Уроки старых мастеров (Памяти Чингиза Айтматова)

(Памяти Чингиза Айтматова)

В мае 1997 года, когда в Париже проходили торжества, посвященные 100-летию со дня рождения Мухтара Омархановича Ауэзова, в здании ЮНЕСКО я подошел к Чингиз-ага и сказал, что всю жизнь пишу ему письмо о самом сокровенном, что может быть в душе поэта... Он улыбнулся и ответил: «Когда сочтешь нужным прислать свое письмо – присылай. Я жду». Так две мои книги, «Ұстаз» и «Тағылым», посвященные отцу и матери, стали своеобразными письмами великому писателю…

Впервые об этом удивительном озере я узнал в далеком детстве из трудов Чокана Валиханова. Вначале разглядывая его путевые зарисовки, которые вошли в пятый том собрания сочинений, а затем, спустя годы, читая путевой дневник ученого и его запись фрагментов эпоса о Манасе Великодушном. Так зародилась в моей юной душе заочная любовь к этой высокогорной жемчужине, к озеру в оправе диких гор.

А в студенческие годы я впервые воочию увидел эту живописную чашу – чашу Джемшида. Незабываемые мгновения, когда, пройдя второй перевал двухдневного пути из Алма-Аты, из-под ветвистой лапы тяньшаньской ели вдруг ближе и ближе спускаешься к нему, к этому озеру, которое на все последующие годы становится твоей творческой мастерской под открытым и незабываемым небом.

Поэтическое и многоязычное побережье Иссык-Куля, сырты и горные вершины пленили меня, с каждым годом открывая новые и новые горизонты познания – себя и других, гордых обитателей этого поднебесного края.

На южном побережье я сверял по записям своего дальнего предка, Чокана Валиханова, дорогу на Барскоон, к водопадам и далее на перевалы в Кашгар. Все это, разумеется, переходило в стихи и прозу. И так случилось, что почти все населенные пункты побережья, особенно южного, имеют мои литературные посвящения. И это происходило не сразу, не вдруг, но постепенно, когда твои душа и сердце сливаются в одном порыве, в одном дыхании с ландшафтом «небесного ока земли» – Иссык-Кулем, его побережьем, его многовековой историей и его людьми – прошлого, настоящего и будущего. Когда проступят и высохнут слезы после чтения святых книг Чингиза Айтматова, и ты сквозь легкое марево июльского дня видишь там, на горизонте, белый пароход своего детства.

* * *

В моей библиотеке есть три издания собраний сочинений Чингиза Айтматова. Первое, трехтомник, 1984 года, второе – семитомник, 1998 года, третье – Полное собрание в восьми томах, вышедшее уже после кончины писателя. Два из них с дарственной надписью Чингиз-ага.

Открывая, наугад, тот или иной том, погружаешься в магию его повествовательной речи, в образы, людские и человеческие по своей глубинной сути, от мальчика до старика Момуна, от «солдатенка» или Эрмека до учителя Абуталипа, Едиге Буранного, табунщика Танабая, сопереживаешь прекрасным женским характерам – Алтынай, Джамиля, Бегимай... А чего стоят образы животных, в силу великого таланта художника слова одухотворенных и очеловеченных, зачастую превосходящих нас, смертных и грешных, своим природным благородством.

Пегий пес, бегущий краем моря, старик-рыбак, которому судьба сродни морю и небу, рыба-женщина, влекущая нетерпением плоти, конь Гульсары и верблюд Каранар, волчица Акбара и Рогатая мать-олениха. Раймалы-певец и брат его Абдильхан, конь Саралу и юная певица Бегимай, к которой обращены слова: «С черных гор, когда пойдет кочевье, я на ярмарке не буду, Бегимай».

Даже некоторые фразы, взятые отдельно из ткани повествования, становятся крылатыми, афоризмом. К примеру: «Любовь и поэзия погибают от соприкосновения с властью». А трагедия манкуртизма, до боли в висках характерная и актуальная в наши транзитные годы: «Мен ботасы олген боз мая, тулыбын келіп искеген. – Я сирая верблюдица, пришедшая вдохнуть запах шкуры верблюженка, набитого соломой». После таких фраз невольно оглядываешься на луну, чувствуя, что там действительно кто-то есть, а на самом деле видишь белый платок Найман-Ана, который отражает свет нашей памяти и печаль нашего беспамятства.

