«Персидские мотивы» С.А. Есенина: диалог культур

Учебно-научное пособие

Пособие посвящено раскрытию диалога российской и исламской культур в творчестве С. Есенина. Представлен обзор исторической фактологии обращения поэта к восточно-мусульманской поэтической культуре. Объектом литературоведческого анализа является цикл «Персидские мотивы», в котором выявляются поэтические мотивы и образы, выражающие сложный синтез традиций русского и восточного поэтического слова. Пособие может быть использовано при изучении творчества С. Есенина в высших и средних учебных заведениях, представляет интерес для исследователей творчества поэта и любителей русской и восточной словесности.

Публикуется по книге: Койчуев Бахтияр Турарович. «Персидские мотивы» С.А. Есенина: диалог культур. Учебно-научное пособие. – Б.: КРСУ, 2011. – 118 с. Тираж 100 экз.

УДК 82/821.0
    ББК 83
    К 59
    ISBN 978–9967–05–798–2
    К 4603020000–11

Кыргызско-Российский Славянский Университет
    Кафедра истории и теории литературы

Рецензенты
    А.С. Кацев – доктор филологических наук, профессор
    В.И. Шаповалов – доктор филологических наук, профессор

Рекомендовано к изданию кафедрой истории и теории литературы, Научно-техническим советом Кыргызско-Российского Славянского университета

ВВЕДЕНИЕ

Творчество С.А. Есенина осмысляется, прежде всего, в связи с российской культурой, как воспевание «Руси уходящей». Действительно, глубинная суть поэзии С.А. Есенина уходит в «почву» рязанских раздолий, «волнистую рожь при луне». Однако творческая восприимчивость автора, расширение поэтического кругозора и жизненного опыта привели С. Есенина к своему открытию Востока, выразившемуся в поэтическом цикле «Персидские мотивы» – своеобразном синтезе традиций русского и восточного поэтического слова.

Тема Востока в творчестве С. Есенина и «Персидские мотивы» становились объектом литературоведческого анализа, в частности в трудах В. Белоусова и В Тартаковского*, внесших большой вклад в изучение творчества поэта. Вместе с тем представляется, что реалии современной культуры требуют дальнейшего осмысления данной темы. Новые грани в изучении восточной темы в творчестве С. Есенина открылись, кроме всего прочего, после того, как его произведения были переведены на языки народов мира, в том числе и восточно-мусульманские. Стихотворения С. Есенина обрели новые читательские и литературоведческие интерпретации носителей собственно исламской цивилизации, открывающие новые аспекты восточно-российских культурно-эстетических взаимодействий.

(*См: Белоусов В. Персидские мотивы. М.: Знание, 1968.; Тартаковский П. Русская поэзия и Восток. 1800 – 1950: Опыт библиографии. М., 1975.; Тартаковский П. Свет вечерний шафранного края... (Средняя Азия в жизни и творчестве Есенина). Ташкент: Литература и искусство, 1981)

В представляемой работе, наряду с изложением исторической фактологии пути С. Есенина на Восток, реализована попытка анализа поэтики «Персидских мотивов» в контексте фарсиязычной лирической поэзии.

Автор делится с читателями своими литературоведческими наблюдениями и соображениями – например, о художественном смысле мотива «чадры» в «персидском цикле» С. Есенина; о параллелях между микрообразами этого цикла с конкретными строками произведений некоторых поэтов Востока; об основном пафосе данного цикла; своеобразии лирического мироощущения и, соответственно, поэтики произведений С. Есенина и русских поэтов Кыргызстана С. Сусловой и В. Шаповалова; о том, чем есенинские стихи увлекли поэтов, переводивших их на киргизский язык; о специфике восприятия «Персидских мотивов» представителями иранской культуры и др.

Учебно-научный характер издания определил его структуру, которая состоит из двух частей, соответствующих учебным и научным целям работы. Часть I.«Персидские мотивы» С.А. Есенина: диалог культур» включает в себя параграфы: §1.Путь С. Есенина к Востоку; §2.Синтез традиций русского и восточного поэтического слова; §3. «Персидские мотивы» С. Есенина на киргизском языке. В этой части работа представляет собой обзорный очерк фактографии обращения русского поэта к фарсиязычной поэтической культуре. Анализ поэтики «Персидских мотивов» и наблюдения над восприятием их представителями иранского миросозерцания позволяют выявить своеобразие есенинского дискурса мусульманской культуры.

Во второй части работы представлены материалы для учебной и научной работы, включающие в себя следующие элементы: Приложение 1. Стихотворения С.А. Есенина (тексты «Персидских мотивов» даны параллельно на русском и киргизском языках»); Приложение 2. Стихи восточных поэтов (включены стихотворения поэтов, упоминаемых С.А. Есениным, Фирдоуси, Омар Хайяма, Саади, Хафиза); Приложение 3. Стихи о Востоке русских поэтов Кыргызстана» (представлены стихотворения С.Г. Сусловой и В.И. Шаповалова, анализ которых даётся в тексте работы); Приложение 4. Глоссарий восточной лексики; Приложение 5. Библиография.

Материалы учебно-научного пособия могут быть использованы при изучении курсов истории русской и центрально-азиатской литератур, спецкурсов, посвящённых творчеству С.А. Есенина, написании курсовых, дипломных работ и диссертационных исследований.

ЧАСТЬ I. «ПЕРСИДСКИЕ МОТИВЫ» С.А. ЕСЕНИНА: ДИАЛОГ КУЛЬТУР

§1. ПУТЬ С. ЕСЕНИНА К ВОСТОКУ

Взаимоотношения культур России и Востока уходят своими корнями вглубь веков. Это обусловлено экономическими, политическими и историко-культурными особенностями развития данных регионов, самим их географическим местоположением.

Известно, что уже древнерусская культура имела взаимосвязи с литературами византийского и восточного средневековья. В последующие века приобщение русской литературы к восточной тематике становится все более интенсивным. М.В. Ломоносов, Я.Б. Княжнин, Г.Р. Державин, И.А. Крылов, В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, А.А. Бестужев-Марлинский, М.Ю. Лермонтов, В.И. Даль, А.А. Фет и многие другие обращали свои взоры к загадочному Востоку. В XX веке мотивы восточной поэзии нашли свое отражение в творчестве русских поэтов М.М. Кузмина, Вяч. И. Иванова, В.Я. Брюсова и едва ли не всех виднейших поэтов XX столетия.

Особое место тема Востока занимает в творчестве «певца Руси» Сергея Есенина. В 1923 году в Париже С. Есениным было написано стихотворение «Эта улица мне знакома...». Есть здесь такие строки:

Голос громкий и всхлипень зычный,
    Как о ком-то погибшем, живом.
    Что он видел, верблюд кирпичный,
    В завывании дождевом?

Видно, видел он дальние страны,
    Сон другой и цветущей поры,
    Золотые пески Афганстана
    И стеклянную хмарь Бухары.

Ах, и я эти страны знаю –
    Сам немалый прошел там путь*.

(*См. приложение учебно-методического пособия)

Интересно, что образ Востока, навеянный, в данном случае, воспоминаниями о посещении Центральной Азии возникает у С. Есенина в Европе. За год до этого в письме Анатолию Борисовичу Мариенгофу из далекого европейского города Остенде он писал: «Вспоминаю сейчас о Клопикове и Туркестане. Как все это было прекрасно! Боже мой! Я люблю себя сейчас даже пьяного со всеми моими скандалами…

В Самарканд – да поеду-у я,
    Там живёт – да любовь моя...

