Дух неупокоенный

Рассказ о предопределении: что положено человеку узнать – он узнает, при жизни или после смерти…

Все началось, когда я умер. Да, не удивляйтесь, я тоже раньше думал что смерть – это конец. Оказывается, нет. А может это только меня – дурака потеряли между царством небесным и землей пухом? Я пока не знаю, но со временем разберусь. 

Ощущения удивительные. Я все вижу, слышу, но меня нет. Я сгусток воздуха, дух, способный проникать через любые препятствия. Я свободен от дурацких условностей, а главное – невидим. Ну, а теперь признавайтесь, кто из вас не мечтал об этом?

Мне не терпится начать жить в новом качестве. Мысленно я перечисляю места, которые хотел бы посетить. Но это потом, а пока оставлять свое тело без присмотра как-то несподручно. Да и пропустить свои похороны – все равно, что день рождения, соберутся люди, а тебя нет – неудобно.

Чтобы умереть, ума много не надо, но погибнуть так глупо мог только я. А дело было так. Мне и моему другу Петьке принесли повестки в военкомат. Мы с ребятами решили обмыть это дело пивом. Ну, а пиво без водки – деньги на ветер. Выпили мы как следует.

Когда пиво уже было готово капать из ушей, я пошел отлить. До дома, естественно, я бы не дошел. Нет, чтобы сделать это, как все нормальные люди, на дерево или стенку, я решил обосcать машину соседа. Этот зануда вечно учил меня жить. И только я пристроился, расслабился, откуда не возьмись КАМАЗ на полной скорости. Я его видел, он даже ослепил меня фарами, но остановиться уже не мог, сами понимаете пиво. Он врезался в машину соседа, а она сбила меня. Умер я с расстегнутой ширинкой и торчащим членом. Вот таким образом вместо армии я попал в гроб, вернее, не я, а мое тело.

Хоронили меня, как положено, всем двором. У нас всегда хоронят дружно, даже тех, с кем при жизни собачились. Одноклассники тоже пришли, а как же, проводить в последний путь – дело святое. А уж какие хорошие слова говорили! Живой-то я больше в «придурках» да «дебилах» числился. Надо умереть, чтобы узнать о себе, что и добрый я был, и честный, и порядочный.

На счет добрый и порядочный – я, пожалуй, согласен, а вот честный – это они погорячились. Врал я на каждом шагу, точнее, привирал для красоты жизни, но в принципиальных вопросах – никогда.

К смерти моей все отнеслись по-разному. Кто-то огорчился, кто-то расстроился и поплакал, но по-настоящему глубокое, беспредельное горе испытывает моя мама да кошка Пепочка.

Три года назад я выловил ее из реки. Она была совсем крошечная и слепая, но так хотела жить, что цеплялась за все на своем пути, уцепилась и за мою руку. Выкормил я ее из пипетки и до сих пор удивляюсь, как это у меня терпения хватило.

Пепочка всю ночь ходила по краю гроба и мяукала. Мама считала, что она плачет вместе с ней, но она требовала, чтобы я шел спать на свое место, а она бы, как всегда, пристроилась у меня на голове. Она чувствовала мое присутствие, видела мое тело и не понимала, что я разделен. Страдать она начала, когда меня закопали. Ерунда все эти разговоры, что кошки привыкают к дому, а собаки к хозяину. Моя Пепа ушла из дома, она улицы боялась как огня, а ушла искать меня и даже приходила на мою могилу, звала, мяукала так глухо и отрывисто. В квартиру она так и не вернулась, живет в подвале.

Но одному человеку моя смерть все-таки пошла на пользу, правда он пока, об этом не знает. Это мой друг Петька. Он весь как-то сжался, сутулится и ни с кем не разговаривает. Зато теперь его тяга ко всему экстремальному поубавилась. Раньше, он твердил, что смерть – это не для нас, смерть – она умных любит и талантливых, а таких дураков, как мы – презирает и обходит стороной. Но смерти все равно умный ты или глупый, он это понял и теперь будет осторожным.

Мое тело похоронено, я свободен и жажду приключений. Очень хочется побывать там, куда я не мог попасть при жизни. Например, в операционную – интересно, как можно копаться во внутренностях живого человека. Сам я при жизни мог рухнуть в обморок при виде шприца или капли крови, но тела-то уже нет, так что можно попробовать. Хотелось бы попасть на воровской сходняк или на съемочную площадку какого-нибудь крутого боевика, или на худой конец в женскую душевую баскетболисток. Нравятся мне высокие породистые «телки».

