Рефрен садизма или опыт освобождения от него?

(Рефлексия на тему насилия в литературе в связи с романом Владимира Лидского «Русский садизм»)

Это не рецензия, не научная статья. Это роман глазами обыкновенного читателя, который читая книгу, пытается её понять, то есть думает. Как правило, думает что-то своё, но ведь он/она (в этом случае я) имеет на это право, так как книжки, я убеждена, пишут именно для этого. Впрочем, ИМХО.

Учёные констатируют сегодняшнее состояние человека и общества как весьма неблагополучное: повышается уровень насилия, недоверия, жестокости, духовного обнищания. Индуисты говорят про Кали-югу, начавшуюся еще в ветхозаветные времена, и, кажется, в их словах много правды – вот она, наша кОлЕюга, трудная дорога человеческого невежества и редких попыток его преодоления. Литература знает много примеров пристального внимания к этой теме, и это понятно: завороженность смертью и отчаянное стремление к любви и жизни – вот что делает нас человеками, то есть теми, кто пытается осмыслить своё страдание и укрепить веру в неслучайность своего бытия.

Обаяние зла, эстетика ужасного – это не сегодняшние изобретения. Еще Платон говорил о том неудержимом интересе человека к ужасу и смерти, которое можно объяснить только попыткой человека к трансценденции, его возможностями подняться над рутиной бытия и увидеть смысл в том, в чём изначально, казалось бы, смысла нет, да и не может быть. Да, не может быть, если стоять на позиции гуманизма, который на какое-то время – в конце 19-го – начале 20 веков – стал своеобразной религией интеллектуалов. Но уже Жан-Поль Сартр в середине века 20-го высказывал сомнения в том, что гуманизм в этой форме может что-то объяснить в природе человека. Я помню реплику из фильма: «Бога нет, если есть Аушвиц». Вполне «достоевский» вопрос: или Бог – или детские башмачки и женские волосы, тщательно отсортированные «работниками» концентрационных лагерей и сохранившиеся до освобождения их пленников.

Ведь и правда, что еще можно сказать, кроме «Расстрелять!» — когда перед вами случай, подобный тому, что рассказывает Иван Карамазов своему «братишке» иноку Алёше (про мальчика, на которого барин натравил собак)?

Век массовых коммуникаций и высоких технологий обнажил истинное состояние человеческого массового же сознания с его сегодняшними качествами, которые настолько не льстят человеку, что иногда хочется, чтобы их скрывали. Именно в расчёте на низменные желания и страсти рассчитана продукция «культурного» /литературного бизнеса массового же разлива – детектив, хоррор, мелодрама.

Книга Владимира Лидского, однако, несмотря на своё интригующее название, всё же не из этого потока. Это прежде всего – отличный язык, яркие образы, это просто литература. Хотя и не традиционная. Она была выпущена в питерском издательстве «Лимбус-пресс» в 2012 году, в апреле этого же года поступила в книжный магазин «Москва» на Тверской. Как сказал мне сам автор, «... в магазин «Москва» на Тверской поступил для продажи препринт книги, не знаю, каким количеством, но то, что поступило, было продано за неделю. И всю неделю книга стояла в списке бестселлеров и в списке лидеров продаж. Основной тираж, по моему разумению, придерживается в производстве до 3 июня – дня определения имени победителя в «Нацбесте», потому что если книга останется просто в шорт-листе, то и тираж у неё будет другой». Говорят, она быстро разошлась. Мне интересно было бы узнать, сколько человек дочитали её до конца. Впрочем, эта моя реплика вовсе не о качестве романа, а о том напряжении, в котором читатель находится по воле автора всё время, пока читает.

Первым делом поговорим о главных образах и сюжетах (и сюжете) романа. Это книга – историческое исследование и художественное повествование о самых страшных временах в русской (российской) истории. Главный персонаж романа – Лев Маркович Маузер, чьё вхождение в этот мир уже стало метафорой всей его будущей жизни: чтобы родиться после почти двухгодичного пребывания во чреве матери, он «просто» выгрызает это самое чрево. Где-то рядом с этой фразой ахает от ужаса Франсуа Рабле, весельчак и остроумец, создатель Гаргантюа и Пантагрюэля, искателей смысла жизни, но и наслаждающихся ею. В книге Михайлова вы встретите прямо противоположное – то есть персонажей, которые сами есть порождение кошмара и нежити, жизнь убивающие, притом что их фантасмагоричность может спорить только с реалистичностью событий, которые стоят за выдуманными историями и персонажами.