Чёрный Мартышан! Слышишь ли ты меня? Лучше жениться на «доге» и ждать, когда придёт потенция поцелуя, чем седеть духовно здесь ради мариенгофских фонтанов, ну ее к черту, красоту смерти и смерда – мне живому, пусть это будет… Даже рраззгенииаль-но-о!»*.

(*Есенин С. Собp. соч. в 3-х томах. – М.: Правда, 1977. Т. 3. С. 269 // Далее ссылки на страницы данного издания даются в тексте)

Находясь в одной общественно-культурной атмосфере, художник устремляет свой поэтический взор к иной культуре, к далекой, но столь притягательной для него стране. Строки из процитированного выше стихотворения: «Ах, и я эти страны знаю – /Сам немалый прошел там путь», – не следует воспринимать в буквальном смысле. Непосредственное знакомство поэта с Востоком было достаточно кратковременным, а в столь желанной ему Персии поэт так и не побывал. Однако строки эти имеют глубоко символическое значение, ибо устремления души Сергея Есенина, поэтическая фантазия и талант подлинного творца не только позволили ему понять и принять многое в древней художественной культуре Востока, но и вдохновили на создание оригинальных поэтических строк, проникнутых его духом.

Необходимо отметить, что отношение к восточной тематике в творческом сознании русского поэта претерпело определенную эволюцию по мере углубления его знаний о Востоке. 26 июня 1920 г. в письме к своему другу А.В. Ширяевцу (поэтический псевдоним А. Абрамова), жившему в Ташкенте, С. Есенин укоряет его в чрезмерном увлечении Востоком: «Пишешь ты много зрящего, особенно не нравятся мне твои стихи о Востоке. Разве ты настолько осартился или мало чувствуешь в себе притока своих родных почвенных сил?» (С. 253).

Вместе с тем заметим, что позднее многие мотивы стихов А. Ширяевца получат свое дальнейшее развитие именно в произведениях С. Есенина. Подробный сопоставительный анализ их дан в монографии П. Тартаковского «Свет вечерний шафранного края...». Исследователь делает вывод: «Сходство поразительное, в отдельных “блоках” – просто буквальное...»*.

(*Тартаковский П. Свет вечерний шафранного края… 1981. С. 51)

В 1921 г. Сергей Есенин, по воспоминаниям В. Вольпина, «рассказывал, что пишет “Пугачева”, что собирается поехать в киргизские степи и на Волгу, хочет проехать по тому историческому пути, который проделал Пугачев, двигаясь на Москву, а затем побывать в Туркестане, который, по его словам, давно уже его к себе манит:

– Там у меня друг большой живет, Шурка Ширяевец, которого я никогда не видел, – говорил он оживленно»*.

(*Жизнь Есенина. Рассказывают современники. М.: Правда, 1988. С. 271)

Поездка в Среднюю Азию состоялась в том же году и произвела на поэта большое впечатление. Но тогда оно еще не было творчески преображено художественным сознанием поэта, не стало поэтическим фактом. Художник Фёдор Васильевич Лихолетов вспоминал: «Мне показалось, что Есенину очень понравилось в Туркестане. Иногда он говорил о той свободе от мелочных дел и ненужных затей, которую испытывал здесь, о счастье жить, как хочется, рядом с милыми и добрыми людьми, под этим вечно голубым, жарким небом, среди зеленых садов и журчащих арыков (он называл их ручьями). Но когда я однажды спросил его, мог бы он написать о Востоке, о туркестанской природе, которая вдохновляет нас, русских художников, он отрицательно замотал головой и сказал, что не представляет себе этого, что восточные стихи Ширяевца, хоть они и хороши, всё же слабее, как ему кажется, тех, где русская душа поэта рвётся из каждого слова»*.

(*Тартаковский П. Цит. соч. С. 78)

Однако надо заметить, что отдельные образы и видение Средней Азии С. Есениным нашли свое отражение уже в произведениях тех лет, в частности в поэме «Пугачёв»:

Наши лодки заплещут, как лебеди, в Азию.
    О Азия, Азия! Голубая страна.
    Обсыпанная солью, песком и извёсткой.
    Там так медленно по небу едет луна,
    Поскрипывая колёсами, как киргиз с повозкой.
    Но зато кто бы знал, как бурливо и гордо
    Скачут там шерстожёлтые горные реки?

(Выделено нами. – Б.К.)

Приведённые строки свидетельствуют о непосредственном соприкосновении поэта с природой описываемого края. Тому есть свидетельства современников. В уже процитированном воспоминании Ф.В. Лихолетова, зафиксированном П.И. Тартаковским, описывается поездка Сергея Есенина в предгорья Чимгана: «Я захватил с собой холст и краски, пытался воспроизвести какой-то пейзаж с буйной зеленью и бурной речушкой, клокотавшей между камнями. Есенин долго смотрел на неглубокий, но злой поток воды, сказал, что она похожа на верблюжью шерсть, и, вздохнув, вспомнил чистую голубую воду речушки своего детства»* (выделено нами. – Б.К.).

(*Тартаковский П. Свет вечерний шафранного края... С. 77)

Думается, что вполне правомерно П.И. Тартаковский проводит ассоциацию между словами С. Есенина о воде, похожей на верблюжью шерсть, и строками из поэмы: «Бурливо и гордо скачут там шерстожёлтые горные реки».

Поездка Сергея Есенина в Туркестан явилась первым соприкосновением писателя с Востоком, с его многогранной природой и культурой, вдохновившими впоследствии поэта на создание «Персидских мотивов», которые стали высокохудожественным образцом диалога русской и восточной классических традиций. Обращаясь к изучению «Персидских мотивов», почти все исследователи сходятся во мнении, что духовно-эстетические истоки их надо искать в Центральной Азии. Это вполне правомерно; и не только потому, что здесь впервые произошел личный контакт С. Есенина с культурой Востока, но прежде всего потому, что именно эта земля дала мировой культуре таких гениев художественного слова, как Рудаки, Фирдоуси, Омар Хайям, Руми, Саади, Хафиз и многих других.

Творчество центральноазиатских поэтов вдохновляло крупнейших писателей Запада и России на создание высокохудожественных произведений на восточные мотивы. Примером тому является творчество И.В. Гёте, Г. Гейне, П. Мериме, В. Гюго, А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Фета, В. Брюсова... Сергей Есенин – создатель-творец цикла «Персидские мотивы» – занимает в этом ряду свое почетное место.

§2. СИНТЕЗ ТРАДИЦИЙ РУССКОГО И ВОСТОЧНОГО ПОЭТИЧЕСКОГО СЛОВА

Об истории рождения «Персидских мотивов» существуют различные версии. Так, по мнению С. Кошечкина, знакомство с фарсиязычными лириками произошло у Сергея Есенина только в Тифлисе (1924). Данную точку зрения подтверждают и воспоминания Николая Константиновича Вержбицкого: «Вот тут-то, на этих полках, и подвернулся мне томик “Персидские лирики X–XV веков” в переводе академика Корша. Я взял его домой почитать.

А потом он оказался в руках Есенина, который уже не хотел расставаться с ним. Что-то глубоко очаровало поэта в этих стихах....

Попов не стремился к знакомству с Есениным. Но когда я сообщил ему, что поэт с наслаждением читает и перечитывает Саади, Хайяма и Руми, он зашел к нам, и мы провели интересный вечер. Вениамин без конца рассказывал о Востоке, о Персии....

Как-то вечером, за ужином, Есенин прочел нам свое первое стихотворение из будущего цикла “Персидские мотивы”:

Я спросил сегодня у менялы,
    Что дает за полтумана по рублю,
    Как сказать мне для прекрасной Лалы
    По-персидски нежное “люблю”?

