Взрыв желтого захолустья

Два рассказа в стиле литературного импрессионизма – рассказы-впечатления, рассказы-переживания, рассказы – эмоциональный порыв.

«М»

Тучи закрыли солнечный диск. Я осознал это не сразу, что нисколько меня не удивляет, потому что я редко замечаю вещи и посущественней. Пытался я покончить с мыслями, застыть во времени, но получилось это только однажды, – весенним днем, который был добр и ясен. И чего я тогда практиковался в остановке мыслей? Лучше бы попрактиковался в такой тусклый, давящий день, как сегодня. И чего мне сейчас больше хочется: опустошенности или переполненности? Дневников и записей я не веду, пока мне удается удерживать в голове планы, задумки, афоризмы и эпитафии.

Мне кажется, что мысли пропитывают всё вокруг. Даже камни умеют мыслить и чувствовать. Камень только пока спит, но настанет время проснуться – и камень, как и его маленькие и многотонные собратья, восстанет, умоет своё лицо в водах родников и морей, плотно позавтракает, и задумается. Надеюсь, что в таком случае, всё, что мы сейчас причисляем к живым организмам окаменеет (заснёт), распределится по поверхности земли и… Вот тут-то камням раздолье! Сколько причудливых фигурок, сколько разнообразия: вот под деревом лежит пушистый рыжий камень – бельчонок, а вон там, где зеленеют луга (растительный мир не окаменеет, так как это было бы обидно уже живым камням), стоит стадо белых валунов-овец. Если бы проснувшиеся камни начали говорить членораздельно, научились бы рисовать (наскальные рисунки они, конечно, делать не будут), то они бы обязательно создали мифы о том, как провинившийся перед каменными богами Камень обречен навечно поднимать в гору огромного и тяжелого сизифа, который бы постоянно скатывался, как только Камень докатит его до вершины горы; как приковали провинившуюся перед каменными богами Скалу к Прометею и многие другие сказки. Но слава каменным богам! Они оказались мудрее богов докаменной эпохи. Они сделали так, что камни не могут провиниться перед ними! Говорить и писать камни не могут, общаться между собой – тоже… Даже их самостоятельное передвижение невозможно. Как тут согрешить? Разве что в своих мыслях, хотя о чем порочном может камень подумать?! Семь смертных грехов и десять заповедей никогда ими не нарушались… Век у камня долог – чего только он не обдумает, не передумает за свои миллионы лет. Сколько он поймет, сколько не поймёт… И человека в него никто не кинет – он без греха. И распинать камень незачем. И сам он себе вечный памятник и надгробие.

Хех, белка… Не смотри на меня, пошла! И вот она нервно вскочила на ствол, будто потухающий огонек перепрыгнула с ветки на облысевший от осени клён. Под ним стояла довольно примитивная скамейка – что-то вроде широкой зеленой табуретки. На нее я присел.

Тучи настолько пожирнели, что, несомненно, должен был начаться дождь. Зонт я с собой никогда не беру, так как непременно его потеряю. Мимо прошла девочка, тоже без зонта, но с футляром для скрипки в руках. Описывать ее не буду. О ней я хотел знать только одно: сама ли она потянулась к смычку, или выполняет родительскую волю. А потом подумал, что какая разница. Уже были и Паганини, и Чайковский, и Шнитке, что они написали такие концерты для скрипки, что слышалось в них это всеобъемлющее слово «Ом». Конечно, зависит это не только от композитора, но и от исполнителя. Вот последние нам и нужны. Уже всё есть, только исполнить некому…

Когда ты сидишь на скамейке под дождем, то думаешь не о скрипке, это точно. И скрипачка уже не скрипачка, а далекая точка. А точка мне понятна и никаких вопросов не вызывает. Хотя нет. Точка – символ «конца». Атеист любит точку, а хороший человек – многоточие…

«Сидя на красивом холме, я часто вижу сны, и вот, что кажется мне…» – промычал я. Начался дождь. Невидимая рука тискала тучи за бока, они хохотали, слезились, но вскоре улетели. Я промок не так сильно как клен – у меня была газета, под которой я прятался от дождя. Она мне была зачем-то нужна. Пригодилась. Я скомкал промокшую газету и решил бросить их в урну. В урне была картонная коробка из-под сока, несколько окурков и компакт-диск. Я неосознанно потянулся за ним. На белом фоне обложки была только одна буква «М». Обратная сторона коробки была просто черная. Что значит эта буква? Нужно скорее это узнать. Я швырнул газету в урну и побежал домой.

