Воровка

Рассказы киргизского прозаика и драматурга Мара Байджиева посвящены духовной жизни нашего современника. Художественным миром своих произведений Мар Байджиев утверждает высокие нравственные ценности, справедливость и гуманизм.

Публикуется по книге: Байджиев Мар. Рассказы и повести. – Б.: Шам, 2005. – 432 стр.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки 7-4
    Б 18
    ISBN 9967-22-688-9
    Б 4702300100-85

– О-о! О-ууу! Держите ее! Держите! – кричал верховой, размахивая белой шапкой. Он мчался по вспаханному полю. На солнце сверкала его лысая голова.

Школьники, окучивавшие картофель, выпрямились и застыли, как испуганные козлята.

– Агай, кого держать? – спросила девочка.

Учитель пожал плечами.

– А кто это? – спросил он, в свою очередь.

Дети наперебой принялись гадать, что это за всадник. Одни кричали, что это Начальник Воды, дядя Таштан, так как всадник был в зеленом чапане, другие решили. Что это дедушка Бакен. Кто-то заключил, что это вовсе незнакомый человек, ибо его чапан был не такой старый, как у дяди Таштана, и не такой новый, как у дедушки Бакена.

За годы войны женщины научились так искусно лепить заплаты, что чапаны, рубахи и штаны на людях напоминали географические карты с белыми пятнами. Всадник приблизился, и дети в один голос закричали, что это Начальник Воды – дядя Таштан. На зеленой вельветовой груди его, как эмблема, сверкала заплата, из белого шелка. Дети узнали и жеребца по кличке Туйгун.

– Что же не поймали?! – закричал Начальник воды.

– Кого? – спросил учитель.

– Воровку!

– Какую воровку?

– Э-эй! – махнул рукой Таштан. – Здоровенная такая! Волосы длинные, распущенные! Каждая нога с толщиной с мое туловище!

Учитель подозрительно прищурился: в аиле еще бытовало суеверие, что ведьмы – албарсты являются в облике женщины с распущенными волосами и угадать ее можно только по походке, так как ходят они пятками вперед.

– Может, показалось тебе, Начальник воды, а? – снисходительно улыбнулся учитель.

Дети тоже засмеялись снисходительно.

– Да пусть покарает меня святой хлеб, если вру! Пусть я женюсь на родной матери, если вру! – забожился тот.

– Чш-ш! Здесь ученики! – предупредил учитель, так как дальше могли посыпаться еще более непедагогические клятвы.

– Ой, кокуй о-о-ой! – махнул рукой дядя Таштан. – Я думал, здесь люди, а здесь, оказывается, ученики. Эти книги не дают вам верить ни богу, ни человеку!

Учитель разозлился:

– Какая воровка? Откуда ей взяться средь бела дня? Может, школьница была?

– Ой, кокуй о-о-ой! Какая школьница? Воровка по всей поруме. Вот такая здоровая!

– Шпионка от немцев! – догадался один из учеников.

– Зачем ей шпионить? Война-то кончилась, – ответил другой ученик.

– Вызвала меня председательша наша и говорит: «Вам, аке, подчиняются все колхозные арыки». – «Да, – говорю, – я есть Начальник Воды». – «Простите, – говорит, – товарищ Начальник Воды, что пришлось вам ходить вдоль арыков без спецодежды». – «Да, – говорю, – пришлось, да не только вдоль арыков – по самой воде». А она говорит: «Ничего не поделаешь – война была. А теперь вот выписали специально для вас особые сапоги. Не промокают. Заграничные». – «Спасибо, – говорю, – за уважение». – «Ничего, – говорит она, – хороших работников мы уважаем».

– Так и сказала? – без особого интереса спросил учитель.

– Ну, положим, не совсем так, но так звучали ее слова. Хороших работников везде уважают. «Слыхала я, – продолжает она, – что вы умеете лечить лошадей». – «Да, – говорю, – умею». – «Так вот, – говорит она, – ведите к себе хромого жеребчика Туйгуна, вылечите и катайтесь на нем». Получил я сапоги резиновые, голенища длиннющие, до самого паха достают, вернулся и говорю: «Спасибо вам и Советской власти за уважение». А она говорит: «Ничего, аке, хороших работников мы…»

– Э-э, ты про воровку давай! – перебил его учитель, посмотрев на солнце.

– Сейчас дойду и до воровки. Так вот, сегодня повел я, значит, жеребчика на водопой, вчера он клевера объелся зеленого. Думал, подохнет скотина. Нет. Вроде выжил жеребчик. Решил дать немного соли, привел домой.

Учитель давно перестал его слушать и следил за учениками, которые вновь приступили к работе. Отойти от рассказчика и заняться своим делом он не мог: Таштан был намного старше. Сам учитель когда-то окончил курсы ликбеза и еще что-то, прошел всю войну и теперь преподавал военное дело, физкультуру, черчение, немецкий язык, русский и даже географию.

Начальник Воды продолжал свой рассказ и никак не мог добраться до основного события.