Попов выслушал, подумал и сказал:

– А вот поверьте моему слову, Сергей Александрович, вы, конечно, и еще захотите писать про “персидское”, но каждый раз (я готов голову отдать на отсечение) вы будете сворачивать на Рязань!»*.

(*Жизнь Есенина. Рассказывают современники… С. 385)

Это было проницательное предсказание: «Персидские мотивы», в сущности, и отражают своеобразную амбивалентность в восприятии и художественной интерпретации Сергеем Есениным восточной темы.

Но есть и другая версия о зарождении есенинского цикла. Так, В.Г. Белоусов, опираясь на конкретный фактический материал, указывает, что поэту задолго до упомянутого случая были уже знакомы переводы персидских поэтов, а том «Персидские лирики», попав в Тифлисе в руки Есенина, только лишь «напомнил ему о давнем намерении написать цикл персидских стихов»*.

(*Белоусов В. Персидские мотивы. М.: Знание, 1968. С. 16)

Данная точка зрения, нам кажется, ближе к истине. Произведения персидских лириков, основные мотивы и дух их творчества, так или иначе, должны были быть знакомы Сергею Есенину, хотя бы опосредованные творчеством западных и русских писателей, обратившихся к восточной тематике, созвучной традициям классической поэзии Востока. Ведь не случайно поэт стремился попасть в «далекий край» – в Персию, на «голубую родину Фирдоуси». Свое стремление он объяснял желанием творчески «учиться». В письме к Г.А. Бениславской он писал: «Поймите и Вы, что я еду учиться. Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, поеду обязательно. Там ведь родились все лучшие персидские лирики. И недаром мусульмане говорят: если он не поёт, значит, он не из Шушу, если он не пишет, значит, он не из Шираза» (С. 304). Кстати, эта восточная пословица будет перефразирована и использована С. Есениным в стихотворении «Руки милой – пара лебедей...»:

У всего своя походка есть:
    Что приятно уху, что – для глаза.
    Если перс слагает плохо песнь,
    Значит, он вовек не из Шираза.

Мечте поэта так и не суждено было исполниться. В Персии он не побывал, она осталась для него далёким, недосягаемым краем. Интересно, что в своих автобиографиях 1923-1924. гг. С. Есенин говорит о посещении Персии как об уже свершившемся факте: «Ездил по России: Мурманск, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Персия, Украина и Крым» (из автобиографии 1923 г.); «Я был в Туркестане, на Кавказе, в Персии, в Крыму, на Мурманском побережье, Архангельске и на Соловках...» (из автобиографии 1924 г.) (С. 186 – 189).

Чем это обусловлено? Как объяснить? Поэтической фантазией? Верой в неизбежность этой поездки? Может быть, прав П. Тартаковский, заметивший: «Стремление Есенина попасть не просто на “Восток”, а именно в Персию граничило с тем фанатизмом, когда фанатическое обращается в фантастическое, а недостижимое кажется уже достигнутым, достоверным и реальным»*.

(*Тартаковский П. Цит. соч. С. 126)

Существует довольно распространённая легенда о том, будто Сергея Есенина, зная о его стремлении попасть в страну величайших восточных лириков, посадили на пароход и, проплавав некоторое время, высадили на богатой, экзотической ханской даче, сказав, что прибыли в Персию, и якобы поэт долго находился в заблуждении. В результате всего этого и появился цикл «Персидские мотивы». К сожалению, данная история является всего лишь легендой, одной из тех красивых легенд, которые всегда сопровождают жизнь и творчество знаменитых писателей и в которых выражается любовь почитателей к ним.

Обстановка же, аналогичная персидской, на одной из бывших ханских дач в Мардакянах действительно была создана. Но поэт никогда не заблуждался относительно своего тогдашнего местонахождения. Да и стихотворения из «Персидских мотивов» начал писать раньше. Вот как эта история излагается непосредственным её свидетелем и участником П.И. Чагиным: «Первомай того года мы решили провести необычно. Вместо общегородской демонстрации организовали митинги в промысловых и заводских районах, посвященные закладке новых поселков, а затем – рабочие народные гулянья. Взяли с собой в машину, где были секретари ЦК Азербайджана, Сергея Есенина.

Вместе с партийными руководителями ходил он по рабочим казармам, читал рабочим стихи, пел частушки. После этого поехали на дачу в Мардакянах, под Баку, где Есенин в присутствии Сергея Мироновича Кирова неповторимо задушевно читал только что начавшие печататься стихотворения из цикла “Персидские мотивы”.

Киров, человек огромного эстетического вкуса, в дореволюционном прошлом блестящий литератор и незаурядный литературный критик, обратился ко мне после есенинского чтения с укоризной: “Почему ты до сих пор не создал Есенину иллюзию Персии в Баку? Смотри, как написал, как будто был в Персии. В Персию мы не пустили его, учитывая опасности, которые его могут подстеречь, и боясь за его жизнь. Но ведь тебе же поручили создать ему иллюзию Персии в Баку. Так создай же. Чего не хватит – довообразит”.

И вот уже на следующий день я такую иллюзию создал. Поселил его на одной из лучших бывших ханских дач, с огромным садом, фонтанами и всяческими восточными затейливостями, – ни дать, ни взять Персия!»*.

(*Тартаковский П. Цит. соч. С. 126)

К созданию «Персидских мотивов» С. Есенин пришел не в результате какого-то отдельного случая, будь то непосредственное знакомство с переводами академика Ф.Е. Корша или пребывание в Мардакянах, а в ходе всего своего предыдущего творческого и личного пути. «Персидские мотивы» – это лирическая исповедь, выразившая состояние и сознание Сергея Есенина – человека и поэта – на том жизненном отрезке его судьбы.

В начале сентября 1924 г. С. Есенин приехал на Кавказ. Он был доволен тем, что уехал из Москвы, и писал друзьям, что вернется «не очень скоро. Не скоро потому, что делать мне в Москве нечего» (из письма Г.А. Бениславской от 20 октября 1924 г.). В это время им овладело настойчивое желание съездить в Персию (Иран) или Турцию. «Сижу в Тифлисе. Дожидаюсь денег из Баку и поеду в Тегеран. Первая попытка проехать через Тавриз не удалась», – писал он Г.А. Бениславской 17 октября 1924 г. Через три дня – ей же: «Несколько времени поживу в Тегеране». Приглашал другую московскую знакомую: «...на неделю могли бы поехать в Константинополь или Тегеран». Это намерение не оставляло его и позже. В январе 1925 г. он писал Г.А. Бениславской: «Мне 1000 р. нужно будет на предмет поездки в Персию или Константинополь».

В следующий свой приезд на Кавказ в апреле 1925 г. он сообщал: «Главное в том, что я должен лететь в Тегеран». Желание не осуществилось – ни в Тегеране, ни в Константинополе побывать ему не привелось. Обострённая тяга поэта к этим местам была связана с работой над «Персидскими мотивами»*.

(*Козловский А.А. Комментарии // Есенин С. ПСС. М., 1995. Т.1)

А.А. Козловский в комментариях к Полному собранию сочинений С. Есенина, изданному в 1995 году, отмечает: «Восточная поэзия сыграла значительную роль в разработке художественной системы цикла. Подробно это рассмотрено в работах П.И. Тартаковского: «Русская советская поэзия 20-х – начала 30-х годов и художественное наследие народов Востока», Ташкент, 1977; «Я еду учиться...» («Персидские мотивы» Сергея Есенина и восточная классика) – в кн.: «В мире Есенина», М., 1986, 335–352. Одним из непосредственных источников для Есенина стала книга английского поэта Э. Фицджеральда «Омар Хайям. Рубаи», которая в переводе О. Румера вышла в Москве в 1922 г. Многие строки этого сборника находят отчетливые параллели в есенинском цикле....»*.