Я пытался бежать, но ноги не слушались меня, они будто окаменели. Я бежал со скоростью черепахи. Лучше бы я шел спокойно, тогда бы добрался до дома скорее. «Хоть бы ветер мне в спину подул», – крикнул я. Ветер меня не послушался, и правильно сделал. Я был изнурен, ослаблен… Я бежал очень долго. Бежал, плёлся, бежал… Осенние деревья сливались с однотипными четырехэтажными домами. Во дворах между перекладинами были развешены веревки со скачущим бельем (почему его не сняли, ведь был дождь?!) и стояли турники, на которых упражнялись коврики-гимнасты. Всё это медленно текло вокруг. Из-за моей близорукости казалось, что окружающий мир был нарисован акварельными красками. И ни одного человека, ни одной… о, – грачи!

«Чего этот человек так медленно бежит, да еще смотрит по сторонам?» – наверное подумали грачи.

– Эй, ребята! Помогите бедняге добежать до его дома, – сказал грач. Два молодых грача с огромными клювами подлетели к человеку, схватили его за плечи и подняли в воздух. Человек принял форму креста с компакт-диском в левой руке.

«Как я здесь оказался», – подумал я. Здесь, то есть у себя в комнате. Почему у меня накурено, как у Шерлока Холмса? Белый дым клубился из щели между кухонной дверью и полом. В моей комнате был туман, нет, это был дым. Кровать была застлана одеялом из клубов дыма. Я лег и укрылся им. Нет, спать я не хотел, только отдохнуть. У меня ныла спина и болели плечи. А ведь как не до искусства, когда что-нибудь болит. Вот все люди заболели и никому не нужны ни картины, ни фильмы, ни книги, ни музыка. При мигрени, например, ничего не надо, и на все плевать… и даже можно распять. И желательно, чтобы, как только привыкнешь к одной боли, она заменялась другой, поинтересней. А были бы тогда врачи? Кто бы стал лечить, когда сам на пожизненном больничном? Все это обобщенно я беру. Конечно, из массы могут выделятся особенные личности, которые также выделялись на протяжении всей истории, и болезнь была бы им не помеха. Так… получается? Ничего бы не изменилось. Зачем вообще я об этом думаю.

Тут я вспомнил, про диск из урны. Для этого я здесь. Но вставать не хотелось, и на чем его прослушать, у меня кроме старого телевизора и холодильника не водилось другой техники. Минимализм. Зато восстание машин не произойдет. Но диск послушать надо. У моего соседа снизу, постоянно играет музыка, да и не то, чтобы музыка, а так, – упорядоченные звуки. Не то, чтобы я был с ним знаком, нет, мы даже не здоровались, но я о нем много думал. Как только я решал помедитировать, он включал особенно раздражающую меня музыку. Я прерывал занятия, и разгневанный шел смотреть телевизор. Но телевизор рябил, визжал, изображение на экране скакало. Я его выключал и злой ложился спать. Соседу я никогда не жаловался, ни слова не сказал. Но сегодня мне захотелось ему отомстить. Недавно я хотел поменять бельевые верёвки на балконе, купил 20 метров прочной веревки. Предобеденное солнце взглянуло в мои глаза. Я вскочил с кровати. Достал смотанную веревку, (на балконе у меня такой стеллаж с инструментами и прочими вещами, что хранятся у всех на балконах) привязал веревку к балконной раме. Я решил спуститься по веревке, так как сейчас он на работе и дверь мне вряд ли откроет. Еще я пожалел о том, что купил такую тонкую веревку. Компакт-диск я засунул в карман и полез вниз. Как больно было рукам. Я с трудом забрался на соседский балкон, разбив стекла ногой. Наконец, впервые за 12 лет, я навестил моего соседа. Осколки стекла хрустели у меня под ногами, я шел вглубь. В его комнате не было пустынно. Как я и ожидал, здесь валялись бутылки из-под вина, а в углу стояла рядами целая армия пивных бутылок. На кровати лежали собрания сочинений Достоевского и Гёте. Никаких других предметов я не обнаружил. Как же он слушал музыку? Ни колонок, ни проигрывателя… Получается, что музыка играла двумя этажами ниже! Бедный мой сосед! Он мучился больше, чем я, и мне совестно теперь осознавать, что мой сосед не подлец. А по факту он человек, заслуживающий сострадания, поддержки, а не балкона с осколками стекол. Я собрался с силами и полез по веревке вниз.

