Одноклассники

Очерк

Рассказ о судьбах школьных друзей автора — впоследствии интересных, известных людей, которыми может гордиться страна

Впервые опубликован в журнале «Литературный Кыргызстан» за 2006 год / номер 2

Алексей Фридман

Алик Фридман появился в нашем классе весной 1952 года. Я тогда учился в пятом классе средней школы № 6. Школа была мужская, находилась в самом центре города и, естественно, в ней учились дети городской интеллигенции и начальства. Так, среди моих одноклассников были сыновья известных в республике поэтов, ученых, членов правительства, а в параллельном классе обучался сын первого секретаря ВКП(б) Киргизии Исхака Раззакова. Но все же большинство учащихся были детьми что ни есть самых простых, нетитулованных родителей – скромных тружеников сурового и бедного послевоенного времени.

Появление Алика в классе не осталось незамеченным. Прежде всего, новый ученик привлек нас своим внешним видом – стройный, подтянутый, с открытым лицом и живыми выразительными глазами. На нем был новенький шерстяной костюм с короткими брючками «гольф», застегнутыми на пуговицы чуть ниже колен, и белая рубашка с отложным воротничком. У нас так никто не одевался. Таких мальчиков мы видели лишь в кино. На следующий день погода чуть испортилась, и Фридман пришел в школу в другом костюме, теперь уже с длинными брюками. Позже появился третий…

Это была лишь внешняя сторона медали. Что ж, сын известного профессора-хирурга из Москвы так и должен был одеваться – это понимали все. И не получилось бы дружбы с Аликом, если бы не его характер и, как говорят, “личные качества”. А они у него отвечали всем требованиям мальчишеской этики: сын профессора оказался простым, незаносчивым, ничем себя не выделял, хотя учился отлично. Он быстро вошел в коллектив и нашел в нем друзей. Тогда никто из нас не задавался вопросом, почему это вдруг московский профессор вместе с семьей оказался в нашем городе. Только много лет спустя, сопоставляя события тех лет, я понял причину этого переезда: нашумевшее дело кремлевских «врачей-убийц» и последовавшие репрессии против медиков еврейской национальности. Не знаю, что там в действительности произошло в Москве с уважаемым Максимом Ефимовичем – был ли он лишен работы и сослан в отдаленную среднеазиатскую республику, либо по своей воле покинул столицу. Как бы то ни было, но в Киргизии доктор Фридман нашел и почет, и уважение, став вскоре одним из ведущих хирургов города, спасшим немало человеческих жизней и оставившим о себе самую добрую память.

Во Фрунзе Фридманы поселились в одном из тихих переулков в западной части города, сняв в аренду половину частного дома с прилегающим к нему участком. Так случилось, что с Аликом я познакомился чуть ли ни в первый день, а вскоре еще с одним одноклассником – Аликом Арямкиным – был приглашен к нему в дом. Мы тогда учились в первую смену, и как только занятия закончились, направились прямо к Алику. Отец нашего нового товарища весь день трудился в клинике, а дома оставались мама, бабушка и домработница. Нас встретили очень радушно – провели в дом, предложили вымыть руки и накормили вкусным обедом. Обстановка в доме, атмосфера, царившая в нем, нас поразили. Нет, никакой роскоши там не было, но было как-то уютно, комфортно, благополучно. Мама Алика усадила нас за круглый, покрытый скатертью стол, домработница принесла супницу с борщом, от которого шел пар и приятный запах, и трапеза началась. Вначале мы немного робели, но постепенно освоились. Тон за столом задавал Алик – он ел с аппетитом и лукаво подмигивал нам, мол, не робейте, ребята. Затем последовало второе блюдо и десерт.

После обеда мы вышли во двор, где Алик предложил нам поиграть в серсо. Эта игра была нам не знакома, но с помощью нашего товарища мы быстро освоили ее. Один из участников игры кидал в воздух деревянные кольца, а другой должен был ловить их на специальную шпажку, постепенно набирая очки. Однако игра продолжалась недолго: оказывается, каждый день после обеда Алик по диктовку мамы писал диктант. Вот и сейчас настало время этого малоприятного занятия. Жаль, конечно, было прерывать игру, но Алик был послушным сыном, а чтобы мы не слишком огорчались, он и нам предложил попробовать силы в диктанте: «Посмотрим, кто сделает меньше ошибок!».