(*Там же)

Стихотворения, вошедшие в цикл «Персидские мотивы», создавались в разное время. Тем не менее, в них можно обнаружить единый стержень: цикл объединен образом лирического героя, эволюцией его миросозерцания. Ярко выраженное личностное начало проявляется уже в первом стихотворении «Персидских мотивов»:

Улеглась моя былая рана –
    Пьяный бред не гложет сердце мне.
    Синими цветами Тегерана
    Я лечу их нынче в чайхане.

Начальная строка стихотворения носит ярко выраженный автобиографический характер, задаёт особо доверительную интонацию циклу. После морально тяжелых для поэта поездок с Айседорой Дункан по Европе и Америке, а между ними – беспорядочной столичной жизни, нашедшей художественное выражение в «Москве кабацкой», Сергей Есенин стремится к обновлению.

Вместе с тем представляет интерес указание Хамидреза Аташбараба на то, что персидский читатель в указанных строках «сразу чувствует некий знакомый мотив». «Такой лейтмотив, – отмечает иранский исследователь, – как “былая рана”, характерен почти для всех средневековых персидских поэтов и мистиков. В сущности, персидская музыка и поэзия всегда были насыщены печальными мотивами, как будто тоска звенит из глубины тысячелетий этой древнейшей культуры. Даже тогда, когда одновременно рассказывается о многих мучениях и о счастье, то так или иначе печальное настроение доминирует. В персидской культуре всегда преобладали мотивы печали и угнетённости, обусловленные историческими причинами (от нападения арабов и в результате – разрушения персидской империи до уничтожения почти половины Персии монголами). Так что, по-видимому, с самых первых строф поэт создаёт атмосферу, родственную персидскому читателю*. В третьей строфе С. Есенин использует традиционный образ восточной поэзии – розу – символ красавицы, возлюбленной.

(*Аташбараб Х. Персидские мотивы в Иране // Сергей Есенин: диалог с XXI веком. Сборник научных трудов по материалам Международного научного симпозиума, посвящённого 115-й годовщине со дня рождения С.А. Есенина. – Москва – Константиново – Рязань, 2011.С. 270)

Угощай, хозяин, да не очень.
    Много роз цветёт в твоём саду,
    Незадаром мне мигнули очи,
    Приоткинув чёрную чадру.

В. Белоусов, останавливаясь на анализе этого стихотворения, в частности на строках: «Незадаром мне мигнули очи, //Приоткинув чёрную чадру», – высказал следующую мысль: «...В первом же стихотворении, написанном в Тифлисе и ставшем началом цикла, он избрал отнюдь не мотив персидской лирики X–XV веков, а актуальнейшую тему из жизни Советского Закавказья первой половины тридцатых годов – раскрепощение восточной женщины. Тема черной чадры не тревожила персидских классиков. Есенин не смог бы ее позаимствовать у них»*.

(*Белоусов В. Персидские мотивы. М.: Знание, 1968. С. 22)

Нам так не кажется, представляется, что строки: «Подарю я шаль из Хороссана // И ковёр ширазский подарю» являются своеобразной реминисценцией известных строк Хафиза: «Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо – // Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда» (Перевод К. Липскерова)*, в которых есть намёк на чадру. Поэт готов отдать Самарканд и Бухару за то, чтобы красавица «приоткинула чёрную чадру».

(*См. приложение данного издания)

Известна легенда, согласно которой Тамерлан, выслушав стихи Хафиза, пришёл в ярость и приказал доставить к нему поэта. Когда привели его, одетого в дервишское рубище, Тамерлан спросил: «Как смеешь ты отдавать в дар какой-то тюрчанке прославленные мной Самарканд и Бухару?». Поэт ответил: «О повелитель, иначе я не оказался бы в столь плачевном состоянии». Газель Хафиза: «Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо – // Бухару! А в благодарность жажду родинки и взгляда» – одна из популярнейших в фарсиязычной поэзии. С именем Хафиза связан расцвет жанра газели в восточной поэзии, он довёл её до совершенства, придав каждому бейту многомудрую афористичность и великолепную красоту звучания. Творчество Хафиза, безусловно, было известно С. Есенину.

К любопытным выводам при анализе данного стихотворения пришла студентка Ю.А. Акжолбекова: «В этих строках поэт пишет о чадре, и очень важно отметить один существенный момент. Сергей Есенин, скорее всего, имел в виду хеджаб (перс. حجاب , hejab), арабское слово, вошедшее с религией ислама в персидский язык, одним из символов которого является чадра. Для Ирана это понятие – целая культура, корни. Строки о “движении её стана, очи, которые мигнули, приоткрыв чадру” придают некий оттенок кокетства женскому образу. Заметим, что подобное поведение вовсе не свойственно восточным женщинам той поры»*.

(*См. Акжолбекова Ю.А. Интертекстуальность поэзии С. Есенина// Курсовая работа. Бишкек, 2011)

«Чадра в разных видах, – пишет переводчик поэзии С. Есенина на иранский язык Хамидреза Аташбараба, – появилась в нашем зороастризме гораздо раньше, чем ислам. Она в первом своём историческом значении – преграда между Богом и его творением, а затем в нашем суфизме приобрела значение печали и скорби. Сразу видно, почему персидскому читателю чужды эти есенинские сравнения».

Кроме того, иранский переводчик обратил внимание на то, что образ «Синих цветов Тегерана» был переведён ранее, в 1967 году, как название одного лечебного растения «гол-гав-забан» (перс. گُلگاوزبان , golgav-zaban), который тогда готовили и подавали в чайхане. Вместе с тем Хамидреза Аташбараба отмечает: «Персы, знающие русский язык и читающие этот текст в оригинале, понимают этот образ как характерный рисунок, традиционный орнамент, нарисованный и тогда и даже сейчас на стенах любой восточной чайханы»*.

(*Аташбараб Х. Персидские мотивы в Иране // Сергей Есенин: диалог с XXI веком… Москва – Константиново – Рязань, 2011. С. 271)

Выскажем мысль, что в анализируемом стихотворении С. Есенина ведущей является не тема раскрепощения восточной женщины, а тема любви, преодолевающей запреты.

К тому же надо иметь в виду, что, затрагивая тему раскрепощения восточной женщины, актуальную и близкую его современникам, Сергей Есенин решает ее по-своему. В стихотворении нет социально-революционного пафоса, характерного для большого ряда произведений, касавшихся данной тематики. А отношение к «закрепощению» женщины раскрывается сквозь призму личного неприятия лирического героя. Подтверждением нашей точки зрения может быть и строфа:

Мы в России девушек весенних
    На цепи не держим, как собак,
    Поцелуям учимся без денег,
    Без кинжальных хитростей и драк.

Своеобразная антитеза России и Востока, наметившаяся в данном стихотворении, пронизывает весь цикл.

Обратим внимание на строку: «На цепи не держим, как собак». Собака в традиционной мусульманской культуре – презираемое животное. У С. Есенина другое отношение к собакам. Вспомним стихотворение «Собаке Качалова» , написанное в 1925, одновременно с созданием цикла «Персидские мотивы». Для С. Есенина, видимо, важен в данном случае акцент на образе цепи – символе несвободы.

В поэтике стихотворения обращает на себя внимание образное сравнение лица женщины с зарёй, не характерное для восточной поэзии.