Она свисала до самой земли. Забыл сказать, что жил я на четвертом этаже. Так я залез на балкон второго этажа и притаился за закрытой балконной дверью. Через нее я взглянул в комнату. Там обстановка была побогаче, чем на третьем этаже. Насколько я понял, там шло собрание. Голосов я не слышал, так как дверь балкона не пропускала звука. Но меня поразила там одна женщина. У неё было обворожительное лицо, одновременно внушающее чувство опасения. Люди столпились вокруг нее. Мне кажется, она и была хозяйкой квартиры. Ей дали большой газетный свёрток. Повертев им перед другим человеком, она с гордостью бросила свёрток в камин. Его объяло пламя. Люди стали суматошно бегать по комнате, женщины – завизжали. А один господин упал в обморок. Мне наскучили все эти люди. Я посмотрел на свои руки – ладони покраснели и покрылись волдырями; подумал, что вдруг кто из них выйдет на балкон покурить или просто подышать воздухом. И вообще я здесь вряд ли смогу прослушать диск. Полез вниз… Как больно было спускаться. До того невыносимую боль я почувствовал, что отпустил верёвку. Благо лететь предстояло всего лишь один этаж. Я упал.

Да-да, я оказался в больнице. Белые противные палаты, белые противные кровати… М-м-м, в реанимации палаты далеко не барочного стиля. Да еще близорукость моя делает все монотонным. Может быть потолок потрескался, или наверху находится туалет и подтапливает мою палату, но мне казалось, что все строго. Хотя зачем я вру про кровати и палаты? Всё, что я мог видеть – это потолок. А нет ли на тумбочке букета цветов или огромных блестящих апельсинов? Ну-ка, поверну голову.

Не получилось – я долго старался. «Посмотрел бы ты, приятель, на себя со стороны», – вспомнилась мне строчка. А может кто-нибудь есть рядом?

– Я здесь! Слышите меня?!

Себя я не услышал. Никто не подошел. Губами пошевелить невозможно. Хотя нет… шевелятся… Сейчас попробую еще.

– Я дддсь… Пмгте…

Плохо меня язык слушается… и тело. Противны мне эти сцены, где я беспомощен. Оказалось так, что я лежу в больнице почти две недели. Позвоночник поврежден, несколько переломчиков. Серьезно упал, ничего не скажешь. А все из-за чего? Диск хотел послушать с этой долбанной буквой «М». А всё это из-за дождя. С тех пор я возненавидел дождь. И на улицу не выходил, когда дождь… и когда солнечно. Костыли мои мне не нравится. Грубо сделаны. Кто делает костыли, слушай! Ты ж догадываешься, что для определенного разряда людей эти костыли необходимы. И этот, так сказать, разряд не меньше любит красоту, аккуратность, чистоту, чем обыкновенные люди. Хоть бы лаком покрыл. А диск мне выдали вместе с одеждой, когда отвозили из больницы домой! «М» себе спину не повредил! Я положил его на стол, возле которого лежал на кровати (да, той самой, где был дым). Я очень хотел уничтожить «М». Но еще больше хотел его послушать. Несколько дней я выбирал, что с ним сделаю. И когда ко мне пришла медсестра, я попросил ее телефон. Не в смысле ее номер телефона, а сам телефон. Они не сопротивлялась сильно. Набрал телефон старого друга и рассказал ему о моем положении. Телефона у меня не было, но память на телефоны была. Мой друг пообещал приехать на следующий день. Я так ждал его приезда, что не спал всю ночь. О чем я только не думал.

Друг пришел утром. Кто ходит в гости по утрам… Он рассказал мне, я рассказал ему очевидные вещи. Спросил, нет ли у него проигрывателя дисков. Он ответил, что есть, на время может дать мне его.

Вечером он ЕГО принес. Как я ждал! И вот эта штука стоит у меня на столе. Все готово. «М» тоже. Ну вот, я могу сделать то, за что так серьезно пострадал. Пуск.

