Чёрный ящик

Стихотворения и Книга молчания

Новый сборник стихов выдающегося отечественного поэта.

Публикуется по книге: Чёрный ящик. Стихотворения. – Б.: Салам, 2011. – 228 с. Тираж 200 экз.

УДК 821.161.1
ББК 84 P7-5
H 62
ISBN 978-9967-26-525-7
H 4702010202-11

1. ПРИВКУС НЕБА НА БРЕННЫХ ГУБАХ

***

Пролетаем в вечность из вечности.
Мир для каждого свеж и нов.
Мы противники опрометчивости.
Мы сторонники прочных основ.

Чтоб доискивался до истины
и её упустить не мог,
поэтическими самописцами
оснастил меня, видно, Бог.

В сердце космос косматый кроется
и в полёте из года в год
сердцем бережно зашифровывается.
Расшифрует, кто знает код.

Что посеете, то обрящете.
Я летел на свою звезду.
Мои строчки – чёрные ящики.
Когда рухну – в них к вам приду.

И в накале духовной сшибки
неизведанное любя,
вы учтёте мои ошибки.
Вы прочтёте самих себя.

16 июля 2011 г.

МУЗЫКА

Шла безмузыкальная эпоха,
душу леденила, тяжела.
Музыка, как зябнущая кроха,
отогрелась в сердце, ожила.

Ветер выл и глухо дождь долдонил.
Разомлев от света и огня,
музыка, как птица из ладони,
вырвалась на волю из меня.

Ветер выл, шумела мгла ночная.
Понял я: по-птичьему вольна,
музыка не может быть ручная,
потому и музыка она.

Как её ни угревай, ни мучай
пленом человечьего тепла –
улетела, парочку созвучий
обронив, как птица из крыла.

Без неё мне мир и пуст, и узок!
А она, растаяв за окном,
стаю гордых непокорных музык
настигала в космосе ночном…

22 февраля 1989 г.

АВТОПОРТРЕТ

В быту я прост.
В общеньи сдержан.
Во мне сидит упрямый стержень.
Я одинок – весь мир мой дом.
И одиноко с ней вдвоём.

Но если жизненная вьюга
на огонёк забросит друга –
я парень-хват и хлебосол!
Наутро мрачно пью рассол.

Я натощак курю и бреюсь –
Бог весть какая в этом прелесть,
но всё ж куренье и бритьё
мне скрашивают бытиё.

В плену у пагубной привычки,
я по карманам шарю спички,
забыв, что их держу в руке –
дела не ладятся в строке!

И в каждом творческом загоне
я страшен, точно вор в законе –
вдруг бесит даже комплимент!
Вполне отпетый элемент.

Когда б сквозь ярость голос Бога
не объявлялся вдруг во мне,
второе ухо у Ван Гога
я отхватить бы мог вполне.

На фотокарточках я скован.
При дураках – я образован.
При академиках – профан.
При пьяных – трезв.
При трезвых – пьян.

Врагам – за дрянь,
жене – за мужа
себя я выдал с головой.

И только ветреная муза
портрет
имеет
верный
мой.

1988 г.

НАСЛЕДСТВО

На этажерке две-три книжки.
Визжит в свинарнике свинья.
Кричат на улице мальчишки.
Так начиналась жизнь моя.

Летали совы над садами.
Отец пришёл с большой войны.
Я помню мать с её трудами,
с зазимком первой седины.

А с фотографий, не мигая,
смотрела прямо на меня
её семья – совсем другая –
войной убитая родня.

Я рос, весной скакал по лужам.
По вечерам листал альбом,
где мать с детьми и первым мужем
сидели дружно вчетвером.

И сквозь раздольный праздник детства
меня догадкой смутной жгло,
какое трудное наследство
ко мне от мамы перешло.

15 февраля 1987 г.

***

                                   М.Давыдову

Аллергия к грохоту и треску.
Городов я не переношу.
Пошуршу листвой по перелеску,
воздухом горчащим подышу.

Горько пахнет листьями сухими.
И, огонь свой стрессовый туша,
в самоотречении и схиме
пребывает стихшая душа.

Не зияет чёрная дыра в ней.
Не томясь тщетой и суетой,
стала вновь она простой и равной
с этой далью,
с этой высотой.

Недотрога, вечная химичка!
И её, остывшую в лесах,
в города уносит электричка –
с тишью,
отстоявшейся в глазах.

1988 г.

***

Воробьи от солнца спятили,
от ромашковой пурги.
Далеко мои приятели,
далеко мои враги.

Веют запахи медовые
от неполотых хлебов.
Зреют замыслы бредовые
про бедовую любовь.

И от кустика до кустика
тянут пчёлы свой клавир.
И такая здесь акустика –
скажешь слово – слышит мир.

Из жужжания и гомона
вдохновение леплю.
А любовь? Да вот кругом она –
всё без памяти люблю.

Откровением от устьица
родника среди корней
все грехи мои отпустятся,
все стихи пойдут сильней.

Жизнь моя, не будь промашкою,
солнцу радуйся, звеня.
Родниковый и ромашковый
свет на сердце у меня.

15 февраля 1987 г.

ВЕЧНАЯ ТЕМА

И всё-таки, поэзия, я твой,
ещё я не ушёл с передовой.
Всю боль,
всю соль земли
с тобой я знаю.
Когда горит холодная заря
и дышит осень, листьями соря,
я ни на что тебя не променяю.

Ты есть во мне!
Когда ты есть во мне,
то не страшны сомненья в глубине
да и не важен самый выбор темы.
Я вижу, как в укор земному злу
старуха предлагает на углу
подбитые морозцем хризантемы.

Старуха дарит взгляд из-под платка.
Я молча выбираю
три цветка
в жестяной банке
братской фирмы «Глобус».
Ненастным утром в сонной тишине
я хризантемы отдаю жене,
чтоб весь свой век
она жила, не злобясь.

Поэзия – синонимом добра
хотя бы для двоих побудь с утра!
Два человека –
это две вселенных.
А вот и тема:
в мир добра и зла
любовь моя доверчиво вошла
младенцем
на крылах твоих нетленных.

Всё в этом мире – только для двоих.
Любовь моя,
вот омут глаз твоих.
Любви, добра
хотим и ищем все мы.
И потому послушаем, мой друг,
как остро веют горечью разлук
и вечностью
три
       белых
                  хризантемы.