– Гляжу, кто-то копошится в сарае. Решил, что соседка пришла за огнем. Начал привязывать Туйгуна. Оглянулся, вроде баба вышла из сарая и побежала за дом. Ну, думаю, наверно кто-нибудь из застенчивых невесток. Зашел за сарай, а там лежит куриная голова. Подумал, что собака притащила. Гляжу, а это голова моей наседки. Я своим курам головы чернилом крашу. Думаю, что бы все это значило. Вышел из сарая. Баба уже прошла через мой огород, побежала в поле и скрылась под стогом. Я на Туйгуна и за ней. Переворошил весь стог. Будто сквозь землю провалилась. Я к другому стогу. А оттуда как выскочит баба в два обхвата и драпать. Волосы лохматые. Красной тряпочкой повязаны. Платье длинное. Только голые пятки сверкают!

– Пятки, говоришь? – насторожился учитель.

– Пятки!

– Понятно… – Учитель почесал затылок.

– Ой, кокуй о-о-ой! Опять не веришь? Пятки-то обыкновенные были!

– Ну и что?

– Что? Вот я и бросился за ней. А жеребчик-то хромой совсем! Сильно гнать нельзя. Подохнет скотина, отвечать придется. Видел собственными глазами, как она побежала в эту сторону.

– Может, не сюда?

– Клянусь черной землей!

– Может, показалось?

– Ой, то-бо-оо! – Начальник Воды вытащил из кармана голову курицы, покрашенную фиолетовыми чернилами, и бросил к ногам учителя.

Дети обступили их тесным кругом и начали рассматривать куриную голову. Таштан, довольный тем, что, наконец, произвел впечатление, вытащил из кармана замусоленный пояс от старого женского платья и отдал учителю.

– Вот! – сказал он.

Несколько мальчишек уже рыскали по прибрежным кустам осоки. Учитель тоже начал ходить вдоль арыка.

– Вот сюда она побежала. Я даже заметил, как мелькнул ее зад. Вот такой! – показал он руками.

– Аксакал! Здесь ученики! – одернул его учитель.

– Вот такой! – Таштан уменьшил размеры зада.

Дети разбрелись по всему полю, обшарили каждый кустик.

– Может, она… того… умеет исчезать, а? – спросил Начальник Воды.

– Так не бывает! – отрезал учитель.

Мальчишки, как осы, носились по полю, возвращались к учителю и докладывали, что никакой воровки нет.

– Неужели почудилось? – в страхе спросил Таштан.

– Ну, конечно, почудилось! – обрадовался учитель. – Что? А то: видел, бежала, волосы длинные, пятки голые! И жеребчика загнал – весь в мыле!

– С чего бы это, а? – изумился Начальник Воды.

– Мало ли с чего? Спал, может, плохо! Думал о ком-нибудь.

– Да, да, – закивал тот. – Всю ночь не спал, коленки мерзли, жил с женой, такого не было…

– Ну вот! Прогнал жену, а теперь мучаешься!

– Не гнал я ее! Двадцать лет прожили, а детишек все нет. А как без них-то? Вот и затосковали мы. Решили отделиться друг от друга. Может, выйдет за другого – пошлет ей бог счастья. Да и я, может, встречу свою судьбу. А оно видишь, как получается.

– Вот, к примеру, ложишься спать голодным, а тебе снится бешбармак1 , верно?

– Верно, – согласился Начальник Воды.

– А если мучает жажда – свежий кумыс снится!

– Точно!

– А бывает, раскроются ночью ноги, снится, что ходишь босиком!

– Неужели это все в книгах?

– А как же! Так и называется «Сон и сновидения».

– Ты только не рассказывай никому, ладно? А то позора не оберешься.

– Ладно, – согласился учитель. – А что ты дашь мне за это?

– Бери мой чапан; старый, зато заплата – чистый шелк.

– Потом пахнет от него за три версты! Пусти воду в мой арык.

– Придет твой черед, будет вода, – строго сказал Таштан.

– Ну ладно, с тобой не договоришься… Дети, – обратился он к ученикам, которые давно делали вид, что работают, а сами подслушивали разговор взрослых.. – Дети, объявляю перерыв на пятнадцать минут. Воду из арыка не пить! Заболеете поносом! Понятно?

– Понятно! – хором ответили ученики, тут же повалились на траву и начали вытаскивать из сумок еду.

Начальник Воды нахлобучил колпак и повел Туйгуна вдоль арыка. Вдруг жеребчик шарахнулся в сторону, а дядя Таштан вскрикнул и замахал руками.

Все бросились к нему.

– Вот она! Я же говорил! Вот она!

Женщина лежала поперек арыка. Голова и ноги ее торчали из воды, прикрытые прибрежной осокой. Туловище почти полностью было под водой. Она лежала как мертвая, видимо, оледенела от страха.

– Вставай, ведьма! – Таштан потрогал ее рукояткой камчи.

Ведьма не шелохнулась.

