Стихотворения-2012

Читателям представлены фрагменты из стихотворного сборника, который готовится к печати в бишкекском издательстве «Турар». Именно за эти стихи автор получил первую премию на крупнейшем ежегодном литературном конкурсе «Арча» в 2012 году.

***

Бытия краткость невосполнима
ни одиночеством, ни прогулкой
от фонаря за углом, по гулкой
улице, до дежурного магазина.
Шпилей распятия так знакомы
местным голубкам, богиням крыши,
и голубкам, что летают выше
звонницы, души спасая из комы.

Смыслы искомы в слов мешанине.
Но не дано нам ни днем, ни ночью
ни уловить, ни увидеть воочию
то, что сокрыто Богом в картине
мира. Похоже, это издевка.
За парапетом плещут каналы.
Пимен, уставший вести анналы,
ищет, где мыло, а где – веревка.

Плещет усталость потоком сонным
под рыбаком, оседлавшим лодку
на мелководье. Ему вдогонку
сырость ползет над мостом бетонным.
Еле ползу я, прогулкой мучен.
Выведет к дому нить парапета,
может быть, если будет воспета
улиц изогнутых прелесть излучин

у площадей. Берегитесь трамвая
в людных местах – это так опасно:
у бакалеи литровку масла
разбила Аннушка всеблагая –
юбку изгадила непоправимо.
Вот незадача! Сиди, да гумкай…
Бытия краткость невосполнима
ни одиночеством, ни прогулкой.

***

Нет, чужое не согреет одеяло.
      Будут ноги голы или подбородок.
Пелена меня едва не доконала,
       что спустилась с гор. И даже зимородок

приуныл. Ему давно еловых шишек
      вкус претит. И потому глядит он в окна,
где я завтракаю вместе с Евой Мнишек.
      С этой девой ночь провел я полюбовно.

Здесь, в горах, стоят снега Килиманджаро.
      И лежат на них лесов зеленых тени.
Их отбрасывают ели еле-еле.
      Видно, стужей их безжалостно прижало.

В эту зиму по-особому тоскливо.
      Только виски. Никаких заумных книжек.
Ноги в лыжи, и – мять тени боязливо.
      Зря надеялась на дубль Ева Мнишек.

Подоконник мой терзает зимородок.
      Ему хочется тепла. Немного крошек.
Только я и сам вчера, взбежав на взгорок,
      призадумался, где взять наутро грошей.

Эти горы нам, поэтам, как могила.
      В городах, где казино, так много фишек.
Но в метель дороги все позаносило.
      Развлечение одно – девица Мнишек.

Но прочитана она на раз. И скука
      подступает снова мерзлыми снегами.
Мне пописать бы на наст. Но будет мука.
      И на этот раз не только со стихами.

И моя вина ли в том, что нет надежды
      на спасение души от мерзких будней.
Тело шлюхи коченеет без одежды.
      Виски может отогреть сугробы грудей.

И прольется слякоть в ночь на покрывало
      омерзением к себе, презреньем к миру.
Только этого еще не доставало:
      где попало источать святую мирру.

…Промерзает все в заснеженном бунгало.
      Ева Мнишек стынет в цыпках. Минус сорок.
Нет, чужое не согреет одеяло.
      Будут ноги голы или подбородок.

***

Начиналось все, не спеша.
      Завершается все не прытко.
И в конце декабря душа,
      как рождественская открытка.

И выходит окно во двор.
      И заходит, когда захочет.
Вечер меркнет под разговор.
      День укутался в шубу ночи.

И не выйти окну никак
      из себя. И молчат желанья.
И колышется тенью мрак.
      И души отошли метанья.

***

Нет во мне ничего от Бога –
ни на грош, ни на полкопейки.
И пустыней ли Иудейской
пролегает моя дорога.

Превзойти бы хоть ненамного
Бога в преданности судьбе
мне так надо. Но при ходьбе
кровоточат не только ноги.

Сколько можно петлять кругами
по пустыне души библейской…
И о гамме песков житейских
написать бы Васко да Гаме,

что за пряностями морями
путь искал – для кулинарии.
Умер в Индии от малярии.
Надо было идти песками…

Но утеряны адресаты
и могилы под кроной сада.
Почтальонша Зинуля рада,
что ходить по домам не надо.

Перечитывать строки писем
мы не станем, не те эпохи…
При ходьбе по тропинкам истин
кровоточат не только ноги.

