Убогий

Петр был глух, но не нем, и зряч. В Великую Отечественную не сражался на поле боя, но воевал по-своему с иноземцами. Впрочем, и сейчас, в мирных буднях приходится постоянно что-то преодолевать, для того, чтобы достойно жить.

Еще вчера скошенная трава благоухала, вялясь в лучах яркого солнца. Во дворе пели соловьи, резвились, словно непослушные дети, цыплята. Пятнистый молчаливый теленок по кличке Маня орудовал хвостом, разгоняя мух, оводов. Взволнованные насекомые жужжали в негодовании и, кружась в неистовом танце, готовы были разом обрушиться на игривого теленка…

Все это было вчера.

Сегодня лил дождь. Собравшись в клубочек, ютились в курятнике цыплята. Понуро склонив комолую голову, мычала, стоя на привязи в сарае, Буренка. Рядом в сарае находилась рогатая Муся, которая, искоса поглядывая на входную дверь, вторила Буренке, оглушая округу ревом. Они ждали хозяина. Сельчане называли его Убогим, в редких случаях по имени Петр. Сегодня он впервые не вышел поутру на скотный двор, не произнес глухим голосом «ципкиципкиципь», не погладил по жесткой шерстке живота теленка, не подоил, не выпустил в стадо Мусю и Буренку.

Он сидел на когда-то сколоченном им табурете у изголовья сестры Анисьи...

Запахи высушенной мяты, чабреца смешались с елейным ладаном, исходившим от тускло мерцающей лампады, что свисала перед иконостасом. На длинном столе, укрытая белоснежной скатертью, покоилась Анисья. В изголовье стояла чаша с зернами ржи. Церковные свечи, пламенея, серым воском покрывали зернистый круг…

В саманной избе царила тишина…

Она умерла сегодня ночью. Умерла тихо, спокойно, не муча его предсмертными стонами. Да он и вряд ли бы их услышал: слух потерял в раннем детстве. Никто теперь не мог вспомнить отчего. Одни говорили, будто тиф или какая-то другая «холера» сделала его таким. Другие, по обыкновению старожилы, утверждали, что когда-то вместо «святой воды» его по ошибке напоили керосином. Разговоров было много вокруг Анисьи и убогого Петра, но, вспыхнув однажды от легковесных наветов молодых, разом угасали, под укоряющими взглядами стариков.

Вот и вчера соседка Настена, наблюдая за Убогим во время обеденной дойки на лугу, пыталась пошутить слегка:

– Мне, бабоньки, понять не смочь, как это бабка Анисья век в девках прожила?

– Как быть тебе понимать такое, когда лодыжками, как луной, мужикам во тьме мерцаешь? – вступилась Галина, вторая соседка Петра: – бабка-то Анисья с Богом всю жизнь… И дядя Петя не безбожный… кажное воскресенье в приход наведываются…И псалмы бабушка Анисья до сих пор соловьем изливает. Я-то по соседству, кажное утро, и под вечер слухаю… И голос у нее до сей поры, прямо ангельский…

– Пошутила я, теть Галь… – передернув пухлыми плечами, скорее оправдываясь, принялась размышлять краснощекая Настена: -Просто, подумала, всю жизнь прожили холостыми, и ничегошеньки после не останется… Ну, ладно дядя Петя убогий, бог с ним… Бабку Анисью жалко…До старости красавицей живет… и глазенки васильковыми остались…

– Эх, а какие мужики за нее сватались?! – с глубоким вздохом, покачав в задумчивости головой, вдруг после паузы, разоткровенничалась дойница Галина: – Хотя б, папаня твой, Егор…Не лупь глаза-то! Согласись тада Анисья оставить Петра одного в избе с хозяйством, кажись, не было б тебя на свете…

– Может, и появилась бы с васильковыми глазами… – Прислонившись спиной к загону, наблюдая за дойницами, кокетливо обвив жерди пухлыми загорелыми руками, с вызовом отчеканила Настена: – А, что, бабы, разве ж, не так?!

– Ты, Стена, Алиськин глаз не упрекай, – закончив дойку, пробурчал хмуро Петр. Затем, обвязав марлевой повязкой поверхность алюминиевого ведра с молоком, неожиданно для всех продолжил при людно:

– Алисья третий день хворает.

Все стихло вокруг. Только по-прежнему продолжали стрекотать стрекозы на лугу…

Петр невнятно пробормотал что-то, отмахиваясь от назойливых мух. Потом, сурово оглядывая женщин, недоуменно в молчании тряхнул головой. Погладил голову комолой Буренки, ласково постучал по хребту, и, подхватив корявой ладонью ведро, осторожно стал пробираться между животными в загоне.

– Надо же! Немой заговорил! – сквозь шепот в ошеломлении вырвалось у Настены.

– Он не немой. Он глухой, – поднимаясь с корточек, прошептала, выпрямляясь в изумлении, долговязая Галина.

Петр приостановился на выходе, где красовалась, застывшая в позе распятия, Настена. Опустил на землю ведро, укутанное марлевой повязкой. Снял с жерди пучок из конских волос, принялся махать, отгоняя мух, оводов, слетевшихся неожиданно, как на мед, в пространство Настены, которая теперь, неуклюже хлопала в ладоши, защищаясь от взбунтовавшихся насекомых.

Бойко и хлестко, орудуя конским хвостом, Петр в одно мгновение разогнал гудящую стаю.