Мы снова оказались за круглым столом, а мама Алика, взяв в руки пособие, приступила к диктовке. Это было похоже на игру – никогда в жизни я не писал диктант с таким живым интересом. Я тщательно выводил буквы, старясь писать правильно и не пропустить какую-нибудь запятую. Наконец, диктант закончился, и были подведены итоги: конечно, меньше всего ошибок оказалось у Алика – он уже был дока в этом деле! Но мы особенно не огорчались и радостные выбежали во двор продолжать свои игры.

Мы еще не раз бывали в гостях у нашего друга, а его мама все также угощала нас обедами и терпеливо занималась с нами. В том, что я научился грамотно писать, была и ее заслуга: низкий ей поклон!

Иногда после школы мы садились на велосипеды и ехали в сквер, расположенный прямо напротив клиники, в которой работал отец Алика. Машин в городе тогда было мало, так что проезд по городским улицам особой опасности не представлял. Добравшись до сквера, мы устраивали настоящие гонки по “пересеченной местности”, причем “трассы” прокладывал Алик. Он лихо мчался по узкой тропинке среди деревьев и кустарников; я еле успевал за ним. Тропинка петляла, проходила через арыки, проложенные вдоль рядов деревьев, так что наши гонки напоминали настоящий слалом – чуть зазеваешься, и можно было вылететь из седла. К счастью, падали мы редко. Алик любил быструю езду. Однажды он показал мне новый прием: разогнался по узкому переулку, затем резко затормозил, одновременно круто повернув руль налево. В результате такой манипуляции велосипед развернуло на 180 градусов, а ездок, удержав равновесие, тут же налег на педали и поехал в обратном направлении.

В те годы не все родители могли позволить себе покупку велосипеда для своих чад – в нашем классе они были только у нас с Фридманом: у меня – «Орленок», у него, кажется, – «Школьник». Как-то Алик рассказал мне, что у его товарища в Москве был настоящий американский велосипед. Он подробно описывал мне это чудо техники: какая у него была мощная фара, какое необыкновенное седло.

– Еще у него было два тормоза, – интриговал меня Фридман, – один обычный, а другой для мгновенной остановки: тормознешь, и велосипед тут же замрет на месте. Даже на льду!

– А как назывался тот велосипед?, – спросил я.

– “ЗИТ”, – не моргнув глазом, ответил Фридман, – “Завод имени Трумэна”!» (Трумэн тогда был президентом США).

Да, аргументы были более чем убедительны: пришлось поверить.

Однажды я купил игрушечный паровой катер и принес его показать своему товарищу. Катер был изготовлен из тонкой жести, а внутри его имелся миниатюрный паровой котел, который подогревался с помощью фитилька, погруженного в парафин. К котлу были припаяны две тоненькие трубочки, выходившие наружу в задней части судна. Вода в котел заливалась через эти трубочки с помощью пипетки, после чего зажигался фитиль. Вода начинала нагреваться, а когда она закипала, катер приходил в движение. Это было замечательное зрелище: вода у кормы начинала бурлить, и катерок, набирая скорость, устремлялся вперед. Особенно интересно было пускать его вечером, когда огонь из топки виднелся через иллюминаторы. Катер произвел на Алика большое впечатление – он с живым интересом наблюдал за движением игрушки, пытаясь понять принцип его движения. Мы в то время уже стали изучать физику, поэтому Фридман быстро разобрался что к чему и доходчиво объяснил нам, что котел работает по принципу реактивного двигателя: пар вырывается наружу и толкает катер вперед. Мог ли кто-нибудь из нас тогда предположить, что спустя годы наш товарищ станет выдающимся ученым-физиком с мировым именем, и его кандидатура будет выдвинута на соискание Нобелевской премии!