Начальник Воды, пробормотав первые слова молитвы, полез в воду. Ведьма вскочила на ноги и, подхватив длинный подол, побежала вниз по течению. Дети со свистом и гиканьем бросились за ней, оставляя позади коричневые пузыри. Учитель, сильно припадая на раненную ногу, ковылял за всеми, на ходу отдавая приказания.

– К мосту! Не давайте выйти из арыка!

Чувствовалась его боевая закалка.

Вдруг ведьма резко повернулась и пошла прямо на дядю Таштана, оскалив большие белые зубы. Тот невольно попятился назад.

– Начальник, не бойся, я здесь! – закричал учитель.

Услышав голос командира, дядя Таштан почувствовал себя бодрее, и, расставив руки, стал медленно приближаться к ведьме. Дети конвоировали ее, вооруженные палками, кусками глины, хворостинками. Глаза их блестели, как у тигрят. Расстояние сокращалось. Ведьма раскачивала смуглыми полуобнаженными плечами и смотрела затравленной волчицей. В ушах ее поблескивали огромные серьги в виде полумесяца. Золотые.

– Руки вверх! – сказал учитель.

Ведьма покачала головой. Серьги сверкнули на солнце.

– Сдай оружие! – приказал учитель.

Сверкнули серьги.

Начальник Воды изловчился и, как снежный барс, набросился на ведьму, однако тут же взвыл и брякнулся в воду. Пока он барахтался, ведьма выкарабкалась на берег. Двое мальчишек бросились к ее ногам и крепко обхватили за голени. Ведьма упала. Дядя Таштан замахнулся камчой.

– Эй! эй! – закричал учитель.

Но Таштан все же успел стегнуть ведьму. Когда он замахнулся еще, подоспел учитель и вырвал камчу.

– Женщину бить нельзя! – сказал он.

– Какая женщина! Это же воровка! – не унимался дядя Таштан.

– Сейчас разберемся, – хладнокровно сказал учитель, усевшись на камень.

Начальник Воды слизывал с укушенной руки кровь и что-то злобно бормотал – ругался про себя.

– Кто вы такая? – спросил «следователь».

Женщина не ответила.

– Хынды хок! Гитлер капут! Хальт! – кричали мальчишки со всех сторон.

Учитель поднял руку. Все замолчали.

– Воровка она! Курицу мою украла. Наседку! Хлеб украла! Руку мне прокусила! В город ее! В тюрьму! – наседал Таштан.

– Вы нанесли советскому гражданину материальный ущерб с сопровождением телесного повреждения. Мы вынуждены привлечь вас к уголовной ответственности! – сказал учитель.

Воровка, казалось, не понимала ни единого слова.

– Ханды кок! – не выдержал какой-то мальчишка.

На него цыкнули, и он замолк.

– Слушай мою команду! – учитель поднялся. – В связи с чрезвычайным происшествием окучивание картофеля прекращается!

– Ур-ра! – закричали дети.

– Тихо! Ашим и Толемуш! Вы останетесь здесь и сообщите бригадиру о случившемся. Остальные поведут ее в правление. Ясно?

– Ясно!

Таштан связал женщине руки, сел на Туйгуна и, предупредив детей, чтобы не подходили близко, так как она может укусить, двинулся вперед. Ватага мальчишек и девчонок, как стайка лилипутов, пленившая Гулливера, следовала за ними, поднимая желтую пыль. Учитель захромал рядом с подветренной стороны.

В аиле уже знали о том, что в дом дяди Таштана залезли грабители, похитили все драгоценности, а хозяина ранили автоматной очередью. Предполагалось, что это дело рук его бывшей жены. Когда воровку, как слона, повели по улицам аила, из домов высыпали старики, старухи и детвора, и вся эта процессия двинулась к правлению колхоза, сопровождаемая дружным лаем аильских собак.

Председателя в конторе не оказалось, и бригадиры все были в поле. Вскоре, однако, на лошадях, и телегах и тракторах начали возвращаться с работы колхозники. Воровку окружили тесным кольцом и глазели на нее как на преступницу, которую сейчас выведут на казнь. Таштан уже в который раз во всех подробностях рассказывал о случившемся. И каждый раз начинал с того момента, когда председательница в знак уважения к хорошему работнику выдала ему резиновые сапоги и хромого жеребенка, который вчера объелся зеленого клевера.

Дети, в свою очередь, рассказывали своим сверстникам о том, как они поймали шпионку, которая ни на каком языке не говорит, хотя все понимает. Между тем наступили сумерки, и седобородые, посоветовавшись, решили запереть ее пока что в красном уголке, а завтра передать в руки властей.

Поскольку Таштан был заинтересованным лицом и жил через дорогу, то ему и была поручена охрана. Воровку ввели в низенькую комнату. Не найдя надежного замка, продели в дверные ушки плетеную веревку из конского хвоста и завязали так крепко, как умеют завязывать только скотоводы.

