Осенние дожди

Повести киргизского прозаика и драматурга Мара Байджиева посвящены духовной жизни нашего современника. Художественным миром своих произведений Мар Байджиев утверждает высокие нравственные ценности, справедливость и гуманизм.

Публикуется по книге: Байджиев Мар. Рассказы и повести. – Б.: Шам, 2005. – 432 стр.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки 7-4
    Б 18
    ISBN 9967-22-688-9
    Б 4702300100-85

Старая, опытная машинистка редакции Айша-апа вдруг стала делать нелепые опечатки – пропускать буквы, а иногда и целые слова. Сперва это показалось простой случайностью, но со временем такое повторялось все чаще и чаще. Заметив ошибку, она нервничала, вынимала почти законченную страницу, бросала в корзинку и начинала новую, но, не напечатав и половины текста, замечала, что вместо одной буквы шлепнула другую, и слово приобрело совершенно невероятный смысл.

Вскоре ответственные материалы, идущие на первую полосу, начали отдавать не ей, старшей машинистке, а Гульсун, которая работала всего три года, постоянно обращалась за помощью, серьезно расстраивалась из-за мелких накладок, и опытной Айше приходилось учить ее уму-разуму, давать советы. В душе старой женщины зрела горькая обида. Гульсун, очевидно, чувствовала это и старалась как-то ослабить напряженность ситуации: пыталась рассказывать смешные истории о своих детях или выбирала одну из рукописей и, протянув: «У-у, это мне не под силу!» – отдавала ее Айше.

Внешне обе женщины соседствовали и работали как будто бы мирно, однако в небольшой комнатушке «Машбюро», как называли ее сотрудники, атмосфера накалялась с каждым днем.

Однажды, придя на работу чуть раньше, Айша заметила, что Гульсун перечитывает ту корреспонденцию, которую она отпечатала вчера вечером. Почти на каждой странице, как пулевые пробои, зияли опечатки, выправленные жирным карандашом.

Айша молча прошла на свое место и долго печатала, не поднимая головы. Ее худые, жесткие пальцы работали быстро и четко.

– Ох, устала! – сказала вдруг Айша-апа.

– У вас была сдельная? – спросила Гульсун, продолжая печатать.

– Зачем мне сдельная? Много ли надо одинокой старушке! Работать устала, каждый день одно и то же: так-так, так-так-так. Этот стук всюду. Идет поезд – кажется, колеса стучат, как машинка. Играет музыка, кажется, барабан выстукивает буквы: так-так-так…

Молодая машинистка прервала работу – она никогда не слышала, чтобы это молчаливая женщина говорила столь горячо.

– Вам надо отдохнуть, – сочувственно сказала Гульсун.

– Да и думаю, пора бы. Возраст уже подошел, – жестко ответила Айша-апа, в тон ей резко застучали клавиши: так-так-так…

Молодая женщина просто хотела посоветовать ей поехать куда-нибудь в аил или к морю, но старая женщина поняла это по-своему и потому, видимо, обиделась…

– Да вы меня неправильно поняли, Айша-апа, – попыталась оправдаться Гульсун.

– Какая разница, – горько усмехнулась Айша-апа.

– Моей свекрови уже шестьдесят, а она все еще работает, – чики-чик-чик.

Айша-апа ничего не ответила. Она явно была не в духе, и Гульсун решила больше не тревожить ее. К тому же пожилая женщина не очень любила, когда молодые давали ей советы.

Дуэтом стучали машинки, а когда обе вдруг замолкли, тихим, спокойным подголоском вступали стенные часы.

Но вот желтый маятник вздрогнул. «Бенн! Бенн! Бенн!» – разнеслось по комнате. Наступил обеденный перерыв. Гульсун на полуслове прекратила печатать, открыла маленькое зеркальце, подвела губы, достала из стола бутылку кефира, свертки и стала ждать, когда Айша-апа закончит страницу. Но старая машинистка словно не слышала боя часов.

– Айша-апа, перерыв, – тихо сказала Гульсун.

– Иди, иди, милая. У тебя же дети! – така-так-так-так, така-так-так-так.

Гульсун пожала плечами и вышла.

Айша, почти не глядя на клавиши, перепечатала страницы, принесенные молодым корреспондентом, и пошла к редактору.

Когда вошла Айша, редактор ел холодные пирожки с зеленым луком и правил гранки. Он поднял голову, и женщина положила на стол заявление, в котором просила отпустить ее на пенсию в связи с ухудшением здоровья.

– Может, вам съездить в «Голубой Иссык-Куль» или в Крым? Очень хорошие дома отдыха под Москвой. Хвойный лес, чистый воздух. Сейчас я позвоню в профсоюз, спрошу, что у них есть, – начал редактор.

– Нет, Акматбек, спасибо за заботу. Но мне, по-моему, пора. Можно ли остановить солнце, идущее к закату?…

И пока редактор подыскивал слова, чтобы успокоить ее, она вышла из кабинета, забыв оставить перепечатанную корреспонденцию.

* * *

В небольшом зале редакции собрались почти все сотрудники, начиная от редактора, кончая техничками – тетей Лизой и Зурухан-апой. Стол был накрыт зеленым сукном, на нем стояли цветы, торт, конфеты, шампанское и пишущая машинка.

Редактор произнес небольшую речь о том, как хорошо было работать с Айшой Мусаевной, просил ее не забывать своих бывших коллег и чаще наведываться в редакцию. После этого ей был преподнесен подарок – машинка. Кто-то из репортеров раза два щелкнул фотоаппаратом. Все аплодировали. Айша приняла подарок, поблагодарила, прослезилась. Откупорили шампанское, пожелали женщине доброго здоровья, долгих лет жизни, на редакторской машине отвезли ее домой. На следующий день в газете появилась маленькая теплая заметка под названием «До свидания, Айша-апа!». И с этого дня Айша перестала ходить на работу.

Первые дни она никак не могла привыкнуть к мысли, что никуда теперь не надо спешить, не надо подниматься каждое утро в одно и то же время, идти на автобусную остановку. Правда, несколько раз она по привычке рано вставала, торопливо одевалась, завтракала, поглядывала на часы, но потом спохватывалась, что идти ведь некуда, опускалась на диван и долго сидела неподвижно. А однажды даже доехала до редакции, но, увидев знакомого корреспондента, стоявшего у входа, проехала мимо, сошла на следующей остановке и весь день проходила по городу – дома делать было нечего.

Настали тихие, однообразные дни, никто не беспокоил, никто не приходил, да и сама она никого не хотела видеть.

* * *

Айша стояла на улице в толпе любопытных и смотрела, как рушат ее старый дом. Паренек лет восемнадцати, в новеньком, еще не испачканном комбинезоне, тронул рычаг бульдозера. Вид у него был суровый и даже грозный: он чувствовал, что собравшиеся мальчишки завидуют ему, и держал себя важно; похоже было, что ему впервые доверили самостоятельно управлять машиной. Бульдозер, как стальной носорог, урча, двинулся к дому; дойдя до стены, замешкался, потом рванулся назад. Над камышовой крышей поднялась пыль, дом покосился, будто в прощальном поклоне, и медленно осел. Столб серой пыли взлетел к облакам.

В этот дом она вошла юной невестой, у порога этого дома простилась с мужем, потом с сыном и теперь покидала его одинокой старухой.