И, костры разводя в пустыне
в ночь, и пряча под одеяло
душу, бойтесь не только дьявола, –
вспоминайте о Божьем сыне.

И пещерой зевает пропасть
наших душ под монастырями
у Афона. Это мы сами –
искушение. И нас – пропасть.

***

Я жду. Он ждет. Они ждут. Все ждут. Дни
календаря, что мусор для корзины.
Невыносимы осени и зимы.
Весна да лето радуют одни.

Зачем даны нам перемены лет.
Сезонов. Месяцев. Недель неуловимых.
В сетях мгновений, ожидая бед,
мы молим Бога. Дни минуют мнимо.

Так, мимоходом, осыпью, в обрыв
нас сносит жизнь. И путь наверх невидим.
А где-то в небе синь плывет.
                                       Разрыв
необходим. И буднично предвиден.

И карусель все кружит.
                              Мир безбрежный
не превзойдет значенья числа «Пи».
И так ли важен смысл душе мятежной…

Я жду. Он ждет. Они ждут. Все ждут. Спи.

***

Снова тают снега. А, быть может, и снеги.
И уходят в побег и питают побеги
воды вешние. И так весна в человеке
пробуждает желания и пребывание в неге.

Мокнут ноги в ручьях, по асфальту скользящих
в никуда, кроме зелени, рек и каналов.
Почтальон стороной так обходит мой ящик
с тех времен, когда Рим пал под натиском галлов.

Да и сам я – письмо, что блуждает в конверте
между прошлым и будущим. Слухам не верьте,
что меня уже нет. И в тщеты круговерти
я – лишь кисть Бытия, что наносит мазок на мольберте

времен не для выставок или судеб биеннале.
Так луч солнца купается утром в канале
под окном петербургским, по диагонали
Невы, взявшись рябью в финале. И в забытом журнале

так желтеют страницы, в пыли впечатлений
от прочитанных лиц, что почище романов,
где развязка – лишь вымысел: плод преступлений
развращенных доступностью нас графоманов.

Ну, а что там весна, шаловливая девка…
Ей так нравится случка кошачья и спевка
хриплых мартовских орд. А по мне – все издёвка:
для любви нам нужна лишь душа. И небес подготовка

к грому майских ночей, соловьиным турнирам
и щемящей тоске служит только гарниром
к безысходности осени… Так повар сыром
тертым нам присыпает горелую сторону мира.

Впрочем, это неважно. Как, впрочем, и все остальное.
Перед зеркалом нет никого, – только двое,
разделенных иллюзией существованья
одного из них, – якобы мыслящей тканью.

***

Завтра, – словно заноза…
Неужто наступит завтра.
Откуда исходит угроза
завтрашнего рестарта?..

Вечная безысходность завтра,
словно бекон на завтрак
с яичницей, черным кофе
в гостинице в Оберхофе.

Завтра, как казино. Но
ни капли во мне азарта,
когда у крупье давно
крапленая Богом карта.

Так от врага бежит
конница без штандарта.
И наповал убит
мир приходящим завтра.

И у подножия Альп
как мне дожить до завтра…
Плещется лужицей Гарда.
И на эстраде альт,

смычком из пучка спагетти,
выводит из Доницетти
что-то. И эхом плывет кварта
над озером – прямо в завтра

туманным изгибом фьорда
возле Рива дель Гарда.
Альту неведомо форте, –
по крайней мере, до завтра.

Здесь снег не лежит до марта.
И граппа покрепче кофе
и шнапса, что в Оберхофе
я пил в ожидании завтра.

И шпага опасна без гарда
соскальзыванием в завтра,
когда, прерывая спор,
рассматривает в упор

нас смерть. Впереди авангарда
лишь враг. Позади – маркитантки
и дочери их. И останки –
добыча Времен. Но – завтра.

А где-то скулит сегодня –
собакой, замерзшей в стужу.
Судьба, искушенная сводня,
тоскует по року – мужу.

Сегодня я ей не нужен.
Дающая жизнь Астарта
не знает, что путь наш сужен
падением в пропасть завтра.

***

Не потрафить нашим вкусам невозможно.
      Вот бы вылить молоко со дна бутылки.
И смешать его с говном. И осторожно
      поднести ко рту… И снять оливку с вилки.

Но не вызовет и это омерзенья
      в нас к тому, что напечатано в газетах.
И за что же нам такое невезенье –
      проживать в эпоху камер в туалетах.