Таштан вернулся домой. В сарае вместо двенадцати будущих цыплят лежала пустая скорлупа – кошки сделали свое черное дело. Теленок, привязанный к стойлу, рвался к матери, пускал слюни и жалобно мычал. Хозяин стреножил голодного Туйгуна, выгнал в огород и решил подоить корову. Но скотина, еще не привыкшая к нему, брыкалась и не допускала. Он хотел позвать соседку, но вспомнил, что вчера ее муж, косолапый Качкынбай, напившись бузы, с вилами гонялся за ней и кричал, что дома беспорядок, а она ходит доить чью-то корову. На душе остался неприятный осадок. Он и сам не мог понять, отчего этот осадок: может, потому что, Качкынбай был немного младше, а может, потому что, к холостому да еще зажиточному мужчине все мужья относятся с завистью и подозрением. Одним словом, хозяин Воды твердо решил, как только закончатся поливные работы и начнется сбор урожая, сбрить бороду, надеть на Туйгуна серебряную уздечку, накрыть белой попоной и двинуться на южный берег Иссык-Куля в поселок Тон, где жил его давний друг Бексултан, который обладал незаурядным умом и знал толк в женщинах: он-то обязательно подберет ему подходящую вдовушку, еще способную родить… Таштан вошел в дом, отыскал старый платок жены, повязался точно так же как она, натянул фартук, насыпал в тазик отрубей и, наклонив голову, подошел к корове. Скотина блеснула большими карими глазами и потянулась к тазику. Пока она, шумно вздыхая, слизывала угощение, Таштан начал доить. Но как только отруби кончились, корова забеспокоилась, начала шлепать себя по бокам грязным хвостом, нервно дергать животом. Пришлось перестать доить и отвязать теленка. Тот бросился к матери и спрятал свою мордочку в ее теплом вымени, а корова, словно добрая, дородная женщина, обласкала детеныша, облизала своим длинным теплым языком.

Таштан еще раз спросил у бога, почему он не дал ему того счастья, которым так щедро наделил даже животных.

Никогда еще дом не казался ему таким пустым и неуютным. «Женщина. Порой злое, крикливое и не всегда умное создание. Но как неуютен мир без нее! Как холоден и не обжит без нее дом! Как скрежещет и пусто гремит посуда, когда она не в женских руках! А учитель, конечно, большой дурак. Поучает меня, что женщину бить нельзя. А сам-то до войны и выпивал, и гонялся за женщиной с камчой. Вернулся с войны, как будто подменили его. Не пьет. Не курит. Без жены никуда не ходит, по-русски шпарит, как на родном. По утрам бегает вокруг дома, а потом стоит и, как огородное пугало, размахивает руками, а зимой докрасна натирает свою грудь снегом. Недаром говорят: слушай, что говорит мулла, да не делай то, что он делает. Сказал, что женщина пригрезилась мне оттого, что тоскую по ней. Да-а! Умеют ведь врать эти грамотные…» Таштан поймал себя на том, что забыл о случившемся. А что, если воровка сбежала через окно или кто-нибудь развязал веревку? Ему ведь было поручено сторожить ее!

Начальник Воды взял старую двустволку и направился к конторе. Веревочный замок был цел. Он подошел к черному окну, зажег спичку и просунул в щель разбитого стекла. Воровка спала на старом облезлом диване, обнажив крепкие смуглые ноги. При свете спички вспыхнула и затрепетала золотая серьга.

– Эй! – тихо постучал он.

Женщина не ответила. «Может, умерла?» – вдруг подумал Таштан. – Хлеб, что украла, съесть не успела. Ребята вытащили почти весь каравай, намокший в воде, и тут же съели. А дохлую курицу, видимо, потеряла, когда убегала. Весна – пора тяжелая: старые запасы съедены, а новый хлеб еще не созрел. Воровать-то голод заставил.

Таштан сходил домой, принес крынку парного молока и кусок хлеба.

– Эй! – он постучал сильнее. Потоптался на месте и зажег вторую спичку.

Она подняла голову. В темноте заблестели ее золотые серьги и черные глаза.

Таштан оставил на окне еду и отошел в сторону.

Воровка поблагодарила на каком-то непонятном поющем языке и начала есть в темноте, а потом выставила пустую крынку в окно и затихла.

Таштан повесил ружье на плечо дулом вниз и до утра ходил вокруг конторы, в деталях вспоминал о случившемся, думал о своей жизни и о женщинах…

…Айымкан. Как не говори, а хозяйка она была хорошая. Правда, немного сварлива. Но бывают ли несварливые женщины? В последние годы стало трудно с ней. Чуть что – в слезы. «Я несчастна, я больна. Хочу ребенка». Как будто он, Таштан, не хотел ребенка. Ездили в город. Доктор сказал, что супруги здоровы и вполне могут иметь детей. Прошло еще три года. И война закончилась. А потомства все не было. Вспомнился последний разговор.

– Давай хоть раз поговорим открыто, – сказала она.

Таштан уселся подле нее и начал чинить сапог.

По натуре своей Айымкан была женщина вспыльчивая и невыдержанная, а тут вдруг заговорила очень спокойно, рассудительно, видать, готовилась к этому разговору давно.