Но все оказалось не так просто. Я невесом и могу передвигаться самостоятельно только при полном затишье. Нет у меня сил противостоять ветру, и если не успею спрятаться, он несет меня куда пожелает.

Дело в том, что в этом мире ничего не происходит «просто так». Все живое и неживое опутано тончайшими энергетическими нитями. Они похожи на лазерные лучи, только цвет у них разный. Золотистые, зеленые, бирюзовые – нити притяжения, синие и фиолетовые – отчуждения, красные – опасность, а черные – зло. Иногда, эти нити переплетаются. Во всех тонкостях этой паутины я еще не разобрался, но одно понял – животные чувствуют эти связи. Вот, к примеру, сегодня наблюдал интересную картину. Мужик, выгуливающий дворнягу, пытается присесть на скамейку в тени старого дерева, а его собачонка активно противится этому. Она лает, подпрыгивает и покусывает его за руки, а он, дурак, пихает ее ногой. Собачонка, как и я, видит, что скамейка и дерево окутаны красной паутиной, и ей непременно надо спасти хозяина. Все-таки она добилась своего, вырвала из рук газету и пустилась наутек. Он ее догнал, забрал газету, и сел читать на другую скамейку. А через два часа порыв ветра уронил дерево прямо на скамейку.

Ветер – он может изменить судьбу. Его порывы рвут и путают установленные связи, а иногда, наоборот, распутывают ненужные узлы, и все расставляют по местам. Но лично меня он уже измучил, носит как пушинку. Спасаясь от него, я влетел через форточку первого попавшегося окна и оказался на кухне. Гора немытой посуды, тараканы, и мерзкий запах посудной тряпки. Хозяйничает здесь наркоман, такой же мерзкий, как этот запах. Жиденькие, засаленные волосы, худой, сутулый с гнойными прыщами на подбородке. Он варит зелье, а металлической ложке и улыбается сам себе. У стола девушка, мелкая и хлипкая – наверное, школьница. Она взобралась на табурет с ногами, обняла коленки и склонила голову – совсем как воробушек. Ее глаза влажные от слез, покрасневший нос распух, она трется им об коленки и настойчиво спрашивает: «Ну что же мне делать, Саш?»

– Что делать, что делать? – помешивая зелье, повторил наркоман. – Трахнись с ним. Все равно рано или поздно придется. А так, он, может, и правда денег даст, матери твоей операцию сделают, может, и спасут ее, горемычную. А без матери тебе труба. Он тебя из квартиры выселит.

Девчонка отчаянно заскулила.

– Свет, ну не плачь, а то я сам заплачу, – не поворачиваясь, прогнусавил наркоман.

Он врет, врет, врет! Я же вижу. Его вообще ничего не интересует, кроме собственного варева.

– Не знаю, чем тебе помочь, – продолжал он. – Вот разве что дозой могу поделиться, тогда тебе будет все равно, кто тебя трахает. Я сегодня добрый, если сам хорошо заработал, почему не поделиться?

Вот урод! Он собрался подсадить ее на иглу. И эта «квашня» нашла с кем советоваться. Ох, как хотелось размазать его по стенке. Ненавижу наркоманов. Не представляю, как можно иголкой проколоть собственную вену, да еще и ввести туда какую-то гадость!? Жуть! Мне бы сейчас мои кулаки, но их нет, они в гробу. Я мог только пульсировать от злости, и все!

Со психу я кинулся в форточку и отдался во власть ветра. Праведный гнев постепенно остыл и я начал мыслить трезво. Зачем мне все это знать и видеть, если невозможно ничего изменить? Зачем я вообще здесь нахожусь, если уже умер?

Пока я думал, ветер унес меня на окраину города. Я едва успел укрыться в старом полуразвалившемся здании. Не знаю, сколько времени придется провести здесь, но пока ветер не стихнет, я не смогу отсюда выбраться.

Откуда-то снизу доносились детские голоса. Я прислушался, осторожно пересек проветриваемую часть руин и спустился в подвал. Двигался я на голоса и вскоре оказался в небольшом помещении, оборудованном под квартиру двумя пацанами.

Старшему из них было лет 10-11. У него азиатское лицо с широкими скулами и дерзкими раскосыми глазами. Держится он уверенно, подчеркивая свое лидерство. Кровать на которой он сидел, сделана из деревянных ящиков, затем слой коробочного картона, поверх которого старое ватное одеяло. У его соседа кровать точно такая же, только тряпье на ней похуже.