Ну, а этой за движенье стана,
    Что лицом похожа на зарю,
    Подарю я шаль из Хороссана
    И ковёр ширазский подарю.

Мусульманской поэтической культуре более свойственен эпитет «луноликая». Для русской поэтической культуры как раз характерны сравнения женских образов с зарёй, типа «красна девица заря».

В поэтическом мире Сергея Есенина образ зари занимает особое место. Вспомним:

Я теперь скупее стал в желаньях,
    Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
    Словно я весенней гулкой ранью
    Проскакал на розовом коне*.

(*См. приложение учебно-методического пособия)

Тема любви, затронутая в первом произведении «Персидских мотивов», получила свое дальнейшее развитие и углубление во втором стихотворении цикла – «Я спросил сегодня у менялы...». Говорят, что эти строки также имеют жизненную основу. Современники С. Есенина указывают на то, что поэт, надеясь на скорую поездку в Персию, поменял у базарного менялы 30 рублей – «за полтумана по рублю».

Я спросил сегодня у менялы,
    Что даёт за полтумана по рублю,
    Как сказать мне для прекрасной Лалы
    По-персидски нежное «люблю»?

Я спросил сегодня у менялы
    Легче ветра, тише Ванских струй,
    Как назвать мне для прекрасной Лалы
    Слово ласковое «поцелуй»?

В комментариях А.А. Козловского отмечается: «Лала – пока сколько-нибудь определенной претендентки на то, чтобы значиться прототипом этого образа, выдвинуто не было, хотя среди многолюдства, в котором Есенин жил на Кавказе, отыскать какую-нибудь “Лалу” не составляло труда. В.Е. Холшевников справедливо обратил внимание на то, что на фарси “Лала” (точнее, “лала”) значит “тюльпан”, кроме того, имя Есенин мог просто придумать, произведя его от старинного “лал” (драгоценный камень, яхонт)*. Правда, Есенин мог ввести не обязательно персидское имя, а тюркское, армянское или грузинское – вообще ориентальное, “восточное”. Кроме того, В.Е. Холшевников обоснованно напомнил, что близкое по звучанию восточное имя встречается в русской поэзии, в стихотворении В.А. Жуковского “Лалла Рук”»**.

(*См.: В мире Есенина. М., 1986. С. 356)
    (**Козловский А.А. Комментарии. // С. Есенин. ПСС. М., 1995. Т.1. С. 643)

Предположим, что имя Лала могло быть производным от Лейли – традиционного образа девушки в мусульманской поэзии, в которую был влюблён Меджнун (в переводе с арабского «одержимый джинами, т.е. сумасшедший»). Обратим внимание, что прототипом данного образа явился арабский поэт – Маджнун Кайс ибн аль-Муллавах*. Во всех классических вариантах повествования о Лейли и Меджнуне (Низами, Джами, Алишера Навои…) поэтическому призванию Меджнуна придаётся особое значение. Образ лирического героя цикла, поэта, занимает главное, стержневое место в «Персидских мотивах» Сергея Есенина.

(*Образцы произведений Кайса ибн Муллаваха см. в приложении работы)

Многие литературоведы считают, что в данном стихотворении Сергей Есенин продолжил тему раскрепощения восточной женщины. Нам так не кажется. Речь идет, прежде всего, о таких строках:

От любви не требуют поруки,
    С нею знают радость и беду.
    «Ты – моя» сказать лишь могут руки,
    Что срывали черную чадру.

В данном контексте эти слова выражают не протест против обычая ношения чадры, а поэтическую мысль: о любви знает тот, кто любил женщину, обладал ею.

В поэтике стихотворения С. Есенина представлены метафоры и сравнения: «легче ветра», «легче Ванских струй», «глаза как яхонты горят»; использованы риторические вопросы: «Как назвать мне для прекрасной Лалы// Слово ласковое “поцелуй?”».

Образная система стихотворения свидетельствует о хорошем знании восточной культуры. Примером тому могут служить сравнение «тише Ванских струй», которое встречается во втором четверостишии и вполне логично обосновано потому, что озеро Ван является бессточным, недвижным, то есть «беззвучным».

В следующем стихотворении цикла появляется образ Шаганэ. Сегодня мы знаем, что образ «милой Шаганэ», появляющийся в третьем и четвертом стихотворениях цикла, имеет реальный прототип. Это армянка Ш.Н. Тальян. Знакомство поэта с нею состоялось в декабре 1924 года в Батуми. Но это было известно не всегда. В одно время в литературном мире получила широкое распространение версия о том, что поэт образовал это имя от фамилии журналиста П.И. Чагина, заменив букву «Ч» на «Ш». И только благодаря изысканиям В. Белоусова и других исследователей мы доподлинно знаем не только имя прообраза лирической героини «Персидских мотивов», но и имеем её фотографический облик тех лет.

Особенности композиции стихотворения отражают своеобразие поэтической структуры, присущей «Персидским мотивам» в целом. В этом стихотворении Сергея Александровича первая строфа являются зачином:

Шаганэ ты моя, Шаганэ!
    Потому что я с севера, что ли,
    Я готов рассказать тебе поле,
    Про волнистую рожь при луне.
    Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Ярко выраженное личностное начало проявляется в обращениях: «Я готов рассказать тебе поле// Про волнистую рожь при луне!». Лирическое «я» поэта является смысло— и сюжетообразующим стержнем цикла «Персидские письма». Лирическое начало выражается лексическими и строфическими повторами, кстати говоря, весьма распространёнными и восточной поэзии.

Своеобразие художественной структуры текста стихотворения заключено в том, что первая строфа составлена из начальных и заключительных строк всех строф и включает в себя основные мотивы произведения.

Стихотворение написано трёхстопным анапестом:

= = ='/ = = ='/ = = ='/.

Видимо, как замечено литературоведами, размер стихотворения задан именем героини Шаганэ, открывающим стихотворение. Представляется, что это ещё одно доказательство важности этого имени для С. Есенина и реальности существования прототипа лирической героини.

«Персидские мотивы» насыщены традиционными восточно-поэтическими образами: Коран, соловей, луна, кипарис, флейта, чадра, шальвары…Вместе с тем, интерпретация их индивидуальна и более соответствует российскому мироощущению. Примером тому является строка: «Про волнистую рожь при луне». Образ луны традиционен для культуры Востока. Однако явственно видно, что в указанном тексте данный образ несёт в себе российские миросозерцательные основы. В этом отношении показательными являются строки:

Потому, что я с Севера, что ли,
    Что луна там огромней в сто раз.

Символом мусульманской культуры является полумесяц, которому Сергей Есенин противопоставляет гиперболизированный образ северной «полной» луны.

Тема Родины, олицетворённая в образе девушки с севера, мотив ностальгии, пронизывающий «Персидские мотивы», звучит в строках:

Про волнистую рожь при луне
    По кудрям ты моим догадайся.
    Дорогая, шути, улыбайся,
    Не буди только память во мне
    Про волнистую рожь при луне.

Представляется, что образ «волнистая рожь при луне» является своеобразным олицетворение Родины, выражающим её глубинную, «почвенную» суть (рожь) и широту простора (волнистую).

Начинало сбываться предсказание В. Попова, приведенное выше. Обращаясь к прекрасной «персиянке», лирический герой вновь и вновь возвращается к «рязанским раздольям», к северянке, оставленной там. И чувство это выражается поэтом как многогранное состояние, проникнутое глубокой болью и тоской, которую так хочется, но никак невозможно заглушить.