Во всем этом есть заклинательные, эзотерические основы нашего многовекового бытия.

«Я ощущаю жизнь как трагедию. С жизнеутверждающим финалом», – однажды сказал Чингиз Айтматов.

«Если ты и вправду слышишь, о боже, мою молитву, которую я повторяю вслед за праотцами из заученных книг, то услышишь и меня», – произносил Едиге Буранный при погребении своего друга Казангапа.

В 1981 году, когда впервые был опубликован этот роман в журнале «Новый мир», я за одну ночь прочел эту великую вещь великого писателя. И всей своей душой впитал в себя дух и образы романа. И сверял по нему в будущем свои поступки и свое творчество. В тот же год я посвятил Чингизу Айтматову свою «Земную балладу о космосе». Я убежден, что не только внешне слова «Тюре-Там» и «Тюре-Тумсук» (родовое поместье моих предков-чингизидов) схожи. В этих значениях есть и некая глубинная связь, уходящая своими древними корнями к самому Чингисхану. На мой взгляд, люди Тюре-Тама, вблизи которого находился полустанок Боранлы-Буранный, схожи с людьми Тюре-Тумсука. И по характерам, и по убеждениям, и по складу своего мировоззрения.

Я вижу очень много общего в образах Абуталипа и моего отца. Такие же люди из аула, как и Едигей Буранный, часто посещали дом моих родителей. Также явственно ощущаю из своего далекого детства тепло их натруженных ладоней, когда в час приезда в наш дом, в Павлодар, они гладили меня по голове, я так же, как Эрмек, сопротивлялся, когда они вели меня и моего братишку Ерулана в парикмахерскую.

Скромные в своем поведении, они вмиг оживали, когда за вечерним чаем рассказывали отцу легенды своего края. И лица этих немногословных людей внезапно преображались, когда они незатейливо пели под домбру песни Исы и Шакарима. Помню я и тот день, когда впервые услышал песню Шакарима. Однажды, в конце пятидесятых, в наш дом пришел пожилой человек. Отец, увидев его, обнял, и долго они так стояли у порога, обнявшись, молча, не проронив ни слова. Я успел заметить на его ногах диковинную для наших мест обувь – унты. Потом уже, к вечеру, когда стали заходить родственники и соседи, стало известно, что это близкий родич отца, который долгие годы жил там, где люди ездят на собаках. У него на правой руке не было четырех пальцев. Но как он играл одним только большим пальцем! И звуки домбры, заполнив пространство дома, изливали его печаль по прожитым в далекой ссылке годам. И женщины, готовя бешбармак на кухне, вытирали краем платка набегавшие слезы. Родичи говорили, что он видел моего деда Канапью-кажы, знал Шакарима и Ис
у Байзакова и часто пел их песни.

Чингиз Айматов, писатель с мировым именем, так говорит о своем романе: «...я не просто представитель определенной национальной литературы, я обязан сказать нечто большее.

В этом смысле «нечто большее» я попытался сказать в новом произведении, в романе «И дольше века длится день». Сейчас, когда книга уже написана, я испытываю потребность поразмышлять над тем, что, собственно, явилось для меня путеводной звездой.

Писатель не может четко сформулировать, о чем его сочинение. Ему всегда кажется, что недостаточно слов, чтобы выразить всю полноту замысла. И все же попытаюсь. Сокровенная мысль моего романа не нова, но и неизбывна: главная суть и ценность мироздания – человек».

В мае 1997 года, когда в Париже проходили торжества, посвященные 100-летию со дня рождения Мухтара Омархановича Ауэзова, в здании ЮНЕСКО я подошел к Чингиз-ага и сказал, что всю жизнь пишу ему письмо о самом сокровенном, что может быть в душе поэта... Он улыбнулся и ответил: «Когда сочтешь нужным прислать свое письмо – присылай. Я жду».

Так две мои книги, «Ұстаз» и «Тағылым», посвященные отцу и матери, стали своеобразными письмами великому писателю.

Как здесь не вспомнить вещие слова из романа Чингиза Айтматова?! «Вспомни, чей ты? Чей ты? Как твое имя? Имя? Твой отец Доненбай! Доненбай, Доненбай...»