– Ур-ра-а-а! – закричали мальчишки.

Айша заплакала…

Если бы могла она упросить людей не разрушать старые дома! Пусть строят новые, но зачем разрушать старые? Хотя не сломаешь старое – не построишь новое. Законы жизни неумолимы.

* * *

Она получила на проспекте Мира комнату с общей кухней и коридором и первые дни не могла привыкнуть к новой квартире: проснувшись среди ночи, не могла понять, где находится, потом вспоминала, что это ее новое жилье, и долго лежала с открытыми глазами.

В соседних двух комнатах поселилась семья Медера Рысалиева. Это был мужчина лет тридцати, приятной наружности, работал прорабом в СМУ. Он был изысканно вежлив, даже галантен, всегда подтянут, очень следил за своей внешностью. Бурул была лет на пять моложе мужа; она весь день хлопотала по дому, следила за детьми, было видно, что с годами она превратится в дородную тетю и добрую мать большого семейства. А пока она воспитывала двух девочек: пятилетнюю Анару и трехлетнюю Гульнару. Дети просыпались задолго до солнца и начинали пищать, плакать, просить варенье, бегать на кухню, в ванную, дергать цепочку; квартира наполнялась криком, топотом, и ко всему этому прибавлялся, как отдаленный гром, шум воды, стекающей в унитаз.

Первые дни соседи встречались только на кухне, но постепенно две женщины подружились; бывало так, что Бурул, сварив на ужин какое-нибудь блюдо – плов, например, посылала соседке полную тарелку отведать, а та, в свою очередь, отвечала тем же.

В новом доме была холодная и горячая вода, газ и другие удобства, что освободило Айшу от многих житейских забот. Она поздно вставала, и уходила в парк читать «Графа Монте-Кристо». Приходила домой только к вечеру.

Иногда заходила к ней Бурул, и они долго разговаривали о том, о сем. Забегали Гульнара и Анара, хватали что-нибудь со стола, ссорились из-за портретика сына Айши в серебряной рамке, из-за большой ракушки, некогда привезенной с Черного моря. Просили снять картину, висевшую на стене, против окна. На репродукции был изображен ледокол под северным сиянием – он шел полным ходом, разрезая толстый лед. Картина скорей напоминала плакат или обертку, но Айша не расставалась с ней и вешала всегда на самом видном месте – это сын ее купил когда-то на собственные сбережения, собранные в гипсовой копилке.

Анара и Гульнара пытались открыть старый патефон. Мать прикрикивала на своих девчонок, шлепала их по рукам. Они затихали на минуту, а потом все начиналось сначала.

Бурул любила рассказывать о всяких происшествиях.

Это она рассказала Айше, что на третьем этаже их дома живет одинокий старик, которого считают миллионером. Когда-то он был парикмахером и вышел на пенсию, а недавно купил в ювелирном магазине за баснословную цену большие красивые часы.

Айша засмеялась, не поверила. Но как-то в воскресенье старик вынес на балкон две табуретки и поставил на них большие часы – в корпусе слоновой кости с витиеватыми узорами; два амурчика держали золотой диск циферблата. Эта роскошь и вправду стоила, видимо, больших денег. Однако на следующий день старик отнес эти часы в детский сад и сказал заведующей: «поставьте их в зале для музыкальных занятий. Пусть дети знают, что жил на свете добрый человек».

Беседы с Бурул длились до тех пор, пока не раздавался звонок. Это приходил Медер. Он частенько запаздывал, являлся с друзьями и, несмотря на поздний час, мог заставить жену готовить угощение. Иногда Бурул уходила к себе с детьми, так и не дождавшись мужа. Звонок раздавался часа в два ночи. Жена спала крепко, и двери приходилось открывать Айше. Медер вежливо благодарил соседку, стараясь дышать в сторону. За его спиной виднелась шляпа какого-то субъекта. Айша, сказав свое: «Ничего, ничего», – уходила к себе. А через несколько минут из соседней комнаты доносился приглушенный голос: сперва Медер просил, потом начинал настаивать, женский голос упрекал, жаловался, всхлипывал. Просыпались Анара с Гульнарой и начинали плакать в голос. Потом девочки умолкали, видимо, их уводили в другую комнату, а шум уже доносился из кухни. Это Бурул грела ужин или жарила мясо для закуски, а если не было мяса, просто нарезала лук и посыпала солью, после чего наступала относительная тишина.

Медер чем-то напоминал Айше ее мужа Мукаша. Такой же замкнутый, всегда погруженный в себя, так что трудно было угадать, о чем он думает и как к тебе относится. Да, если бы Мукаш был иным, хотя бы чуть более открытым, наверное, Айша поняла бы, почувствовала… и, может, предотвратила бы разлуку…

А сколько было прожито с ним солнечных дней! Вспомнить хотя бы рождение сына… А как ликовали они, когда профессор не подтвердил первоначальный диагноз малыша, до этого они сидели у постели сына и каждый плакал потихоньку, чтобы не заметил другой. И вот Мукаш, видно, забыл обо всем этом, взял да и ушел к другой женщине. Было обидно за себя, за сына: жаль было слез, пролитых холодными зимними ночами, пока Мукаш учился в большом городе; жаль было тех ласковых слов, которые она написала ему; жаль было своей любви, нежности, отданной ему. Он не оценил этого, предал ее, и это было слишком жестоко. Может быть, со временем она изменила бы свое отношение к его поступку и сумела бы понять его; там, в большом городе, наверное, ему было очень тоскливо и одиноко, а он привык к заботе, к тому, что рядом всегда был любящий человек. Та, которую он встретил в городе, была миловидной, и чувствовалось, что за ним она пойдет в огонь и в воду. Да, не смогла простить. Кто же знал, что скоро начнется война, и он уйдет на фронт… У
Мукаша была возможность получить бронь, но он попросился на передовую. Айша даже не пошла провожать его на вокзал – не хотела встречаться с его новой подругой, да и людей постеснялась, послала сына и передала теплые варежки…

Незадолго до войны он пришел к ней, просил прощения, хотел вернуться, плакал…

– Нет, – сказала Айша, – ты нам не нужен, ты нас предал!

Правильно ли она поступила тогда? Ведь человек просил прощения!

И кто знает, чем бы все это кончилось, если бы не война…

Мукаш вернулся в родной город после войны. О гибели сына он узнал еще на фронте, видимо, написала вторая жена. Придя к Айше, он ни о чем не спрашивал, ничего не рассказывал, просил показать извещение о гибели Эркина, долго рассматривал групповой снимок, сделанный под Прагой, забрал портретик, где сынишка сидит верхом на стуле в коротеньких штанишках и ждет, когда из фотоаппарата вылетит птичка. Так и просидели весь вечер молча. Айша тоже ничего не сказала, давно привыкла нести свою скорбь одна. С наступлением темноты Мукаш ушел к себе домой, там у него росла дочь, которая родилась после его ухода на фронт. С гибелью сына рухнул последний мостик, соединявший двух людей…

Раньше, когда Айша была занята работой в редакции, она редко вспоминала мужа или, вернее, пыталась не вспоминать о нем, но с некоторых пор все чаще ловила себя на том, что воскрешает в памяти давно забытые события.

