Парча

Эклектический рассказ – рассказ-чувство, рассказ-переживание, рассказ-ирреальность. Его тема – смерть, отравленные письма, китайская изощренность… Первая публикация.

Un muro de malos sueños 
    me separa de los muertos.
    F. G. Lorca

I.

Какой всё-таки чёрный город, какой он чёрный. Дым, завиваясь спиралью из-за игры холодных и тёплых потоков воздуха, пролетает в проём окна: облезлые деревянные рамы нелепого сиреневого цвета – с той стороны, где тусклый комнатный свет – и неразборчиво-чёрного цвета со стороны улицы. Выпирающая из темноты коробка пятиэтажного дома напротив. И какое банальное занятие – наблюдать за сигаретным дымом: я вспомнил, как когда-то, много лет назад писал тебе, что измеряю время отрезками из окурков. Тогда я так часто говорил, сначала с чувством, а потом по привычке: у меня нет времени. О… сколько теперь у меня времени.

Письмо… сегодня я получил письмо от покойного отца: на конверте его аккуратным мелким подчерком значились страна, город, номер почтового отделения и его дурацкие инициалы «А. Б. В.». «Г.», — по привычке прибавил я вслух. Стоило дать ему отдохнуть, и он уже принялся за графоманию.

Ничего удивительного в факте получения письма я не нашел: всегда заранее очень четко предчувствую подобные вещи. Со смехом как-то заметил себе, что ясно предчувствую мутные последствия. Накануне я даже взялся за старое – разложил таро. Карты показывали, по своему обыкновению, одно и то же: правду про то, как врут мечи и кубки. Сброшенная со стола колода, разбитая на прямоугольные островки в белеющих рамках, осталась лежать на полу.

В письме отца содержались совершенно необоснованные упрёки: «Что вы вообще знаете о боли, если стремитесь разбить даже те её крохотные комья, которые вам достаются, на ещё более мелкие кусочки? Вы думаете, что боль нуждается в забвении, или, что ещё более нелепо, будто в забвении нуждаетесь вы сами? Неужели вы полагали, ожидая, будто вот-вот появится некто — последний рывок, точка перехода, ваша смерть в Венеции – некто, кто, наконец, вас убьет навсегда, насовсем – неужели в таком ожидании вы ещё полагали себя живым и мнили, что нуждаетесь в Конце?! А потом, когда этот некто появился… когда он появляется, проходит сквозь вас и скрывается, мелькая маленькой серой тенью в постороннем и недосягаемом бытии своей отдельной от вас жизни – и вы обнаруживаете себя не убитым, а воскресшим, тогда вы продолжаете оправдывать своё многолетнее ожидание, и это сломанное начинание, и свою новую жизнь, которая продлится ещё Бог знает сколько – и чем же? Тем, что вы совсем один, и так давно, и всем назло решили перекроить не только предназначенное вам, как человеку, мышление, но и перешагнуть пределы жизненной каймы – границы, о которых вы и понятия-то не имеете, не имели и иметь не могли уже в силу тех самых причин, по которым была возможна встреча с этим «некто», с вашим светловолосым ангелом, которому вы, как балласт, сбыли свою надежду…». И так далее, и в том же духе.

Вот странно, вроде мёртвый человек, а продолжает не понимать элементарных вещей: надежда по умолчанию принадлежит не нам; «нашей надеждой» владеет «некто», и вся сложность лишь в том, чтобы встретить его, убедиться в этом твёрдо и бесповоротно, поставить подпись под неким пактом, расписаться в заранее заготовленном контракте, тиснуть поцелуй и печать, а затем продолжить существование с этой ответственностью в сердце. Надежда явилась ожиданием неожиданного? Например, сбылось явление её непредсказуемого носителя, существование и ходы которого были всегда инаковы любым расчетам? Ну, тогда стоит просто взять и понять: ящик Пандоры вскрыт, а его второе дно опустошено и исчерпано. Да, потрошить людей следует перед смертью, а не после.

Наверное, надо всё-таки ответить на это письмо. Способны ли мертвецы удивляться? Если да, то он, наверное, удивится: я никогда не отвечал на его письма, пока он был жив. Впрочем, есть более срочная корреспонденция, и время работы с ней продлится до утра, а на утро назначен визит к швее. Надо обсудить новый заказ: скоро будет готова ткань, из которой я сошью платье для своих безымянных похорон – это, разумеется, парча, только в шелк вместе с золотыми и серебряными нитями ткачи с восточного рынка вплели твои волосы… «Чокнутый», — наивно думали они, принимая заказ, оглядывая мою безвозрастную фигуру, подсчитывая в уме прибыль от «эксклюзива», скалясь вставными зубами на своё солнце, сворачивая материал закопченными пальцами, отсылая своих грязных детей за ширму.