В этом и других стихотворениях упоминание города Шираз не случайно. Этот город на юге Ирана – родина многих фарсиязычных поэтов, в ряду которых такие всемирно известные имена как Саади и Хафиз. Вспомним, 8 апреля 1925 г. С. Есенин писал Г.А. Бениславской: «Я хочу проехать даже в Шираз и, думаю, проеду обязательно. Там ведь родились все лучшие персидские лирики. И недаром мусульмане говорят: если он не поёт, значит, он не из Шушу, если он не пишет, значит, он не из Шираза» (С. 304).

В персидских мотивах С. Есенин называет имена известных персидских поэтов: Фирдоуси, Хайям, Саади*.

(*Образцы произведений указанных поэтов см. в приложении данного издания)

В стихотворении «Ты сказала, что Саади…» имя фарсиязычного поэта вполне может, особенно для несведущего читателя, звучать просто как собственное наименование. На это указывает и последняя строфа, особенно строки: «Коль родился я поэтом, // То целуюсь как поэт», являющиеся своеобразной антитезой первой, в которой звучит имя Саади:

Ты сказала, что Саади
    Целовал лишь только в грудь.

Вместе с тем представляется, что в «Персидских мотивах» созвучие имён собственных с известными фарсиязычными поэтами не случайно. Тема поэтического призвания в идейно-интонационном звучании цикла занимает важное место. В художественной структуре персидских мотивов диалог культур преломляется и через беседу лирического героя – русского поэта с «соловьями» восточной поэзии, через диалектическое взаимодействие различных поэтических систем.

В «Персидских мотивах» Сергей Есенин останавливается и на одной из важнейших для него тем – о месте поэта в обществе, о его высшем предназначении:

Быть поэтом – это значит то же,
    Если правды жизни не нарушить,
    Рубцевать себя по нежной коже,
    Кровью чувств ласкать чужие души.

Быть поэтом – значит петь раздолье,
    Чтобы было для тебя известней.
    Соловей поет – ему не больно,
    У него одна и та же песня.

Канарейка с голоса чужого –
    Жалкая, смешная побрякушка.
    Миру нужно песенное слово
    Петь по-свойски, даже как лягушка.

Магомет перехитрил в Коране,
    Запрещая крепкие напитки,
    Потому поэт не перестанет
    Пить вино, когда идет на пытки.

И когда поэт идет к любимой,
    А любимая с другим лежит на ложе,
    Влагою живительной хранимый,
    Он ей в сердце не запустит ножик.

Но, горя ревнивою отвагой,
    Будет вслух насвистывать до дома:
    «Ну и что ж, помру себе бродягой,
    На земле и это нам знакомо».

Глубоко символично, что данное стихотворение включено в цикл «Персидские мотивы», где упоминаются имена Фирдоуси, Хайяма, Саади: ведь все они прошли трудный, полный невзгод жизненный и творческий путь, а истинное признание получили лишь после смерти. И не судьбу ли многих восточных поэтов имел в виду Есенин, восклицая:

Ну и что ж, помру себе бродягой,
    На земле и это нам знакомо.

Обращает на себя внимание интерпретация в данном стихотворении традиционных восточных образов. В частности образов соловья и вина. Их толкование в поэтике стихотворения далеко от традиций восточной поэзии, особенно концепции Ирфон, согласно которой образ вина осмыслялся не как спиртной напиток, а в мистическом плане: «вино бытия», «вино печали», «вино познания сущности», опьянение же вином понималось как религиозный экстаз – соприкосновение с Высшим. Понятно, что в приведённом стихотворении С. Есенин осмысляет образ вина в европейской традиции, сквозь призму своего личностного восприятия, в котором данная тема столь притягательна и ненавистна.

Образ соловья в восточной традиции олицетворяет влюблённого поэта, воспевающего возлюбленную – розу. Строки:

Быть поэтом – значит петь раздолье,
    Чтобы было для тебя известней.
    Соловей поет – ему не больно,
    У него одна и та же песня, –
    вряд ли могли родиться в контексте образно-поэтической системы центральноазиатской, шире – фарсиязычной литературы. Это строки, рождённые русским поэтом, соответственны его мировидению.

Никогда я не был на Босфоре.
    Ты меня не спрашивай о нём.
    Я в твоих глазах увидел море,
    Полыхающее голубым огнём.

Не ходил в Багдад я с караваном,
    Не возил я шёлк туда и хну.
    Наклонись своим красивым станом,
    На коленях дай мне отдохнуть.

Или снова, сколько ни проси я,
    Для тебя навеки дела нет,
    Что в далёком имени – Россия –
    Я известный, признанный поэт.

В этом стихотворении происходит своеобразное расширение культурно-региональных координат содержания «Персидских мотивов». Тема ностальгии русского поэта, страждущего покоя, начинает звучать в самом широком контексте мусульманской культуры: «Никогда я не был на Босфоре…// Не ходил в Багдад я с караваном». Обратим внимание на географическое наименование – пролив Босфор, который связывает два континента: Азию и Европу; два типа миросозерцания: Восток и Запад. В контексте «Персидских мотивов» название данного пролива приобретает символическое звучание.

Обращает на себя внимание особая динамика произведения, передающаяся через движение мысли лирического героя. В поэтике произведения большое место занимают глаголы, в первую очередь со значением движения: не был, не ходил, не возил, приехал.

В идейно-эмоциональной структуре стихотворения большое значение имеет строфа:

Я давно ищу в судьбе покоя,
    И хоть прошлой жизни не кляну,
    Расскажи мне что-нибудь такое
    Про твою весёлую страну.

Романтические устремления, поиски покоя и дыханье свежих чар не заглушают ностальгической тоски:

Чтобы я о дальней северянке
    Не вздыхал, не думал, не скучал.

Глаголы в данном случае выражают эмоционально-рассудочные психические состояния лирического героя от первичных эмоций к мыслям, а затем к состоянию ностальгии. А Восток, представляется, осмыслялся русским поэтом в романтическом ключе, как «голубая родина Фирдуси», «весёлая страна». Заметим, что в мусульманской персидской культуре голубой цвет – это цвет траура. Ш. Шукуров на основе анализа цветовой гаммы в поэме Фирдоуси «Шах-намэ» отмечал, что «тёплые цвета (красный, жёлтый) связываются в тексте «Шах-намэ» с верхом, положительным началом и наступлением дня, а холодные цвета (голубой, синий, зелёный) – с низом, отрицательным началом и ночью»*. А. Голкар – учёный из Тегерана – обращает внимание на то, что по свидетельству «Частотного словаря Хафиза» цвета синий и голубой ни разу не использовались фарсиязычным поэтом»**. У Есенина же – этот эпитет, очевидно, является воплощением «голубой», притягательной, но так и не осуществлённой романтической мечты.

(*Шукуров Ш.М. «Шах-нмэ» Фирдоуси и ранняя иллюстративная традиция. М, 1983.. 111)
    (**Голакар А. Система цветовых обозначений в цикле Есенина «Персидские мотивы» в контексте персидской культуры… Москва – Константиново – Рязань, 2011. С. 280)

Интересно проследить, как раскрывается тема родины через диалог русской и восточной культур в стихотворении современного русского поэта Кыргызстана В. Шаповалова, в котором присутствует отчетливая реминисценция есенинского стихотворения.