ЗЕМНАЯ БАЛЛАДА О КОСМОСЕ

Чингизу Айтматову

Где эта станция? Где эта станция? – Там.
    Как зовется она? «Тюре-Там»– говоришь? «Тюре-Там».
    И солнцем палима и пламенем мощных ракет
    Земля, что на карте в желтый окрашена цвет.
    Где эта станция? Где эта станция? – Там.
    «Тюре-Там» по-степному зовется она. «Тюре-Там». 

...Вот летчиков группа в тени на перроне стоит,
    и степная листва над ними слегка шелестит.
    Посмотрит старушка и тут же забудет про них,
    идет вдоль вагонов, и звонкий доносится крик:
    – Бир сом одна дынька! – Людские мешая слова,
    прячет смятые деньги в цветистые рукава.
    Она видит ночами пылающий в небе костер.
    Она внука не пустит за дальний запретный бугор.
    Узнает лишь завтра о том, что случилось вчера:
    в полнеба, в полнеба след космического костра.
    Где эта станция? Где эта станция? – Там.
    «Тюре-Там» – говоришь? 
    «Тюре-Там» – говорю. «Тюре-Там».

Поезд тронется, степь проплывает с обеих сторон.
    Быть может, в купе кто-то скажет: – Вон там космодром!
    Как обыденно все, ни ферм не видать, ни ракет,
    лишь локатора ухо, да тревожный на завтра рассвет.
    Да «уазик» пылит, скрывшись за безымянным холмом...
    Ты взгляни, лейтенант, ты вернешься, 
                                                     ты вспомнишь о том, 
    что здесь эта станция, здесь эта станция, здесь.
    И взлетает орел над тобою – как добрая весть.

1981 г.

* * *

Когда я учился в Москве, на Высших литературных курсах, которые в свое время закончил Чингиз Айтматов, заведующая учебной частью Нина Аверьяновна Малюкова однажды показала нам стенограмму семинара, на котором обсуждали повесть «Джамиля». Среди потока необоснованной критики курсантов-семинаристов, бесстрастно запечатленного рукой стенографиста, меня и моих сокурсников поразила ремарка, приписанная сбоку, в углу: «Айтматов плачет». Не знаю, сохранилась ли эта стенограмма, наверняка в архиве Литинститута она имеется. Но я не об этом, а том, что даже на уровне учебного семинара, где можно было смело обсуждать вещи, так сказать, не для печати, «Джамиля» Чингиза Айтматова вызвала бурное обсуждение и неприятие среди собратьев-семинаристов. И это в стенах Литинститута. А вне этих стен нашей Альма-Матер?

Вот что писал сам Чингиз-ага:

«После выхода повести «Джамиля» один из наших известных писателей принялся ее критиковать. На партийном собрании перед общественностью страны он горячо говорил о том, что форма и содержание литературного произведения должны соответствовать политике коммунистической партии, что нужно неукоснительно следовать принципам социалистического реализма. В конце концов, утверждал он, каждый случай развода супругов – проблема огромной важности, которая должна обсуждаться коммунистической партией. Именно партия является оплотом, охраняющим единство семьи, а сюжет моей повести идет вразрез с этим постулатом.

Когда я работал над повестью, то совсем не думал о подобных последствиях. «Джамиля» с момента своего появления вызвала большой интерес и у нас в стране, и за рубежом. Везде книга бурно обсуждалась. Мой неожиданный успех стал значительным шоком, как это часто бывает, для друзей-коллег: многие предпочли хранить молчание по поводу повести. Только отдельные наши «классики», как говорится, «и в хвост, и в гриву» чихвостили книгу...

Такую, мягко говоря «критику», я вынужден был выслушивать лично.

На одном из партсобраний выступил наш «классик». Я до сих пор почти слово в слово помню его выступление:

«Мы тут обмениваемся мнениями о том, как воспитывать молодых писателей. Но как, скажите, воспитывать, если отдельные из них – на ложном пути. Они строят свое творчество на преступном фундаменте, отравляя всю нашу литературу?! Недавно мне довелось быть в командировке на Иссык-Куле. В одном из колхозов я пошел в поле, чтобы посмотреть, как работают наши доблестные труженики, поговорить с ними. Вскоре сзади загромыхали колеса пароконной брички. Я отошел на обочину, чтобы пропустить телегу, но ездовой сам остановил коней. Кони были упитанными. По виду ездового я понял, что он – один из руководителей колхоза.