Может, причиной тому была жизнь ее соседей, проходившая у нее на глазах. Медер, очевидно, был человеком добрым и хорошим, но с женой у него что-то не ладилось: Бурул то и дело жаловалась на его жестокость и невнимание к ней… Однажды Айша заснула, так и не дождавшись тишины. Медер вернулся поздно, сквозь сон она слышала мужской голос, плач Бурул и, кажется, звон разбитой посуды. Утром Айша удивилась тишине в доме; на кухне никого не было; она решила, что Бурул с утра ушла куда-нибудь со своими девочками. Но часа через два к ней вошла Анара и сказала, что мама просит ее зайти.

Бурул, закутанная в пуховую шаль, лежала на диване и плакала. Когда вошла Айша, она зарыдала и долго не могла успокоиться: вытирала кончиком шали покрасневший нос, глаза, щеки. Девочки стояли возле матери, притихшие. Анара наматывала на руку подол платьица, а Гульнара, выпучив глазенки, прижимала к груди куклу с разбитым лицом. Девочкам было очень жаль маму.

– Я не могу больше, не могу! – стонала Бурул.

Ей, видимо, очень хотелось, чтобы пожилая женщина пожалела ее, посочувствовала.

– Подними голову, – строго сказала Айша, – перестань плакать!

Обе девочки подошли к Айше и прижались к ней.

– А что мне остается делать? – отозвалась Бурул.

– Иди работать! У тебя хорошая специальность.

– А дети?

– Они будут со мной, – сказала Айша.

С этого дня Айша стала заботиться о девочках. Она думала о том, какие платьица сшить им к весне, купила книжку «Наш ребенок», вечерами читала и делала для себя записи. Ведь сейчас не те времена, когда Айша была молодой матерью. Теперь о воспитании детей написаны большие книги. Девочки с утра до вечера пропадали в ее комнате, ходили с ней в кино, в цирк… Бурул устроилась на швейную фабрику.

Получив пенсию, Айша купила девочкам две пары нижнего белья, красную и синюю зубные щетки, желтую и зеленую скакалки. Почему она не взялась за это дело раньше!

В понедельник Бурул пошла на работу, вечером вернулась возбужденная, рассказывала о том, как она растерялась, сев за машинку. Вся семья сидела на кухне, смеялись дети. Медер тоже смеялся.

Много было теперь хлопот у Айши: ходила на рынок за мясом, стояла в очереди за молоком, готовила вкусные обеды, следила за девочками, часами сидела в парке и вязала шерстяные носки. Дни пролетали быстро. Айша порядочно уставала и ночью спала крепко. Теперь не было квадрата окна, на который она смотрела долгими бессонными ночами. Она много думала о будущем этих двух девочек: ей очень хотелось, чтобы Анара стала знаменитой балериной, а Гульнара – писательницей. У нее такие были задатки – она очень складно придумывала всяческие небылицы и умело подбирала рифмы. Теперь пожилой женщине хотелось жить очень долго, чтобы увидеть, кем станут эти малышки, а потом и их дети и внуки; хотелось гордиться тем, что жизнь свою она прожила не бесполезно: она, именно она, воспитала эти две знаменитости – балерину и писательницу.

Ей казалось, что жизнь наградила ее чем-то новым, долгожданным и очень хорошим. Девочки стали для нее такими же родными, как тот мальчик, который сидит верхом на стуле и ждет, когда из фотоаппарата вылетит птичка.

В доме стало светлее, будто с окон сняли тяжелые занавески. Вечерами можно было слышать смех, а в воскресные дни с утра начинал играть магнитофон, который молчал до сего времени лишь по той причине, что его владельцам было не до музыки.

После завтрака все семейство отправлялось в город, в кино или в цирк. Айша оставалась дома и готовила обед. Возвращались шумные, возбужденные, голодные. Обедали тоже шумно. Гульнара то и дело вспоминала, как дяденька в шляпе глотал шарики, а выплевывал копейки, или о том, как хрюшка танцевала фокстрот.

Глядя на них, Айша даже не верила, что она когда-то не знала эту семью. Ей казалось, что Медер – ее сын, Бурул – невестка, а Анара и Гульнара – ее родные внучки, что она никогда не была одинокой, никогда не бежала от людей, всегда любила их, была с ними.

«Я скрепила эту семью, я вернула детям счастливый смех», – думала Айша.

* * *

Беда пришла неожиданно.

Однажды утром Айша заметила, что Медер и Бурул не разговаривают друг с другом. Она решила, что причиной тому какая-нибудь легкая семейная ссора. Вечером Медер вернулся очень поздно. Дверь отворила Айша, от него пахло спиртным. Он пробормотал что-то вроде извинения и пошел в комнату.

На следующий день повторилась та же история. Айша решила не вмешиваться и уехала в Кара-Балты к своей приятельнице в полной уверенности, что молодые люди помирятся.

Но она ошиблась. Приехав домой, она нашла на столе записку:

«Айша-апа, мы ждали вас и не дождались. Мы решили уехать на Север. Поработаем там, может, все у нас наладится. А пока в нашей квартире будет жить брат Медера. Он студент. Будем писать. Крепко целуем и обнимаем нашу добрую Айшу-апу».

Старая женщина беспомощно опустила руки. В ту ночь она не сомкнула глаз, смотрела на квадратные глазницы окон и плакала.

* * *

В квартире стало тихо, как в склепе. Айша осталась одна. Длинной вереницей потянулись скучные дни. За окном медленно падали и умирали желтые листья… Осень тихо и спокойно входила в город.

Уже несколько раз была перемыта и без того чистая посуда, перестирано все, что можно стирать, выкрашены полы, побелены стены, хотя до праздников было еще далеко. Теперь женщина не знала, за что взяться, – делать было нечего. Пробовала читать – уставали глаза, ловила себя на том, что читает одно, а думает о совсем другом: Гульке, Анарке и еще… еще о маленькой белокурой девочке, которая много лет назад – впервые жизни Айши – назвала ее бабушкой.

Это было в тысяча девятьсот сорок восьмом…

Рано утром кто-то постучал в дверь. Айша подошла к окну и увидела два силуэта. Один большой, другой маленький. Окна заиндевели от февральского мороза, и нельзя было рассмотреть лица.

– Кто там?

– Мы! Откройте, пожалуйста.

– Да кто вы?

– Откройте, мы что-то расскажем.

– Что вы расскажете?

– Здесь живет мать Эркина?

– Здесь! – Айша распахнула дверь.

Вошла молодая женщина, закутанная в старенький пуховый платок, она держала за руку девочку лет трех.

– Кто вы?

– Мы?… Это ваша внучка, – сказала женщина и сняла с девочки платок, обнажив белокурую головку.

– Какая внучка?

– Дочь вашего сына.

– Сына? Но его давно нет… он…

Потом они долго сидели, пили чай; девочка уснула. Женщина рассказала, что часть, в которой служил Эркин, два месяца стояла в их деревне. Они понравились друг другу. Уходя на передовую, Эркин оставил адрес матери, обещал писать, но не написал. Может, письмо затерялось, а может, просто не успел написать. Фашистская пуля сразила его. А через несколько месяцев кончилась война, и потом родилась девочка.

Айша долго и внимательно всматривалась в спящую девочку, но не могла найти ни одной знакомой черты, разве что брови и реснички были черные-черные.

