Пофигист

Две небольших зарисовки из цикла «Пьяные рассказы».

Пофигист

Что-то есть в этом. Я про возраст Христа. То ли цифра мистическая, то ли треть века – достаточное время чтобы поумнеть и начать смотреть на жизнь глазами буддисткого монаха, обожравшегося рыбой кота или бездельника соседа-алкаша Митяя – выбирай любой аватар для новой жизни, на новой планете… До определённого момента жизни мечешься, ищешь ответа на вопрос, в чём смысл этой грёбаной жизни. В чём смысл капающей в очередной раз с потолка воды? Пойти набить морду этим митяям? А смысл? Или это знак, что пора продавать квартиру и переезжать в какой-нибудь Усть-Запердольск? Послушался и первого, и второго божьего гласа. Набил морду и дал объявление в риэлтерскую контору.

Митяй, одновременно с моим потолком и мебелью, просохнув после запоя, явился – в руках бутылка и какая-то засаленная книга под мышкой. Извиняться.

– Обмоем твой отъезд?

– Чёрт с тобой. Проходи…

Разложил на столе закуску:

– Борщ будешь? Неделю уже ем – доесть не могу.

Благородно отказывается. Он же не жрать пришел, а пить и закусывать. Но потом вдруг замечает мой хмурый взгляд и машет рукой:

– Давай. Пофег. Только не разогревай.

– Он же холодный. Жиром давиться будешь?

– Пофег. Водка расщепляет жир.

– То-то ты тощий, как перила…

Ест обстоятельно и с чувством достоинства, словно и не еда перед ним, а так, энергетическое топливо: не рассматривает, что там «застыло» или плавает. Кажется, была бы муха в борще, и ту бы съел. Просто зачерпывает равнодушно и небрежно отправляет в рот.

– Сколько же ты можешь пить, скотина? – последний эпитет произношу про себя.

– С ней легче жить. Когда тебе будет столько же, сколько и мне, – поймешь.

Я чуть водкой не поперхнулся. Выглядит, чмо, на все шестьдесят, а сам старше меня года на три.

– …Возраст Христа придет, и ты поймешь, о чём я.

– Ты работу в институте просил, в разгар кандидатской. И пьешь уже лет пять, собака, о чём ты?

– Он у меня раньше начался, — и в рот ложку со свесившейся капустой, – вот проснулся однажды утром и понял: «Всё, пи**ец… Всё, для чего жил, пахал, — всё в *опу!»

– И с того дня ты начал жрать её? – киваю взглядом на полупустую уже бутылку, чувствуя, что аминь моему коньяку: наши посиделки не закончатся вместе с водкой. Хотя уже чувствовал, что сам расслабился и готов был выслушать любую ахинею и исповедь.

– Нет. Через неделю. Понимаешь, всё, ради чего я жил, оказалось так – пшик… Вот… Читай…

Пододвигает мне грязную, с расплывшимися пятнами краски на обложке книгу. Разворачиваю к себе и хмыкаю:

– «Шерлок Холмс» тебе чем насолил?

Митяй аккуратно положил ложку на стол, его мутный взгляд вдруг прояснился, сфокусировав на мне «какжитыжылбезэтихзнанийсынок?»:

– Открывай на закладке и читай. Я специально для тебя обвёл карандашом… Вслух читай!

Ухмыляясь, тяну за огрызок от газеты, разворачиваю книгу. Страница заляпана, как и обложка, грязно-бежевыми пятнами… Несколько абзацев обведены дрожащей линией – выцветшим красным фломастером и параллельной, более чёткой – карандашной. Это был эпизод, в котором Ватсон удивлялся невежеству Холмса, похерившего теорию Коперника, Томаса Карлейля, о существовании которого я тоже не знал, и мне было так же откровенно пофиг.

«… – Видите ли, — сказал он, — мне представляется, что человеческий мозг похож на маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Дурак натащит туда всякой рухляди, какая попадется под руку, и полезные, нужные вещи уже некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы, но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет время, когда, приобретая новое, вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные сведения не вытесняли собой нужных.

– Да, но не знать о солнечной системе!.. – воскликнул я.

– На кой черт она мне? – перебил он нетерпеливо. – Ну, хорошо, пусть, как вы говорите, мы вращаемся вокруг Солнца. А если бы я узнал, что мы вращаемся вокруг Луны, много бы это помогло мне или моей работе?»

Что-то в этом было. Я хмыкнул и вопросительно посмотрел на довольного Митяя, с поощрительной улыбкой разливавшего последнее зелье по рюмкам…

– Ну… как?

– Ты из-за этого начал пить?.. – не в силах сдержаться, я захохотал.