II.

Из зашифрованного письма к руководителю общества «Тайная Манчжурия» князю Мэнгунь Гяхань Иргэн-Гиоро, в котором в действительности говорится о согласии уйгурских сепаратистов поддержать общее восстание угнетённых народов коммунистического Китая, позабыв обиды цинского времени (на конверте, разумеется, значится фамилия Джао):

«Светлейший господин, разбирая любезно присланную Вами копию «Свидетельства о преступном случае омерзительного и достойного осуждения приманивания Ечэ хуту тушкой беременной барсучихи, произошедшем в уезде Тайлай во времена Цзяцин», я бы хотел сообщить Вашей Светлости об одной удивительной параллели. Подобный же случай мне удалось наблюдать лет десять тому назад здесь, в родных краях. Произошло это у подножия одной скалы, куда за небольшое вознаграждение к вечеру меня привел местный мальчик. Из его рта пахло семенами мака и известью. Действие здесь исполняла старуха, без перерыва моргавшая белесыми глазами. Только вместо барсучихи у неё был заяц. Исследовав потом его обглоданные останки, я обнаружил, что заяц был не простым, а трехногим. Удивительно, как он выжил с подобной патологией. Возможно, зверек был не диким, и старуха выращивала его в неволе.

В остальном могу заметить, что к перечню магических средств можно смело отнести не только землю, собранную с заброшенных захоронений, чернеющие хвосты эмбрионов, оскверненные фаллические амулеты из Мавераннахра, длинные плевки голодающих рабов, запутавшиеся в шёлковых занавесках души придворных иезуитов, но и куда более обыденные предметы и явления:

– неотправленные, пока Луна пребывала в девятом доме, письма;
    – расклад сетевых псевдонимов и крестословицу инициалов;
    – голоса, спутавшие ваш номер телефона с номером инфекционного отделения;
    – исследования постструктуралистов;
    – круговое хождение по чайным и кофейням;
    – и – что особенно эффективно – ожерелья, похищенные из-под лопаток спящих недотрог.

Что касается вопроса, над которым Вы думали в последнее время – я имею в виду вопрос, куда отправлять письма людям, которые уже лишились адреса, – то ведь тут всё зависит от цели операции. Но я бы посоветовал микроархонтов разного уровня: кому, как ни им справляться с такой работой. При этом высшим пилотажем было бы отослать письмо на имя почившего в какой-нибудь запыленный архив или даже в музей криминалистики как бы случайно – инвоцировав самих микроархонтов в униформе, а не совершая поступательного к ним движения.

Я всецело одобряю Ваше решение принести в дар г-ну К. то письмо о пролонгации жизни, которое когда-то я Вам дарил.

И примите мою сердечную благодарность за шелковые и металлические нити, которые Ваша Светлость прислала мне в ответ на мои скромные услуги.

Всегда преданный Вашей Светлости

Н.»

III.

«А какой же узор нам надлежит выткать на этой ткани?» – спрашивают закопченные головы ткачей. Какой же? «Ах, вот это… какой сложный узор… какой сложный…». Глаза на пергаментных лицах их коричневых голов замечают, что нити, согласно эскизу, обрываются, и узор не закончен. Рты на пергаментных лицах их коричневых голов бормочут: «…наши бабушки вышивали … но другие... тоже так … чтобы в них запутались злые духи… было-было…». Коричневые головы кивают, пробуют на вкус золотые, серебряные и шелковые нити. К твоим волосам им запрещено прикасаться без перчаток, достаточно тонких, чтобы они не мешали работе. Следить за этой частью операции нет нужды: суеверные головы боятся ослушаться. Они хотят насмехаться и говорить «этот чокнутый» как заклинание, отстраивающее их от случившегося контакта, и они не стали бы связываться со мной сильнее, чем это необходимо для получения гонорара.

IV.