– Спасибо, дядя Петя, – облегченно вздыхая и, почему-то отряхивая ситцевый цветастый сарафанчик, ни без кокетства проговорила, сияющая в улыбке Настена.

Хмурые густые брови на грубоватом загорелом лице мужчины слегка подернулись. В солнечном свете заискрились васильковые глаза. Будто защищаясь от ярких лучей, Петр прищурился в улыбке:

– Ты, Стена, посему сиротку за молоком не пускаесь? – Отправляя на место пучок из конского хвоста, ласково заговорил он с Настеной:

– Пускай заходить… Алисья велела тебе так сказать…

– Дядя Петя, Аленка не сиротка, – вмиг, словно пробудившись от кошмарного сна, оживленно, будто в танце, подергивая плечами, затарахтела полногрудая Настена: – Зачем Вы так, при живой-то матери?! Что одна рощу, так это плюс мне! На што нам этот кобель городской, пропойный?!

– Будя серсять, – погрозив по-отечески, слегка коснувшись пальцами цыганской сережки, Петр потрепал ее за ухо.

На удивление присутствующих, женщина вмиг остепенилась, и в ответ расплылась в улыбке. На что Петр по слогам с твердостью произнес:

– При-сы-лай си-рот-ку, Али-сья ве-ле-ла!

Нет, он не слышал Настену, которая делилась ощущениями после его выхода из загона:

– Бабоньки, а Убогий-то ничего себе! И не пьющий, и не курящий… и, вообче, кровь с молоком мужик… И не старик, однако… Вона как за мочку вцепился, аж дрожью с ног до головы обдало!

Уверенной поступью он шагал в тот момент по тропинке, ведущей к саманной избе на окраине села. По той самой тропинке, по которой более полувека назад он пробирался через луг к сельской школе. Правда, она тогда была завалена сугробами. И ночь была морозной. А школу охраняли чужеземцы. Их флаг со свастикой не давал покоя мальчику Пете. Он задумал стащить его с крыши, сжечь в лесу. Таким образом, ему казалось, он изгонит ненавистного врага с родной земли. Задуманное свершилось в ту морозную ночь сорок третьего. Но враг по-прежнему продолжал бесчинствовать на земле его предков. И Петя, не выносивший запаха крови, – в дни, когда сестра собиралась забить курицу, уходил в лес, – тогда, в сорок третьем, после неудачи с флагом, принялся истреблять врага: топором зарубил часового у школы, скосил голову насильнику, что бросился в сарае на сельскую учительницу, молотом проломил голову офицеру, который расстрелял их председателя колхоза. На этой тропе летом того же года он был схвачен полицейскими. В корзине обнаружили гранаты, которые он пытался доставить в лес партизанам. До сих пор вторгаются в его сны зверские пытки, леденящая вода, выпученные от ненависти глаза иноземцев, словно наяву, обжигают не зажившие раны.

Вспомнил он и теперь, сидя у изголовья сестры, могилу со скользкими телами. И то, как он пробирался со дна сквозь холодные трупы к свету… Ему вдруг почудилось, что и сестра Анисья думает о той ночи сорок третьего, о кладбище, о том, как взгромоздила на спину истерзанное тело брата и в потемках на четвереньках волокла до самого леса. И теперь ему показалось, что губы сестры судорожно шевелятся, и по ним он читает ее бранные слова: «Убогий ты черт, что ж корову не запрятал в лес?! Немец-то корову забрал пока ты по лесам шатался с гранатами!» И сердце заклокотало, как тогда в сорок третьем, и, как тогда, ему захотелось встать, обнять ее за шею, погладить ее волосы, успокоить.

– Прости, Алисья, – прошептал он как тогда в сорок третьем, но теперь занемели ноги, не слушались руки, и в глазах потемнело от слез.

«Пошли» – прозвучало в его сознании. Он вспомнил голос сестры. До пяти лет он называл ее няней. И теперь няня позвала его, но куда? В ту же тьму, холод, сырость, откуда полвека с лишним назад она помогла ему выбраться из груды ледяных трупов?!

– Ня-ня… – произнес он впервые за свою взрослую жизнь: – ня-ня, – повторил он несколько раз в надежде понять, куда она его только что позвала…

– Ну, что же ты? Пойдем Буренку доить, – теребя его за просаленную штанину, уговаривала Аленка, которую он называл сироткой: – Я кричу, кричу, а ты в прятки задумал поиграться?..

Нет. Он не слышал ее слов. И приподнялся лишь оттого, что озорная девочка, настойчиво барабанила кулачками по широкой сгорбленной спине.

– Не крици, я и так слысу, – как обычно заговорил он, когда замечал, что собеседник уличает его в глухоте.

Девочка молча прижалась к кирзовым сапогам, осторожно прильнула к шершавой ладони:

– Пошли, – вновь позвала деда Аленка.

– Сестра моя Алисья померла нонце ноцью, – неловко поглаживая кучерявую Аленку, пожаловался Петр.

Аленка потянула его к входной двери, вывела во двор.

Мелкий хлесткий дождь барабанил по кровле, струями скатывался на скошенную траву. Сквозь шум дождя несся призывный гомон цыплят, охрипшее мычание коров. Но он был глух. И только пустая банка в руках Аленки, и излучающий тепло взгляд девочки, заставили Петра взять ведро, ступить на тропу, которая простиралась по холмистому огороду, и вела к скотному двору.

© Балбекин А.Р., 2012