27 июля 1983 г.

НОВЬ БУШУЕТ

Дни летят, как бешеная конница,
забывать про старое веля.
Пушкина пытались даже, помнится,
футуристы сбросить с корабля.

Пусть у вас теперь иные ценности.
Но под солнцем грянувшего дня
с корабля в стихии современности
вы хотите сбросить и меня.

Я б не прочь послать вас всех по матери,
да меня осудят, видит Бог,
вслед за мной идущие в кильватере
стихотворцы будущих эпох.

Новь бушует! Не хочу стареть и я.
Выбрав путеводную звезду,
я рванул вперёд на три столетия.
Подгребайте в будущее. Жду.

4 февраля 2009 г.

***

Всю ночь шёл дождь.
Я выглянул в окошко.
Сирень, отяжелев,
                         клонилась
                                         набок.
А проволока – как тысяченожка!
В серебряных дождинках вместо лапок.
Но рассветало.

Горлинка порхнула.
Луна ушла.
Осталось звёзд штук десять.
Соседка вышла в сад
                           бельё развесить.
Смахнула сказку,
                           даже не вздохнула.

1968 г.

ЛЕБЕДИНОВКА

Село
с названьем лебединым,
где и не сыщешь лебедей,
живёт во мне неизгладимым
воспоминаньем юных дней.

По вечерам
в саду под вишней
царил таинственный сверчок.
И на ночь,
чтоб чего не вышло,
дверь запирали на крючок.

Вносили лампу-керосинку –
мигал,
метался фитилёк.
И на него в пылу инстинкта
в окно
врывался мотылёк.

В огонь
бросался он из мрака,
сгорал
и падал у огня.
И два рубиновые зрака
с мольбой
смотрели на меня.

Он затихал,
до света падок.
И трепетать уже не мог.
И у меня промеж лопаток
бежал
внезапный
холодок.

Тянуло мятой с огорода.
В углах таилась полумгла.
Прямая связь
с живой природой
была трагична
и светла.

Я полон был догадок смутных.
И свет,
и мрак
меня влекли.

А где-то в небе
первый спутник
уже витал
            вокруг
                      Земли.

Наверное, роптали боги
на небесах.
А здесь,
внизу –
отец усталый
парил ноги
в эмалированном тазу.

Дремал на лавке кот-пройдоха.
А над Землёй
и над селом
стояла новая эпоха,
зиял космический разлом.

14 мая 1980, 2005, 2007 гг.

ОКНО

Что же, дело табак.
Но хороший табак – тоже дело.
По стене к потолку
дым ползёт изваяньем плюща.
А в раскрытом окне –
непроглядная темь без предела.
Кто на свет мой придёт?
Только нежить летит, трепеща.

И кружи́т вокруг лампы,
воскрылья свои обжигая.
На пол сыплется с треском,
бьётся в белый, как смерть, потолок.
Непонятная мне
жизнь ночная, другая
рвётся к свету –
                        её
я от гибели не уберёг.

Это ты мне, судьба,
вдруг шепнула сейчас по секрету,
что когда-то вот так же
достанет и мне самому
лишь единственный раз
прикоснуться к горячему свету
и упасть,
и пропасть,
и вернуться в родимую тьму.

1979 г.

ЩЕНОК

Ушёл отец.
И, как в дешёвой драме,
в тот день под вечер грянула гроза.
Хлестало молний гибельное пламя
и тополя клонились, как лоза.

В глаза мне словно щёлочи плеснули.
Обидой жгучей в горле встал комок.
И где-то в переулке, в пыльном гуле
вдруг заскулил испуганный щенок.

Визгливый, как раздёрганная скрипка,
его скулёж тоску мне в сердце нёс.
И губы мне коверкала улыбка
недобрая, солёная от слёз.

1964, 2007 гг.

***

Овсюг, осот, пырей –
мои родные травы.
Вся улица была
заросшая травой.
Но у других времён
совсем другие нравы:
покрыл её асфальт
и стала мостовой.

Как долго я живу,
как будто не одну я
жизнь про́жил на Земле,
а память всё жива:
бывало лишь свернёшь
на улицу ночную –
и холодом обдаст
росистая трава.

По россыпям росы
и по холодной пыли
сквозь улицу пройдёшь –
озябнешь перед сном!
На улице такой
однажды жили-были
мы на Земле былой
в селении одном.

На шёлковой траве,
едва скопив силёнки,
резвились мы, мальцы,
и не было затей
достойнее у нас,
и травяной зелёнки
бывало не отмыть
с коленок и локтей.

И сами, как трава,
естественно и просто
мы жили и росли.
Везде была трава:
на улице, в саду,
и у крестов погоста –
над прахами расти
имела все права.

Трава росла везде.
И это означало,
что мы облечены
всем ходом естества:
трава встречает нас
у самого начала,
но и в конце всего –
повальная трава.

Нет улицы моей!
Я долго жив на свете.
Когда-нибудь в свой срок –
чем дальше, тем скорей –
взойдут и надо мной
простые травы эти:
пырей, осот, овсюг,
осот, овсюг, пырей…

Взойдут и надо мной,
до неба доставая,
овсюг, пырей, осот,
мой долгий сон храня.

И лягут времена,
как эта мостовая
на травы давних лет –
на давнего меня.

24 декабря 1988 г.

ПЕТУХИ

Бессонница.
Пустые мысли, скучные.
Беззвучный дождь.
Беззвездны небеса.
К глазам часы приблизил я наручные –
хор петухов!
И ровно 3 часа.

Вершат свой ход планеты аккуратненько,
в ночи шаги у времени тихи.
Но в 3 часа
из тёмного курятника
кричат, как заводные,
                                 петухи!!!

Рассвета не проспят они в беспечности –
сквозь дождь и тучи,
сквозь осенний мрак,
из космоса,
из чёрной бесконечности
они вскричать улавливают знак.

Ах, петухи!
Вселенной испытаемся!
Безмерно время млечных поясов.
И всюду тьма,
и жизнь хрупка как таинство.
Тем слаще мне от ваших голосов!

Спасибо вам за то, что по наитию
вы подключились в вечность за окном,
и мне –
вполне космическому жителю –
кричите вы о бремени земном.

1988 г.