Лев Маузер, выходец из богатой купеческой семьи, становится во время после октябрьского переворота следователем, пыточных дел мастером, отправляющим свои обязанности с наслаждением и восторгом. После него идёт, как на картине Питера Брэйгеля-Старшего, целая вереница мучителей рода человеческого на Руси – из прошлого к настоящему. Антиподом «товарищу Маузеру» («Разворачивайтесь в марше!/Словесной не место кляузе./Тише, ораторы!/Ваше слово,/товарищ маузер./Довольно жить законом,/данным Адамом к Евой./Клячу истории загоним» — и загнали...) в романе выставлен отец Серафим, чьё имя отсылает меня как читателя к Серафиму Саровскому и Pater Seraphicus из второй части гётевского «Фауста»; он священник, именем своим и призванием, всем своим духовным и душевным строем призванный противостоять злу и насилию. Третьим по важности персонажем романа является инженер Михайлов, который во время гражданской войны воевал в Красной армии, а потом, согласно жуткой логике революции, пожирающей своих детей (или мужей?!), прошедший через все круги большевистско-коммунистического ада. Интересное расположение судеб: откровенно дьявольская (Маузер), христиански-страдальческая (отец Серафим), а посередине – русский интеллигент, тот самый «обыкновенный» человек, которому выпало родиться в эпоху перемен, попасть в мертвящую серую зону, в которой каждый жест, каждое слово – как игра в «русскую рулетку». И то, что он носит такую фамилию – тоже не случайность, я думаю: во-первых, это отсылка к alter ego автора, а во-вторых, к тому Михаилу, который боролся со змеем, воплощением зла (хотя он архангел, на что автор, естественно, не претендует). Сама история ставит перед российским интеллигентом такой мучительный выбор между добром и злом, действием и бездействием, человеческим достоинством и жизнью.

Есть в романе и «вставные новеллы, бурлескно-гротескные аттракционы, подчёркивающие и усиливающие, а кое-где оттеняющие кафкианский абсурд советской реальности. Козёл Мефодий Африканыч, Рыба-пила, Чудо-куртка, Свиньи-партизаны, предводительница бедняцкой вшивоты  — Жемчужная Вошь, пингвин Пров Маркелович Крамской, кот Василий Рыбников, загадочные герои Чапаев и Анатолий Мерзлов, другие инфернальные персонажи – суть театр теней, узелки с обратной стороны холста, на котором рисуется счастливое ленинско-сталинское детство», как характеризует их сам автор.

Владимир Лидский не просто рассказывает истории о разных людях в разное историческое время, вернее, он даже сам как бы отстутствует, но предоставляет нам возможность взглянуть на одну и ту же судьбу с разных точек зрения, подобно тому, как это сделал Акутагава Рюноске в его рассказе «В чаще» (а Акира Куросава сохранил этот принцип в экранизации истории). Никто не знает всей правды, говорит персонаж другого текста  — повести «Дуэль» Антона Павловича Чехова. Это иной вариант главного вопроса в теории познания, в религии и морали: что есть истина? Правда складывается из многочисленных наложений друг на друга рассказов, которые предоставляют слушателям участники и свидетели того или иного события. В результате ожидается появление какого-то образа, облика истины или того, что ближе стоит к истине, чем отдельно взятое суждение о ней. Всё это сильно напоминает опыты Хосе Аркадио Буэндиа с дагерротипическими пластинками, с помощью которых он пытался найти Бога, что мной воспринимается как метафора поиска смысла и правды. Но, кажется, иного пути у человечества нет, если вывести за скобки метафизические и эзотерические способы вопрошания и дознания истины.

Вернёмся к роману, где дознание является едва ли не ключевым словом. «Искусник» этого ремесла – Лев Маузер – предстается перед читателем не в «готовом» виде; его нечеловеческие качества исследует автор от истоков, от неправедной жизни его родителей, построенной на обмане и насилии. Причём об этом будут говорить и «отец» Льва Маузера, и «сексот», и другие персонажи. Таким образом, «выпадает в осадок» всё та же правда – насилие в природе этой семьи, оно рождается из лжи и духовной ржи, что разъедает род человеческий испокон веков, когда человек делает всё, чтобы 1) уцелеть во враждебном окружении (может быть, поэтому жизнь Льва Маузера начинается в еврейском местечке, хотя это вовсе не означает, что автор антисемит, к тому же мать его «героя» согрешила с рыжим соседом неевреем); 2) получить от безграничной власти максимум удовольствия, когда разрешают «быть богом» по праву идеологической силы; 3) убедить себя самого, что именно таким «богом» и являешься. Ненависть к человеку как таковому начинается с ненависти «Лёвушки» к родителям, изображаемой в гротесковой, предельной форме – когда он жаждет смерти обоим; продолжается она в жутком ремесле Маузера, доставляющем ему патологическое удовольствие; и завершается она ненавистью к самому себе. Вот здесь и начинает показываться мерзкая физиономия Павла Федоровича Смердякова, который в детстве любил мучить кошек, а потом торжественно хоронил их, наряжаясь наподобие священника. Этот тоже – сын греха, мучимый чувством отторгнутости от общества, амбциозный и невротичный, хотя вообще-то – никакой. Мучнистый такой «человек без свойств». Но уж очень сразу я запомнила, что этот человек ненавидит отца своего лютой ненавистью, как и сводных братьев ( пусть «гад съест гадину», — говорит он); что он «против Рождества бунтует», говоря, что он вовсе и не просил, чтобы его рожали. С презрением и стыдом он вспоминает, что его матерью была дурочка – Лизавета Смердящая. Удивительно, как этот «смердящий образ» матери Павла Смердякова разрастается в романе Михайлова-Лидского в образы нечестивых матерей и матерей, испытавших насилие со стороны самых блихких им людей. Но о женских образах и женской стихии романа – чуть ниже.