– Бил ты меня не раз. Однажды довольно крепко, правда, могла бы я избежать этих побоев, но я и сама виновата. Наше несчастье сильнее наших обид, а потому прощаю тебе все.

– Ей! Кто научил тебя умным словам? – удивился Таштан.

Но жена продолжала:

– Утром ты смотрел на играющих мальчишек, и в глазах твоих были слезы. В старое время я бы сама разрешила тебе взять токол1 , но сейчас это запрещено.

Муж молчал и жевал просмоленную суровую нитку.

– Я уеду к родителям и дам тебе свободу. Только ты не торопись, найди себе подругу, которая бы не только рожала, но и ценила тебя. А мне купи плюшевое пальто, хромовые сапоги, чаю и сладостей для родителей, чтобы злые языки не говорили, что ты выгнал меня.

Через несколько дней супруги собрали своих седобородых родичей, зарезали барана и сообщили о своем разводе. Седобородые выслушали обе стороны и пришли к выводу, что супруги делают верный шаг, ибо считали, что бездетность – несчастье большое. Таштан продал одну из коров, одел Айымкан с ног до головы, накупил подарков для ее родичей, разделил все имущество на две части и проводил ее в Джеты-Огуз.

Возвращался с тяжелым сердцем. Он бы исполосовал камчой любого, кто сказал про Айымкан худое слово. Но пришлось расстаться с ней – так была сильна тоска по ребенку, особенно весной, когда вся долина начинала цвести и благоухать жизнью. Даже в самом воздухе, казалось, звенит земная любовь и земное рождение: на полях прибавились первые побеги, на деревьях набухли почки, из куколок вылетали нежнокрылые бабочки, птицы пели о любви, на крышах ворковали голуби, на полях паслись грациозные кобылицы, на улицах аила высыпала голопузая детвора, а старики, улыбаясь, любовались ими, грелись на солнце. И он, Таштан, с утра до вечера хлопотал там, у большой реки, пускал в долину живительную влагу, поил все живое. А дома никто его не ждал…

И теперь, сидя на крыльце конторы один на один с ночью, он думал о том, что человек, видимо, никогда не научится ценить свое счастье. Не иметь детей – несчастье, конечно, большое. Но жить без семьи разве лучше? И если рядом есть женщина, которая плачет и смеется вместе с тобой, это ведь тоже хорошо.

Долго сидел Таштан, опершись на свое ружье, в котором не было заряда. Он проснулся от скрипа двери. Сноп света ударил в глаза. Солнце поднималось.

– Доброе утро, аке! – это явилась на работу председатель колхоза Майрамкан Оморова.

– Здравствуйте, аксакал,1 тоюс,2 доченька, – поднялся Таштан. – Тут вот вчера мы поймали кое-что… Тоюс воровку. (Слово «то есть» он употреблял, когда говорил с официальными лицами.)

– Знаю, – улыбнулась Майрамкан.

– Что прикажете с ней делать?

– Не знаю, аке, – засмеялась женщина.

– Может, допросите? А вдруг она того… ышпыянка заграничная.

– Мы не имеем права допрашивать, аке.

– А кто имеет?

– Милиция…

– А где ее взять?

– Кого?

– Мылыйсу.

– Отвезите ее в город и сдайте в отделение.

– А вдруг ее в тюрьму посадят?

– Там разберутся. Возьмите у бригадира телегу и отвезите…

К тому времени у «Красного домика» собралась толпа любопытных. Таштан разогнал всех, вывел воровку, связал ей руки, усадил в телегу и двинулся в райцентр.

Аильная детвора и несколько старух провожали их до шоссе. Мальчишки свистели, кидали огрызки, цеплялись за телегу, дразнили и ругали воровку. Конвоир обещал надрать им уши, грозно размахивал камчой, но ребятишки не унимались – они знали, что дядя Таштан очень любит детей и просто разыгрывает из себя злодея. Когда доехали до шоссе, конвоир сошел с телеги, вытащил из кармана горсть альчиков, дал каждому мальчишке по штуке и уговорил их вернуться домой. Телега затарахтела по шоссе, покрытому синим гравием.

А солнце уже светило над самой головой.

То, что было дальше, никто, кроме самого Таштана, не знает.

Вернулся он очень поздно, всю ночь в его окне светилась керосиновая лампа, а из трубы струился синий дымок… На второй день с утра до вечера он возился во дворе, наводил порядок. Когда кто-нибудь проходил мимо и спрашивал, куда он дел воровку, отвечал, что скоро все узнают, куда он ее дел. Вечером зарезал барашка и созвал седобородых. И пока в казане варилось мясо, издавая аппетитнейший запах, гости играли в карты, говорили о войне, об урожае, о довоенном изобилии и нынешней бедности. Казалось, что они просто собрались поесть мяса. А когда мясо было съедено и подросток обошел всех с теплой водой и полотенцем, хозяин встал во весь рост и обратился к гостям:

– Палец, отрезанный по общему совету, не болит. Судьба послала нам женщину. У нее нет ни детей, ни мужа, ни очага. Война заставила скитаться ее по земле в поисках куска хлеба. Она не нашей крови и не нашей веры. Но она добрая и здоровая, и, если она народит мне детишек и будет хозяйкой в этом доме, для меня будет достаточно. Если братья согласны с моим решением, окажите мне поддержку по законам отцов наших. Время сейчас трудное. Война кончилась, но вдовы еще не сняли траурных платьев, глаза наши не высохли от слез, никто еще не ел досыта. Сегодня я зарезал своего единственного барана. Придет день – в долгу не останусь, ибо в любом доме рано или поздно будут и поминки, и свадьбы, и рождения.