АТА YURT

Над синим Босфором, недоступным, как полицейский,
    опускается вечер – и тоже какой-то синий.
    Ак-Сарай отдан Стамбулом по негласной лицензии
    курдам и мешочникам Новой России.
    Капалу Чашы полон славянских звуков,
    славянских знаков – всё выглядит, в целом, невинно,
    деды наших дедов смотрят на внуков своих внуков,
    но самих славян – Новый год! – нынче не видно.
    Акведук, поилище древних римлян,
    и внутри перевёрнутый лик Горгоны
    напоминают, что время проходит крыльям,
    и новостям сопутствуют лишь погоны.
    Красные фонари и золотистые звёзды
    лучше красных звёзд с золотыми фонарями,
    но не тешат душу изумрудные версты
    в синей доисторической панораме.
    Забавно исчислять своих вероятных предков –
    тех, что прыгали в море от краснозадых шашек,
    что умирали здесь, в добровольных клетках,
    с тем, чтоб турки теперь завозили «наташек».
    Кто я здесь с украинско-русскою кровью,
    чей зов неощутим, но тих и долог,
    крест воздвигоша на азийскую кровлю,
    не варяг, не грек, но при том – тюрколог…
    Тюрки «Ата Юрт» говорят о Семиречье,
    в аэропорту «Манас» публично целуют почву.
    Я далёк от сих демонстраций: встреча
    с родиной – когда есть, откуда ждать почту.
    Ехал грека самолётом через реку,
    да не сосчитал её всех потоков.
    Всё дальше родина моих предков,
    всё ближе родина моих потомков.
    Ах, любовь с горчинкой, печаль на просторе! –
    кому повем грусть сию, да и кто ж её измерит?
    И если крикну, что никогда, мол, не был на Босфоре,
    к сожаленью, теперь мне хрен кто поверит…

Рискнем утверждать, что здесь проявились черты литературы постмодернизма. Вместе с тем интертекстуальность произведения поэта позволяет ему создать динамичный мир исторических процессов XXI столетия, драматически разломленное мироощущение лирического героя, оказавшегося на ветрах перемен, на просторах, где переплетаются исторические пути народов, жертвами которых становятся личностные судьбы.

Мир лирического героя стихотворения В. Шаповалова менее органичен и гармоничен, нежели мир героя стихотворения С. Есенина, но в нём больше драматизма и противоречий, отражающих как историко-культурный срез цивилизации XX-XXI веков, так и художественное мироощущение русского писателя Кыргызстана, тюрколога, творящего на стыке культур, на изломе эпох.

В стихотворении В. Шаповалова «Фирдоуси» на смену романтическому мироощущению «голубой родины Фирдуси» приходит драматическая раздвоенность поэтического сознания, приговорённого к творчеству в мире «суесловия и величия».

В художественный мир стихотворения В. Шаповалов вводит эпиграф:

Над голодным тифом
    И соленой паршой степей
    Лунный выкормыш – соловей.
    А.Тарковский

В строках известного поэта и переводчика А. Тарковского переосмысляются традиционные образы восточной поэзии: луна и соловей. Происходит их своеобразное приземление, что более ярко ощущается на фоне суфийско-мистической трактовки данных образов в поэтически-религиозной концепции Ирфон.

Представляется, что в интерпретации образов восточной поэзии, столкновении её с обыденными реалиями жизни В. Шаповалов идёт вслед за А.Тарковским. Показательны в этом отношении начальные строки:

Над каламом зябнут руки. Лебедь лебедицу кличет.
    Сколько лжи – и сколько муки, суесловья – и величья.

Обратим внимание, что калам в восточной поэзии является символом Музы, вдохновляющей поэта. В поэтике стихотворения В. Шаповалова это предмет – перо, которым пишут текст.

Изначальная непреодолимая разобщённость поэтической фантазии и реалий земного существования стали основой трагического образа поэта:

Где ветра мотыжат склоны, мертвым кураём играя,
    возникает изумлённо смесь розария и рая.
    Героиню и героя через сонмы злоключений
    переносит некий гений. Ну и ладно, бог с тобою.
    Не приткнуться в том рассказе гнусной правды плагиату –
    Тусец лепит нам из грязи радужную шахиаду,
    беззащитной вещей ложью устилает путь тернистый
    к безусловному подножью нищей стаи вечных истин.
    Не впервой и не однажды это все в нас отзовётся:
    у отвыкнувших от жажды зря ли высохли колодцы?–
    в самаркандах или римах мир исхоженный огромен
    от надежд неизмеримых до измеренных оскомин.
    Но – идти, лицо и сердце беззащитно обращая
    к человеку (что за средство, что за горький хлеб – я знаю),
    за мечтою незакатной, за ее неверным светом...
    И не повернуть обратно.
    И не пожалеть об этом.

1985

Конечно, разница лирического мироощущения и, соответственно, поэтики произведений С. Есенина и В. Шаповалова определена, прежде всего, историко-культурными реалиями, в которых творят художники, усложнением мировоззрения поэта рубежа XX – XXI столетий.

Строго говоря, тема Востока в русской поэзии, фрагментом которой является творчество С. Есенина, именно в конце ХХ – XXI века (О. Сулейменов, В. Шаповалов, М. Синельников, С. Суслова) получает совершенно новое освещение.

Показательным в этом отношении является стихотворение С. Сусловой «Эй, Сорбон»*. В качестве своеобразной точки отсчёта и лейтмотива произведения С. Суслова взяла известную газель Саади «Эй, караванщик, замедли ход!// С милой душа моя тоже уйдёт…». Лирический герой стихотворения медитативно осмысляет жизнь в неумолимом течении времени:

(*См. приложение работы)

Караванщик стегает коней –
    Жизнь вращается спицами дней.
    Словно пленница в коробе лет,
    Оглянуться не смею в ответ:
    Там душа моя, древний поэт,
    Плачет, рвётся за мною вослед… –

В этих строках можно уловить буддийский мотив колеса сансары. Обращение к самой знаменитой газели Саади «Эй, караванщик…» придаёт стихотворению С. Сусловой особую философско-психологическую глубину, позволяющую прикоснуться в поэтическом порыве к первоосновам человеческого бытия.

Жанр газели нередко сравнивают с бриллиантом, отливающим на свету различными гранями. Одна из характернейших особенностей газели – это своеобразная многослойность. Каждый бейт газели зачастую носит законченную мысль. С. Суслова, используя возможности жанра и образно-символические традиции классической восточной поэзии, интерпретируя их в контексте современной эпохи, придаёт своим творениям полифоническое звучание и философскую глубину.

Саади через десять веков
    Не ослабил звенящих оков.
    Караван затерялся в песках.
    Только голос не гаснет в веках, —
    Голос, мною любимый до слёз,
    Душу ранит падением звёзд:

– Не спеши, Караванщик, прошу,
    Ведь любовь в своём сердце ношу –
    Целый мир умещаю в груди,
    Не губи этот мир, подожди!
    Караванщик, замедли ход!
    Жизнь моя с караваном уйдет…

Вслед любви, ускользнувшей в вечность,
    Мир взметнётся песчаным смерчем.

Если же говорить о есенинской гармонии, то своеобразен диалог с поэтической культурой Востока, который звучит в стихотворении «Свет вечерний шафранного края».

В этом стихотворении проявляется осуждение обычая носить паранджу, на котором делали акцент литературоведы советской эпохи при анализе «Персидских мотивов». Обратим внимание, что оно выражается как личное неприятие поэта, без революционно-декламационного пафоса, характерного для литературы того времени. Показательны в этом отношении строки: «Дорогая, с чадрой не дружись», – придающие особую доверительную интонацию стихотворению. В данном произведении, как и в других стихотворениях цикла, Сергей Есенин использует кольцевую композицию, создающую своеобразную атмосферу беседы. Начальным строкам:

Свет вечерний шафранного края,
    Тихо розы бегут по полям.
    Спой мне песню, моя дорогая,
    Ту, которую пел Хайям.
    Тихо розы бегут по полям.