Нет, дыхание не принадлежит дышащему – ни один вздох. Это лишь мелкая иллюзия, обман, жертвой которого становятся миллиарды. Чтобы обмануть этот обман, я стал глотать и выплёвывать чужие вдохи и выдохи – украденными цитатами они нацеливались в моё горло: ошейник с обращёнными внутрь остриями или, быть может, взметнувшийся над сердцем венец. «Одержимый», – когда-то, то ли с ненавистью, то ли с завистью, замаскированной под сочувствие или восхищение, выплёвывали в меня знакомые. Теперь уже никого не осталось… А те, кого я изредка навещаю, не задают глупых вопросов и не смотрят в глаза. И, как правило, сами не расстаются с солнцезащитными очками – даже на закате, который в этой ясной и жаркой стране остается единственным импрессионистским декором: живородящее солнце показывает свой клокочущий живот, издает неразборчивые звуки, смазывает горизонт и сужает запястья. А ночи здесь ясные – хотя и гораздо чернее европейских.

Про запястья – это я заметил сегодня, на встрече с К., малоизвестным писателем, руководящим подготовкой диверсантов из числа местной диаспоры. Лучи обнимали обнаженные выше локтя руки бойцов, просвечивая мускулы: черные кости и суставы вытянулись в розовом варенье, в прозрачном мышечном желе, о готовности которого мы сообщали маньчжурскому князю. Но, может быть, это вовсе и не бойцы славной освободительной армии, не новоявленные наследники Хотанского эмирата? А деревья, тонкие вишни, их стволы и ветви, и намотанная на них сладкая вата из лунапарка? Сомневаюсь, чтобы престарелый К. мог собрать хоть какую-нибудь действенную ячейку. Вот Мэнгунь – да. Хотя он тоже в большей степени поэт, но «Тайная Маньчжурия» и впрямь насчитывала несколько сот юношей с косичками и покатыми желтыми лбами – во время своего визита к князю я точно видел их. Одна из косичек подавала нам на террасе чай. После церемонного разлива молодой маньчжур опускал по очереди в горячую чашку все пять своих перстов – один за другим – и чай наполнялся вишнёвым ароматом: таким уникальный свойством обладало его тело.

Поправив очки, К. пригласил меня войти в помещение, чтобы похвастаться своим новым приобретением. Он коллекционирует пропитанные ядом письма и особенно годится, если удается раздобыть те из них, которые так и не были отправлены по адресу: «Это настоящая поэзия: смерть останавливается, где ей вздумается, не то, что солнце и не то, что сердце» (и он уличал меня в пристрастии к высокопарным фразам!).

К. не знает, что письмо было отравлено уже после того, как его решили не отправлять: не отправить, так отравить – так тогда стоял вопрос… Не мог признать К. и моего почерка, поскольку письмо было набрано на машинке. Не увидел он и знаков грядущего конца: «Этот удивительный документ личного характера – Вы ведь чуете его подлинность? – в подарок мне прислал наш глубокоуважаемый Мэнгунь. Написано оно лет тридцать-сорок тому назад кем-то из наших… вот, можете видеть, какая тут бумага,… но кем – неизвестно… тайна была условием передачи. Да это и не так важно, как Вы понимаете…». К. надевает медицинские перчатки и вытаскивает из прозрачной папки бумагу: «До сих пор в рабочем состоянии: состав яда по нашему рецепту». К. считает, что чужие неотправленные письма, тем более любовные послания, имеют особую магическую силу. Так и есть – особенно, если они были показаны или переданы третьим лицам их автором: это крючкотворная эпистолярная магия, раскатывающая и закатывающая буквицу времени. Смешав порошок, изготовленный из таких писем, с песочными кусочками мукденских мумий, К. планирует оживить деревья в своем саду.

V.

Из отравленного письма:

«Часто бывает, когда вот-вот должны проснуться и слышат голос, говорящий те или иные слова, а просыпаясь, обнаруживают, что слова эти им «показалась», что они сложились из шума за окном, из собачьего лая или рёва водопроводной трубы. Мало, кто задумывается об этом феномене и извлекает из него знание о старшем брате Морфея: до рождения и после смерти, во сне по ту сторону сна, неразличимый шум индивидуализируется в духа-призрака близ точек выхода, точек прикосновения к бодрствованию другой жизни. Именно поэтому можно встретить своего собственного двойника – своё посмертное становление-собой уже сейчас, «при жизни». Оно копится, рядом и постоянно, скапливая тем самым нас. Возможно – сделать так, чтобы элементы-сингулярности, на которые рассеется тело после смерти, подхваченные сущностями, мчащимися быстрее человеческой мысли (или, говоря понятным языком, инаково экзистирующими сущностями), столкнулись друг с другом, спровоцировав замедление у поверхности: тогда, войдя в со-временность человеческого живущего, инерционные демонические активности сформируют такую подкожную интенсивность, которая преодолеет как несовпадение времени, так и гетерогенность среды. Мертвец раскатает время, расположившись на остывающей зоне поверхности, вторгшись в бодрствующее, в просыпающееся, в засыпающее, в рождающееся или умирающее. Зачем (для этого) встреча со своим посмертным двойником в жизни? Чтобы видеть и говорить, говорить о посмертии и посмертием, то есть осуществлять страсть и деятельность, пассивность и активность – пульсировать на кромке утраты своей идентичности, которую частенько называют душой. Как разгибаются и сгибаются складки – света, языка и времени? Симулякр страсти воплощает деятельность. Подобие страсти провоцирует деятельность. Притворство страсти развоплощает деятельность.