***

Я из палатки выполз: тьма и холод.
И инеем покрытая трава.
Я глянул ввысь, где, звёздами исколот,
клубился чёрный космос естества.

Какая бездна звезд! И ночь, и холод.
Вселенная распахнута до дна!
И зарево вдали – там свет, там город,
а здесь мороз! Трава бела, бледна.

От космоса вовеки не отвлечь нас!
Глядел я вверх, к мирам летел иным.
И звёздами заполненная вечность
текла мне в кровь дыханьем ледяным.

Текла мне в кровь – так иней лезет в щели
палатки посреди ночных степей.
И звёзды, как молекулы, кишели
в крови космогонической моей.

15 февраля 1988, 2005 гг.

ПРИЕЗД

Я рождён на селе
с камышовыми низкими кровами,
где почти в каждом доме
с той войны ещё все не пришли.
Я рождён на селе,
освящённом чертами суровыми
незабвенной и ласковой
послевоенной земли.

Мне вовек не сыскать
нашу пыльную длинную улицу,
только память её
невзначай воскресит для меня.
Отчий дом на бугре
постарел и уныло сутулится.
И в знакомом окне
наважденье чужого огня.

Кто здесь помнит меня?
Палых листьев лихая метелица,
да дедок-фронтовик,
да ещё тополя у пруда.
А дорога моя
от порога родимого стелется
и уводит вперёд,
и как совесть приводит сюда.

Вот и осень опять
сердцу ясную грусть даровала,
как с влюблённым подростком,
ничего не поделаешь с ним.
Листья жгут по садам,
как не раз в этом мире бывало.
И плывёт над селом
дорогого отечества дым.

29 августа 1979, 2011 гг.

БАРАКИ

Я жил в бараках. Жили вы в бараках?
Я – жил. Я вам свидетельствую: жил.
И славу несдающегося в драках
я в драках кулаками заслужил.

Жизнь скрежеща катилась, как на траках:
раздоры, ссоры пьяные в бараках,
                                                от водки
злой, отчаявшийся люд.
Я стервенел, и в драках был я лют.

Я не терпел униженности, хамства
от жизни, протекавшей, как в бреду.
Я чувствовал, что если ей поддамся,
она меня раздавит на ходу.

Под гром кастрюль и копоть керосина,
под вой детей и кухонную вонь
я жил в бараках грязных.
Жить красиво
мечтал, и даже в руки брал гармонь.

О будущем
                 щемило сердце сладко.
И я тянул меха, глядел во тьму.
Но выводила русская двухрядка
мне песни про тюрьму и Колыму.

С сознанием погибшего таланта
я упивался болью горьких строк,
где были Магадан или Таганка,
или другой какой-нибудь острог.

Не уставал барачный мой оракул
судьбою мрачной душу мне мозжить.
И вся земля казалась мне бараком,
где жить нельзя,
но надо как-то жить.

26 февраля 1989 г.

Я БЫЛ КУМИРОМ УЛИЧНЫМ

Ивану Мезенцеву

Дворовая эстетика –
живи – лови момент!
Стилетика, кастетика
весомый аргумент.

Побаловавшись красненьким,
«про жисть» наверняка
со мной, десятиклассником,
калякали зэка.

Тут к ним не подкопаешься:
шёл разговор крутой
ну прямо с подкупающей
душевной широтой.

А дома – всё дидактика.
А в школе – всё муштра.
Бывалая их тактика
была, как мир, стара.

Хотелось сердцу острого!
Всё пресное вокруг.
И вот меня как взрослого
они признали вдруг.

Не знали мама с папою,
храня меня в быту,
какой я тихой сапою
на улице расту.

Меня растила улица.
Закон её суров.
Легко пропасть и скурвиться
среди братков, воров.

Стал чемпионом города
по боксу я тогда.
Братвы вниманье дорого
мне было в те года.

Потом была республика –
я победил в три дня.
Блатная эта публика
болела за меня!

Они все были старшими –
в пределах сорока.
Дела их были страшными
и длинными срока.

Измотанные судьбами,
держались наравне,
всё то, что в них погублено,
во мне ценя вдвойне.

В любые переулочки
нырял я, не боясь, -
меня все знали урочки,
со мной искали связь.

От них козлы парашные
не раз кидались в вой…
А так они не страшные,
когда ты им как свой.

Я был кумиром уличным
и не был трепачом.
Не дешевил, не умничал
и знал я что почём.

Я знал: за слово подлое,
оброненное зря,
отместка выйдет полная
по праву финкаря.

И не болтал я лишнего.
И выходил на ринг,
для среднего и ближнего
имел прямой и свинг.

Соперника улещивал,
рубил его под дых –
для них, моих болельщиков,
ценителей моих.

Давно уже отпетою
была у них стезя.
И по всему по этому
я ведал: так нельзя.

Дворов вердикты строгие!
Ни разу я не влип.
Меня они не трогали.
Хотя они могли б!

Семья и школа бедная!
Всё было без вранья.
Звезда моя победная
и улица моя!

1988, 2011 гг.

***

                                       Виктору Горошанскому

Чересчур хранимая, ранимая и нежная
была душа у меня. Парадокс,
но при этом тайком от мамы, конечно, я
пошёл на бокс.

Я надевал перчатки, ставал в пары.
Моя настырность здорово мне помогла
когда моя душа училась держать удары,
которые раньше держать она не могла.

Меня как-то сразу все и всюду зауважали!
По крайней мере,
бокс мне не пошёл во вред.
И сначала на ринге, а потом вообще в карьере
я добился всех своих непростых побед.

И когда я не раз потом был на краю обрыва,
я благодарил небеса за то,
что больше нет во мне мальчишечьей робости и наива
и я самодостаточен, как никто.

И когда я путь свой почти свершил
и не раз обжёгся,
и железную стойкость
явила моя душа,
я воспел эту жизнь. В ней, возможно, без бокса
я и не стоил бы ни гроша.

Жизнь моя мне теперь отнюдь не приснилась –
я осуществил её сам как победу в жёстком бою.
И теперь с благодарностью ей отдаюсь на милость.
Но кто вернёт мне былую нежную душу мою?

27 мая 2008 г.

У ДЕДА

                                         Диме

На лежанку забрался с ногами,
лёг и глянул ещё за окно:
яркий месяц стоит над снегами,
и светло, будто гонят кино.