Айша не знала, как быть и что делать. Верить или не верить? Верить хотелось очень, но мало ли что бывает в жизни? Каким образом Эркин, очень застенчивый и необщительный, почти мальчишка, за столь короткий срок мог полюбить женщину старше себя и жить с ней? У него же была невеста, которая любила его и ждала! А недавно в газете написали об одном аферисте, который являлся к вдовам, заранее узнав что-нибудь о погибшем муже, рассказывал всякие небылицы, входил в доверие, оставался жить, а потом в один прекрасный день собирал все, что можно унести, и скрывался в неизвестном направлении. Айша, правда, не думала, что приезжая была из таких. Судя по ее рассказам, Вера хорошо знала Эркина.

Приезжая с дочерью поселилась у Айши, устроилась работать на завод. Однажды она пришла позже обычного и сказала, что записалась в какой-то кружок. Через несколько дней она пришла еще позже и сказала, что ходила в кино. В следующий раз Айша заметила, что Веру провожал какой-то мужчина. Она понимала, что все это естественно, что не имеет права на ревность, ни тем более запрещать ей с кем-то встречаться, но душа ее восставала. Как-то она не выдержала и спросила:

– Что это за парень провожает тебя?

– Работаем в одном цехе, – ответила Вера.

– Он хочет жениться на тебе?

– Не знаю…

«Тогда зачем он ходит с тобой?» – хотела спросить Айша, но промолчала.

Вскоре парень перестал провожать Веру, а вместо него появился другой – в офицерском кителе без погон, с двумя орденскими колодками.

Тогда Айша решила поговорить с Верой откровенно.

– Ты пойми меня правильно, – начала она, – мы должны поговорить начистоту. Ты молодая, красивая, у тебя все впереди, а я, видимо, мешаю тебе. Ты должна думать о своем будущем. Я не обижусь, если ты встретишь серьезного человека и у тебя будет семья…

Вера ничего не ответила и начала плакать. Может, она хотела объяснить, что приехала сюда ради нее, Айши, – такова была просьба Эркина, но почему-то не смогла сказать. Видимо, она чувствовала, что Айша-апа в чем-то сомневается, никак не может признать в душе девочку своей внучкой, дочерью сына. Одним словом, через некоторое время Вера с дочерью уехала. Обещала писать, но прислала лишь одно письмо – откуда-то из под Ташкента, сообщила, что устроилась на фабрику, живет в общежитии…

* * *

Айша решила перечитать старые письма. Их было немного: несколько пожелтевших писем от мужа, три письма от сына и эта весточка от Веры. Вот первое письмо, оно пришло прямо в техникум из какого-то поселка на юге, куда Мукаш уехал работать. Они тогда еще не были мужем и женой. Он писал о трудностях, и местных нравах, а о любви только одно коротенькое слово в конце письма: «Жди». Несколько открыток, присланных из разных мест, в них беспокойство о ее здоровье (Айша ждала ребенка), потом беспокойство о здоровье уже двоих: жены и сына. Писем из большого города не было: она их уничтожила, но единственное письмо с фронта сохранила…

Айша долго сидела над письмами, не читала их, а просто смотрела на буквы, на знакомый почерк. Содержание она знала наизусть.

Письма от сына…

Первое письмо написано детской рукой, пришло из пионерского лагеря: буквы пляшут, как конан-дойлевские человечки. На трех страницах повествуется о том, что их отряд катался на лодках. Второе письмо написано почерком уверенным. Оно пришло из города, где проходили обучение мобилизованные. Третье письмо с фронта. А потом извещение.

Айша бережно сложила письма, завернула в целлофан, перевязала ленточкой и снова развязала: решила перепечатать их на машинке, ведь бумага от времени желтеет, а иные письма были написаны карандашом, и буквы поистирались. Айша поставила машинку на стол, протерла фланелевой тряпочкой, достала первое письмо от мужа, развернула, положила старую медную линейку на строчку, поудобнее уселась на стуле и хотела начать печатать, но тут увидела, что в начале письма нельзя уже понять ни одного слова. С трудом, по памяти разобрала Айша первые фразы, нажала пальцем на клавишу, раздался одинокий резкий стук, но буква не отпечаталась – лента была старой; она вставила новую ленту и медленно, буква за буквой выстукала первое слово: «Дорогая». Руки устало опустились, словно она проработала целый день.

Она опустила голову на холодный корпус машинки и долго сидела молча.

Когда Айша подняла голову, в комнате уже темнело. Она открыла дверь на балкон. Свежий осенний ветерок пахнул ей в лицо, растрепал седые волосы. Недавно прошел дождь, с крыши падали слезинки, будто и дом плакал о своей весне. Одно за другим зажигались окна. Внизу блестел асфальт, отражая свет уличных фонарей. На балконе дома напротив, где было студенческое общежитие, стояла девушка, на светлом фоне двери она казалась нарисованной тушью. Послышалась музыка. Мужественный голос пел:

Уймитесь, волнения страсти,
    Усни, безнадежное сердце…

Когда голос умолк, над городом, над домами, над черным асфальтом, как туман, плыли грустные звуки виолончели.

Минует печальное время,
    Мы снова обнимем друг друга,
    И жарко, и страстно с устами сольются уста.

Мелодия ласкала засыпающий город, осенние листья, девушку, очарованную ночной тишиной и одинокой зеленой звездой.

«Что ждет тебя, девочка, там, впереди в жизни? я ведь тоже была когда-то такой же, я тоже могла молча стоять у юрты до восхода Чолпон – утренней звезды, подставив лицо горному ветру. Не ждет ли тебя такая же участь? – с этой мыслью у Айши задрожали губы, к горлу подкатил комок. Нет! Нет! Ты этого не испытаешь никогда! Никогда! Ведь ради тебя погиб мой сын. А сколько было таких сыновей! Чтобы могла стоять вот так, смотреть на звезды и думать о счастье…»

А впрочем, стоит ли рассуждать так? Может, девушке нет никакого дела до тех, кто погиб на войне? Конечно, знает она о них, читала в книгах. Может, все это представляется ей как простая смена поколений – одни ушли, другие пришли, как нечто такое, что случилось очень давно?

…Порыв ветра снова растрепал седые волосы Айши. С крыши упали крупные капли. Закружились желтые листья. Опять пошел дождь. С противоположного балкона неслась уже джазовая музыка. Девушка исчезла.

* * *

Холодало. На исходе был октябрь, Айша-апа заметно осунулась, снова началась бессонница. Пошла к врачу, ей выписали таблетки, она приняла большую дозу и уснула. Когда проснулась, в окно заглядывала луна, большая и ясная. В ванной журчала вода. Потом умолкло и журчание. Стало тихо. Айша вошла в ванную и открыла кран, снова зажурчала струя, журчание напоминало голос ручейков, бегущих с гор, где прошло ее детство, где она бегала босиком с подружками, срывала красные маки. Маки! Почему они хрупкие? Не успеешь сорвать – опадут лепестки. Наверное, поэтому в народе говорят: «Не срывайте красный мак – лепестки опадут, не растите девочек – замуж убегут».

В один из осенних дней раздался звонок. Айша встрепенулась и побежала к двери, даже забыв застегнуть халат. Она решила, что вернулась Бурул с дочерьми. Однако на пороге стояла улыбающаяся Гульсун.

Айша не сразу узнала ее в широком платье с огромными пуговицами. Молодая женщина похудела, глаза стали большие.