В начале марта 1953 года у нас в школе произошло «ЧП»: почти все ученики нашего класса, в том числе и мы с Фридманом, сбежали с урока. Столь необычное поведение двенадцатилетних отроков было вызвано событием государственной важности – тяжелой болезнью “дорогого вождя и учителя” товарища Сталина. В те дни Всесоюзное радио ежечасно передавала бюллетени о состоянии его здоровья. Все взрослые с тревогой следили за этими сводками, и мы, ученики шестого класса, тоже не могли остаться в стороне. На переменке кто-то из ребят предложил пойти к одному из одноклассников, который жил неподалеку от школы, и послушать очередную сводку. С озабоченными лицами мы двинулись в путь. Прослушав сообщение и ничего толком не поняв в мудреном заключении врачей, вернулись в школу. А там нас уже поджидал сам директор. Он внимательно выслушал наше сбивчивое объяснение, но ругать не стал, а только велел пройти в класс и продолжить прерванный урок.

Вскоре после этих событий произошло объединение мужских и женских школ, и мы стали учиться в разных школах: Алик Фридман – в 13-й, я – в 24-й (правда, через год я снова вернулся в родную школу). В общем, наши пути разошлись. Несколько лет спустя, когда уже я учился в девятом классе, мне неожиданно довелось услышать весьма интересную историю, связанную с именем бывшего школьного товарища. Произошло это на каком-то мероприятии республиканского министерства внутренних дел, проходившем в нашем оперном театре. Я тогда играл в школьном духовом оркестре, который был приглашен для участия в данном мероприятии. Cидя в оркестровой яме, я слышал, как кто-то из выступавших рассказывал о том, как бдительные органы милиции раскрыли группу школьников, организовавших стрельбу из мелкокалиберной винтовки по окнам своего учителя черчения. Были названы три фамилии: две из них были мне знакомы – Фридман и еще один наш бывший одноклассник. Не знаю, чем уж насолил тот учитель Алику, но уж если такой примерный ученик, каким всегда был Фридман, решился на столь безрассудный поступок, то, думаю, основания все же были. К счастью, от выстрелов никто не пострадал, и нашумевшее дело было закрыто.

К тому времени профессор Фридман получил квартиру в новом трехэтажном доме. Однажды кто-то из общих знакомых рассказал мне, что Алик задержал вора, залезшего к ним в квартиру. Чтобы нейтрализовать незваного гостя, хозяин оглушил его банкой с тушенкой…

Прошли годы. От бывших одноклассников я время от времени узнавал новости о судьбе Алексея Фридмана. Сразу после школы он поступил на физический факультет Казанского университета, а через три года перевелся в Новосибирский университет, который окончил с отличием в 1963 году. В 26 лет он стал кандидатом наук, в 32 – доктором. В 70-е годы молодой ученый возглавлял лабораторию одного из научно-исследовательских институтов в Иркутске. В 1979 году он переехал в Москву. В период с 1975 по 1995 годы Алексей Фридман сделал крупные научные открытия, в частности, он открыл новые типы неустойчивости гравитирующей среды, построил теорию планетных колец и предсказал открытые впоследствии малые спутники Урана. В 1989 году ему была присуждена Государственная премия СССР, а пять лет спустя стал членом-корреспондентом РАН. Ныне академик Фридман является заведующим лабораторией физики звездных и планетных систем Института астрономии РАН, крупным специалистом в области астрофизики и физики гравитирующих систем. Он автор более 170 научных работ, многие из которых опубликованы за границей.

Борис Кочнев

Этот старый двухэтажный дом время пощадило. Построенный еще до войны на углу улиц Пионерской (ныне Московская) и Логвиненко, он и по сей день стоит на своем месте. Теперь в нем располагаются магазины, кафе, какие-то офисы, а раньше это был жилой дом, в котором в далекие 50-е годы жил один мой одноклассник. Звали его Борис Кочнев.