То, что «товарищ Маузер» — один из ключевых пероснажей романа, сомневаться не приходится уже с самого начала. Остальные персонажи составляют с ним ансамбль в том смысле, что они есть продолжение сюжета о насилии, как «повивальной бабке истории», когда однин уклад сменяется другим — так характеризовал его Карл Маркс. Описания казней во всём их разнообразии и изуверской изощрённости настолько подробны, настолько физиологичны, что читать это на двадцати-тридцати страницах подряд психологически невыносимо («извлекает выплавлением из разобранных патронов жидкообразный свинец и наливает сей свинец на разные участки тела подследственных, то же применяет и при посредстве сургуча…«венчик» не что иное, как простой кожаный ремень, надеваемый на голову врагу и имеющий назади болтик с гаечкой или воротком. Вороток закручивается на голове подследственного до тех пор, покуда враг ещё имеет способность вытерпеть, а уж опосля он сразу же подписывает всё; ежели ж он в своём вражеском усердстве не склоняется к сознанию и не хочет понимать своего проигранного боя, то вороток затягивается более значительно, и скоро кожа на голове у такого гада просто лопается.…»).

Зачем делают всё это существа, по внешнему виду так похожие на людей? Чего они хотят получить в результате этих изуверств? Судя по тому анализу, который делает автор в отношении этих мучителей, это прежде всего «полые люди» (Т.С.Элиот), пустые, неодушевлённые существа вроде Голема, персонажа древнееврейских легенд и одноименного романа Гюстава Майринка. Существа, в которых нет ничего, что могло бы помочь им стать людьми: они пытают, насилуют, убивают из «любви к искусству» — ведь только насилие и есть их единственное утешение в жизни. Нет любви – даже к своей семье, родителям, детям; нет знания – кроме знания, как нанести другому боль посильнее и потоньше; нет дела в жизни — кроме дела мучительства. И есть – тотальная скука. Да, Ницше, кажется, сказал, что скука – мать философии. Это так, если в тебе есть задатки человека. Но у такого духовно полого отребья скука – мать всех пороков (©), и притом главного порока — санкции на убийство, выданной себе или принятой от власти (что делает их деяния еще и идеологически опраданными). Вот и появляются в русской истории всякие Сидоренки, Голубцовы и Конкордии Ивановны, чей кровавый «вклад» в российскую историю тянется из времен еще народовольческих, как это показывает автор. Владимир Лидский утверждает, что «их низменные инстинкты высвободили разрешением это делать. Раньше, в нормальную эпоху, их зверство было приглушено и сковано моралью общества. А тогда общество развязало им руки и больные головы».

Сюжет романа, несмотря на его мозаичность, всё же имеет историческую перспективу, поскольку исследует явление российского политического и прочего изуверства от начала её истории, с Киевской Руси, до времени большевистского и сталинского террора. Романтизированная, исключающая иную точку зрения, история России как бы и не допускает, что могло быть иначе, что могло не быть «огня и меча», которыми великий князь Владимир крестил Русь, например.

Автор «Русского садизма» совершенно правомерно, с моей точки зрения, задаёт вопрос: почему все эти крестители Руси, её собиратели и «расширители» так уверенно кровожадны? Есть ещё более близкий нам вопрос: почему мы принимали их как часть нашей славной истории? Почему гордились ими? Почему не задавали себе вопросы?

Я сделаю отступление в свои детство и юность. В школе у меня была очень хорошая учительница литературы, которая учила нас думать самостоятельно, требовала своих и только своих мыслей в сочинениях, сама знала очень многое... Но почему даже в её классе мы с восторгом читали «Левый марш» Маяковского, вполне себе живодёрскую речёвку с фразой «клячу истории загоним!»... забывая, что вот про эту же клячу – сон Раскольникова, про её, клячи, «кроткие глаза», по которым гуляет хлыст пьяного мужика? Почему? Хотя сама учительница с куда большим удовольствием читала нам наизусть «Письмо Татьяне Яковлевой» и «Облако в штанах» — того же поэта. Читать-то читала, но вот экзаменационные сочинения надо было писать либо по сатире Маяковского (куда ни шло) да по его поэмам «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!». Было неимоверно скучно от этого, но, наученные послушанию и, я даже сказала бы, аскезе советской школьной жизни, мы смирялись с этим... если бы... Если бы не случайные, уже в университете обретённые, друзья, если бы не «вражеские голоса», вроде «Радио Свобода» и «Голос Америки», по которым узнавали про книги Лидии Чуковской и Евгении Гинзбург, про «Архипелаг ГУЛАГ» и запрещенные стихи Мандельштама и Цветаевой. Помочь мог и папа подруги, который назвал маяковские поэмы «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!» политграмотой для людей с ограниченными ментальными способностями (хотя выразился он, конечно, грубее, прямее и проще). И я вздохнула свободно: наконец-то свежая мысль – и так стало понятно, почему в этих поэмах только и есть человеческого, что – «не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зелёный хвостик», хотя вряд ли это строки достойны такого мощного поэтического дарования, каким был Маяковский.