За садами и дальше, до края
голубая искристая мга.
Тень легла через двор – от сарая,
а за нею – сияют снега!

Телевизорами не задета
эта древняя дрёма села.
И уютная горница деда
от вселенского света светла.

Пахнет ветхим теплом штукатурка.
Вспрыгнув, мягко прокралась в ночи,
улеглась и мурлыкает Мурка
колыбельную мне на печи.

6 декабря 1986, 2005 гг.

ЛЁНЯ

В начальную школу мальчонкой
ходил я в селе по траве.
Там Лёня под ветхой шапчонкой
сидел без царя в голове.

На солнышке нежился жмурко.
Посадка немножко бочком.
Нельзя же в селе без придурка.
Вот Лёня и был дурачком.

Всегда он в улыбке, в привете,
мужик, а как мы, малыши.
И мы ему странности эти
прощали от детской души.

Теперь там ни школы, ни Лёни.
Там рынок кипит, как река.
И тьма хитроумных в районе.
Но нет одного – дурачка.

И холодом всех оковало
таким, что и страшно сказать.
А с Лёней теплее бывало,
поскольку ну что с него взять.

16 ноября 1999 г.

***

Скотину гонят к выгону.
Вороний слышен карк.
Поеду к Лёше цыгану
в Аламединский парк.

Пустует парк по осени.
Летит с дерев листва.
Молчком по папиросине
мы выкурим сперва.

К словам не обращаемся –
к чему они, слова?
Мы взглядами общаемся –
душа в глазах жива.

Глаза я вижу Лёшины,
и говорит их взор,
что мы людьми хорошими
остались до сих пор.

Что грусть пришла осенняя
в районный парк пустой.
Что нет сердцам спасения
от грусти золотой.

Что сроки неизвестные
нам жить, не умерев.
И, как сердца древесные,
листы летят с дерев.

1988 г.

***

Осень, и пьют на деревне,
вроде, и не с чего пить.
Этот обычай наш древний –
пить и свободу любить!

В гости заехал я к другу –
пьют и живут налегке.
Я приложился – по кругу –
к зелью в бездонном бачке.

С детства знакомые лица –
только седые виски.
Сколько бы зелью ни литься,
а не уйти от тоски.

Где они – сны о царевне?
Где он – предел бытию?
Осень, и пьют на деревне –
в Богом забытом краю.

Друг мой, хмелеющий кореш!..
Листья сжигает сосед –
дым над садами как горечь
дум отгоревших и лет.

1987 г.

ПАРУСА

Какие
в нашем крае
паруса –
поля
да большаки под слоем пыли.
Но в час, когда легла в полях роса,
я видел их:
они
       в просторах
                           плыли.

Быть может, это были облака,
прозрачные и лёгкие, как перья.
И я смотрел на них издалека,
исполненный ребячьего доверья.

В полях смеркалось,
ноги жгла роса.
Вечерний холод пронимал до дрожи.
А там, вдали,
летели
            паруса,
на давнюю мечту мою похожи.

Где Солнце село, высь была светла.
И на лазури,
словно кистью ломкой,
мечта моя
очерчена была
горящею, как золото, каёмкой.
И день угас.
За горы и леса
ушёл.
Иссякли голубые реки.

Я многое забыл с тех пор навеки.
Но не забуду:
плыли
           паруса!

17 февраля 1983 г.

***

Тянула руку рыбья низка.
Вдруг наверху раздался гром
и «кукурузник» низко-низко
пронёс колёса над селом.

Я шёл с рыбалки вдоль заплота,
богатый сладким пескарём.
Лицо летящего пилота
я разглядел за «фонарём».

Мошка́ звенела над болотом,
бродили в тине кулики.
И долго вслед за самолётом
смотрел я вдаль из-под руки.

Я высью полон был с краями!
Был самолёт рождён на свет,
чтобы мальчишка с пескарями
мечтой о небе был задет.

7 апреля 1987, 2007 гг.

***

Боготворил я девочку одну.
Мы с ней гуляли, глядя на Луну.
Окраиной села бродили поздно.
Роса мерцала. Небо было звёздно.

Всё то же небо в звёздах над селом.
Они горят, накала не снижая.
А девочка осталась лишь в былом.
Она давным-давно жена чужая.

29 ноября 1998 г.

***

От старых вымокших черешен
я шёл на свет её окна.
Был без неё я безутешен.
Меня к себе влекла она!

Сквозь чёрный ливень,
как сквозь бред,
я шёл, ничем себя не выдав.
И отвернулся вдруг,
увидев:
она,
нагая,
гасит свет…
И он погас.

Я обернулся!
Но лишь дождём гудела тьма.
Стыд, что я к тайне прикоснулся,
обжёг и свёл меня с ума.

Ведь я не знал, что выйдет так!
Вблизи неё побыть немножко
я крался тихо под окошко,
не замечая дождь и мрак.

Дождь навевал ей лёгкий сон.
Она и не подозревала,
что я, такой, каких немало,
тайком давно в неё влюблён.

И я ушёл сквозь сад во тьму.
Я знал бредя по лужам в пене,
что на неё не подыму
глаза на школьной перемене.

1965, 2011 гг.

***

Этот ребус с серебряным ливнем!
С этим блеском и плеском, и мы в нём,
в этом блеске и плеске стеной,
в амальгаме его водяной!
Ни зонта,
ни черта,
ни навеса –
вертикального ливня завеса,
летний гнев громовержца Зевеса,
мы подмяты, раздавлены вдрызг
мегатоннами мчащихся брызг.
А в кармане билеты на Баха.
Плотно влита в лопатки рубаха,
привкус неба на бренных губах,
и басами бабахает – Бах!
Как бахилы, разбухшие туфли,
но глаза у тебя не потухли –
облегло тебя платье по телу,
ты хохочешь совсем не по делу,
на тебя низошла благодать -
хохотать!
               Хохотать!!
                                Хохотать!!!
Ты
хохочешь,
а Бах
всё играет –
посочнее аккорд выбирает.
Зычно, сочно звучат небеса.

Ты
       хохочешь,
проста и боса!
Краем глаза – школяр, сумасброд –
я ловлю
             твой хохочущий рот,
отблеск летних небес по лицу,
на губах световую пыльцу…

Это было похоже на счастье.
Лёд зубов, как фарфор снеговой.
Если счастье – то даже в ненастье
на цветной от небес мостовой.

