире архетип противостоит стереотипизированным стандартам восприятия. И стереотип, и архетип — это предельно обобщенные формы образного сознания. Удивительно интересен взаимопереход этих форм в текстах, характерных для современной мифологии. Вспомним в этой связи мифы о летающих тарелках (их унылая стереотипность восполняется подделкой под "душевно освоенное содержание" — свидетельствами очевидцев). Вполне аналогичен и миф об обитаемом озере: это Лох-Несс, Лох-Морар, Лох-Шин в Шотландии, Шамплейн в штате Вермонт (США), Похенегамук и Оканоган (Канада), Торнетрэск в Лапландии (Швеция), Тяньчи в горах Чанбайшань (Китай), Кёк-Кёль (в Казахстане) и даже Сары-Челек в Кыргызстане. Перечень этот можно было бы продолжить, но и этого перечисления, пожалуй, достаточно. Признаки обитания чудовища (змея) совершенно идентичны психологически: его видят вполне заслуживающие доверия очевидцы, фотографий никто не успевает сделать, рассмотреть чудовище детально также не удается, все попытки его поймать оказываются по различным причинам неосуществимы.

Мифологическая природа зарождения и воздействия этих своеобразных текстов несомненна, хотя форма их существования стереотипизирована. Возможно, это связано с формой их распространения в сфере массовой коммуникации, но вполне очевидно, что в их основе лежит архетип змееподобного чудовища, обитающего в озере. Правда, в индийской мифологии в этом контексте озера нет. "У якутов оно есть. Здесь можно наблюдать озеро — некогда обиталище змея — в полной конкретности, настолько, что боялись ходить мимо озера, где обитал змей..."*. (*Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. — Л., 1946) Для В.Я.Проппа змей — существо сказочное, и никакие иные соображения он просто не принимает в расчет. Но для тех, кто писал о Лох-Несс, о Лох-Морар (это менее известный вариант легенды с иной локализацией), таинственный змей был реликтовым обитателем озер, и в прессе недавно еще, четверть века спустя после публикации фундаментального труда Проппа, можно было встретить рекомендации обследовать озера Хайыр, Ворота, Лабынкыр как вероятную зону обитания доисторических рептилий (те самые озера, близ которых некогда страшились охотиться местные жители). Есть подобное озеро (Кёк-Кёль) и в Казахстане: оно является якобы обиталищем змееподобного айдахара, который временами всплывает на поверхность, тяжело дыша, в пугает птиц. Весьма любопытно, что значительная часть упоминаемых фактов нашла объективное подтверждение: дно озера образовано моренными отложениями, в промоины которых периодически засасывается вода, и след ее движения возникает на поверхности подобием извивающегося змея, раздаются при этом и странные звуки, распугивающие птиц. Вымысел, как видим, довольно прочно опирается на действительность.

Вопрос о свойственной воспроизведению архетипов "опоре на реальность" заслуживает особого внимания. Он возникает неожиданно в самых различных сферах научного знания. X.И.Изаксон, свыше 20 лет исследовавший явления сомнамбулизма (лунатизма) приводит случаи реализации достаточно сложных целеустановок во сне: хозяйка в приступе сомнамбулизма встает ночью и стирает замоченное на утро белье, затем возвращается в постель, а просыпаясь, ничего не помнит. Белье выстирано (или, скажем, подметен пол). Как это произошло? Напрашивается ответ: домовой. Это он, сделал. И о нем рассказывают.

Имеет этот вопрос особое значение для исследования понимания действительного и вымышленного и связи между ними.

"Во все времена борьба в искусстве происходила не между чистым вымыслом (которого не существует) и наблюдением действительности (без которого не обойтись), а между смыслом произведения и угрозой бессодержательности"*. (*Арагон Л. Надо называть вещи своими именами//Писатели Франции о литературе. — М., 1978. — С. 339) Да, без наблюдаемой действительности обойтись нельзя и "чистого вымысла" не существует там, где он, казалось бы, необходим, смысл произведения более, чем где-либо и когда-либо, опирается на восприятие действительных фактов. Возьмем абсолютно невероятные, полностью исключенные из реальной действительности ситуации — плод воображения классиков странного жанра, столь неточно именуемого научной фантастикой.

Первая ситуация: нашу планету терроризируют существа, которые сосут человеческую кровь. Большелобые, внимательно следящие за людьми темными глазами, способные выражать звуками, тоскливым криком лишь ощущение одиночества и болезни, а удовлетворение — непроизвольным уханьем. Беспомощно неуклюжие марсиане. Исходный объект смыслового восприятия системен, разъят и перемонтирован — это младенческие черты ребенка, которые лежат где-то в глубинном подтексте, они трансформированы в воображаемом целом, но не исчезли. Они придают жуткую, не вполне даже понятную убедительность марсианам Уэллса.

Столь же убедительны вызывающие непроизвольное отвращение морлоки.

Это вторая невероятная ситуация — мир сотни тысячелетий спустя, человечество, расколовшееся на два биологически различных вида. Бесшумно возникающие, отвратительно мягкие под ударами, боящиеся света, то медлительные, то торопливые, трусливые.и упорные морлоки. Ваше подсознание уже ощутило, каким насекомым подобны эти существа.