Лицо было чистое, свежее…

– А, Гульсун, откуда, милая? Что же стоишь у порога, проходи. Молодец, что пришла. Соломинку переломить над твоей головой, что ли?

– А зачем? – не поняла Гульсун.

– Народный обычай. Когда человек совершает благородный поступок, тут-то и нужен этот обряд.

– А-а!… – Гульсун рассмеялась.

Айша ушла на кухню и через минуту явилась с тарелкой боорсоков.

– На старости лет становлюсь суеверной. Кушай, милая, боорсоки, сама пекла…

Гульсун взяла румяный колобок.

– Ну, рассказывай, как живете, как детишки? Все же молодец, что пришла! А я уже решила, что забыли меня все!

Гульсун достала из сумки два больших апельсина, положила на стол:

– Муж привез из Москвы.

– У-ух, какие красавцы! Спасибо, Гульсун. Неужели такие в Москве растут?

– Да нет, привозные, наверное… – Она не уловила усмешки Айши.

– Как хорошо, что пришла. Ну, рассказывай, что там нового у вас. Слышала, редакцию хотят переселять в другое здание, не переехали еще?

– Да нет, наверное. – Гульсун пожала плечами.

– Ты что, не бываешь там?

– Да… – замялась Гульсун. – Я ведь ушла сразу же после вас. Старшенький мой в первый класс пошел. Муж теперь работает в управлении. Защитил диссертацию. А я стала домохозяйкой. Весь день с детьми. Если все будет хорошо, появится еще один. Как я с ними управлюсь – с ума, наверное, сойду!

Гульсун не решилась сразу сказать о цели своего прихода и, чувствуя неловкость, мысленно ругала себя за то, что ни разу не пришла к старушке раньше. Тогда бы легче было договориться. Айша понимала, чего хочет от нее Гульсун, но молчала.

А молодая женщина все говорила и говорила: рассказывала о том, что они скоро получат трехкомнатную квартиру с горячей водой и газом. Купили большой телевизор. Словом, у них скучать не придется.

Гульсун была убеждена, что действует очень тонко и дипломатично.

– Да-а, воспитывать детей – дело трудное и хорошее, – начала Айша спокойно, снимая шкурку с апельсина. – Жили здесь соседи. Молодые, красивые, а моя приятельница, тоже одинокая старуха, решила помочь воспитывать детей. Так привязалась к ребятишкам – не могла без них… – Айша долго молчала и, почему-то отложив первый апельсин, начала чистить второй. – А они взяли и уехали… А старухе все кажется, что еще раз потеряла родных детей… Часто приходит ко мне, плачет…

Гульсун увидела, что Айша-апа вытирает слезы.

– Не могли же они ради какой-то старухи жить здесь, если их тянет в другие края…

– Простите, Айша-апа, я не хотела вас расстроить, – сказала Гульсун опечаленно.

Она ушла, так и не решившись объяснить, зачем приходила.

* * *

Солнечные лучи падали прямо на лицо, она прищурилась. Выпал первый снег. Ветки карагача гнулись под белой тяжестью. Вставать не хотелось, да и лежать не хотелось тоже. Женщина долго смотрела в окно. Солнце ушло – лучи уже падали на спинку кровати, где висело махровое полотенце с бордовым рисунком. Посмотрела на часы – они стояли. Вдруг показалось, что в окно тихонько постучали. Айша подняла голову – маленькая серенькая птичка перепрыгивала с ветки на ветку, сбрасывая снег, уселась поудобнее и долго поправляла перья, кокетливо вертела головкой, потом легко вспорхнула и улетела.

«Странно устроена жизнь», – подумала женщина.

Человек – словно это птичка: появляется из небытия, чтобы посмотреть на мир, полюбить, пострадать, посмеяться, поплакать, пощуриться на солнце, а потом – порх! – и нету его. Уходит опять в небытие. И что значат маленькие людские заботы, мелкие дрязги и большие обиды в сравнении с могучим неиссякаемым вечным водоворотом природы, перед лицом необходимой жизни и неминуемого конца! Почему же она не сумела понять и простить мужа? Наверное, потому, что была молода, полна сил и чувств, могла по-настоящему любить и ненавидеть так же сильно! Говорят, мужчины не могут жить одни. Может, он, оставшись без нее в городе, не мог победить одиночества и потянулся к той женщине, а та, несчастная, конечно, пошла к нему навстречу не для праздного развлечения… О, если бы человек в тридцать лет мог таким же мудрым, как в шестьдесят!

Почему-то вспомнила соседа сверху – старого парикмахера. Он по утрам вывешивал на балкон старый матрац со ржавыми следами пружин, грел на солнце свою дряхлую спину, кряхтел, жевал махорку, в эмалированной кружке варил себе вегетарианский суп, заходил к Айше просить заварки – ему было лень кипятить чай для одного себя, а соседи были уверены, что он экономит на чае. Вспомнила фразу, которую он сказал как-то, придя за кипятком.

– Давайте согреем чай, он уже холодный, – предложила Айша.

– А! – старик махнул рукой. – Не все ли равно? Все горячее остывает в конце концов…

Стук в окошко опять заставил вздрогнуть, – снова прилетела серая птичка. Женщина невольно улыбнулась. Птица чем-то напоминала Веру – когда та приходила с работы, садилась у плиты, грела озябшие ноги и смотрела точь-в-точь, как эта птаха, и носик у нее тоже был слегка вздернутый. Если сын жил с ней, ласкал, значит, любил ее. А может, девочка родилась действительно от него! Но пусть даже не от него. Ребенок есть ребенок. Девочка бы никогда ничего не узнала и считала бы ее родной бабушкой. У Веры не было ни родных, ни близких – все погибли, она приехала к ней, к Айше, несмотря на дальнее расстояние, с большими трудностями добиралась в течение месяца, разыскала, значит, искала в ней близкого, родного человека. И если бы Вера встретила здесь другого, пусть даже уехала б, надо было оставить девочку, вымолить ее любой ценой, воспитать, вырастить, а потом нянчить ее детишек. Но почему она не подумала об этом тогда, двадцать лет назад, почему не смогла перебороть какое-то внутреннее сопротивление или, попросту говоря, предрассудок? Молода была? Надеялась, что вернутся сын или муж? Пожалуй, да – где-то в глубине души теплилась тогда надежда на то, что впереди ждет что-то еще… Разве может быть так, что жизнь отнимает у здорового молодого человека все, даже будущего! Нет, нет. Пожалуй, тогда попросту не хватило капельки человеческой доброты. «Доброты», – уже вслух сказала женщина, приподнялась в кровати и долго сидела в каком-то странном оцепенении.

Надо разыскать Веру и ее дочь. Вот он. Ее последний адрес. Она писала из Ташкента. Устроилась работать на ткацкой фабрике. Живет с дочерью в общежитии. Теперь, возможно, ее там нет. Но должны же остаться какие-то документы о том, куда она уехала. Не исключено, что вышла замуж, сменила фамилию, вернулась на родину. Но найти ее можно. Каждый месяц тринадцатого числа писательница Агния Барто вела по радио передачу, посвященную розыску родных. Надо написать ей, признаться в том, что когда-то совершила большую ошибку, попросить прощения, так и начать: «Дорогая Агния Львовна, пишет Вам женщина из далекой Киргизии, в жизни своей я совершила две боьшие ошибки. Прошу Вас помочь мне исправить хотя бы одну из них…» И Вера обязательно откликнется, а если с ней что-то случилось, то непременно откликнется ее дочь. И они – старая женщина и девочка – найдут друг друга.