1988 г.

***

Поманили травы у дороги.
Съехал с трассы –
                            в даль
                                        издалека
плыли лучезарные, как боги,
пегие сырые облака.
Дождиком бока их отмокали.
Он сверкнул в полях и был таков.
Солнце, притаясь за облаками,
пригревало из-за облаков.
Мир был полон свежих чистых красок,
стлался ветер, травы шевеля.
И на белой лошади подпасок
ехал сквозь зелёные поля.

Веяло теплом широким – скоро
снова собирался дождь парной.
И, как поле, полное простора,
жизнь моя вставала предо мной.

21 июля 1987, 2011 г.

***

Сумерки пахнут сиренью.
Ею набит палисад.
Космы спуская к селенью,
тучи вдали парусят.

Всюду от листьев, от стенок
мокрых, но светлых вполне,
отсвет небесный, оттенок
слабый, но видимый мне.

Дождь этот майский! Светло с ним
встретить вечернюю тень.
Чем-то вовсю кончаловским
ломится в окна сирень.

До мятежа, до мигрени
сумрак по комнатам густ
женственным смехом сирени
и холодком её уст.

12 ноября 1987 г.

***

Весь день работал я для хлеба.
Настигла ночь меня в саду.
Я глянул в небо – и от неба
глаза никак не отведу.

Тьма.
Звёзды.
Бездна –
                перед нею
берёт внезапная тоска:
чтó значу я с судьбой моею
и добыванием куска?

И почему среди Вселенной
с мерцаньем звёздного огня
сознанье бренности мгновенной
пронзает холодом меня.

6 ноября 1995 г.

ПОЛДЕНЬ

облака
над притихшей рекой
застоялись до изнеможения

поломаю
свое отражение
и потрогаю небо рукой

1977, 2005 гг.

***

Мать-земля, ветра твои прогоркли
сыростью весенней и тоской.
Я стою на солнечном пригорке
вдалеке от тщетности мирской.

Маета и суетность людская,
вековечный холод пустоты!
Ветерок, остудой в грудь плеская,
треплет худосочные цветы.

Мне под ветровыми небесами,
мать-земля, спасая и храня,
тихо светишь синими глазами
тех, кто жил на свете до меня.

С бледным стеблем, как они отважны!
И над ними космос ледяной.
Может, я когда-нибудь однажды
так же гляну в вечность надо мной.

24 января 1988, 2011 гг.

У ОЗЕРА

В борьбе с судьбой даю ей сдач я,
её приемлю, не дрожа.

На рейд
от пристани Рыбачье
ушла вечерняя баржа.

Вода
слилась с лиловым небом,
все дали смутные смежив.
Я в мире жив
не только хлебом –
я этим небом
тоже – жив.

Я волю дал
небесным зёрнам –
пусть прорастут они в свой срок
здесь, где на космосе озёрном
баржи мигает огонёк.

1 февраля 1988 г.

СКАЗ

Нет грибов – поганки да свинушки.
Выхожу к районному мосту.
Мужики толпятся у пивнушки –
очередь с посудой за версту.

А над ними – глубина и дали,
роковая неба синева.
От земной заботы и печали
пухнет удалая голова.

Самому мне, что ли, выпить пива?
Всё-таки не город, а село ж!
Только поэтического пыла
этим пенным зельем не зальёшь.

Надо жить свободно, как природа,
быть скупым в желаниях своих.
Есть ещё соблазны у народа.
Есть свобода – уходить от них.

Как поэт я сам прошёл всё это.
Кто мне в мой стакан ни подливал!
Но во мне не видели поэта
ни один из верных подлипал.

Есть в соблазнах много от порока!
И, зажав презренную деньгу,
прохожу с улыбкою пророка
мимо корешей на берегу.

У меня другие интересы
прежним собутыльникам назло.
Из карманов руки выньте, бесы,
в спину мне грозите тяжело!

Я с народом, но теперь не с этим.
Я прозрел, а прежде был слепой:
надоело быть вторым и третьим.
Я свободен быть самим собой.

7 декабря 1987 г.

***

Тихо гасли вечерние краски,
когда я проходил сквозь село.
Лаял пёс на меня для острастки
вымещая хозяйское зло.

И визжала вовсю циркулярка
там, где были сараи и сад.
И в окошках по-летнему жарко
золотился заречный закат.

У штакетника бабы стояли,
толковали о чём-то ладком.
Как знакомому мне покивали,
хоть и не был я с ними знаком.

И умчался я в город просторный
постигать, вырастая вдали,
что мои непокорные корни
в эту сельскую землю вросли.

5 февраля 1987, 2011 гг.

СТАНОВЛЕНЬЕ

                              Я по первому снегу бреду,
                              В сердце ландыши вспыхнувших сил.
                                                                          С.Есенин

Жми судьба,
презирай ковыляние,
с маху
          прямо в простор
                                   выноси!

Я
любил
попадать под влияние
знаменитых поэтов Руси.

Не годилось
в святоши рядиться.
И меня
           начинала
                           лепить
поэтическая традиция –
пить до дна!
И свободу любить.

Без свободы
тянулись пустыми
дни мои.
Это было давно.
За свободу
я в гаме и дыме
пил до дна
и ложился
на дно.

Инфантильность сопутствует честным.
Я искал возмужанья в вине.
Это было, наверно, протестом
против свинства в великой стране.

А когда нашумевшийся, вспухший,
унимал я похмельную дрожь,
Александр Сергеевич Пушкин
был всесилен, как спирт, и хорош.

Демонически желчно и ревностно,
у презрения на краю,
двадцатисемилетний Лермонтов
мучил нежную совесть мою.

Пил я крепко и каялся крепко.
А свобода имелась ввиду!
Только всё же духовная лепка
проходила не в пьяном бреду.

Этот чад меня вовсе не красил.
Оседала лишь горечь в крови.
И российская совесть – Некрасов
ставил ненависть мне на любви.

Наши классики – наши мессии.
Захотелось другого огня.
И новейшая муза России,
как нарколог, спасала меня.

О свободе почти позабыли
в дни срамцов и державных глупцов.
Но пьянили меня и любили
Евтушенко, Глазков и Рубцов.