С Борей я познакомился в сентябре 1955 года – нам в ту пору было по четырнадцать лет, и учились мы в восьмом классе средней школы № 6 (сейчас она именуется гимназией). Это был невысокий, худощавый паренек, с одухотворенным лицом и пытливым взглядом. Учился Борис хорошо, но медалистом почему-то не стал, хотя по своим знаниям намного превосходил всех своих одноклассников. Его любимым предметами были история и литература, а увлечениями – археология, нумизматика, туризм. Еще в шестом или седьмом классе мой одноклассник стал посещать археологический кружок Дворца пионеров и очень преуспел на этом поприще. Он запоем читал историческую литературу по Древнему Востоку, но более всего его волновала эпоха караханидов. Как-то Борис принес в класс караханидскую монету, которую он нашел в зоне археологических раскопок. Дело в том, что каждое лето наш одноклассник проводил в экспедициях, организованных местными археологами, в которые включались и наиболее активные члены кружка из Дворца пионеров. Мы с интересом разглядывали полузатертую медную монету с какими-то загадочными надписями, напоминавшими арабскую вязь. Однако Борис уже кое в чем разбирался: он назвал и ее достоинство, и правителя, в эпоху правления которого монета была отчеканена. Позже Боря увлекся нумизматикой, и та караханидская монета положила основу его коллекции.

Каждую осень Боря, или как мы его обычно называли Кочан, появлялся в классе заметно повзрослевшим и физически окрепшим. Его обветренное загорелое лицо говорило о постоянном пребывании на открытом воздухе под палящими лучами южного солнца. Кто-то из нас все еще отдыхал в пионерских лагерях или проводил лето с родителями на Иссык-Куле, а Боря тем временем в поте лица трудился на раскопках каких-то древних курганов. Все светлое время он находился на объектах, а по вечерам читал книги и слушал рассказы бывалых археологов. Мы, в свою очередь, раскрыв рты, слушали Бориса и откровенно завидовали ему. Иногда наш рассказчик смолкал, и его затуманенный взор говорил о том, что в мыслях своих он переносился в далекое прошлое…

Позже, кажется уже после окончания школы, Борис попал в подводную экспедицию, которая обследовала дно озера Иссык-Куль. Говорили, что в хорошую погоду на дне озера можно увидеть остатки фундаментов каких-то построек и даже мощеные мостовые. Возможно, что в прошлом озеро было мельче, а потом вода поднялась и затопила поселения, а, может быть, произошли какие-то катаклизмы. Так или иначе, но наш одноклассник был участником экспедиции и своими глазами видел то, что было скрыто от других толщей воды. С примитивным оборудованием, без каких-либо гидрокостюмов, он с товарищами нырял в холодную иссык-кульскую воду (а на глубине она была просто ледяной) и пытливо обследовал останки древних строений. Через какое-то время пребывание в воде становилось невыносимым: чтобы избежать переохлаждения ныряльщики выскакивали на берег и ложились в ванны с подогретой водой. Так продолжалось несколько раз, а на следующий день все повторялось снова.

Кроме занятий в кружке археологии, Борис увлекался горным туризмом. В те годы этот вид спорта был очень популярен среди школьников и молодежи. Существовало множество секций и кружков, специализировавшихся на организации туристических походов по самым различным маршрутам, но, главное, были прекрасные руководители – подлинные энтузиасты и мастера своего дела. Одним из них был мастер спорта СССР Боривой Рудольфович Маречек, сын чешского коммуниста, члена кооператива «Интергельпо», приехавшего в Киргизию в 1925 году. Вместе со своим инструктором, юные туристы, среди которых были Борис и еще один наш безвременно ушедший из жизни одноклассник – Эрик Сафаргалиев, исходили вдоль и поперек все близлежащие горные массивы.

Почти все девочки класса были влюблены в Борю, но он их словно не замечал. А любить Борю было за что – он был строен, симпатичен, опрятен, скромен и умен. Его ответы на уроках всегда были точны и исчерпывающи. Мне кажется, что некоторые учителя даже побаивались своего ученика за его эрудицию, по крайней мере, в полемику с ним они старались не вступать. При всем этом наш Боря одевался более чем скромно: большую часть года ходил в старом лыжном костюме, и лишь в десятом классе у него появилась более или менее приличная одежда. Как-то мы писали сочинение по литературе, но Борис пришел не урок не совсем здоровым и попросил его освободить от сочинения. Учитель, которого ученики звали за глаза «Иван-болван», пошел на принцип: он разрешил Борису не писать сочинение, но велел оставаться в классе. Спустя некоторое время, педагог заметил, что его ученик достал из портфеля какую-то книгу и углубился в ее изучение. Он тут же сделал замечание: «Если ты болен и не можешь писать, то почему читаешь?». Борис не растерялся и резонно заметил, что единственное, чем обычно занимаются больные, так это чтением. Учитель не нашелся чем ответить, а строптивый ученик невозмутимо продолжил чтение. Позже я поинтересовался, чем это так зачитывался наш одноклассник. Оказалось, стихами поэта-футуриста Велимира Хлебникова.