Солнце поднялось уже высоко, и лучи его падали теперь на стену, где висела картина – корабль шел между глыбами арктических льдов, разрезая синие воды…

Нет. Жизнь еще не кончена! Надо встать и идти. Идти к людям.

Айша встала, умылась холодной водой, подошла к зеркалу. На нее смотрела худая пожилая женщина с седыми прядями волос, измученная тревожными думами и бессонницей, глаза ввалились, но в них притаились еле уловимые искорки и даже озорство. Айша быстро оделась и у дверей обернулась, взглянула еще раз на картину.

Корабль шел вперед, ломая льды.

* * *

Через два дня поезд Фрунзе – Ташкент вез ее в город, где много лет назад она начинала свой первый трудовой день. В вагоне было душно. Айша вышла в тамбур и закурила. Она не помнила, когда в последний раз ездила поездом. Это было очень давно, так давно, что и не припомнишь, в котором году. Может, двадцать, а может, и тридцать лет назад. Куда ехала? Зачем? Все стерлось с памяти.

Женщина смотрела на горы, на проплывавшие мимо заросли облепихи с ярко-желтыми ягодами. Желтый цвет! Это ведь к… разлуке, раз-лу-ке, раз-луке – монотонно стучали колеса. Разлуки… сколько их было в жизни Айши! Не они ли сделали ее такой замкнутой и суровой?

Первая разлука была очень давно, когда она поздней ночью провожала мужа в большой город учиться. Друзья его отошли в сторонку и тихо переговаривались между собой. Она прижалась щекой к груди Мукаша и заплакала.

– Ну что ты, будто на гибель провожаешь, – сказал Мукаш, обняв ее за плечи.

– Не знаю, только очень не хочу, чтобы ты уезжал, – сказала она.

– Глупенькая ты моя! Я ведь скоро вернусь, подучусь немного и буду начальником еще большим, чем сейчас, – пошутил он.

Но Айша продолжала всхлипывать.

…Поезд мчался мимо хлопковых полей. Как шрамы на лице земли, темнели глубокие безводные арыки. Группами и в одиночку работали люди. Мужчины в белых рубахах с открытыми шеями, в узбекских черных тюбетейках, вышитых белым шелком, женщины в пестрых платьях. Они поднимали свои бронзовые, загорелые лица, смотрели вслед уходящему поезду, улыбались, махали руками.

Раз-лука, раз-лука – стучали колеса…

Муж писал почти каждый день, подробно рассказывал обо всем. Потом письма стали приходить реже. А к концу второго года связь прервалась совсем. Напрасно Айша спешила домой – ящик теперь бывал пуст.

Мукаш вернулся чужим: там, в городе, он встретил другую. Айша сделалась замкнутой и злой. Ей казалось, что любой мужчина способен поступить так, как поступил Мукаш…

А когда он уезжал на фронт, ей очень хотелось пойти на вокзал, посмотреть ему в глаза и увидеть в них нечто такое, чего, может быть, она никогда не видела и потому не понимала. Но женская гордость удержала ее дома.

Так она осталась одна с сыном. Айша преподавала в начальных классах и с утра до вечера пропадала в школе. Сын, вернувшись с занятий, рубил дрова, топил печку, пек на сковороде лепешки из кукурузной муки, вечерами готовил уроки, катался на лыжах, коньки он почему-то не любил, хотя его друзья дни и ночи могли «летать» по улицам, цепляясь за машины.

Они с сыном виделись только утром, за завтраком, да поздно ночью, разговаривали редко, никогда не вспоминали о Мукаше.

* * *

Эркин уже учился в десятом классе. Годами он сделался замкнутым и застенчивым, много читал, мечтал стать юристом. Но, по правде говоря, Айша плохо знала своего сына. Если кто-то в классе рисовал на доске Буратино, заталкивал в чернильницы промокательную бумагу или мел, она безошибочно знала, кто из сорока мальчиков сделал это. А вот сына своего знала плохо.

В памяти остался последний новогодний вечер. Эркин пришел домой с одноклассниками. Трое ребят и одна девушка танцевали, смеялись, в двенадцать часов встретили Новый год пиалками с чаем. А утром Айша стояла у горвоенкомата. Звучали гармошки. Народу было много. Люди пели, плакали, плясали, в толпе сновали юркие мальчуганы, четко выкрикивая: «Пап-пиросс!» Айша позвала одного, купила целую пачку «Цветка», там было сто штук, и закурила.

– Тетка, дай закурить, – попросил паренек с красным от выпитого лицом.

Айша дала ему несколько папирос; подошли и его дружки, такие же юные, слегка под хмельком, остриженные наголо. Через минуту в пачке не осталось ни одной папиросы.

Люди ждали, когда выведут последнюю группу призывников.

– Идут, идут! – послышалось с разных сторон, и все двинулись к зеленым воротам военкомата. Показалась колонна. Впереди шел младший лейтенант. Подтянутый, шинель впору, и потому он казался намного старше ребят, идущих в колонне, хотя был примерно одних с ними лет. Уходившие в армию ребята надели рабочие ватники, старые пальто и летние кепки, – видно, рассчитывали на обмундирование, которые должны были получить в Ташкенте.

Колонна двинулась к вокзалу. Провожающие хлынули за ней, образовали огромный поток людей, и, если бы не слезы старух, сдержанные всхлипы молодых женщин да угрюмость стариков, можно было подумать, что это праздничное шествие. Ребята перекидывались грубоватыми шуточками, нарочно громко смеялись, пытались показать, что им не страшно и легко идти на войну.

Эркин шел крайним справа. Айша так же, как и другие женщины, молча держала за руку сына и шагала, не разбирая луж, только изредка вытирала слезы. А Эркин тихо говорил: «Не надо, мама», – виновато смотрел на друзей, на Санию, идущую рядом.

«Мальчишки, милые. Грубые мальчишки. Куда вы идете? Ай, если бы я могла выдрать глаза этому Гитлеру! О, мои родные, ведь многие из вас не вернутся или вернутся калеками, а вы смеетесь, шутите. Хоть бы не смеялись. От этого еще тяжелей!» – думала Айша.

Белоруссия родная, Украина золотая,
    Наше счастье мо-ло-дое, – 

Запел слабым голосом кто-то из идущих впереди.

Мы стальными штыками отстоим! –

Дружно подхватила вся колонна. С пирамидальных тополей, почетным караулом стоявших вдоль улиц, посыпались бурые полуистлевшие листья. Затем песню подхватили шедшие рядом с колонной. И весь этот людской поток напоминал мощную горную реку, вышедшую по весне из берегов, увлекающую за собой огромные каменные глыбы, сокрушающие все, что попадется на пути, что мешает мчаться вперед.

Пришли на станцию. Начали прощаться. На миг Айше показалось, что это сон, что Эркин все еще маленький карапуз, а стоит перед ней совсем другой парень, которого только сейчас увидела. Стояли. Молчали.

На станции «крутили» патефон, кто-то произнес громкую речь – напутствие. Зачем она, эта речь? Кого агитировать? Уж не этих ли ребят, которые столько добивались, чтобы их раньше срока отправили на фронт.