Как прозрела ценой покаяния
и свободна – кого ни спроси –
вся земля в результате влияния
знаменитых поэтов Руси!

Дух свободы мне в сердце посеян
русской музой.
Его берегу.
Мой Кольцов и весенний Есенин –
мои ландыши в чистом снегу.

Путь поэта –
ступанье по лезвию.
Позади
становленье моё.
К чёрту водку!
Я
пьян от поэзии.
А свобода – синоним её.

1995 г.

ВЗГЛЯД

В Москве я помню Винокурова,
в себя ушедшего и хмурого.

Ему представлен был с вещами я –
я прилетел на совещание.

Людей не видел я усталее.
Смотрел он сквозь меня и далее.

Был он — задумчивый, рассеянный,
я – молодой, самонадеянный,

и мне хотелось понимания.
Но он оставил без внимания

меня, едва кивнув на «Здравствуйте!»,
свои в себе лелея страсти все.

Душа, я помню, осеклась слегка –
ведь я впервые видел классика,

и это было так волнующе.
Он начал как поэт в войну ещё!

Но не простил ему, конечно, я
взгляд – сквозь меня – в пространство вечное.

8 января 1988 г.

***

Мальчики-проповедники
переступили порог.
Пальчиком тычут, бедненькие,
в то, что изрёк пророк.

Братом зовут друг друга
во Христе.
Знают они, как туго
ему
          на кресте?

Меня величают дяденькой,
смущаясь при том слегка.
В проповеди их сладенькой
маловато кипятка.

Отсутствие космоса, возгласа,
сфер, где миры висят.
Это у них от возраста.
Вырастут – возгласят!

Засяду ночью за Библию.
Чистка нужна нутру.
В судорогах
                  выблюю
как шлаки,
                  грехи
                            к утру…

Евангелие от Марка
и от Луки,
спаси от духовного мрака
и отвлеки!

«Плейбой» и порножурнальчики –
для мальчиков-дьяволят.
Но есть и от Бога мальчики.
Небесного полон взгляд.

22 ноября 1995, 2011 гг.

НО НЕ БЫЛ Я АНАХОРЕТОМ

Остановили божьи люди
меня на будничном пути,
чтоб тут же истину на блюде
из мудрых книг преподнести.

С категоричностью нескромной
я резанул, что я поэт,
мне скучно с истиной заёмной,
захватанной за много лет.

Я книжных истин знал немало,
не задержавшихся во мне.
Я истину не раз, бывало,
искал, как водится, в вине.

Был сам себе я ненавистен
с душой, как с чёрною дырой,
за частоколом чьих-то истин
своей не находя порой.

Но не был я анахоретом.
В вине, казалось, истин тьма.
Был поиск важен мне при этом,
важней, чем истина сама.

А жизнь текла, вино кончалось,
земля качалась и плыла.
И если истина встречалась,
то чаще горькою была.

С такою хоть ложись под поезд,
с чужою истиной взаймы.
Но вышел я на светлый полюс –
к себе — воистину из тьмы.

Я сам, не под чужой личиной,
на горьком опыте постиг:
от истин тянет мертвечиной,
они конечны, как тупик.

Прозрел в миру какой-то гностик,
дал искру толпам нарасхват...
Но истина — ведь только мостик
для поиска! А не догмат.

Я никогда не успокоюсь,
чужие истины жуя.
Мне во сто крат дороже поиск
своей — вот истина моя.

Осмеян даже и освистан
среди неправого суда,
свою на требник ваших истин
я не сменяю никогда.

26 декабря 2009 г.

КРЕСТ

За то, что молятся распятому Исусу –
кровав тотем, но толпам всё равно –
я б дал пощёчину общественному вкусу,
да вкуса нет у общества давно.

И царь, и псарь,
убогий и калека
правы в своей последней правоте.
Молитесь. Но снимите человека
с креста.
Ему так больно на кресте!

27 января 2009 г.

РАЗРЫВ

Радио вдали играет Баха.
Фатум догорает, как свеча.
Убегает от меня собака,
раненую лапу волоча.

На груди болтается ошейник.
След трёхлапый страшен на снегу.
Я и сам — бродяга и отшельник –
от толпы в поля мои бегу.

Всё живое в мире — только эхо
боли, что пьяняща и тупа.
Как собаку кто-то переехал,
так по мне проехалась толпа.

Перед болью я срываю шляпу!
Принимаю боль, как анашу.
Как собака раненую лапу,
раненую душу уношу.

14 февраля 1988 г.

ЧУМА

Чума
царила на планете.

Друг друга так любили мы,
что позабыли всё на свете.
И не заметили чумы.

Чума
безжалостно губила
любого. Бог людей забыл.
И только ты меня любила.
И только я тебя любил.

Исчез в мученьях и проклятьях
народ с поверхности земной.
Лишь мы с тобой спаслись в объятьях,
не зная, чтó там за спиной.

15 ноября 2007 г.

ЛЮБОВЬ

Я бета тебя. Ты прима.
В сердце моём негасима.

Я втора. Ты первая скрипка.
Божественная улыбка.

Фигляр, стихотворец и клоун,
на воле цен я не целован.

Влюблён и грущу, как ни шкодно.
Моя Беатриче. Джоконда!

Жена моя, спутница, дева,
вкусившая с райского древа.

Меж нами нетленное нечто.
Останься в стихах моих вечно.

А гений и нега поэта
дадут тебе нового света.

12 марта 2008 г.

ГАЛАКТИКА

                                          Л.Ш.

Накинь свой цветастый халатик
и тихо присядь у окна –
одна из наземных галактик,
подруга моя и жена.

Не надо ни жестов галантных
ни стёршихся слов про любовь –
я рядом с тобою талантлив,
как был бы талантлив любой.

Помыта на кухне посуда,
уснул наш ребёнок в тепле.
Красиво и просто, как чудо,
присутствуешь ты на земле.

Забыты друзья и дороги,
заботы и радости дня,
когда ты в любви и тревоге
поднимешь глаза на меня.

За окнами сумерки мая.
Мы снова с тобою вдвоём.
И снова, светя и сияя,
восходишь ты в небе моём.

Предстанет глазам астрономов,
обживших космический куст,
как редкая вспышка сверхновой –
энергия вспыхнувших чувств.