Митяй подождал, пока я отсмеюсь, потом залпом и без тоста выпил свою последнюю порцию, занюхал куском хлеба и положил его аккуратно поверх моей наполненной рюмки.

– Ну, счастливо тебе добраться, значит… Бывай…

Как будто и не был уязвлён моей реакцией. На протянутую мной книгу махнул щедрым жестом:

– Дарю. Это мой подарок. На память.

– Э-э-э… спасибо…

Поднял ладонь в знак прощания и нетвёрдо ушёл, закрыв за собой дверь, так же аккуратно, как положил хлеб на рюмку.

А я остался в недоумении сидеть. Передо мной на столе лежала украшенная то ли пятнами, то ли сожалениями старая книга, возле рюмки, накрытой куском хлеба. На дне рюмки уже покоилась истина – размокшие крошки.

Август 2012

В поисках свободы

In vino veritas

Конец святой субботы был обрамлён пустой болтовнёй коллег на итоговой планерке. Пытку начал шеф, за наружное сходство с автором “you can leave your hat on” прозванный Кокнутым Джо. Затем перепоручил Ниночке, толстой стервозной деве, свою папку и спешно удалился, посеяв надежду уйти пораньше. Ниночка, надо отдать ей должное, тему с отчётами свернула быстро, роботоподобно зачитав оставшиеся цифры, но прощанию ускорения это не придало. Ниночке некуда было спешить: дома, наверняка, такой же толстый, как и она сама, котяра и тишина безлюдия. Знала бы, корова, что сама виновата: нормальный мужик в смертники не запишется жить с такой. Привыкшая к власти на работе и дома такая будет строить супруга. Я приуныл, заметив на себе её плотоядный взгляд, снова «отвлёкся» на ноябрьский пейзаж напротив, решив больше не пересекаться взглядом дольше, чем на секунду.

С лёгкой руки Харитоновны, местного справочного радио, мадам постарше и позамужней, но, по всем признакам, обременённой своим многолетним супружеством, разговор перепрыгнул в русло сплетен о конкурентах, знакомых, соседях, планирующемся бегстве на курорты в новогодние выходные, до которых оставался месяц…

Я вежливо улыбался разговору, бросал малозначимые фразы на вопросы и чувствовал, как серая плесень, опускающаяся за окном на макушки деревьев, поглощает эту последнюю киноварь тёплых дней. Ночью, наверняка, пойдёт снег… Вон и Харитоновна жалуется на ломоту.

От желеобразных разговоров сводит челюсть, но я сдерживаю зевоту и продолжаю растягивать рот в улыбке в надежде скорого оскудения этого словесного потока.

Почему я не могу встать, резко отодвинув стул, сослаться на внезапное чэпэ, как это сделал Кокнутый Джо? Какого чёрта я сижу здесь, среди эмансипированных баб с недотрахом и обабившихся мужиков – ни Юрка ни Тоша не смеют восстать против пустой болтовни этих офисных тайм киллерш? Или мы пленники Кирки, обращённые в блаженных свиней, смеем лишь мечтать о бегстве домой? К телевизору. К пиву. К свободе. Мечтаем и продолжаем невразумительно хрюкать в этой жиже обыденных словесных нечистот.

Приехал домой не в духе: Ниночка попыталась меня склонить к совместному ужину. Я содрогнулся. Меньше всего мне хотелось вместе с осенью пасть жертвой этого наползающего декабрьского слизня. И сослался на обожаемую мной матушку, тут же перехватив промелькнувшее в дрогнувших углах губ недоверие и пренебрежение – сделал вид, что не заметил. Не выносить же Ниночке благодарность за уволенную в прошлом месяце симпапошку Алёну, с которой у меня было всё покончено и без того. Я прикрыл свою осеннюю хандру мнимой печалью от расставания с девушкой и будто бы сердился на шефиню.

Реанимировать дурное настроение могла только горячая ванна и диск с Ларой Фабиан, слушал которую редко, в особо запущенных случаях. Ехать в клуб во время промозглой погоды не хотелось, от приключений, заканчивавшихся свежими простынями в чужих квартирах, я устал.

Кто мне мог помешать насладиться музыкой, пенистой ванной и запекающимся в духовке промаринованным куском свинины? Никто.

Ванная сделала меня человеком, мясо с коньяком, — полубогом. И всё же по-прежнему чего-то не хватало для вечернего субботнего равновесия. Захотелось курить, нашёл заначку и вышел на балкон, прихватив полбутылки оставшегося конька. Туман мелкими каплями сразу увлажнил лицо, но я только поёжился: сегодня хотелось хандрить.