О, я бы никогда не услышал от тебя неуместного вопроса: а где же подлинность страсти? Ведь тебе стало известно… – как обманывать себя, будто испытываешь страсть, когда испытываешь её на самом деле. Твое знание, один из побочных эффектов, одно из щупалец вытканного цветка, оно не относилось ко мне напрямую. Точнее, относилось вовсе не ко мне, но было получено взамен на печать, лирически названную Поцелуем Хозяина (это тогда, когда нам с тобой не понадобился серебряный фаллический амулет из Мавераннахра)… Это знание могло бы вспыхнуть в памяти, если бы я по обыкновению открыл одну из умных книжек, валявшихся на диване, например, Бодрийяра, и прочел бы тебе вслух что-то вроде: «Симулякр — это вовсе не то, что скрывает собой истину, — это истина, скрывающая, что ее нет. Симулякр есть истина».

Меня устраивает параллельность моей смерти, моё посмертие постоянно ошивается рядом, развивается и живёт по своим законам. Когда умру, я рискую его не заметить, чтобы тотчас кинуться:

– в твою близость, которая отклоняет меня;

– в мое желание, которое утаивает тебя;

– …»

VI.

Через пару дней стало известно, что свое последнее приобретение К. спешно разжевал и съел. Смерть постояла и пошла дальше: в его офис ворвалась группа оперативников Службы Государственной Безопасности, блистательно раскрывшей (а в действительности, просто проследовавшей по указаниям из анонимного доноса) «деятельность очередной секты религиозных фанатиков и сепаратистов». Разумеется, К. не мог сдаться живым: чтобы угодить «Великому Соседу», его бы передали китайским властям, а все знают, что даже современные китайцы не знают равных себе в области изощренных пыток и застеночных казней. К. выволокли за ноги из его дома с бумагой во рту и длинными чётками из вишневых косточек на поясе. Мне же пришлось оставить доблестным агентам свои парчовые наряды, которые, впрочем, давно некуда надевать – посереди пыли и аскетичной, точнее нищенской обстановки: едва ли у кого-то из захватчиков хватило времени и ума оценить этот занятный контраст. Но главный костюм я забрал с собой.

VII.

Из письма к мертвому отцу Н., которое было найдено при обыске и подшито в дело следователями СГБ как доказательство особой опасности беглеца (он был предупрежден о грядущем крахе проекта, решили силовики):

«Ваш Узор погубит вас, пишите вы мне. Разумеется. Так же, как прежде он, мой Узор, погубил вас и некоторых других. Нет, не совсем так же: каждый погубленный в нём остаётся висеть на том уровне плетения, на который он попал, а я вместе с нитями Узора доберусь до самого края, до самого нижнего уровня, в котором… предстоит ли мне встретить другие души, добравшиеся сюда иными путями? Это не важно – я уже сейчас понимаю, что всё в своей автономности — есть другое, и ничего, кроме этого, и все испущенные дыхания там не принадлежат ни себе, ни своему источнику, которого никогда и не было, разве что в качестве произвольной точки опоры где-то на середине пути, — ведь «Царствие у Бога, а в аду — демократия» или, как говорил мне один приверженец какой-то старой африканской веры: «На Небеса Павших попадают те, кого не ждут даже между мирами».

Да, спешу уведомить, что на днях я написал князю Иргэн-Гиоро, с которым вы когда-то давно меня познакомили. Здоровье князя сильно подкосилось, и, судя по тому, какой оракул выдала мандариновая обезьянка, он умрет через две-три недели. А если обезьянка ошиблась, то несколько позже – казнённый китайскими властями. Я написал Его Светлости, что буду благодарен ему, если он передаст Илмунь-хану в качестве моего дара три ваших души, то есть все части вас, которые нам удалось зафиксировать в нашем экспериментальном фиолете. Мне они более не понадобятся. Не думали же вы, в самом деле, что Узор закончился».

2012-06-13

© Нестор Пилявский, 2012