Впечатленье, что сегодня будет жарко.
      Не спасает вечный бег мочи в фонтанах.
В чебуречных в час полуденный запарка.
      Праздный плебс глотает вонь в кафешантанах.

И потеют проститутки на бульваре.
      Им до вечера раздеться невозможно.
И потеть потом придется уже в паре.
      Или в группе, только очень осторожно.

И асфальт стекает эбонитом в лужи.
      Так, наверно, кровь сочилась Ганнибала.
Он своей эпохе был почти не нужен –
      африканец, в мир пришедший без забрала.

И брусчатка площадей молчит в пометах
      голубиных драк и шарканья старушек.
Завтра тоже будет жарко. По приметам,
      в туалетах понаставят нам прослушек.

И услышат, что скрывает глубь пространства.
      И извилины в мозгу соединятся.
Для того ли оторвались мы от пьянства,
      чтоб так шумно и прилюдно обосраться.

Светофоры движут толпы биомассы.
      Вам налево, тем – направо. Этим – к Богу.
Нам давно открыты тупики и трассы.
      Рассосется все, я верю, понемногу.

***

В Швейцарии терпят аварии
      надежды и судьбы. И люди,
вкушая пейзажи на блюде,
      шлют близким свои комментарии.

В них горы, озера и небо.
      Сыры. Шоколад. Шале. Лыжи.
Здесь скалы разбухли от грыжи
      зевак у витрин ширпотреба.

В шале под шефе не так скучно.
      И бармен радушен безмерно.
Поэтов он любит, наверно.
      Иначе к чему неотлучно

следит, чтоб плескалось в стакане
      моем, скрытом флером ладони.
Шале примостилось на склоне,
      абзацем в забытом романе.

Метель барабанит по окнам,
      как будто ей нечем заняться.
Тускнеют журналы от глянца.
      Их чтение выйдет мне боком.

Зима нам подводит итоги.
      И в скалах ждут жертв своих трассы.
Осталось на гору забраться.
      И сделать с вершины вниз ноги.

В шале обезумели янки.
      Виски от них ломит. И виски
по вкусу заезжей артистке –
      напившейся вдрызг нимфоманке.

Спасает без сахара кофе.
      Его принимает желудок,
продрогший в промозглости суток.
      Снега приведут к катастрофе.

И тонет в тоске деревушка.
      В ней выжить почти невозможно.
И горничной в том, хохотушке,
      признался я неосторожно.

Конечно, все было ошибкой.
      Из номера ей бы убраться.
В горах есть ли место для граций…
      Не ведал о том и Гораций.

Метель пеленой встает зыбкой.
      В снегах застывают аорты.
Как я ненавижу курорты
      Швейцарии. Прелести дикой

давно не осталось и следа.
      И здесь только снег хаотичен.
В снегах и дурак обезличен.
      Ах, только дожить бы до лета!..

И в час комариного писка
      припомнить замерзшие скалы.
И, лед добавляя в бокалы,
      вдруг выпасть из общего списка.

***

Твоих восхитительных линий изгибы, к примеру, бедра,
понравились бы Аполлону. Безумец Плиний
не стал бы Везувия зову внимать, на несчастье, когда б
пред взором такую рабыню имел… И Беллини
Винченцо тебе посвятил бы канцону. Шальные ветра
гуляли бы в ней над садами цветущих цинний.

Падут города, словно нравы. Кочевьями диких племен
наполнится мир, как когда-то. Восстанут травы
высокие, прах укрывая сопревших в забвенье времен.
И орды дикарские, вновь ожидая потравы
полей от соседей, тебя изваяют. И, ликом пленен,
овалы твои оберегом, во имя славы,

а также Валгаллы священной, признает вождь. Это потом
все будет… А ныне любуюсь лишь я, как пеной
ступни вуалирует море. Да вечер, с распахнутым ртом,
твои созерцает изгибы. И облик явленный
вода отражает, колышась в отсвете лучей золотом
заката… И мне ли, как прежде, останешься верной

ты, вечностью вдохновлена ли, своей ли прозрачной красой,
на галечном том биеннале. Изгибы линий,
беспомощно и беззащитно, по листьям стекая росой,
струятся меж пальцев. Отринув песок, кроны пиний
вонзаются в небо небрежно прибрежной зеленой каймой.
Под ними туникой воздушной к бедру богини,

до одури нежная, ночь припадает душой. И синим
туманом клубится рассвет за песчаной косой.
И призраком бродит Везувия склоном отважный Плиний.
И что-то Беллини Винченцо наигрывает над волной…
И я, погружаясь во сны, обнимаюсь с рабыней,
средь цинний цветущих в саду обретая покой.