– Куда направились, байке? – улыбнулся он мне.

– Да вот, иду на полевой стан познакомиться с людьми.

– А-а, я Вас только теперь узнал. Вы ведь знаменитый писатель имярек?

– Вы не ошиблись, я именно тот писатель.

– Забирайтесь в телегу, я покажу все, что Вас интересует.

Я принял его предложение и сел рядом. Через некоторое время этот человек вновь обратился ко мне:

– Вы ведь писатель, а знакомы ли Вы с Айтматовым?

– Конечно, я хорошо его знаю, – удивился я.

– Тогда передайте ему, что при встрече я с удовольствием поколочу его!

– За что? – изумился я еще больше.

– За «Джамилю». Это разве книга?! Муж на фронте, а она убегает с каким-то безродным бродягой. Нельзя издавать такие книги!

Вот мнение народа! Жаль, что у меня нет сейчас камчи. Айтматов присутствует здесь. Я бы с удовольствие отстегал его!»

Довольный своим выступлением «классик» спустился с трибуны.

Разумеется, я сильно переживал, но что мог тогда поделать?! Присутствующие кто посмеялся, кто добродушно усмехался. Но из разных мест зала доносились злобные реплики: «Правильно! Таких горе-писателей только колотить и надо! Они мутят весь народ! Это влияние буржуазии! Классовые враги не дремлют!»

Что я мог сказать или сделать в такой ситуации?! Недаром говорят: «Молчание – золото!»

Что бы ни говорили злопыхатели, повесть «Джамиля» уже с момента опубликования на русском языке получила международное призвание. Вначале она вышла в журнале «Новый мир», главным редактором которого в то время был Александр Твардовский. Моя многолетняя дружба с одним из великих писателей русской литературы началась именно с повести «Джамиля». Александр Трифонович в тот период был безусловным авторитетом, пользовавшимся всеобщим уважением. Не ошибусь, если скажу, что многие произведения и их авторы своей известностью обязаны именно ему, личности, которая является совестью страны.

Парадокс того времени заключался в том, что любые политические перемены следовало принимать молча, без проявления своего отношения. Любое произведение, особенно талантливое, нужно было проталкивать сквозь искусственные препоны. Но если у писателя был покровитель в верхах, то его книги выходили одна за другой без всяких проволочек. Поэтому я благодарю судьбу за то, что она свела меня с Твардовским.

Еще до «Джамили» я выслушивал критику партийных руководителей. Тот факт, что повесть «Лицом к лицу» была благосклонно принята нашей писательской общественностью, объяснялся тем, что она вначале увидела свет на русском языке в журнале «Октябрь», в Москве, главным редактором которого был Ф. Парфенов.

Правда, и тогда нашлись «критики», в местной прессе, обвинявшие меня в том, что я слишком беззубо изобразил дезертира Исмаила. По их мнению, он выглядел трагедийной фигурой.

После инсценирования повести Киргизским драмтеатром, о чем я выше уже упоминал, критики вновь оживились. «Где истинные герои, батыры, которые выиграли великую войну? Где люди, показавшие беззаветную храбрость? Дезертиров во время войны тут же отлавливали и расстреливали без суда и следствия. А писатель Айтматов какого-то отщепенца-дезертира изображает трагической фигурой. На наш взгляд, Айтматов не прочь представить Исмаила и положительным героем. Куда заведет нас своими антисоветскими взглядами такой писатель?!» – вопрошал один из критиков.

Но, несмотря ни на что, судьба повести «Лицом к лицу» оказалась счастливой благодаря тому, что увидела свет в Москве.

«Джамиля» же на пути к читателю встретилась со многими сложностями. Но она же и познакомила меня с главным редактором журнала «Новый мир». Ту нашу первую встречу, беседу по душам я никогда не забуду. Именно тогда Александр Трифонович предложил мне поменять название повести «Мелодия» на имя главной героини. Наверное, при встрече он объяснил мне, чем предпочтительнее новое название, но я уже этого не помню. А тогда с радостью ухватился за это предложение мэтра.