Второй страстью Бориса была поэзия русского декаданса. В школьной программе тех лет изучалось лишь творчество Маяковского, Блока, отчасти, Есенина. О других поэтах «серебряного века» упоминалось лишь вскользь, а творчество поэтов-символистов охарактеризовывалось как «реакционное» и «упадническое». Не от учителя «Ивана-болвана», а именно от Бориса я и некоторые мои одноклассники познакомились с лучшими образцами поэзии Брюсова, Бальмонта, Ахматовой, Городецкого, Асеева, Гумилева, Пастернака. Не знаю почему, но больше всего наш друг увлекался поэзией футуристов – Маяковского, Каменского, Бурлюка, Хлебникова, Северянина. Может быть, ему импонировал бунтарский дух, присущий творчеству этих поэтов. Он буквально упивался музыкой и ритмом стихотворений, цитируя их наизусть. До сих пор у меня в ушах звучит голос Бориса, декламирующего стихотворение Игоря Северянина «В блесткой тьме»:

 В смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи
     В княжьей гостиной наструнились, лица свои оглупив.
     Я улыбнулся натянуто, вспомнил сарказмно о порохе;
     Скуку взорвал неожиданно нео-поэзный мотив.

 Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство.
     Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
     Я презираю вас пламенно, тусклые ваши сиятельства,
     И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

 Как это было непохоже на преподаваемую нам литературу! Через одного из одноклассников, сына военного, Борис отыскал в библиотеке Дома офицеров пятитомник Хлебникова. В то время это был настоящий антиквариат. Все футуристические изыски мастера русской словесности содержались в этом издании. Я выпросил у Бориса на пару дней один из томов и переписал в общую тетрадь несколько стихотворений поэта. Любовь Борису к поэзии, я думаю, привил его отец – образованнейший человек, выпускник МГУ, корреспондент газеты «Советская Киргизия», писавший обычно на темы культуры и искусства.

Но вернемся к футуристам. Когда мы учились в десятом классе, Борис решил осуществить на школьном вечере, который должен был состояться в соседней школе, постановку небольшой сценки из жизни поэтов-футуристов. Действующими лицами в ней были три поэта – Маяковский, Бурлюк и Каменский. Боря принес текст инсценировки, мы переписали свои роли и приступили к репетициям. Труднее всего было заучить текст, поскольку это были длинные монологи, в которых поэты декларировали свое понимание поэзии. В качестве режиссера выступал сам Борис; он также должен был сыграть роль Василия Каменского («Сарынь на кичку, ядреный лапоть!»). Мне досталось роль Давида Бурлюка, а третьем участнику, самому яркому и колоритному – Валентину Шломину – предстояло сыграть самого Маяковского. Высокий, сухопарый, Валек и внешне очень напоминал молодого поэта-бунтаря. Интересно, что в основу инсценировки были положены подлинные эпизоды из выступлений поэтов группы кубо-футуристов, осуществленных ими во время знаменитого турне по России зимой 1913-1914 гг. Сохранились и воспоминания современников, в которых рассказывалось о том, как проходили эти выступления. А проходили они очень ярко, динамично, при большом стечении народа и, нередко, со скандалом. Вот такую атмосферу и решил воссоздать в нашей сценке Борис Кочнев.

Репетиции продвигались успешно, и в один из погожих весенних дней мы вместе со своим реквизитом направились в 12-ю школу, где должен был состояться наш дебют. Перед этим мы зашли в дом к Борису, и его мама снабдила нас всем необходимым: посудой, бубликами, сахаром и большим китайским термосом с чаем. В школе нас провели на второй этаж в большой актовый зал, и мы стали готовиться к выступлению. На сцене мы появились при закрытом занавесе, быстро перелили чай в самовар, расставили посуду и уселись за стол. Мы с Борей волновались, но Валентин оставался невозмутимым. Он гордо восседал в центре стола: на нем был темный костюм с ярко-желтым бантом, а из нагрудного кармана торчала настоящая морковка.