Читая древнерусские тексты, я ужасалась, как и Владимир Михайлов-Лидский, жестокости княгини Ольги, мне активно не нравилась эта женщина. Более того, рассказ из той же летописи о Васильке Теребовльском, над которым изуверствовали братья-князья в борьбе за власть, явно по своей тональности противоречил любованию Ольгиными мстительными поступками в отношении братьев же по крови – древлян. И тем не менее – вот она, в сонме первых святых на Руси... Бред, абсурд. И этот абсурд усиливается по мере того, как автор «Русского садизма» проходит по основным вехам русской-российской истории: Иван Васильевич (Грозный), Павел, российские цари от Александра I до Николая II. Причём, в историю русского насилия Лидский вписывает те имена, которыми граждане большой страны и вообще русские люди привыкли гордиться: декабристы, народовольцы (хотя последние – в меньшей степени, они уже достаточно давно подорвали свой авторитет, ещё со времени достоевских «Бесов»). Кроме того, как это сказано и показано в романе, сюда следует отнести также Разина, Пугачёва и Болотникова, позже — Герцена, Ткачёва, Бакунина, Михайловского, Кропоткина и всех тех демократических вождей, которые своими провокационными воплями из Лондона, Цюриха или ещё откуда-нибудь готовили ИДЕОЛОГИЧЕСКУЮ основу под будущие зверства.

Надо сказать, что автор не столько описывает разновидности политического насилия в прошлом, сколько анализирует подходы и методы, с помощью которых власть во все времена охраняла себя в неприкосновенности – от царей до сегодняшних правителей/президентов. Он «упаковывает» эти знания в форму лекции для будущих палачей, обучающихся «ремеслу» в спецучреждении, и это делает подобную информацию ещё более убедительной. Вот, например, как рассаказывается о времени Ивана Грозного: «При этом напомню вам, курсанты, какими именно средствами добивался самодержец тотального сосредоточения власти в собственных руках. Первое – это конечно, политика устрашения и о ней на страницах нашего пособия было сказано уже достаточно. Второе – душевная бесчувственность царя и игнорирование им любых, даже самых незначительных, сердечных движений... Поскольку вы есть рыцари охранительной системы, то перво-наперво надлежит вам охранять свою страну от умных, от тех, кто считает себя выше власти и выше государства потому только, что природа отмерила им мозга поболе, чем другим. От них, именно от них все беды нашего отечества и потому будьте бдительны, встречая на своей работе подобных индивидуумов» (подчёркнуто мной – ЭП). Вот три основных правила всякой абсолютной власти, которая, по выражению Дизраэли, развращает абсолютно. Может, именно поэтому сегодня умные глаза Ходорковского мы видим только за решёткой?

Роман этот также – о роли спецслужб в сохранении статус кво существующей власти и борьбе с теми, кому «природа отмерила мозга поболе». Все персонажи романа так или иначе связаны с этими службами, начиная от опричников с собачьими мордами на их лошадях, до служащих Третьего отделения Императорской канцелярии, затем их наследников – НКВД, ГПУ, КГБ. Что может противостоять этим организациям, которые позиционируют себя как защитники отечества, а на деле часто выступают как душители свободы и жизни своих граждан? Только общественное мнение, отсюда страх перед ним – во все времена: «... либеральное правление Елизаветы Петровны, фактически упразднившей смертную казнь. И что самое страшное, вникните товарищи курсанты, настоятельно прошу вас обратить на это особое внимание: самое страшное то, что в стране появилось общественное мнение, способное, (страшно вымолвить!) влиять на мнение и поступки высшего государственного лица, я уж не говорю о подчинённых ему властных структурах» (подчёркнуто мной, ЭП).

А начинается такое общественное мнение с мнения частного, свободно выраженного, а в условиях абсолютной /тоталитарной власти – с мнения, требующего немалого мужества, готовности жертвовать собой, как это делает в романе отец Серафим. Кроткий человек, богобоязненный и воспитанный в послушании, даже он не выдерживает, когда большевики изнуряют народ поборами во время коллективизации, доводя людей до голодной смерти и расстреливая на каждом углу: «...– Слухайте, граждане, – сказал отец Серафим и заплакал. – Мы власть завсегда уважали, особливо Советску. Тока жизни от её нету, потому как она – по образу и подобию геенны огненной – на крови человецех. А людей нельзя же убивать, бо человече – сосуд Божий…». Но душу-то как раз и теряет, ведь сказано же – «НЕ УБИЙ!» Он и сам многократно на страницах романа говорит: «Не можно никого убивать…» И ведь убивает! А потому что Сатана перед ним – мир же надо спасать! Это страшная дилемма, решить которую в рамках христианской морали, как я думаю, невозможно. Доведённый до отчаяния, этот бесстрашный попик убивает убийцу – и сам падает от рук подельников убийцы.