И миг этот исповедальный
бесценен на тысячи лет:
в тебе как в галактике дальней –
любви излучившийся свет.

Затеряны мы во Вселенной.
Но ты отовсюду видна –
в квартире по улице энной,
со мной у ночного окна.

1988 г.

РУБИЩЕ

Объявлюсь босиком и в рубище.
Не одёжкой красен поэт.

А в меня ты в такого влюбишься,
если в рубище я одет?

Это бзик мой!
Моя квази-мода.

Кто в отрепьях?
Орфей?
Квазимодо?

Обожаю грубые рубища!
Если влюбишься – сердцем врубишься.

Ты одна мой полёт и крах.
Мой удел у тебя в руках.

27 августа 2006, 2007 гг.

ПОРТРЕТ

Долгие проводы – лишние слёзы.
Так говорит многовёрстная Русь.
Дым за составом, как чёрные розы.
Ты уезжаешь, а я остаюсь.

Ты говорила – не внял я ни звука.
Глухонемая в закрытом окне.
Глаз твоих влажных глобальная мука
с горечью дыма осела во мне.

Копоть нагара на листьях берёзы.
Шпалы пропахли тоской и судьбой.
Ты мне оставила лишние слёзы.
А остальные увозишь с собой.

Стуки на стыках – по стынущим нервам.
Вижу, глотая удушливый ком,
как сквозь пространство
                                      щемящим шедевром
лик твой печальный летит за стеклом.

1998 г.

***

Прощай!
Расстались тяжело мы.
Всё разлетелось в пух и прах.

Тюки прессованной соломы
желтеют в скошенных полях.

Прикрыл я плотно в тамбур дверку.
Смотрю в поля, где воздух сиз.
А провода взлетают кверху
и с ходу опадают вниз.

Всё стало зыбким и неверным.
Отшатываюсь вдруг на шаг,
когда за стёклами – по нервам! –
грохочет встречный товарняк.

Из дали в даль, не успокоясь,
на стыках стукая стальных,
меня уносит скорый поезд
от глаз обугленных твоих.

8 июля 1988, 2011 гг.

***

Эта женщина – вещая птица –
всё зовёт за собою, паря,
и не хочет никак опуститься
на мои золотые поля.

Ей моя приземлённость противна,
ей своя окрылённость мила.
Всё меня окликает призывно,
испытать предлагает крыла.

И не зная ни сна, ни покоя,
всё я зов этот дальний ловлю,
всё я в небо смотрю грозовое,
всё я женщину эту люблю.

30 сентября 1987, 2005 гг.

ОСЕНЬ

Все
куда-то спешат и бегут,
запасают мешками картофель.

А меня
всё глаза твои жгут
и зовут твои губы и профиль.

Ты прошла – как тепло с синевой.
Ими впрок не успел запастись я.

Лишь летят над моей головой
золотые
холодные
листья.

12 октября 1983, 2007 гг.

***

Когда она уйдёт –
меж нами свищет вечность
и хаос вслед за ней
клубится за дверьми.
О, некто средь ничто,
верни мою беспечность
влюбляться без тревог,
не будь жесток, верни!

Ах, леденит меня
внезапная тревога,
тревога за неё,
наверно, неспроста.
Прикрою дверь,
                        к стене
приникну у порога:
какая тишина!
Какая пустота!

И всюду лишь они,
и до небес, и выше,
и в этой пустоте,
и в этой тишине –
шаги её…
              шаги…
по лестнице…
               всё тише…
И, стихнув навсегда,
звучат ещё во мне.

Я – тень у ног её –
щедрот таких не стою.
Как много всё же мне
осталось от веков:
хранить, пока и сам
не слился с пустотою,
её усталый взгляд
и звук её шагов.

1980 г.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ – 87

Вся душа окровавлена, сбита
на жестоких витках бытия.
Началась эпидемия СПИДа –
сообщает «Спидола» моя.

В «Литгазете» твердит Вознесенский
всем о том, о чём чаще молчат.
Возле старой скамьи возле сельской
не видать ни парней, ни девчат.

И меня посещает обида,
сам себе я сегодня постыл,
из-за этого самого СПИДа
я к любимой своей поостыл.

Дорогая, мы взрослые люди,
как же будем себя мы беречь,
если даже о чистой посуде
заходила по радио речь.

И не место слезам и обидам
в этом мире, где столько стряслось.
Апокалипсис вылился СПИДом?
Спи одна, и да с нами Христос.

21 октября 1987 г.

СПРАВКА

Живу в квартире однокомнатной
с моей тоскою-анакондой.

24 октября 1987 г.

***

Завёл меня, и я завёлся,
запрягся, как засел за вёсла,
загрёб не вспять, а супротив,
тем заводившего смутив.

Он, заводивший, был уверен,
что я покладист и умерен,
и что завод его стерплю.
Но я давно себя леплю.

Я не люблю, когда заводят,
без спроса в душу мне заходят.
Я завожусь, как заводной,
на несчитавшихся со мной.

Я жёсткий бой даю без правил
тому, кто боя и не ждал,
тому, кто в грош меня не ставил
и заводиться понуждал.

19 октября 2010 г.

МОИ НАЧАЛЬНИКИ

                                           Евгению Колесникову

Мои начальники со мной бывали строги.
Меня всё время заносило вкривь и вкось.
Когда срывался я порой с пути-дороги,
бросали кратко мне они: «Ты это брось!».

Не тот начальник, кто по штату мне положен,
а тот, кто мне как старший брат и верный друг.
Начальник штатный иногда пустопорожен.
В моих счастливо совпадали штат и дух.

Мои начальники!
Вначале было дело.
Мне почему-то на начальников везло.
Азам учили терпеливо и умело
мои начальники меня – и дело шло!

Я от природы был ленив, а силы были,
и, если надо, мог пахать, как заводной.
Мои начальники задор во мне ценили
и уважительно здоровались со мной.

Боксёр-начальник, помню, мне за пораженья
всё выговаривал, в беззлобности виня.
Но не прогнал. Гоняя до изнеможенья,
он чемпиона всё же сделал из меня.

Начальник-слесарь был ревнив ко мне: «Однако
ты, писарчук, такой медлительный. Увы,
ты тихо едешь. Но работаешь без брака.
Ты много пьёшь! Но не теряешь головы…».