Когда занавес открылся, перед лицами зрителей предстала живописная троица поэтов. Не обращая никакого внимания на зал (так было задумано), мы чинно пили чай, наливая его в стаканы из самовара и поедая аппетитные бублики. Так продолжалось несколько минут. Вначале из зала были слышны какие-то реплики, раздавались смешки, но потом все стихло и установилась тишина. Мы же невозмутимо продолжали пить чай, а «Маяковский» при этом еще и курил. Атмосфера в зале постепенно накалялась (мы это почувствовали), и Борис дал знак: «Пора!». «Маяковский» медленно встал, загасил папиросу о подошву туфли и тщательно растоптал окурок. С вызывающим видом посмотрел в зал и начал свой монолог. Его речь звучала дерзко и уверенно – не мог же поэт революции робеть перед залом. Свое выступление он завершил под шквал аплодисментов. Мы с Борей выступили не столь успешно, но вежливые зрители поблагодарили и нас.

Внешне Борис почти ничем не отличался от своих сверстников, но внутренне был совсем иным: не по годам серьезным, собранным, целеустремленным. Даже игры у него были не такие, как у всех: когда мы на уроках с увлечением играли в «морской бой», Борис с Эриком предавались чисто интеллектуальным играм. Например, один из игроков загадывал имя какого-либо писателя, художника или композитора, а другой, задавая наводящие вопросы, на которые можно было отвечать лишь «да» или «нет», должен был как можно быстрее «вычислить» загаданное имя.

В школе за Кочневым прочно закрепилась слава эрудита. Он хорошо знал не только русскую, но и зарубежную литературу. Круг авторов, интересовавших его, был довольно широк: О’Генри, Эдгар По, Вашингтон Ирвинг, Кнут Гамсун, Роберт Бёрнс, Франсуа Вийон, Джером К. Джером и др. Одно время он буквально зачитывался Оскаром Уайльдом, причем не просто читал, а делал выписки, что-то даже заучивал наизусть. Как-то Борис показал мне тетрадь с выписками из «Портрета Дориана Грея» – их там было не менее пятидесяти, а, может, и больше. Подбор цитат говорил об исключительном вкусе читателя, его умении подметить главное: глубину мысли, оригинальность высказывания, изящность формы. Я последовал примеру друга и тоже завел тетрадку, в которую вошло большинство цитат, сделанных Борисом. Приведу одну из них: «Цель жизни – самовыражение. Проявить во всей полноте свою сущность – вот для чего мы живем». Похоже, что Борис твердо следовал этому девизу, по крайней мере, к цели, поставленной еще в ранней юности, он твердо шел на протяжении всей своей жизни.

Окончив школу, Борис Кочнев поступил на исторический факультет КГУ, но вскоре перевелся в Узбекский государственный университет, где стал изучать археологию под руководством крупнейшего специалиста в области истории и археологии Центральной Азии, профессора М. Массона.

Позже мне стало известно, что Борис успешно защитил кандидатскую диссертацию и переехал жить в Самарканд, где вел активную научно-исследовательскую деятельность. Он участвовал в ряде археологических экспедиций, а затем полностью посвятил себя изучению нумизматических находок караханидского царства. Кочнев сделал ряд важных научных открытий, что нашло отражение в его докторской диссертации (1993). Недавно я узнал, что жизнь талантливого ученого, автора около 200 научных работ, оборвалась: Борис Дмитриевич Кочнев умер в возрасте шестидесяти одного года в госпитале города Хайфа (Израиль). До самых последних дней, страдая от тяжких болей, он продолжал трудиться над монографией, итогом всего его жизненного пути – «Нумизматическая история Караханидского каганата (991–1209)». И только тогда, когда была поставлена последняя точка, он позволил себе расслабиться…

© Кузнецов А.Г., 2006. Все права защищены
Произведение публикуется с письменного разрешения автора