Раздался первый сигнал к отправлению. Люди забеспокоились, громче заплакали те, кто плакал, громче заговорили те, кто говорил, а из репродуктора уже неслись звуки бодрого марша.

– Береги себя, сынок. Не простудись… Обмундирование в Ташкенте дадут, да? – спросила мать, хотя знала об этом.

– Да, мама.

– Пиши. Обо мне не беспокойся, береги себя.

Раздался второй сигнал.

– Ну, беги! Отстанешь.

– Мама… До свидания… – Эркин повернулся к Сании, которая стояла молча рядом. Молодые люди несколько секунд безмолвно смотрели друг на друга.

– Ну вот, уезжаем, – тихо сказал он, словно отправлялся в пионерский лагерь.

Мать отвернулась, подняла чемодан сына и понесла к вагону; ей показалось, что молодые люди стесняются ее. Но Эркин лишь тряхнул Санию за плечи, крепко пожал узенькую девичью ладонь и побежал к вагону, так и не решившись при народе и матери поцеловать подругу.

Прозвучал последний сигнал к отправлению. Эркин подоспел к своему вагону, кто-то подал ему руку, помог взобраться… Провожающие бросились к поезду, все что-то кричали, плакали в голос, а ребятня в вагоне напирала друг на друга, чтобы успеть еще раз увидеть своих. Наконец паровоз тяжело вздохнул, крякнул, словно ему было тяжело увозить этих ребят… Чугунные колеса медленно и лениво двинулись, сделали оборот, другой, третий. Еще. Еще. Быстрей! Быстрей! Еще быстрей! И весь перрон пришел в движение, люди пошли, побежали за составом, а он все удалялся, удалялся, удалялся. Пожилая женщина с ребенком на руках крепко схватила юношу за руку и побежала рядом с поездом, она плакала и что-то говорила.

Айша тоже побежала за вагоном. Она ничего не видела, кроме улыбающегося лица сына, с головы ее слетел зеленый платок, кто-то подобрал его и побежал за ней, чтобы отдать. Она почти догнала вагон, но тут состав начал набирать ход. Айша бежала за поездом, готовая остановить его. Какой-то парень в барашковой киргизской шапке крикнул на последок:

– Ждите! Вернемся-а-а-а!

Его крик заглушил рев паровоза, и все заволоклось дымом. Провожающие остановились и стояли до тех пор, пока черный дым не скрылся за горизонтом.

– Вернемся-а-а-а! – звучало в ушах Айши.

Но вернулись не все…

Через несколько месяцев пришел черный листок бумаги со страшными словами: «Ваш сын при освобождении Праги пал смертью храбрых…»

Маленький листок бумаги! Разумеется, бумага была светлая, а буквы черные, но Айше она навсегда запомнилась черной.

«У-у-у-у!» – загудел тепловоз, и резкий толчок прервал воспоминания женщины.

Айша вошла в вагон. Ее купе было завешено белой простыней. Соседка по купе, беременная женщина, которой Айша уступила нижнюю полку, лежала на спине, тяжело дыша, ее отекшее лицо было мокрым…

– Может, сойдете сейчас на станции? – спросила Айша.

– Не хочет, – сказал муж. – Говорит, продержится. Да и остановка вряд ли будет до самого Кара-су.

Женщина безмолвно смотрела на мужа.

– Молодой человек, пройдите в тамбур, я побуду с вашей женой, – сказала Айша.

Муж взял пиджак и вышел из купе.

– Разве можно ехать в таком положении? – Айша вытерла лицо женщины полотенцем.

– Мы не знали, что так будет. Через полмесяца должно было быть… Может, врачи ошиблись…

– Это у вас первый? – спросила Айша.

– Ой, что вы, – женщина смущенно усмехнулась, – пятый…

– Да сколько же вам лет, милая?

– Сколько… Скоро тридцать будет.

– Тяжело с ними?

– Нелегко, конечно. Хотя он и жалеет меня. Человек он хороший, добрый, не пьющий и детей очень любит… У нас умер первый ребенок… Годик ему было. И вот с тех пор у мужа появилась какая-то страсть к детям. Рожай, говорит, и все. Пусть их будет хоть двадцать. Прокормить-то их можем, только вот стыдно каждый год ходить тяжелой…

– Чего стыдиться-то… Дети – это хорошо… «Без них хуже», – хотела добавить Айша, но смолчала.

– Вот родится прямо в поезде, и назовем его, как в старину, Жолочу,1 – засмеялась женщина.

Айша поправила подушку, подложила под спину женщины скатанное полотенце.

– Вы не знаете, сколько еще ехать?

– Не помню… – сказала Айша. – Наверное, скоро приедем.

Муж вошел в купе.

– Что ж ты… Посидел бы еще… Со мной ничего не случится… – сказала женщина.

– Ничего, скоро приедем в Кара-Су… Мне здесь лучше, – ответил муж.

В купе стало тесно, и Айша вышла в тамбур.

Поезд мчался среди безбрежных полей хлопка. Кудрявые коренастые тутовники отбрасывали длинные тени. Женщины возвращались с работы. У каждой на голове была ноша. Солнце клонилось к закату, освещало их тонкие лица, а они, стройные, прямо и легко шли по тропке через поле; выстроившись в ряд, словно исполняли плавный танец. Айша позавидовала им. Они работали весь день в поле, шутили, смеялись, злословили, насмехались над каким-нибудь крикуном бригадиром, а теперь вот идут усталые, но довольные тем, что за день сделали немало, работа кончилась, придут домой, умоются холодной водой, начнут готовить плов или еще какое-нибудь блюдо, остро пахнущее редькой, красным перцем и жаренной морковью, накормят детей, мужа, стариков и будут спать крепким сном. Конечно, они не знают, что такое бессонница, длинные ночи и квадратные глазницы окон…

В тамбуре сделалось прохладно, вечерний ветер бил прямо в лицо, и Айша перешла к противоположному окну. Мимо пробегали поля, люди и деревья. Только горы, синеющие вдали, казалось, бегут, плывут за поездом, не желая отпускать его от себя.

… Что было после черной бумаги?

Кончилась война. Иные возвратились живыми и здоровыми, иные израненными, изувеченными, в очередях за хлебом нервно трясли палками, если кто нарушал порядок. Как бы там ни было, оставшиеся жить – жили, лечили свои раны, возвращались к своим прежним делам. Вначале Айше не верилось, что сын никогда не вернется. Правда, и сейчас, стоя в тамбуре, Айша не верила, но теперь уже в то, что у нее был сын, муж, была семья, – казалось, что никогда их не было на самом деле. Была сказка, мечта, сон, а кто-то пришел и разбудил, и все это ушло в небытие. Тогда не смогла поверить, что сына не стало, а теперь не верила, что он был…

Перед глазами возникли вдруг сорок детских лиц, сорок озорных мальчуганов, характеры и судьбы которых, казалось, зависели от нее, от учительницы Айши Мусаевны. Каждый урок приносил новые огорчения и новые радости. Айша приходила домой, бросала на стол тетради, снимала туфли, падала на диван и лежала минут сорок, стараясь ни о чем не думать. Но мысли не отступали. Нет. Нет! Все будет хорошо! Он вернется. Кругом жизнь, она полна надежд, и эти сорок мальчуганов вырастут и станут хорошими людьми. Иногда приходили родители учеников, беседовали, советовались. Айша рассказывала забавные истории, смеялась. Потом увлеклась составлением школьного учебника, над которым работала вместе со своим старым учителем.