противопоставляется последняя строфа:

Тихо розы бегут по полям.
    Сердцу снится страна другая.
    Я спою тебе сам, дорогая,
    То, что сроду не пел Хайям…
    Тихо розы бегут по полям.

Диалог культур приобретает особое звучание в стихотворении «В Хороссане есть такие двери»:

В Хороссане есть такие двери,
    Где обсыпан розами порог.
    Там живёт задумчивая пери.
    В Хороссане есть такие двери,
    Но открыть те двери я не мог…

***

Мне пора обратно ехать в Русь.
    Персия! Тебя ли покидаю?
    Навсегда ль с тобою расстаюсь
    Из любви к родимому мне краю?
    Мне пора обратно ехать в Русь.

До свиданья, пери, до свиданья,
    Пусть не смог я двери отпереть,
    Ты дала красивое страданье,
    Про тебя на родине мне петь.
    До свиданья, пери, до свиданья.

Данное стихотворение показательно. В нём, как и во всём цикле «Персидские мотивы», тема любви перетекает в мысль о Родине. Строки:

В Хороссане есть такие двери,
    Но открыть те двери я не мог –
    приобретают символическое звучание: поэт так и не смог до конца понять загадочный Восток. Примечательно, что во всём цикле Сергей Есенин говорит о Персии, в которой так и не побывал. Видимо, для него был важен культурный контекст восточной поэзии.

В персидском цикле можно обнаружить темы, мотивы, образы, элементы поэтики, перекликающиеся с традициями восточных лириков.

П. Тартаковский заметил, что «образ розы, количественно, пожалуй, основной образ цикла, встречается в пятнадцати стихотворениях около двух десятков раз – столько же, сколько, например, в сборнике Хафиза, состоящем из полусотни газелей»*.

(*Тартаковский П. Свет вечерний шафранного края...Ташкент, 1981. С. 51)

Почти все исследователи, обращавшиеся к анализу «Персидских мотивов», проводят поэтические аналогии между конкретными мотивами художественного мира Сергея Есенина с эстетическими традициями классической восточной поэзии. Но, думается, не это главное. Гораздо важнее то, что С. Есенину удалось вступить в поэтический диалог с восточной культурой, благодаря личностному погружению в новую поэтическую стихию прикоснуться к извечным проблемам внутреннего мира человека, а значит, и смысла его жизни на земле. Вероятно, прав С. Кошечкин, отмечавший, что в «Персидских мотивах» «своё, русское, и чужое, восточное, естественно, органично слились в едином лирическом чувствовании. И стихи, оставаясь русскими стихами, в то же время несут в себе аромат инонациональной поэзии, поэзии, освященной именем Хафиза и Фирдоуси, Саади и Хайяма...»*.

(*Кошечкин С. Сергей Есенин и его поэзия. Баку: Язычи, 1980.— С. 226)

Известно, что основными темами восточной классической поэзии были: Вера, Родина, Любовь, Красота... Не это ли, наряду с другими факторами, делало творчество восточных классиков столь притягательным для писателей разных стран и эпох? И, наверное, именно это в первую очередь побудило Сергея Есенина обратиться к творчеству лириков Востока, чтобы вновь, с новой эстетической силой воспеть эти вечные чувства. Ведь, как говорил сам художник: «Поэты – все единой крови». Творчество выдающегося русского поэта хорошо известно во многих странах мира, в том числе и восточных. Переводы поэзии С. Есенина не только позволяют читателям различных народов лучше узнать русскую культуру, но и обогащают порой художественные грани национальных литератур.

§3. «ПЕРСИДСКИЕ МОТИВЫ» С. ЕСЕНИНА НА КИРГИЗСКОМ ЯЗЫКЕ

Сегодня творчество великого русского поэта хорошо известно во многих странах мира, в том числе и восточных. Переводы поэзии С. Есенина не только позволяют читателям различных народов лучше узнать русскую культуру, но и обогащают, порой, художественные грани национальных литератур.

Примером тому может служить и освоение творчества Сергея Есенина в Кыргызстане.

Первые публикации переводов его произведений на киргизском языке стали появляться в 60-е годы, во времена «первой оттепели», когда общественное сознание, в связи с разоблачением культа личности Сталина, претерпевало значительные изменения, переосмысливались представления о личности и обществе.

Жизненный и творческий путь Сергея Есенина не вмещался в «прокрустово ложе» сталинской идеологии. Чтение и изучение «упадочного» поэта долгие годы было под запретом. В 60-е же годы ХХ века, благодаря общественно-политическим и историко-культурным изменениям, творчество Сергея Есенина, как и ряда других ранее запрещённых авторов, вернулось к широкому кругу читателей, заняло достойное место в истории русской литературы. Не случайно именно в эти годы появляются и переводы С. Есенина на национальных языках народов, входивших в СССР.

Киргизский читатель узнал творчество Сергея Есенина благодаря таким талантливым поэтам-переводчикам, как С. Джусуев, Р. Рыскулов, С. Эралиев и др. Особо хотелось бы выделить народного поэта Кыргызстана Сооронбая Джусуева. Переводчик произведений У. Шекспира, А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Н.А. Некрасова, Махтумкули и многих других замечательных поэтов, он одним из первых обращается к творчеству С. Есенина, делая его достоянием киргизского читателя.

Интересно проследить тематику первых переводов С. Есенина на киргизском языке. Прежде всего, переводчики обратились к тем произведениям русского поэта, которые были бы особенно близки и понятны киргизам.

Одним из первых был переведён на киргизский язык цикл «Персидские мотивы», созданный на материале восточной тематики и вдохновлённый творчеством гениальных поэтов Востока: Рудаки, Фирдоуси, Хайяма, Саади, Хафиза. Произведения этих восточных классиков, являясь духовным наследием всех народов Центральной Азии, вошли в их кровь и плоть, определили многовековое развитие культуры и, в частности, художественной литературы. В значительной мере именно поэтому «Персидские мотивы» С. Есенина нашли живой отклик у киргизских переводчиков. «Персидский цикл» переводили и С. Джусуев, и Э. Турсунов, и С. Акматбеков, и С. Эралиев. Обращение к одним и тем же произведениям разных переводчиков определяется, на наш взгляд, не только близостью тематики, но и самими традициями восточной поэзии, когда, обращаясь к одному сюжету или к одной теме, поэты вступали в своеобразное творческое состязание.

Наряду с восточными стихами Сергея Есенина переводчиков привлекают, прежде всего, произведения, несущие ярко выраженный общечеловеческий характер и, как полагаем, также близкие менталитету киргизского народа. Среди них – «Письмо матери», «Письмо к сестре», «Письмо к женщине», «Черемуха», «Собаке Качалова», «Лебедушка» и др.

Творчество «Певца России» Сергея Есенина, впитавшее художественно-эстетические традиции и отразившее многогранный образно-лексический строй русского языка, необычайно трудно поддается переводу на инонациональные языки. Но с течением времени все большее количество произведений великого русского поэта становится достоянием киргизских читателей, обогащая вместе с тем и киргизскую национальную культуру.

Жизнь и творчество Сергея Есенина еще раз подтверждают простую, но выстраданную человечеством истину: высокохудожественные произведения искусства не знают границ, они принадлежат всему человечеству. Есенин был, прежде всего, сыном рязанских полей и, вдохновленный ими, пел свои песни. Но именно этим во многом определяется его вклад в мировую литературу. Вклад русского национального писателя в общечеловеческую культуру.

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало монографии)

Скачать полный текст в формате MS Word

© Койчуев Б.Т., 2011. Все права защищены
    Монография публикуется с разрешения автора