Все молчали. Таштан ждал приговора. Наконец поднял голову самый седобородый из седобородых – восьмидесятилетний Токой.

– Брат мой, – начал старец, – первое богатство – это здоровье, второе богатство – белый платок в доме. Супружеская жизнь – это сказка, которую никто не расскажет до конца. Если создатель послал тебе эту женщину и она вошла в ум твой и сердце, поступай, как велит тебе желание. Ты говоришь, что она одинока, не имеет своего дома, значит, в поступке твоем нет корысти. Судьба вознаградит тебя за то, что ты проявил великодушие к несчастной скиталице и с белым сердцем ввел ее в свой святой дом. А то, что она другой крови, другой веры – в твоих руках сделать ее нашей любимой дочерью и доброй снохой. Все люди равны перед создателем. Если крепок молоток, то и войлочный гвоздь в землю войдет. И если она будет встречать твоих братьев добрым поклоном и с чайником горячего чая, значит, жизнь твоя спокойна, и мы будем рады за тебя. А нам остается пожелать вам счастья и поддержать хлебом и мясом. Ты честный Начальник Воды. Твоей работой довольны и родичи, и начальство. Да будет белый платок счастьем твоим!

– О-мийн! – старый Токой провел ладонями по лицу, и все сидящие провели ладонями по лицу.

На голову невесты набросили большой белый платок, налили в белые чаши чистой горной воды, и один из старцев, считавшийся муллой, хотя он довольно приблизительно знал коран и не понимал ни одного арабского слова, произвел обряд бракосочетания, что, впрочем, свелось к тому, что он спросил согласия сторон на совместную жизнь и пронес чашу с водой вокруг голов молодых; таким образом, брак свершился. Правда, «мулла» никак не мог выговорить имени невесты, которую звали Маргаритой, и все время называл ее Марипатой. А Марипата исподлобья зыркала огромными черными глазами и обнажала крупные белые зубы.

К свадьбе готовились недолго. Родственники общими силами собрали трех баранов и мешок проса. Правление колхоза выделило мешок муки. Наварили бузы. Напекли лепешек и два мешка боорсоков. Кто-то принес бурдючок кумыса, который тут же спрятали под кровать на случай приезда особых гостей. С тех пор как почти весь колхозный табун увели на фронт, кумыс употребляли в качестве лекарства.

На свадьбе было сытно, а значит, и весело. Невеста, одетая в новое сатиновое платье, в хромовых ичигах с остроносыми калошами, сидела за ширмой в окружении молодых и кланялась всем, кто захотел смотреть на нее. Старухи гладили ее по голове, целовали в лоб:

– О, ананайын! Совсем как наша. И глаза черные, и волосы черные, и прическа как у наших дочерей! Дай бог тебе полный подол детей!

В первые дни друзья Таштана подтрунивали над ним, просили рассказать, как он договорился с ней о женитьбе, было ли между ними что-нибудь такое там в дороге, на каком же языке они общаются по ночам и не собирается ли он пешком ходить вокруг Иссык-Куля, гадать на картах, воровать кур и лошадей. Начальник Воды не сердился и на соленые шутки находил пересоленные ответы, поэтому очень скоро остроты иссякли. Хотя на самом деле он и сам не знал, почему выбрал именно эту женщину, может, из благородства, а может, потому, что она была очень не похожа на тех, каких он привык видеть со дня своего рождения. Маргарита освоилась с новой жизнью, научилась печь хлеб, доить корову, изъясняется со старухами и детьми, пуская в ход жесты и свою богатую мимику.

Кончилось лето. Прошла осень. Настала зима. Начальник воды лишь изредка выезжал к большой реке, чтобы обколоть лед, сковавший шлюзы. По пути заезжал в соседний колхоз и привозил жене сладости. Длинными вечерами он любил сидеть дома у очага, а Маргарита тихим голосом пела очень грустные и непонятные песни…

Однажды Таштан был уверен, что у него родится сын. Он был счастлив. Казалось, сам бог наконец заметил его страдания и послал женщину, во чреве которой начала жить великая надежда. Таштан считал дни, ждал того светлого момента, когда в собственных ладонях будет держать маленькое теплое существо, ночами подолгу смотрел на лицо Маргариты и очень осторожно, чтобы не разбудить, гладил ее живот, приставлял ухо, так как слыхал, что повитухи таким образом определяют двойню.