Удивительным образом тот же самый Марк Соломонович Маузер даёт жизнь своей дочери – полной противоположности Льву Маузеру. Однако это неформальная логика самой жизни, любящей парадоксы и неожиданные решения: так в семье сластолюбца Фёдора Карамазова рождается и «куриная душа» Смердяков, и высоколобый интеллектуал Иван, и безудержный Митя, и смиренный отрок Алёша. Эта барышня – потрасающий тип русских женщин, любящих до самоотречения, для меня – подобие Дарьи Шатовой из романа Достоевского «Бесы»; тот тип женщин, которые ради любимого и на костёр, и на дыбу, и под пули: «... «Гражданин начальник, – говорит и смотрит мне под ноги, – а ведь вы его не сможете сломать. Он ни в чём не виноват, и даже если что признал, потом всё одно – откажется, ведь он мною хорошо изучен. Вы лучше знаете-ка что? Взяли бы меня заменой, а его бы отпустили; я понимаю правила игры и на всё отвечу – да. Дайте мне грехи, которые надобно принять, я приму их без ропота и гнева». – «Ну, – думаю, – вот тебе и моя воля! Как же я не досчитал и не дотумкал, что это лихо, коего название любовь, шагает часто в одну ногу с погибелью и смертью и порой незаметно меняется местами с ними? Вот кто победитель в нашем споре – эта кукла механическая с чёрными глазами, и она ничего не исчисляла, ничего не строила и не чертила планов, – она пришла и говорит: меняемся и вся недолга. И ведь права, права эта странная сучёнка, как я сразу не подумал; всё – закрыто дело; руководители – Лисвицкий и она, а остальные – гнусные сообщники и дело на следующей неделе можно передать на суд». И говорю я ей: «Ну, коли так, то воля ваша, отпущу я завтра этого Михайлова». Она побледнела, как сумрачное небо...». Спасая мужа, она идёт на смерть, признаваясь в членстве в каком-то межгалактическом антикоммунистическом союзе (формулировка, по абсурдности близкая к реальности тех лет), а он отбывает срок в советском лагере.

Насколько я поняла, автор романа «Русский садизм» видит причину усиления садистических тенденций к концу 19 – началу 20 века в том, что русские интеллектуалы слишком заигрались в интеллектуальные же игры, в том, что они позволили себе провозгласить право на вседозволенность (простите каламбур). Именно это сближало Бакунина и его единомышленников с будущими революционерами, именно это позволило Достоевскому описать подобные фигуры в романе «Бесы»: люди без «укорота», без веры, без почвы, лёгкие, как прислужники Люцифера, очарованные, заколдованные этим ощущением свободы – они носились и вправду подобные бесам по просторам русской мысли, пока не обрели политическую почву в виде идеологии, которая, кстати, использовав их право на беспредел, их же и уничтожила. Вот почему с таким сладострастием рассказывает об анархистах ученикам своим, «рыцарям революции», красный профессор: «Вслушайтесь и вдумайтесь хорошенько в те изумительные речи, которые произносил в своё время хорошо известный вам Бакунин: «Жизненная буря – вот что нам надо, и новый мир, не имеющий законов и потому свободный». Мир, не имеющий законов! Слышите, курсанты! Они сами вырыли себе могилы! Да с каким тщанием! А противная сторона только вешала изловленных злоумышленников, больше ничего! (подчёркнуто мной – ЭП)».

Именно такое преступление совершили и европейские интеллектуалы, которые позволили, по мнению Германа Гессе, прийти к власти Гитлеру – они игрались со своими идеями предельной свободы, забывая об ответственности за свои слова, которые, попадая в головы непросвещённые, обретают порой совершенно иное направление.

В конце 19 – начале 20 столетия наступил кризис, углублявшийся всю первую половину 20-го – кризис традиционной религии и церкви, кризис традиционный институтов воспитания, семьи, уклада. «Бог умер» — или: «если Бога нет – всё разрешено». Задумавший интеллектуальное самоубийство Кириллов в романе «Бесы» направляет эту энергию на себя, но его используют заговорщики, чтобы кровью повязать сообщников в деле. Этой кровью под лозунгом «всё разрешено!» залиты страницы истории 20 века, особенно его первой трети. Причём, кровь эта, будучи начатой, впоследствии не требует идеологического подтверждения. Пример этому – судьба атамана Григорьева, приведённая в романе. Одержимый жаждой крови, он, как дьявол, проходит красной полосой по южным районам России. Но самого большого зверства эта жажда достигает, когда он видит перед собой – ДРУГОГО, не похожего, не одного с ним расы. Пленённый дважды – наслаждением от творимого им насилия как свидетельством его безграничной (как у Бога) власти и яростью антисемита – он становится самой яркой фигурой на страницах, посвящённых гражданской войне в России 20-х годов прошлого века: «...На следующий день Григорьев санкционировал еврейский погром в Знаменке, причём мотивация у него была обычной: «Бей жидов и коммунистов!» А ведь он значился в то время командующим Шестой Советской дивизией!..» (подчёркнуто мной, ЭП; это пример того, что идеология уже ни причём – человеком движет то дьявольское наслаждение убивать, которое отличает «полого человека» — человека без души, Голема).

Таким образом, идеология – только толчок, развязывание рук, санкция на бесчинство. Это – когда Смердяков пришёл к Ивану Карамазову спросить дозволения на убийство их общего отца и получил его в косвенной форме, и ушёл, потирая руки: «С умным человеком и поговорить приятно». Дальше – после санкции, смердяковы не нуждаются в руководстве, ибо их задача до ужаса проста: убивать всех без особого разбора, без суда и следствия, чтобы держать других, еще не убитых, в страхе. Вот она, примитивная и страшная мораль всякого террора. Об этих, рядовых помщниках террора, писал Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Чтобы делать зло, человек должен прежде осознать его как добро или как осмысленное закономерное действие. Такова, к счастью, природа человека, что он должен искать оправдание своим действиям. У Макбета слабы были оправдания — и загрызла его совесть. Да и Яго — ягнёнок. Десятком трупов обрывалась фантазия и душевные силы шекспировских злодеев. Потому что у них не было идеологии. Идеология! — это она даёт искомое оправдание злодейству и нужную долгую твёрдость злодею. Та общественная теория, которая помогает ему перед собой и перед другими обелять свои поступки, и слышать не укоры, не проклятья, а хвалы и почёт. Так инквизиторы укрепляли себя христианством, завоеватели — возвеличением родины, колонизаторы — цивилизацией, нацисты — расой, якобинцы и большевики — равенством, братством, счастьем будущих поколений. Благодаря Идеологии досталось XX веку испытать злодейство миллионное. Его не опровергнуть, не обойти, не замолчать — и как же при этом осмелимся мы настаивать, что злодеев — не бывает? А кто ж эти миллионы уничтожал? А без злодеев — Архипелага бы не было».