***

Прошу, играй мне, как вчера, –
      молил я скрипку Страдивари.
И в казино не шла игра.
      И экипаж не подавали

к подъезду вовремя. И сплин
      вовсю хозяйничал на кухне.
И, раб виол и мандолин,
      к полуночи я был не в духе.

И растрепался мой смычок.
      Оборвались благие нити.
И сполз на ми-бемоль колок
      моих прозрений и наитий.

Вибрато нежное сошло
      в сад дисгармоний и безумий.
И терций ясное чело
      вдруг омрачила тень раздумий.

И деки стали вдруг глухи
      к поползновениям мятежным.
И сочиненные стихи
      с листа осыпались небрежно.

И выскользнул гармоний звук.
      Пюпитр съежился страдальцем.
И Страдивари вышел вдруг
      из тьмы. И пригрозил мне пальцем.

И я поник. И в завиток
      свернулся, гриф замкнув спиралью.
И смыслов горестных поток
      меня омыл своей печалью.

…Так струны отомстили мне
      пренебрежением прекрасным
к тому, кто был рожден напрасным,
      и вторгся в вечное извне.

***

Нельзя избежать потрясений,
когда поутру без страховки
бреду я на кухню по бровке
не выясненных отношений
с семьей, окружением, миром.
Хоть не вылезай из постели.
И времени арки просели,
изношенные ампиром.

Вселенная скрылась за тучкой.
Ей тесно в убогой квартире,
где солнце не встретишь в сортире
вам машущим солнечной ручкой.
И дней потолок ограничен
дырявой земной атмосферой.
Она протекает. И, верой
в конечность свою обезличен,

терзаю с утра кофемолку –
молю в пыль я зерна. И Бога
молю подсластить хоть немного
напиток. Но в нем мало толку.
Имею в виду я, конечно,
не Бога, а утренний кофе.
Приносим мы дань катастрофе,
в суеты впадая поспешно.

…А где-то палят канониры,
колышется море знамен.
И входят под своды времен,
надравшись вином, кирасиры.
Постелят им саван в постели
их матери, вдовы и сестры.
В сражениях лица так пёстры,
а после – сплошные пастели.

Но что до того мне… Мортиры
сродни амулетам племен.
Жилплощадью обременен,
я не выхожу из квартиры.
Для времени нет воскресений.
И, падая в вечность ничком,
под теплым еще мозжечком
нельзя избежать потрясений.

***

Экскурсия окончена. И гид
прощается, ничем не озабочен.
Его рассудок вычерпан. И спит,
как сытый червь в утробе червоточин.
И точен шпиль, вонзившийся в клубок
из туч и молний. И уж нет сомнений,
что дождь прольется на собор. И Бог
почтит собой амвонные ступени.

А, впрочем, нет. Сойдет лишь дождь. Не весь,
а только тот, что слезно выжмет туча,
нам лужи выплеснув под ноги. Смесь
из сумерек и готики гремуча.
Брусчатка площадей среди людей
изношена. Плевки экскурсовода
заметами оставлены на ней.
И шпили, как штыри громоотвода,

приманивают молнии к себе.
И сотрясают вслед за ними громы
дома и души, павшие в мольбе
наладить переправы и паромы
из суеты к возвышенности дней.
Соборы к воскресенью непригодны.
И шпилями пронзают до костей,
экскурсоводам высью неугодны.

***

Падеграс танцуют ивы горделиво.
Ветерок под стан ведет их очень мило
вдоль ручья, весны мелодию на флейте
исполняющего. И в кабриолете
тучки дефилируют неспешно,
с высоты на мир взирая… И, конечно,
я машу им ручкою лениво,
так, как принято когда-то было в свете.
Впрочем, нам ли чтить былой обычай, грешным.

Невесомо излияние синицей
чувств над ветром принесенною страницей
с эпизодом из любовного романа,
что в кустах застряла мусором. Обмана
жертвой пала героиня. Видно,
что герою бессердечному не стыдно
за содеянное. И блудницей
окрестил он деву… Бредни графомана.
Но синице отчего-то любопытно.