– Ну, чего ты? – спрашивала он сквозь сон.

– Может, там… двое?

– Хэ, чего захотел! – бурчала она и поворачивалась на другой бок.

– Ты спи… спи… это я так… – извинялся он и долго смотрел в голубое небо, где мерцали далекие звезды, улыбался в темноту и думал о том, как все-таки хорошо жить на свете. «Как интересно устроен мир, – думал он. – Мой отец жил и ждал моего рождения, а потом ждал, когда я вырасту и стану человеком; теперь я жду, когда родится мой сын и станет человеком, а потом мой сын будет ждать появления своего сына, и так вечно. И род мой будет жить вечно! И кровь моя будет переходить из века в век! И я буду жить вечно…» Вся предыдущая жизнь его с маленькими радостями и большими лишениями, казалось, была всего-навсего подготовкой к большому празднику. Уходя из дома, Таштан строго наказывал жене не поднимать тяжелые вещи, не утруждать себя работой. Но она слегка посмеивалась над его страхами и делала все: хлопотала по дому, носила воду, молола муку, месила тесто и пекла хлеб, она очень любила горячий хлеб, испеченный в жаровне. А потом свертывала толстую цигарку и курила очень крепкий самосад. Иногда Таштан представлял, как бы повела себя Айымкан, если бы вдруг забеременела. Она бы, конечно, слушала каждое его слово и выполняла все просьбы. Но Маргарита была другой женщиной. Из другого племени и вела себя по-другому. А он не смел возразить – он ждал от нее единственного: здорового ребенка.

Беда пришла неожиданно. Начальник воды, как всегда, встал чуть свет, оседлал старого мерина (Туйгун излечился и резвился где-то на горных лугах), натянул длинные резиновые сапоги, взял кетмень и двинулся к большой реке, чтобы открыть шлюзы, распределить воду по основным арыкам, идущим через поле. Весна выдалась сухая, и первые побеги ждали влаги. Он хотел было вернуться домой к обеду, но воды было мало, а у большой реки рыскали браконьеры, которые ради двух-трех рыб могли перекрыть воду. Надо было ждать, пока напьется картофель, а на ночь пустить воду на пшеничные поля.

Отпустив воду на пшеницу, он двинулся через перевал. На гребне он невольно остановил коня и залюбовался. Красное солнце уходило за горы. Перед ним простиралась долина. Каждое поле, разделенное строгими линиями каналов, имело свой оттенок зелени. Вода спокойно разливалась по земле и блестела, как красная ртуть. И над всем этим возвышалась гигантская тень Начальника Воды на гигантском коне.

В совхозный сельмаг он приехал в сумерках, купил брошку с зеленым глазком – она любила блестящие побрякушки, – пришпорил мерина, чтобы добраться домой до наступления темноты.

Въехав во двор, он увидел, что корова пьет воду из котла, а теленок с веревкой на шее, с надутым животом лениво помахивает хвостом. Таштан в смутной тревоге вбежал в дом. Жены не было. Побежал к соседям. Никто не видел ее. Вернулся домой. На круглом столе записка. Как он не заметил раньше! Ученическим почерком по-кыргызски два слова: «Спасибо за доброту!» Он побежал к Качкынбаю. Его дочери дома не оказалось, заигралась где-то. Пока нашел ее, уже стемнело. Девочка рассказала, что Рита-джене позвала ее в полдень, угостила рафинадом и попросила написать эти слова. Больше она ничего не знала.

Что могло случиться?

Может, она, оправившись от каких-то своих бед и переживаний, затосковала по своей былой свободе? Может, привыкшая жить только сегодняшним днем, ничего не загадывая на завтра, привыкшая босиком бродить по земле со своими пожитками, а вечером петь и плясать у костра, захотела вернуться к своему прежнему беспечному существованию? А ребенок связал бы ее по рукам и ногам и заставил жить на одном месте, и она решила избавиться от него? Тогда зачем же выходила замуж? Может, из боязни попасть в тюрьму? Словом, ни сам Таштан, ни кто другой не могли в свое время объяснить ее приход в этот дом. Как она очутилась в этих краях? Почему оторвалась и ушла от своих ветхих балаганов на колесах, от грязных, сопливых, нечесаных детишек, сварливых грубых старух, от подружек, бродящих по базарам в поисках наивных людей, желающих узнать свою судьбу?