В ту же первую встречу А. Твардовский очень подробно и доходчиво объяснил мне, как писать, чтобы обойти застойно-тоталитарные требования литературных чиновников от компартии. Он посоветовал мне писать сразу на двух языках – русском и киргизском. Но печатать вначале в Mocкве на русском, чтобы обезопасить себя от местных партократов.

В справедливости слов А. Твардовского я убедился в работе над повестью «Прощай, Гульсары!». Я буквально кожей чувствовал правоту известного писателя. И если бы не воспользовался мудрой стратегией, подсказанной мне старшим другом, то повесть «Прощай, Гульсары!» умерла бы, не появившись на свет...»

Я специально так широко цитирую Мастера, его историю создания повести «Джамиля» и дальнейшей ее судьбы. На мой взгляд, во всем этом прослеживается та самая творческая взаимосвязь и, если хотите, искренняя, сердечная поддержка интеллектуальной России и Москвы, как это всегда и было по отношению к Мухтару Ауэзову, Расулу Гамзатову, Василю Быкову, Ивану Драчу, Мумину Каноату, Иону Друцэ, Олжасу Сулейменову, Нодару Думбадзе, Эдуардасу Межелайтесу, Тимуру Пулатову, Тимуру Зульфикарову, а также ко многим блистательным национальным именам громадной империи Страны Советов.

Необходимо добавить, что согласно молве и воспоминаниям современников, в это самое время Мухтар Ауэзов лично передал уже опубликованную повесть «Джамиля» Луи Арагону, с подачи которого она была переведена на французский язык и публиковалась в нескольких номерах газеты «Юманите».

Писатель в силу своего настоящего таланта всегда находится в оппозиции, в первую очередь по отношению к себе, а затем уже к окружающей его действительности. Это, на мой взгляд, аксиома. Именно с первых литературных произведений («Джамиля», «Лицом к лицу» и др.) Чингиз Айтматов, может быть, еще неосознанно и ненамеренно следовал этому постулату творчества. Именно в этих ранних произведениях Чингиза Айтматова зарождался своеобразный «узел кущения», из которого вызревали зерна писательского таланта и будущая ничем не подкупная позиция личности. Да и время было уже иное во второй половине пятидесятых – время оттепели. Мало кто знает, что определенную часть детства Чингиз Айтматов провел в Москве, именно в те репрессивные годы, и прощание на Казанском вокзале его, мальчика, с отцом, Тюрекулом Айтматовым, который учился в Институте Красной профессуры и был вскоре расстрелян, навсегда врезалось в цепкую детскую память. Да так, что тоска по отцовской, мужской ласке спустя годы вошла в суть детских характеров, с большим талантом и гуманизмом выписанных в образах мальчика из «Солдатенка», «Свидания с сыном», «Белого парохода» и Эрмека из «Буранного полустанка». А также негасимая нежность женщины-матери, которая во все века всегда принимала на свои хрупкие плечи всю тяжесть по сохранению семейного очага – Толганай, Найман-Ана, Рогатая мать-олениха, Зарипа, Укубала...

А затем, на протяжении полувека, были звездные часы писателя, которые, после каждого нового произведения, достойно воспринимались миллионами читателей у нас, в единой Стране Советов, и за рубежом. Его произведения были переведены на 165 языков мира и изданы в 130 странах общим тиражом более 67 миллионов экземпляров. По данным ЮНЕСКО, на 1998 год они издавались 830 раз. Он, как и многие «дети культа личности», был буквально обласкан партией и властью. И здесь, возможно, партия и власть ожидали совсем другие его произведения – характерные духу партийного кодекса «строителя коммунизма». И многие из писателей, известные и менее известные, круто меняли фарватер своего творчества в угоду этой самой партии и власти. Но только не Чингиз Айтматов. Наоборот, с каждым произведением та самая «оппозиция творчества», о которой я говорил выше, принимала в себя новые темы и новые формы романа – «Буранный полустанок» и «Плаха». Обласкан был, да! Депутатство, секретарство, Герой Труда, самые престижные премии страны... Но ког
да сажусь за чистый лист нового произведения, позвольте самому решать – каким ему быть. Сейчас и навсегда! А все остальное – это где-то правила быта и большой игры. Кстати, эти правила игры всегда были в ходу – и в прошлые века, и в наше время,в транзитный период нашего бытия. Суть в другом – в самом стержне творчества и таланта. А все остальное, как говорится, суета сует. И Чингиз Айтматов, и Олжас Сулейменов в силу объективных и субъективных причин принимали эти правила, но всегда, в своих трибунных выступлениях, были предельно честны и откровенны, слушатель или читатель всегда находил в этих выступлениях зерно мысли, не говоря уже о самом творчестве, которым они духовно обогатили евразийское пространство литературного мира. Я признателен и благодарен судьбе, что знал и знаю эти личности, душой и сердцем еще в далекой юности постигал их произведения, и думаю, что в двадцать первом веке нас ждет ренессанс именно такой высокохудожественной литературы.