Сложен мир. И состоит из разной дряни
человек. И время нам стирает грани
между выдумкой и тем, на самом деле
что живет и процветает в каждом теле
Бытия. И только милость граций
позволяет душам выйти из простраций
к красоте. И в зелени тумане
падеграс танцуют ивы, на пределе
ветреных своих интерпретаций.

***

Трагическое достоинство Бытия.
Бабье лето. Липкая паутина. И я
между ними сонной мухой все еще длю жизнь,
покачиваясь на ветру, как под мухой,
весь, будто раковина морская, слухом
обратившись к истинам и впав в лиризм.

Это, конечно, комично, до колик, – со стороны.
Но люди шествуют мимо, подслеповаты,
как рыбы, – не замечая меня, подтянув штаны
заблуждений. Законопачены ватой
их души, как щели, в плену бессмыслий.
И рты полны прогнивающих слов. И лица кислы…

Улыбки натянуты на шарниры лжи.
Спины гнутся под ветром лозой прибрежной.
Так, мне помнится, склоняются падежи –
неизбежно, порой изысканно и небрежно,
отступая лакеем назад. Мол, готово…
На ладони души расклад: ключ к познанию – слово.

Но не надо!.. Проехали… Забирайте слова
обратно, в кладезь. И распухшая моя голова
плечам не в радость. Человечеству по душе,
после душа, с бокалом и в неглиже,
дивана совесть. Имитация счастья в постели
уже не новость. Полушария растеклись
болотом слизи. И летит на ветру писчий лист
чистым – к матери своей, таежной ели.

Ну, а мне ли лететь за ним… Паутина.
И в засаде смерть паучком. И картина
та еще – глупое трепыхание, без битья.
Как будто не терпится проститься с летом,
оборвав налетевшим осенним ветром
трагическое достоинство Бытия.

***

Как мгновения привязаны к эпохе!..
      Бурлаки на Волге так тянули баржи.
В ресторане под Парижем в суматохе
      повар шницель подрумянил вместо спаржи.

Отказаться от заказа – быть голодным.
      Но и съесть такое просто невозможно.
В детстве, помнится, мечталось быть свободным.
      С тех пор к чувствам отношусь я осторожно.

Мясо шницеля уже отдало душу
      Временам бычка, рожденного коровой.
Океан зачем-то выплеснул на сушу
      наши жизни. И вернуть хотел бы снова.

И киты мечтают о приличной пище.
      И свои на берег нам выносят туши.
Этот шницель – он понравился бы нищим,
      но претит червям, вкусившим тело груши.

Так и мы, мой друг, пойдем червю на ужин.
      Будет сытным он. И близится расплата.
Этот повар Временам, конечно, нужен, –
      побудить признать в корове нам собрата.

Но и это невозможно в силу чувства
      нелюбви к любви и пылкой страсти к мясу.
Этот повар, чтоб ему там было пусто,
      мир приблизил к неизбежностям не к часу.

Я отважно мог вкусить румяный шницель.
      Но желудок Времена не принимает.
И эпоха, вавилонская блудница,
      как в последний раз, с мгновеньями гуляет.

Под Парижем в ресторанах суматоха.
      Посетители желают только спаржи.
На Монмартре, мне шепнули, все неплохо.
      Маршируют по постелям секретарши.

Сутенеры измололи шлюх на фарши.
      И растет маржа у брокера в штанинах.
Как приятно сознавать, что не монаршие
      у меня замашки в этих мешанинах

из червей, людей, коров и прочих тварей,
      пожирающих друг друга за обедом.
Я прослышал, Бог опять сменил сценарий.
      Говорят, весьма доволен был при этом.

Впереди у нас большие перемены.
      В океанах отмечают оживленье.
Так что не корите сердце за измены.
      В суматохе будет вам благословенье.

Просыпаются вулканы и цунами.
      И Помпеи ужас восстает из праха.
Скоро, знайте, никого не станет с нами.
      И дымиться свежей кровью будет плаха.

Океан Времен насытится поживой.
      Смерть пройдется по полям молодкой-жницей.
И все это потому, что повар милый
      под Парижем спаржу мне сменил на шницель.

Износился шутовской наряд эпохи.
      И камзолец мал – трещит подбой из саржи.
Час придет, и мы расстанемся на вдохе.
      Поминайте. Водкой. Козьим сыром. Спаржей.

г. Бишкек, 2012

© Степанов С.А.