Таштан переживал глубоко. Одни сочувствовали ему, другие, в основном женщины, злорадствовали, осуждая за то, что он ввел в свой дом бродяжку, тогда как вокруг было много порядочных вдов и девушек на выданье. Он обошел все ближайшие поселки. Каждое воскресенье ездил в город на базар, искал воровку, унесшую в своей утробе его счастье. В отделении милиции ответили, что найти ее «практически невозможно». Во-первых, никто не знал ее фамилии, нет ни документов, ни фотографий; во-вторых, согласно инструкции она не подлежит розыску: ее уход считается отказом от родственных связей. Может, она решила поехать куда-то к родным и вернется, как только родит? Пришла осень, но она не вернулась…

Начальник Воды стал нелюдим, перестал брить голову и готовить себе пищу. Вокруг жили родные, близкие, братья и сестры по крови, но он чувствовал себя одиноким. С утра уезжал к большой реке, распределял воду, а домой возвращался поздно вечером. Уходя к реке, двери не запирал на замок, боялся, что она вернется в его отсутствие и не сможет войти. Придя домой, он находил на столе миску с обедом, принесенную детьми Качкынбая. Ночами, лежа в холодной постели, начал думать об Айымкан. Почему он согласился на развод и отпустил ее? Может, за это и наказал его бог? Слыхал, что она все еще живет у родителей, сватались к ней. Но она не дала согласия…

Однажды, придя с реки, он застал у себя жен старших родственников. Они прибрали дом, выбросили накопившийся хлам, вытряхнули, просушили одеяла, кошмы и дорожки из козьих шкур, вымыли посуду, выстирали, заштопали одежду, сбили масло, сварили хороший ужин.

– А ну, сядь-ка с нами, Начальник воды! – приказала рябая Ырыс-джене. Это она для удобства общения прозвала его Начальником воды, так как женщина не должна произносить имена близких родственников мужа. – У тебя есть радость – ты звал родных на помощь! На голову твою упала беда – ты забыл о нас, – начала она. – Мы ждали. Не дождались и с белым сердцем пришли сами… Не стыдно ли тебе убиваться из-за бабы? Предки твои были воинами, порою теряли в бою весь свой род, а не падали духом. Ты мужчина, а мужчина может найти столько жен, сколько суставов на руке и ноге. Неужели эта бродяга так запала тебе в душу, что ты решил отказаться от родных, от народа?

– Да я не о ней… ребенок, – начал было Таштан.

– Э! Знаем! Знаем! – перебила его Ырыс-джене. – У чинары могут обломаться ветви, но, если жив основной ствол, весной расцветут новые ветви. Еще не кончилась вода, которую суждено тебе выпить за свой век. Ты еще можешь зеленеть и цвести. Поручи нам. И мы найдем тебе достойную хозяйку.

Таштан долго молчал, а потом поднял голову.

– Война унесла родного брата. Он не оставил потомства. А мне, видимо, суждено доживать свой век бездетным. Род моего отца прервется. Но я рад, что есть у меня родные и близкие, которые подставят плечо, если я буду падать, станут мне костылями, если захромаю, похоронят меня на родной земле, когда закончатся мои дни. Спасибо вам. Спасибо народу. Я до последних сил своих буду поить вас и землю водой из большой реки, каждый год вы будете рожать детей, а земля даст новый урожай. И это будет моим утешением. И если хотите, чтобы мне было лучше, то приведите Айымкан назад. Мы прожили с ней двадцать лет. Видать, суждено нам вместе коротать и оставшиеся дни.

Женщины не возражали – Начальник Воды говорил «с белым сердцем».

Вскоре Таштан и его близкие родичи поехали к родителям Айымкан. Таштан поклялся, что отныне и до самого последнего дня своего будет с ней, если даже начнется всемирный потоп.

Вернувшись домой, они зажили прежней жизнью. О неудачной попытке Таштана заиметь сына старались не вспоминать, словно ничего такого и не было, а просто однажды, когда он затосковал, приснился ему такой сон.

Начальник Воды каждое утро шел к большой реке распределять воду, возвращался вечером, довольный и усталый, громко рассказывал, как поссорился из-за воды с бригадиром или отстегал камчой браконьеров. В ненастную погоду он просил разжечь в очаге огонь, растереть суставы скипидаром и помять поясницу.

– Старый ты уже! Сменил бы работу. Ревматизм – дело нешутейное. А ты с утра до вечера по колено в холодной воде, – советовала Айымкан.

– Не могу! – отвечал Начальник Воды. – Не я, так другой будет ходить по воде. Ревматизм – родная сестра мираба. А вода любит хорошего хозяина! – и, кряхтя, грел ноги.

***

Прошли годы. Начальник воды совсем старый стал и сидел теперь дома. Работал бы еще, да суставы начало крутить, ездил несколько раз на курорт, но лучше не стало. Что ни говори, восьмой десяток пошел. Особенно тяжело становилось осенью, когда шли дожди. В такие дни старый Таштан почти не вставал с постели, а старая Айымкан сидела подле него и вязала шерстяные чулки.

– Айым! – позвал он однажды.

– Что тебе, старик?

– Какое сегодня число?

– Первое января.

– Ты положила монету?

– Положила.

– Принеси-ка сюда, – попросил он.

Старуха принесла кожаный мешочек.

– Пересчитай!

– Двадцать пять штук, – сообщила она, пересчитав серебряные рубли.

– Значит, ему двадцать пять в этом году… Не забудь отдать ему эти деньги, когда он придет. Я видел хороший сон. Он обязательно вернется…

1970 г.

© Мар Байджиев, 1970

ОТКРЫТЬ всю книгу «Рассказы и повести» в формате PDF