Правда, злодеи используют прикрытие идеей, когда уж сильно их достанут вопросами. Да и то не свои – чужие, какие-нибудь гуманисты-либералы.

Образ «новоявленного литератора, а на деле ярого врага советской власти и убеждённого антикоммуниста Михайлова-Лидского» появляется в последних главах романа. Есть в нём, как признаётся сам автор, нечто автобиографическое, но по большей части, это всё же собирательный персонаж, в котором воплощены черты человека, желающего покончить с многовековой традицией «русского садизма». Задача, конечно, для Голиафа, но если вообще ничего не делать, то ничего и не будет меняться, будет сплошной «рефрен». Не надоело? Поэтому роман есть правильный шаг к этой задаче, ибо, как говорят восточные мудрецы, даже самый большой путь начинается в первого шага. Или: лучше зажечь одну свечу, чем жаловаться на темноту. Михайлов-Лидский выступает в романе как прежде всего нон-конформист, человек с крамольными мыслями (во многом эта манера мыслить воспитана в нём одним из его учителей Паолой Дмитриевной Волковой – лицо реальное и знаменитое): он стал «частью институтской фронды, подвергающей анализу и соответственно – сомнению этот сегмент советского мировоззрения. Волкова научила его понимать корни мифа, видеть его сущность, вычленять из мифа зерно правды и класть это зерно на весы истории».

Сегодня, когда миф о прекрасном Советском Союзе крепчает, поддерживаемый властями и пропагандой, в особенности телевизионной, особенно важно понимать, чем именно держалось «монолитное единство» общества в СССР, и было ли оно вообще – единство.

Об этом развенчании мифа, мифов – роман Владимира Михайлова-Лидского.

Насилие – в природе человека, увы, этот факт нужно признать, как то, что мы состоим не только из души, но и из тела. Об этом говорят факты, которые потрясают меня в рассказах о Второй мировой – в книгах Льва Копелева и Григория Померанца, в исследованиях поведения победителей на освобождённой (завоеванной?) территории. Вот цитата из Копелева: «Почему среди наших солдат оказалось столько бандитов, которые скопом насиловали женщин, девочек, распластанных на снегу, в подворотнях, убивали безоружных, крушили все, что могли, гадили, жгли. И разрушали бессмысленно, лишь бы разрушить." а еще (как жеж это страшно, но видно надо дать): В пригороде Кёнигсберга Метгетен (Metgethen), захваченного советскими солдатами 29 января 1945 г., и затем на время освобожденного немецкими войсками, ординарец Карл Август Кнорр (Karl August Knorr) увидел на площади растерзанные тела двух девушек в возрасте не старше 20 лет, которые, судя по всему, были привязаны ногами к двум танкам и разорваны пополам. А неподалеку был найден дом, из которого вывезены около 70 женщин, половина из которых сошла с ума, поскольку, каждую из них насиловали в течение дня около 70 раз. И в этом же пригороде капитан Вермахта Герман Зоммер (Hermann Sommer) позади одного из домов нашёл трупы раздетых женщин и детей. Головы детей были раздроблены тяжелым предметом, а самые маленькие были заколоты штыками».

Последний факт, который особенно меня поразил, это то, что даже когда освобождали концлагеря, то не жалели женщин-узниц и насиловали их так же, как и женщин на завоеванной территории врага. Смотрите эту публикацию:

Red Army troops raped even Russian women as they freed them from camps — http://www.telegraph.co.uk/news/worldnews/europe/russia/1382565/Red-Army-troops-raped-even-Russian-women-as-they-freed-them-from-camps.html

...и эту: A brutal weapon of ancient and modern warfare — http://www.telegraph.co.uk/news/worldnews/europe/russia/1382563/A-brutal-weapon-of-ancient-and-modern-warfare.html.

В этой последней статье говорится о том, что в принципе насилие над женщинами – это орудие и оружие любой войны. А если понимать войну в расширенном смысле – как борьбу за власть и материальные ценности – то это было и будет всегда, видимо. Проблема человечества – удержаться от насилия с помощью ограничений, которые ставит человеку культура, понимаемая прежде всего как культура уважения к личности, культура трепета перед живой жизнью как таковой.

Сексуальное насилие – одна из самых страшных тем романа. Я чувствую, как автор заворожен его метафизикой, как он пытается рассказать что-то очень особенное о человеке, изображая казни, в которых фигурирует низ человеческой телесности. От этого невозможно отмахнуться, про это невозможно не рассказать, ибо в нём, в сексуальном насилии – главное противоречие жизни как феномена. В подобных сценах обнажается мысль: то, что должно стать актом любви и дать жизнь,  — убивает.