Поэт-начальник подходил с высокой мерой,
читал, прикапывался к каждой запятой.
И весь мрачнел, когда строка бывала серой.
И весь сиял, когда бывала золотой!

Боюсь, тогда я не прибавил им покоя.
Наоборот, они забыли про покой.
Но что-то видели они во мне такое,
что не давало на меня махнуть рукой.

Спасибо им, я не побрёл по бездорожью!
Мои начальники с крестом учителей
во мне тогдашнем различили искру божью
и распалили искрой божьею своей.

1995 г.

В ПОЛЯХ

Мне
все мои метания
простятся –
мечусь я,
обо всём живом боля.
Творящую
              энергию
                         пространства
хранят в себе
широкие поля.

В полях
есть только видимая голость
и мнимая таится тишина.
Но эта тишина – тот самый голос,
которым вся вселенная полна.

И слышу я
гудящую над полем
вдруг правдой обернувшуюся ложь:

…ты
смертен потому
                        что жизни полон
но ты
бессмертен тем
                        что ты умрёшь

испытываясь космосом безмерным
не надо локтя близкого кусать
ты
до рожденья
                 был уже
                             бессмертным
но жизнь нужна
                       чтоб это доказать

пусть смерть
тебя
пугает
          словно плаха
за так я ничего не отдаю
не унывай
всё принимай как благо
и даже смерть грядущую свою…

Простых цветов здесь трогательна скромность:
солодка,
иван-чай
и молочай.
Отсюда
начинается
                огромность
души,
слетавшей
                в космос
                              невзначай.

О, как нужна сейчас мне сила воли,
когда кипит эпическая мгла!
О жизнь моя!
Как силовое поле
работай,
чтоб не стало в мире зла.

В комплоте гравитаций и мутаций
тряси меня, энергия эпох,
чтоб я,
уставший драться и метаться,
подзарядился вечностью,
как Бог!

Ну что с того, что плоть досталась бренной!
О всём земном
до края отболя,
я не умру,
а в мегабыль вселенной
уйду,
         как в беспредельные
                                            поля.

21 февраля 1989 г.

***

И когда земная будет спета
песня –
объявлюсь я издали
в светлом следе от велосипеда
на прибитой дождиком пыли.
В облике безоблачного лета,
в родниковых россыпях росы.
В ласточках над полем, полным света.
В свежем шуме лесополосы.

Вся природа, устали не зная,
травами и птицами звеня,
существует, словно кладовая
всех, кто был на свете до меня.

От земли, где тело обретает,
где коренья режутся сквозь прах,
никуда
           душа
не отлетает –
обитает в травах и цветах.

Не нарушить этого порядка.
Не избыть пронзительную синь.
Оттого так горько и так сладко
пахнет придорожная полынь.

1998 г.

МОЙ ГОЛОС

                              Нет, я не Байрон, я другой…
                                                  М.Лермонтов

Я Евтушенко, Смеляков, Твардовский,
Есенин, Мандельштам и Маяковский,
Жигулин, Вознесенский и Рубцов,
Некрасов, Баратынский, Фет, Кольцов,
Уитмен, Рильке, Лорка и Неруда!
И фрунзенских поэтов – Аксельруда,
Колесникова – принял я черты,
мой рот орёт, когда орут их рты!
Я Заболоцкий, Пастернак, Светлов,
Ахматова и Белла Ахмадулина,
есть даже дух Рыгора Бородулина,
Олжаса Сулейменова во мне,
Абая, Навои и Токтогула…
На мощной поэтической волне
идущей и несущей столько гула,
что слышен он в любой земной стране
средь небоскрёбов и в тиши аула,
в толпе стоустой и наедине
с любимой, что доверчиво уснула
и тихо улыбается во сне –
родился я и всеми стал вполне,
тем самым став собой среди разгула
застойных послесталинских времён.
Я – синтез поэтических имён,
живой, а не духовная могила.
Моих учителей взрывная сила
мне стала кумачом моих знамён.
От них не отступлю я ни на волос
теперь, когда оформился мой голос.
«Нет, я не Байрон, я другой…».
Но я и Байрон, я и Лермонтов
среди «ура!» орущих нервно ртов
в атаке на передовой.

Так вот откуда эта желчь!
Когда в огонь идёт пехота,
поэту просто жить охота,
а не сердца глаголом жечь.

Но страх бессильнее стыда
за этот страх.
И выше жизни
свою любовь к своей отчизне
поэты ставили всегда.

И как бы критик ни кусался,
и как ни портил мне кровей,
я славлю вечный дух гусарства
болеть о родине своей.

Мне слава слуха не ласкала.
И не был я к страданьям глух.
Поэты мира – мой «Ла Скала» –
мне голос ставили и дух.

Всем, кто во мне выискивает «блох»,
Я говорю воинственно: — Я – Блок.
Мои стихи не жалкая невнятца.
Вглядитесь, и увидите «Двенадцать»!
И всем, кто настораживает ушки,
морали чтя, пустые, как хлопушки,
я говорю: — Я долгожданный Пушкин.
Его вы ждали? Вот он – видит Бог.
Вдали пора Бориса Годунова.
Отчизна помнит кровь своих сынов.
А зло живёт.
И в мир приходят снова
то пиночет, то новый гадунов.

Диктатор в преступленьях не покается.
Скликается на трупы вороньё.
«Поэты мира против апокалипсиса» -
движенье многотрудное моё.

И лира, словно чуткая антеннка,
настроена на боли бытия.
И только потому я Никитенко,
что все поэты мира – это я.

Бесценно поэтическое имя.
Меня не соблазняет пьедестал.
И прежде, чем собою стать мне –
                                                ими
живыми и бессмертными –
                                       я стал.

Я ими стал. Я им не подражаю.
Их боль – моя.
Болит мой каждый стих.
Я во сто крат в цене подорожаю,
когда во мне расслышите вы их.

Ни у кого ни строчки не крадите,
не видя дальше кончика пера!
А я беру от их больших традиций –
желания свободы и добра.
Боитесь эпигонства вы, а сами
всю жизнь поёте голосом сырым.

Но голос мой –
                        их полон голосами.
И этим самым он –
неповторим.

1997 г.

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Открыть всю книгу в формате PDF

© Александр Никитенко, 2011