В углу, перед горой пустых банок, прямо на полу сидит вихрастый светловолосый мальчик. Он сливает в железную кружку остатки пива из алюминиевых банок. Пробив гвоздем, он крутит их над кружкой по какой-то ему одному понятной схеме и радуется каждой капле выжатого пива: «Будет мамане завтра на опохмелочку». Пацан осторожно переливает содержимое кружки в пластиковую бутылку и снова принимается за банки.

– Надоел ты мне, Юрка, со своими банками, лучше бы о себе подумал, самого-то уже соплей перешибить можно, а все деньги этой алкашке тащишь. Вот возьму ночью и нассу в твою бутылку, пусть мочой похмеляется.

– Монгол, миленький, не делай этого, пожалуйста. Она же больная, алкоголизм – это болезнь, я читал. Хочешь, и твоей мамане отнесем, здесь на двоих хватит.

Монгол, сжав кулаки, подлетел к Юрке, но не ударил, а закричал: «Сколько раз тебе говорить? Не пьет моя мать, не пьет. Злая она. Нарожала нас шестерых, как свиноматка, да только и знает, что орать да лупить. Как будто мы ее просили нас рожать. Мы и отцов-то своих не знаем». Он успокоился так же быстро, как взорвался.

– Ей тяжело, ей помогать надо, – Юрка говорил спокойно, как умудренный опытом старичок, не прерывая своего занятия.

– Ты своей помогаешь, и что она тебя любит? Заберет все, что ты ей тащишь и пинком за дверь, а то еще и отлупит.

Я слушал этих пацанят, таких разных, но объединенных одной судьбой, и думал о своей матери. Она воспитывала меня одна, отец погиб, когда до родов оставалось пять дней. Они были красивой парой. Почти все стены нашей квартиры обвешаны их фотографиями. Я знал чуть ли не каждый день их совместной жизни. Мама и хвалила, и ругала меня от имени отца. Мне иногда казалось, что таким образом она самоустраняется из моей жизни.

Мама очень много работала, всегда дарила мне подарки – коньки, лыжи, велосипед. Причем все самое хорошее, дорогое и при этом говорила: «Отец хотел бы, чтобы ты умел кататься, одеваться, занимался спортом, и т.д.» И все отец, а свою роль при этом, она как бы исключала. Я настолько привык к этому, что даже не задумывался как ей все это достается. Бедная моя мамочка, как же ты теперь будешь совсем одна? Мне стало горько и стыдно. Почему я не с ней!?

Ветер несколько стих, и я понесся домой. Мама сидела на кухне и разговаривала со своей подружкой теткой Иркой. За последнюю неделю, она изменилась до неузнаваемости – похудела, вся как то сжалась, каштановые волосы стали седыми, серые глаза выцвели от слез. Она превратилась в старушку.

Тетка Ирка пыталась напоить ее чаем, но у мамы так тряслись руки, что она только поднимала чашку и тут же ставила обратно. Она все твердила, что должна найти «его».

– Да как же ты его найдешь, 18 лет прошло, и что ты ему скажешь? У него ведь, наверное, родители есть, – тетка Ирка вкрадчивым голосом пыталась вразумить ее. Так разговаривают с умалишенными. Она достала из сумочки таблетки и заставила маму выпить. Затем она отвела ее в спальную и уложила в постель.

Я не хотел, чтобы тетка Ирка уходила, мама явно не в себе, ей нужна помощь, но что я мог сделать?

Тетка Ирка помыла чашки, прибралась в квартире и ушла.

Подруга называется, я бы своего друга в таком состоянии никогда не бросил.

Мама спала беспокойно, металась, вскрикивала во сне. Я сидел рядом и мысленно гладил голову и плечи. Под утро, она внезапно проснулась, села и уставилась вдаль. Затем, она медленно встала, подошла к окну и опустилась на колени. Я думал, она собралась молиться, но сложив ладошки перед грудью, она обращалась ко мне.

– Прости меня сынок, я хотела, чтобы ты ни в чем не нуждался. Испугалась, что не смогу вырастить вас обоих. Из роддома я забрала только тебя. Я разделила вас. Разделила неделимое – и господь наказал меня. Я должна увидеть его, убедиться, что у него все в порядке. Если у него все хорошо, я не буду мешать, но я должна увидеть его.

Я не поверил услышанному. Это бред. Моя мама не могла оставить своего ребенка!

Дождавшись утра, она сходила в киоск и купила газету. Она звонила по всем объявлениям и предлагала за полцены все вещи. Через два дня наша квартира почти опустела. Деньги были собраны, и она начала поиски.

Я ни на минуту не оставлял ее, окружающий мир перестал интересовать меня.