Давным-давно меня потрясли два фильма: «Иди и смотри» Элема Климова и «Ночной портье» Лилианы Кавани. В первом, снятом в начале 80-х, была редкая для тогдашнего кино сцена группового насилия фашистов над девушкой из партизанского отряда, после которого она сошла с ума. Эта сцена шла через несколько минут после другой сцены, где эта молодая, красивая девочка восторженно признавалась в любви и говорила: я жить хочу, детей рожать... Второй – фильм о любви начальника концлагеря и заключённой, тоже во Вторую мировую, любви, которую не смогла остановить угроза смерти. Да, в ней были сцены насилия, объясняемые исходными ролями палача и жертвы, в которых начались эти отношения – но это было в самом начале. Почему, спрашивал Достоевский устами своего Смешного человека, мы на Земле можем любить только через насилие? Да потому, что велика эта самая жажда власти над ДРУГИМ. И только любовь способна преодолеть эту тягу к власти, только она способна её – победить. Такую победу в романе «Русский садизм» одерживает любовь Ники и инженера Михайлова.

Отдельно хочется сказать о том, как этот роман встраивается в общую тенденцию современной литературы, где насилие выступает то как фон, то как доминанта поведения героев, то как событийная канва, то как комбинации всего перечисленного. Это поразительно, но за последние двадцать лет появилось огромное число текстов, где насилие соседствует с темой женщины, некоторые из них написаны женщинами, что вызывает особенный интерес. Татьяна Толстая, Людмила Петрушевская – самые известные писатели в этом ряду. «Время ночь» и «Свой круг» в определённом отношении представляются мне близкими к роману Лидского, потому что во всех этих текстах говорится о надругательстве над женской природой, о низведении, поругании этой природы.

Русский философ Николай Бердяев еще в 1918 году написал книгу о русской душе, в которой выдвинул тезис о женственной природе этой души. Одна из глав его книги даже называется «О “вечно-бабьем” в русской душе». У него на это там приведены свои аргументы – можно посмотреть, кому интересно. Дело не в них сейчас. Кризис гуманизма, на мой взгляд, выразился еще и в том, что в конце 19 века – начале 20-го самые чувствительные люди поняли, что надвигается кризис мужественности. Не умея справиться с резко меняющейся жизнью, «мужское начало» прибегает к насилию как единственному, как кажется, но не является, средству жить и двигаться дальше. Прежде вознесённая на уровень ангелов в литературных образах и образах других видов искусств, женщина оказалась затем сброшена с небесных высот, десакрализована, даже профанирована. Вот перед нами в романе «Русский садизм» эти женские образы, не считая тех, что подобны Нике (их на пальцах одной руки посчитать можно, и ещё останется), и выступают во всей неприглядности зла: они либо объекты насилия, либо творят насилие сами. Особенно омерзительны сцены, в которых женщины вершат насилие над своими детьми: одна – за грех скотоложества, другая – попросту убивает своего ребёнка сразу же после его рождения. Мерзок мальчишка первой, страшная его расправа над матерью, которую убивают продотрядовцы, а потом насилует уже мёртвую – сын. Зачем, казалось бы, такие древнегреческие страсти? Автор видит в этом страшном образе метафору того, что сделали с нежной российской душой те, кому принадлежала власть над ней, те, кто исполнял повеления это власти. И делается это не от силы, которая, казалось бы, сопровождает насилие. Нет, насилие – это проявление бессилия и немощи. Лао Цзы говорил: «... Человек при своем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти тверд и крепок. Все существа и растения при рождении нежные и слабые, а при гибели сухие и гнилые. Твердое и крепкое – это то, что погибает, а нежное и слабое – это то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет. Сильное и могущественное не имеют того преимущества, какое имеют нежное и слабое». Вот в чём трагедия насилия – оно не догадывается, что в нём самом его конец.

О языке романа. Он великолепен  — прежде всего по мастерству использования самых разных вариантов русской речи – от суржика, еврейского местечкового говорка, блатной фени, канцелярита до самых высоких нот  — торжественных речей и молитвенных заклинаний, которые здесь совсем не кажутся инородными. Напротив, этого молитвенного финала ждёшь, как очищения, как надежды. У Франца Кафки есть притча, в которой человек хочет пройти в нужное ему здание, но ему дорогу преграждает охранник. Ничего не объясняя, он не пропускает этого человека. Неизвестно, кто этот охранник, кто дал ему власть над входом, но человек всегда будет вопрошать о необходимости проникнуть в новый для него мир, в мир свободы.

Этой надеждой на новый мир, в котором не будет доносов и казней, согревается сердце автора — поэтому так по-гоголевски звучат его слова о родном языке: «У, этот язык! Он так могуч, что может двигать целые народы. Его возможности нельзя измерить, они сближают континенты, и люди, говорящие на русском, становятся добрее, мягче, их душа теплеет, потому как наш язык располагает к любованью миром, он может описать весь свет подробно, зримо, ласково». У автора, как у героя Достоевского, всё не кончаются проклятые вопросы к Создателю: «… Господь дал путь, на котором надобно осмыслить прошлое, на котором необходимо тысячу раз споткнуться и упасть, и разбить себе колени в кровь и, нетвёрдо стоя на этих окровавленных коленях, молить небо о пощаде и без конца задавать и задавать вопросы, на которые Ты, Господи, не хочешь отвечать. Благодарю Тебя за верную защиту и за приятие молитв, а на проклятые вопросы придётся отвечать уж самому. И самый главный среди них стучится в душу уже много лет, и связан он с мучительною памятью русского народа. Читая летописи или их переложения, всякий раз я содрогался от чудовищного садизма наших предков...»