Так было, пока не пришел новый директор; он зачитал некое распоряжение гороно о том, что отныне в школе будут работать в основном те, кто имеет диплом.

– Но ведь у меня опыт, к тому же я вместе с другими учебник составила, – возразила Айша.

– Что я могу поделать? Инструкция… – сказал директор.

Через неделю Айша работала в машбюро редакции, куда ее приняли без особой волокиты.

Поезд заметно сбавил скорость, затем остановился. В тамбур вошел проводник с желтым скатанным флажком.

– Пройдите, пожалуйста, в вагон, – попросил он.

– Что, приехали?

– Нет. Разъезд.

Айша вошла в вагон. Люди собирали чемоданы, мешки, одевались. Купе еще было завешено.

– Помогите, пожалуйста, одеться, если вам не трудно, – попросила женщина. – Он такой неуклюжий, полчаса одевает меня…

Муж вышел из купе, Айша начала одевать женщину.

– Решили сойти здесь?

– Да. Кажется, до города не доеду. Если вам не трудно… вон в том чемодане есть новая рубашка.

Айша отыскала голубую комбинацию с красивыми кружевами на груди.

– Я не знаю, как вас и благодарить. Вот, возьмите, пожалуйста, косынку. Она совершенно новая. Муж подарил на Восьмое марта, – сказала женщина.

– Зачем, милая? У меня есть.

– Да не в этом дело! – Женщина смутилась. – Ну, возьмите, пожалуйста. Вы столько сделали для нас. Целые сутки не спали, ухаживали за мной.

– Нет. Спасибо. Каждый должен это делать.

– Но вы такая добрая. Если она окажется вам яркой, отдайте своей невестке, дочери или внучке, кто там есть у вас…

– Спасибо, милая, но я не возьму.

– Ну, скажите хоть адрес. Как только поправлюсь, приедем к вам, сосватаем наших детей и ваших внуков, – пошутила женщина. По всей вероятности, они жили во Фрунзе. Сельская бы не осмелилась так открыто разговаривать и даже шутить с пожилой спутницей.

– Все равно не приедете. Я живу далеко, в горном аиле, – ответила Айша.

В купе вошли две девушки в белых халатах с легкими носилками. Женщину осторожно уложили и вынесли из вагона. Айша заметила, как она прикусила нижнюю губу.

– Господи, сохрани ее и ребенка! – невольно прошептала Айша.

Поезд двинулся дальше. Айша прилегла на свою полку, она была одна во всем купе, но уснуть не могла. В ушах звучали слова молодой женщины, а перед глазами стояло отекшее лицо с припухшим носом. «Наверное, она счастлива», – подумала Айша.

В Ташкенте долго плутать не пришлось. Фабрику она нашла сразу, и общежитие, о котором писала Вера, было рядом. В старой домовой книге ее фамилия не значилась, подняли архивы фабкома. Вот и она. Ее фотография, домашний адрес. Пошли к заместителю директора – бывшей работнице ткацкого цеха, показали фото, она узнала Веру, вспомнила. Вместе работали. Помнит и ее дочку – сама устраивала в детсад, а потом в музыкальную школу-интернат. Здесь Вера встретила хорошего парня-казаха, бывшего фронтовика, родила от него двух мальчиков. Лет десять назад он получил новое назначение, работает начальником узла связи в Казахстане, недалеко от Чимкента. Значит, жизнь Веры устроилась. Надо все же найти ее во что то бы то ни стало! Пусть на это уйдет даже вся остальная жизнь. Там, с Верой, ее внучка, дочь Эркина.

Поезд уходил часа через два, и Айша решила побродить по улицам. Город так изменился, что казался совершенно незнакомым. Некогда пыльные улицы были заасфальтированы, вместо тесных чайхан стояли магазины, кинотеатры, рестораны, многоэтажные дома. Проходя мимо базара, заваленного горами фруктов и овощей, Айша купила большую ароматную дыню – может, там, у Веры, уже внучата.

К вечеру погода изменилась, и всю ночь по крыше вагона хлестал дождь. В купе, кроме Айши, был лишь седой старик с пышной белой бородой, в белой рубахе, подпоясанной цветным платком. Он все молчал, лишь изредка кряхтел; доставал большой складной нож, разрезал красный блестящий помидор на четыре дольки и жевал без соли и хлеба. Айше очень хотелось курить, но она не решалась в присутствии почтенного аксакала, в тамбуре же было холодно, да еще там собралась группа шумливых парней в черных спецовках, видимо, из железнодорожного училища.

Старик лег, отвернулся к стене и заснул. Айша осторожно чиркнула спичкой, закурила… Ей сейчас хотелось мчаться, мчаться вот так на скором поезде весь остаток своей жизни, ни о чем не думая, зная только, что едешь куда-то, где тебя ждут.

По стеклу бежали струйки дождя, мелькали желтые расплывшиеся огни, стучали колеса. Словно поскрипывал вагон, а поезд шел вперед, как ледокол среди льдов, навстречу маленькому городку, где жили добрые люди. Добрые. Но простят ли они ее? Особенно Вера! Не внушила ли она своей дочери, что бабушка злая и сварливая, не приняла их, не поверила. Пусть и так. Но она вымолит у них прощение и до самой кончины будет рядом с ними.

Поезд несколько раз останавливался на маленьких станциях, снова набирал скорость. Сопел старик. По стеклу хлестал дождь.

Айша потянулась за кружкой, но воды не было. Вставать и идти за водой не хотелось, она закурила новую папиросу, чуть приоткрыла окно. Влажный осенний воздух пахнул ей в лицо, на окне задрожали белые штапельные занавески, натянутые на никелированный стержень. Докурив папиросу, все же взяла кружку и пошла к баку.

– Вы пить хотите? – спросила молодая проводница с озорными казахскими глазами.

– Да, детка.

– Садитесь с нами пить чай. Воды нету – заправимся на следующей станции.

– У нас есть московский торт «Сюрприз». Хотите? – спросила вторая проводница, краснощекая голубоглазая блондинка.

– Нет, девочки, спасибо. Налейте в кружку, выпью у себя в купе.

– Жамалка, отрежь бабушке торта! – сказала блондинка. – Это ей жених подарил… – объяснила она и засмеялась.

– Ну ладно тебе, – засмущалась казашка, отрезала треугольник торта, налила в кружку крепкого чая. Айша поблагодарила девушку и ушла к себе. Бабушка… Услышит ли она это слово из уст той, которая когда-то была маленькой белокурой девчонкой, у которой, может, у самой уже есть такая же дочь?

Поезд остановился. Вошла проводница.

– Ваша станция, – сказала она.

Айша взяла свой чемоданчик и спустилась из вагона на перрон.

Большими теплыми хлопьями падал снег и тут же таял. На станции никого не было. Только в стороне у переезда пожилая женщина в черной шинели поднимала полосатую перекладину шлагбаума – словно специально для Айши открывала новую дорогу.

1962 г.

© Мар Байджиев, 1962

СКАЧАТЬ всю книгу «Рассказы и повести» в формате PDF