– Сергеич, угости папироской! – сверху меня заметил Митяй, вышел на запах.

– Спускай, – кратко я согласился. Сверху на бечевке к моему лицу спустилось доморощенное лукошко, я положил туда полупустую пачку, и лукошко поехало наверх.

– А спичками не богат, Сергеич? – лукошко снова вернулось.

– Обнищал, алкаш?

– Не, лень идти на кухню. Вдруг ты уйдёшь.

– Ну ты кадр! – делюсь зажигалкой, которая вскоре возвращается. Сверху тоже начинает тянуть дымом.

Митяй, ходячая И-Цзинь, хоть и спился до того, что жена ушла с детьми, бросила квартиру, не выдержала каждодневнего философствования у отряда бутылок вдоль стены. Митяй не лез в драки, просто пил по-чёрному, засыпая после полулитра крепкой браги. И всё пытался научить жизни Игоревну. Та и сбежала. Баба, и то сказать, нервная, мудрствований не терпящая.

Мне же сегодня не хватало новой нити для мыслей, разбредшихся по туманному лабиринту испуганными овцами.

– Слышь ты, Митяй… – в надежде на спасительную гексаграмму я позвал, выбрасывая куцый фильтр вниз, – скажи, что делает тебя счастливым?

Митяй прислушался к моему прихлёбыванию из бутылки:

– Я счастлив, когда могу делать, что хочу. Вот ты сидишь на своё работе, как раб. Да баб таскаешь…

– А ты бомжей, – я огрызнулся.

Митяй подумал.

– Коньяк пьёшь?

– Да, коньяк.

– А я водку. И нам одинаково хорошо.

Лукошко снова оказалось перед моим лицом. Вот же хитрая скотина. Я хлебнул и попрощался с бутылкой. Однако она вернулась, немного более лёгкая и потом весь недолгий разговор то улетала от меня, то снова возвращалась.

– Да. Но я пью редко, а ты каждый день… Со своими бомжами.

– Я их делаю счастливыми.

– Ну ты даёшь, – мне уже тепло от выпитого, а туман делает нас мирно болтающими Медвежонком и Ёжиком. Я тихо пьяно закатываюсь смехом.

Митяй, не зная о пришедшем мне на ум сравнении, обиделся и выдал гексаграмму:

– Дык, каждому своё счастье. Им помыться бы, да поспать в тепле. Что пьём, так жизнь такая. Моя Игоревна без новой тряпки да театра человеком не была, а этим много не надо. Ты думаешь, я вот пропью свою квартиру да тоже в мир пойду? Э, нет. Я ж идейный борец за простое счастье. Кто тогда будет за меня включать им воду. А на жизнь я заработаю, не боись. Захочу, каждый день буду коньяк, как у тебя, пить. Но мне не надо этого, понимаешь, Сергеич? Я экономлю на свободу от денег и начальника. Это ты в присутствии своего пукнуть не смеешь, а я легко пошлю, кого захочу. Потому что свободен.

– Да тебе в Лигу моральных реформ надо, – я засмеялся на этот раз уже адресно, – я пошёл…Бывай… Философ…

Митяй что-то пробурчал в ответ, но остатки коньяка принял. Видимо, в качестве оплаты за свою консультацию.

Я вернулся к телевизору и только в комнате понял, что продрог. Налил себе чаю и снова водрузился в кресло. С экрана комментатор продолжал вещать о замечательной вольной жизни моих хвостатых и краснозадых прародственников, которые получали полный кайф от перебирания шерсти, выкусывания блох, активного троллинга других особей и раскачивания маятником вниз головой с ветвей заповедника…

Я находился в таком же заповеднике. Отчасти Митяй был прав. Свободы не было. Потому что свобода – это неудобство, зависимость от таких, как я, в ожидании пачки сигарет в лукошке на бечёвке. Где ж её искать?

Мне вдруг пришло в голову, что одна из самок павиана похожа на Ниночку, я стал фантазировать дальше, наделяя мысленно именами своих коллег персонажей натуралистической передачи. Это показалось мне настолько забавным, вкупе с комментариями восторженного ведущего, что я от души посмеялся. Да пусть будет хотя бы такая свобода. Я вытерплю, я выдержу неделю в этом заповеднике. Ведь у меня есть своя клетка, в которую я не пущу никого, кто будет мне противен. Маленькая, но свобода.

За окном жадный слизень-туман поглотил город, а мне, в моей норе было уютно и тепло. Ни бомжей, ни Ниночки. Только я и кружка горячего чая с бергамотом. Что может быть лучше?

Ноябрь 2012 года

© Михас Никольский, 2012