Полилась музыка. Я был уверен, что автора у нее нет. Не может человек придумать такое произведение. И сыграть его не сможет ни один виртуозный музыкант. Я перестал ненавидеть дождь, белку, урну, газету, костыли, себя. Как описать то, что слышал? Полное, бесконечное, удивительное, простое.

Солнце заглянуло мне в окно. Когда его лучи дотронулись до моего тела, я превратился в камень, с высеченной на нём буквой «М».

ВЗРЫВ ЖЁЛТОГО ЗАХОЛУСТЬЯ

– Помнишь, как мы впервые встретились?

– В самый первый раз не припомню, но помню то, как ты подбежал ко мне и, получилось так, что залез мне под подол плаща и попросил воды и безопасного укрытия.

– Ммм… А что ты чувствовала в то время, когда я просил тебя об укрытии?

– В то время я думала о взрыве… взрыве жёлтого захолустья, распространившемся на ареале замечательной, травянистой земли, где раньше кочевал горный ветер вперемешку с запахом навоза и кормового клевера, который переменил атмосферу романтического единения с миром на индивидуалистичный, синтетический горизонт, распространяющийся только в одну сторону света, и проплывающий емким и апатичным потоком информации, которая, по сути, ничего не значит и равнозначна абсолютной пустоте, — месту, где невозможно ни дышать, ни мыслить, ни существовать, и, которое теперь пронизывает приниженный мой портрет, воплощенный неизвестным художником в трехмерном теле, которое изначально не оригинально, но берет свое начало из таких же тел, только написанных на просторах идиллического эдема, где бурлит вода и под нескончаемым взглядом желтой звезды зарождаются удивительные, и, одновременно, неинтересные существа с непонятным назначением, но подразумевающие необходимость существования своим бытием, и хочется подумать о них, как о жертвах или средствах к возвращению к тому же взрыву желтого захолустья.

– Возможно, оно и так… Но ты не жалеешь, что мы повстречались при таких обстоятельствах?

– Могу сказать определенно – не жалею!

– А мне запомнились твои руки, бережные руки, с мозолями от бесконечных весенних работ, обволакивающие зеленую кожицу бесконечных акров не имеющих ни названия, ни координат и сливающихся, словно механизмом спуска воды, в пропасть, где теряется первоначальная значимость первых, но обретаются все реальные свойства материи, – зуд, набухание, нервное раздражение, и позволяет, тем самым, вдохнуть мираж самосознания, в изначально неживые и примитивные составляющие того материала, который может расплываться бесконечно долго, но не дает разорваться веществу на две части, что свидетельствует о том, что и масса и плотность бесконечно огромны, хотя и могут быть объяты парой человеческих рук.

– Спасибо, очень мило. Мне мои руки тоже представляются совершенством.

– Совершенством… Совершенством в нашем мире я могу назвать только некоторую музыку. Таковую очень просто отличить от несовершенной музыки: она моментально переливами тонов и настроений уносит от берега и появляется возможность почувствовать настоящую прохладу, растворение в неге, остановку времени, замирание потока мыслей и чувство единения с тем, до чего никогда не добраться.

– Может у меня руки музыканта?

– Похоже на то. Пластичность твоих молочных ладоней, медленные изумительные движения нежных прикосновений струн-пальчиков, которые играют воздушные сонаты на моей коже – магия…

– Я как Шопен, только с характером Брамса… Иногда я олицетворяю себя с медленным дожем, иногда – я мелководная венецианская баркарола, и через меня видны белые камешки, такие умиротворяющие и живые, такие сочные и чистые камешки… А затем я превращаюсь в тень ветра в Гефсиманском саду, играю с пламенем факелов легионеров и вою в низком регистре, инфернальным органом…

– Я сейчас горд… собой. Будто я владею самым величественным и прекрасным музыкальным инструментом. А что самое интересное – достался он мне даром. Понимаешь о чем я?

– Всегда самое нам дорогое достается даром. А бесполезное и ненужное заставляет нас платить большую цену за себя.

– Это должно радовать! Давай считать ту встречу первой, единственной и неотвратимой, началом нашей сингулярности…

– Кхм… золотой мой!

© Шабалин А.Ю., 2011. Все права защищены