За те дни, что я провел рядом с мамой, в поисках моего мнимого брата, я узнал ее лучше, чем за 18 лет жизни. Ее упорство поражало. Мы нашли почти всех, кто работал в том родильном отделении 18 лет назад. И всех их она заставила вспомнить давно минувшие события, она давала деньги, покупала подарки, говорила комплементы и даже угрожала, но всегда добивалась своего. Потом был ЗАГС, архив, и, в конце концов, она выяснила фамилию, имя и адрес. И когда цель была уже так близко, мама потеряла силы. Все эти дни безумного напряжения и гонок она почти ничего не ела и не спала. Она сидела на скамейке, закрыв глаза, не в силах пошевелиться. Люди проходили мимо, не обращая внимания на спящую старуху. А я метался вокруг, не зная как ей помочь. Я кричал от отчаяния, но меня никто не слышал. Тогда, я как одеялом окутал ее своей бестелесной субстанцией и попытался раствориться в ней, отдать свою энергию. И представляете, помогло. Мама открыла глаза, а в них уже знакомая мне решимость и воля. Мы идем дальше.

Она нашла нужный дом, поднялась по лестнице и позвонила. Ей никто не открыл. В этой квартире уже никто не жил, я понял это, проникнув сквозь стену, ну она-то этого не знала. Мама постояла, затем спустилась вниз и села на лавочку перед подъездом.

Люди входили и выходили, а она напряженно вглядывалась в их лица и все ждала и ждала.

Часа через три к ней подошла бабка. Знаете такая, из породы все про всех знающая – взгляд колючий, губы поджаты, и узелок волос на голове.

– А что это ты, милая, тут сидишь, ждешь кого?

Мама, сбиваясь с одного на другое, выложила ей свои бредовые мысли относительно оставленного в роддоме ребенка. Удивительно, но бабка к услышанному отнеслась серьезно. Сдвинув брови, она мысленно сопоставила факты и разговорилась.

– Да, жили здесь Семеновы, был у них мальчик усыновленный. Хилый такой, болезный. Он-то знал, что он им не родной. Да, они этого и не скрывали. В тягость он им был. Между собой они жили плохо, мужик ейный все гулял. А она страдала, ох как страдала. Руки на себя наложить хотела, таблетки какие-то пила. Не до мальчика им было. Да мы его почти и не видели, он все дома сидел. С ребятами не играл, худенький был какой-то, бледный.

Мама достала из сумки мою фотографию и протянула бабке: «Он похож на этого мальчика?»

Бабка надела очки, пристально посмотрела на фотографию и с уверенностью заявила: «Одно лицо, если Костика откормить – одно лицо». Затем она вытянула руку подальше и пригляделась еще раз: «Этот какой-то хулиганистый, а Костик тихий был, как будто малость пришибленный».

– А где он сейчас? – с нетерпением спросила мама.

– Так кто ж его знает, может, помер уже. Я же говорю, он болезный был. Верка-то квартиру продала, сказала, Костика лечить будет, а сама сдала его в больницу для умирающих, кажется, хоспис называется, и сбежала.

Мама сорвалась с места и побежала к дороге, даже не оглянувшись на продолжающую говорить бабку.

Она остановила такси, бухнулась на заднее сидение и, задыхаясь, прокричала: «В онкологическую больницу, скорее».

Мне передалось ее возбуждение, я уже верил – у меня есть брат.

Как только машина остановилась, я вылетел первым. Облетев больницу, я нашел его в детском отделении. Он живой выглядел хуже, чем я мертвый, но, несомненно, это был он.

Костик открыл глаза и встрепенулся, он явно что-то почувствовал, то ли дуновение смерти, принесенное мною, то ли приближение единственного родного человека.

В палату вбежала мама, ее лицо горело, она лихорадочно искала глазами сына.

Их взгляды встретились. Они смотрели друг на друга, а золотые нити притяжения уже связали их.

– Мама, – улыбаясь потрескавшимися губами, прошептал Костик.

Мама бросилась к нему, прижалась к его худому телу и заплакала. Я не выдержал и тоже прильнул к брату.

Мое тело покоилось в земле, а мятежный дух все чего-то искал и теперь я понял что – свою вторую половину. Мы пришли в этот мир вместе и вместе должны покинуть его. Последнее, что мы с ним услышали: «Простите меня».

Наш жизненный путь открыт и доступен, путь после смерти навсегда останется тайной, но все, что нам положено узнать мы узнаем, на том, либо на другом пути.

© Наталья Бутлевич, 2012