Разумеется, присутствовали эти правила игры и в ряде произведений писателя – фрагментарно и эпизодично; но в контрасте с этим так выпукло и образно значимо проступали главные герои и персонажи, взятые из глубины жизни, реальности и бытия. Это во-первых, а во-вторых, именно из формата так называемого соцреализма по глубинному зову души вырываться за этот самый формат, рождая тем самым новые, неизвестные и неизведанные коллизии сюжета, – по силам только большому таланту, большому Мастеру, каким, собственно, был и остается в своих произведениях Чингиз Айтматов.

Кстати сказать, в тот период «двойного стандарта» наиболее демократичная среда была почти во всех братских киностудиях и в союзах кинематографистов. И многие из творческих личностей обретали в такой среде «киношников» своеобразную созидательную отдушину. Многие писатели и поэты находили свой круг единомышленников в сценарных коллегиях, в павильонах и в экспедициях, вынося из этого круга общения новые идеи и сюжеты, не замутненные идеологией того периода. Именно в тот период шестидесятых и семидесятых годов прошлого века Чингизом Айтматовым были написаны многие литературные произведения, именно тогда, когда он руководил Союзом кинематографистов Кыргызстана.

Мне сейчас трудно судить о времени, в котором живем, существуем и прозябаем. О времени, когда буквально все подчинено златому Тельцу и шелесту зелени по имени «бакс». Это время даже не двойного, а тройного или же четвертного стандарта. Одно могу сказать, что пагубность и трагичность этого времени в том, что исчезла и исчезает гуманистичная направленность нашего бытия. В силу этого нет и литературных произведений, по широте охвата образов и характеров тождественных книгам Чингиза Айтматова.

* * *

Только озеро Иссык-Куль и снежные вершины Тянь-Шаня могли породить великий миф о Манасе Великодушном, его сыне Семетее, внуке Сейтеке, жене Манаса Каныкей и матери Чийырды.

Вселенную Манаса впервые открыл и записал фрагменты для России и Европы Чокан Валиханов. Великий эпос, насчитывающий почти миллион поэтических строк, был сохранен великой памятью народа. Еще в далекой молодости эпосом «Манас» был пленен гений казахской словесности Мухтар Омарханович Ауэзов, написавший об этом ряд научных статей, а в начале пятидесятых прошлого столетия он буквально защитил великий эпос, выступая в тогдашнем Фрунзе на научно-теоретической конференции, где решалась судьба кыргызской «Илиады». Это общеизвестный факт в истории литературы советского периода.

«Мухтар Ауэзов для меня не некая академическая величина и не просто самый великий художник среди лично известных, а человек, проявлявший по отношению ко мне отеческую заботу, – писал в статье «Слово об Учителе» Чингиз Айтматов. – У меня есть две национальные святыни, с которыми я еду в другие страны, с которыми я переступаю порог других народов. Это – «Манас» и Мухтар Ауэзов».

Известный ученый, манасчи Талантаалы Бакчиев, который родился в 1971 году, в год кончины легендарного сказителя героического эпоса «Манас» Саякбая Каралаева, приводит в своем интервью слова кинорежиссера Мэлса Убукеева о том, что «Манас» – это родовое гнездо всех видов искусств, множество духовных знаний, этажи которых складывались из мудрости прошлого. Ему подвластны пространство и время. А истинное время – вечность. Символ вечности – круг. Прошлое вновь и вновь возвращается в настоящее...