Третья ситуация: "Маска" Лема. Девушка загадочной красоты и ума, которая внезапно осознает свою сущность, понимает, что она – точно запрограммированный робот, и испытывает "нет, не страх, а ощущение рока, чугунной тяжести предназначения, неизбежного, неотвратимого: знание, подобное предчувствию смерти — знание, что уже нельзя отказаться, уйти, убежать, даже погибнуть, но иначе"*. (*Лем С. Собр. соч. — Т.5. — М., 1994. — С. 294-337) Вполне очевидно, что это за чувство, знакомое и действительно понятное только женщинам.

Сказанное никак не следует понимать таким образом, что Г. Дж.Уэллс или Станислав Лем сознательно ориентировались на эту наблюдаемую действительность, творя художественный вымысел. Равным образом и читатель не должен осознавать эти компоненты содержания как действительно существующие в окружающем его мире. Напротив, все это — в сфере бессознательного. Дело в ином. Объективно существует наблюдаемая действительность, которая только и образует опору смысла. Существуют определенные контуры реальности в глубине сознания — архетипы.

"Использование мифа, проведение постоянной параллели между современностью, это, — считает Т. С. Эллиот,— не больше, не меньше, чем способ контролировать, упорядочивать, придавать "форму и значение..."*. (*Эллиот Т. С. Бесплодная земля. — М., 1971. — С. 163) Но использование мифа к упорядочению, оформлению, структурированию не сводится. Полвека спустя стало очевидным, что заключенный в миф архетип несет в себе и то, что психологи прошлого называли эннойя, энергия человеческого ума. "Энергия мифа — это, можно сказать, то, что питает современную литературу огромной первозданной поэзией человеческого духа, мужества и надежды. Если беллетристика, суть унылый копиизм замыкает человека на себя, в быт, отчуждая его от забот и тревог всего мира, то миф, включенный в реализм и сам ставший реальностью жизнеощущения человека, — свежий ветер, наполняющий паруса времени и литературы, устремляя их к бесконечному горизонту познания истины и красоты", — говорит Ч. Айтматов. И примечательно, что миф для него — "свежий ветер".

Вполне очевидно, что речь здесь идет не о мифологии, а именно о некоторой первооснове, архетипах, воплощаемых во вполне современных по замыслу произведениях литературы и искусства. Так, разгадку "стойкой очарованности творчеством Киплинга" Н.Дьяконова и А.Долинин видят в постоянной его связи с самыми глубинными слоями человеческого сознания: "Не только в своих прославленных сказках о животных наподобие "Белого котика", но и во вполне "правдоподобных" рассказах и стихах он часто опирается на первичные, архаические сюжеты и образы, издревле хранящиеся в коллективной памяти человечества". Очень убедительно. И это относится не только к Киплингу: есть писатели, которые считают обращение к архетипам целительной необходимостью для современного искусства. И не только искусства.

В 1968 году А. Торрес говорил Андре Мальро, что в прошлом "у людей тоже был интерес к бессознательному, кто спорит! Но они, стремились эту сферу завоевать. Теперь она завоевала их"*. (*Мальро А. Зеркало Лимба. — М., 1989. — С. 292) И он был прав — быть может, более чем сам подозревал. Дело в том, что бессознательное надвинулось на нас не только призраком психоделической цивилизации. Изменилось понимание. "С некоторых пор Фрейд стал у нас менее важен, чем Юнг",— заметил тогда же Торрес. И здесь — дорожка к новым силам бессознательного, на этот раз коллективного. Как уже говорилось, Мирча Элиаде утверждал даже, что некогда, в библейские времена, Бог говорил с человеком с глазу на глаз, затем сместился в сознание (ему молились, в него верили, о нем спорили, но его не видели), а теперь он ушел в подсознание, но продолжает (даже не для нас, а в нас) существовать. А если в нас — значит и в себе.

Отсюда отнюдь не следует, что архетип проявляет себя только в мире обыденного сознания, веры, политики, искусства. Система наук о человеке и обществе должна опираться на исторический подход к ныне существующим явлениям. При этом обнаруживается, что многие из них имеют глубокие корни в прошлом. В частности, существуют архетипические структуры мышления, которые сохраняют общие черты, обновляясь в процессе социального развития человечества.

Понятие "архетип" получает объясняющую силу при исследовании таких феноменов культуры, как миф, эпос и позднейшие произведения художественной литературы и именно как компонент научной теории понимания.

Архетип — это смыкающий компонент в системе "человек — действительный мир". Ведь человек — это тоже действительный мир, это его часть, и с древнейших времен психика человека несет в своих глубинах отпечаток структуры действительного мира. Собственно, поэтому человек и способен воспроизводить его в своем творчестве, а другие люди — испытывать воздействие этого творчества. Архетипы образуют фундамент понимания, погруженный в глубины общего для всех людей бессознательного слоя психики.

 
    (ВНИМАНИЕ: Здесь представлены первые три главы из 15 глав книги)

Скачать всю книгу в формате WinRAR, 1548 Кб

© Брудный А.А., 1996. Все права защищены
© Фонд «Сорос – Кыргызстан», 1996. Все права защищены

Книга оцифрована редакцией "Новой литературы Кыргызстана"