Да, перед нами снова вопрос о предопределении и свободе воли, но мне кажется, автор сам уже ответил на него: человек сам выбирает свою судьбу, он в силах преодолеть то, что мешает ему быть вполне человеком. Но вот беда: вниз тянет немыслимой силы магнит эгоизма, и человек, отказываясь от воли своей, а значит, поступая в рабство дьявольским силам, отягощенный материей, забывает о своей одухотворённости или относит её к разряду эдаких приятных сентиментальных вещиц, которые можно иметь, а можно и не иметь. А сильному она так вообще без надобности, так как он сам себе – и бог, и царь, и герой.

У Льва Толстого есть размышление на эту тему – статья с названием «Отчего люди одурманиваются», в которой он говорит о двух природах в человеке – низкой и высокой. Речь идёт о том, что всегда легче потакать низкой, чем работать ради высокой: «В период сознательной жизни человек часто может заметить в себе два раздельные существа; одно — слепое, чувственное, и другое — зрячее, духовное. Слепое животное существо ест, пьет, отдыхает, спит, плодится и движется, как движется заведенная машина; зрячее духовное существо, связанное с животным, само ничего не делает, но только оценивает деятельность животного существа тем, что совпадает с ним, когда одобряет эту деятельность, и расходится с ним, когда не одобряет ее. Зрячее существо это можно сравнить со стрелкою компаса, указывающею одним концом на Nord, другим на противоположный — Sud и прикрытою по своему протяжению пластинкою, невидною до тех пор, пока то, что несет на себе стрелку, двигается по ее направлению, и выступающею и становящеюся видной, как скоро то, что несет стрелку, отклоняется от указываемого ею направления. Точно так же зрячее духовное существо, проявление которого в просторечии мы называем совестью, всегда показывает одним концом на добро, другим — противоположным — на зло и не видно нам до тех пор, пока мы не отклоняемся от даваемого им направления, то есть от зла к добру. Но стоит сделать поступок, противный направлению совести, и появляется сознание духовного существа, указывающее отклонение животной деятельности от направления, указываемого совестью. И как мореход не мог бы продолжать работать веслами, машиной или парусом, зная, что он идет не туда, куда ему надо, до тех пор, пока он не дал бы своему движению направление, соответствующее стрелке компаса, или не скрыл бы от себя ее отклонение, так точно и всякий человек, почувствовав раздвоение своей совести с животною деятельностью, не может продолжать эту деятельность до тех пор, пока или не приведет ее в согласие с совестью, или не скроет от себя указаний совести о неправильности животной жизни» — http://trezvost-kharkov.narod.ru/biblio/tolstoy/dlya_chego_odurman.htm.

Опьянённость жестокостью – это своего рода наркотик, позволяющий забыться, погрузить в пучину бессознательного своё человеческое, слишком человеческое «я». В романе Михайлова-Лидского это опьянение показано в масштабах, превышающих предельно допустимые концентрации зла на один печатный лист.

Я не любитель щекотать себе нервы фильмом в жанре хоррора, я не могу читать маркиза да Сада, мне плохо становится от фильмов Пазоллини, с его сценами жестокости, поэтому прочитать роман «Русский садизм» было для меня как минимум поступком. Но не жалею потраченного времени, так как в конце наступил тот самый катарсис, которого так ждала измученная кровавыми сценами душа. Я услышала горячую любовь и веру автора в силы своей родины подняться из кровавого подполья, чтобы вернуть себе прежнюю духовную силу  — но для этого нужно покаяние. Кто уж только не говорил про это, начиная с известного фильма Тенгиза Абуладзе. Но, увы. Кажется, сегодня мы дальше от покаяния за своё кровавое прошлое, чем в 90-е. Посмотрите, что творится с сознанием людей: они говорят про «эффективного менеждера Сталина» (представьте себе эффективного менеджера Гитлера, или Пол Пота, или Мао), они крепят его портреты на стёкла своих авто, они ностальгируют по СССР.

Память, человеческая память – вот что может стать основанием надежды, если все прежние основания в виде религий и идеологий прогнили и проржавели. Но для этого нужно – просвещение, то самое, без которого нельзя стать человеком, критически мыслящим, неподкупным на посулы разных «пастухов» от идеологии и религии, так жаждущих пасти стада и получать от этого профит как материальный, так и весомый и куда более сладкий – психологический. Деньги и власть, и главное – власть, власть над всем дрожащим муравейником! – помните эти слова Раскольникова? Да, как говорил Григорий Померанц, «дьявол начинается с пены на губах ангела», а эту пену рождает жажда власти прежде всего. Жажда силы, что одного корня с насилием. Но никогда насилие, даже получив власть, вырвав её, подобно бешеному зверю, из мягкой плоти жертвы, — никогда насилие не удержит её надолго. И все, кто к насилию причастен, кончают бесславно, будь то Нерон или Сталин. И только память об этом может удержать человека от повторения зверств, от рефрена насилия, заменив его работой ума, речи, души – это, и только это держит нас в рамках человечности, а значит спасает.

© Элеонора Прояева, 2012