Интересен и уникален ученый и манасчи Талантаалы Бакчиев, достойный наследник аксакала Саякбая и Чингиза Айтматова.

Во сне ли, наяву ли, но он вспоминает, как однажды в детстве увидел прекрасную юрту, через щель входа в которую струился мягкий свет. Недолго думая, он подошел к этой юрте и переступил порог. Внутри было тепло и просторно, в центре стоял небольшой топчан, на котором спал вечным сном мальчик в возрасте пяти-шести месяцев. По обе стороны топчана сидели две женщины, одетые в глубокий траур. Одна была постарше, другая – помоложе, и Талантаалы по какому-то наитию сразу догадался, что эти женщины совершенно необыкно¬венные: жена и мать Манаса Великодушного – Каныкей и Чийырды. Они очень обрадовались гостю и сказали: «Мы давно ждем тебя. Как хорошо, что ты пришел! Ты должен оживить нашего Семетея». Подросток с неизвестно откуда взявшейся уверенностью подошел к лицу ребенка, раздвинул его рот и, наклонившись, подул в него. Из его собственного рта в этот момент потекла струйка воздуха цвета надежды и мудрости – голубовато-фиолетового.

Почти сразу малыш Семетей глубоко задышал и ожил. А Таланта¬алы, выполнив свою миссию, собрался покинуть юрту. Но умница Каныкей жестом остановила его и протянула большую деревянную пиалу с белым густым напитком, не похожим ни на молоко, ни на кумыс, ни на айран, и благослови¬ла. Мальчик так и не понял, что это было, но почувствовал, что во рту все онемело.

Талантаалы вышел из юрты и оказался на знакомой лужайке, но ни коня, ни овец он там не обнаружил. Исчезла и красивая юрта.

С тех пор при всей исключительности своего дара сказителя он не перестает удивляться, за какие заслуги именно он назначен судьбой поведать современникам о незабываемых подвигах героев эпоса «Манас». «Священный зов» – так назвал свою книгу Талантаалы Бакчиев. И здесь присутствует великая тайна – тайна сна и сновидений, во время которых мы в буквальном смысле впитываем в себя, в душу и в разум, многовековое пространство тюркского фольклора.

* * *

Фольклор тюркских народов, в данном случае наших, близких по духу, братских народов, из века в век был насыщен животным миром. От мудрой мыши до благородных волка, коня и верблюда. Чингиз Айтматов, вспоминая мотив известного эпоса «Коджоджаш», подчеркивал, что еще в древности человек предостерегал себя от неразумного отношения к природе. И здесь необходимо сказать об океане тенгрианской мифологии, где сама природа, сам ландшафт Иссык-Куля выступают главенствующим началом всего сущего, а человек является неотъемлимой частью этой гармонии мира. И во всем этом есть «откровение Божие», стержень духовной организации и основа самой исторической памяти кочевых народов Евразии.

Жрецы Тенгри высекали на поверхности камня сюжеты ритуалов и таинств космических мистерий, а рунами – деяния героев, затем свои знания они закрепляли на орнаменте войлока, но самой вечной книгой оказалась память человека, наделенная энергией поэтического и музыкального творчества, которая была доведена до совершенства, утверждает искусствовед Лаура Уразбекова . Поздние кочевники-тюрки, казахи и кыргызы, последние носители тенгрианской веры, изумляли ориенталистов XIX века, по словам Чокана Валиханова, «...удивительной памятью импровизаторов, через которую все древние поэмы... сохранились без искажения... Но еще удивительнее, что во всех отдаленнейших концах степи, особенно стихотворные саги, передаются одинаково, и при сличении буквально тождественны, как списки одной рукописи...» Такая невероятная точность известных источников, когда произведения выливаются из уст всего народа как от лица одного существа, предполагает непрерывающиеся традиции, существование в среде кочевников особой группы людей, передающих
эти предания из аула в аул, из поколения в поколение. Адепты тенгрианства знали методы развития возможностей человека, выходящие за рамки обычных представлений. И это касается не только воздействия музыки и поэтического слога на формирование мощного объема памяти, но и открытия всех уникальных свойств кодов человека, изначально заложенных в нем.

Испытываешь неподдельную радость души и творчества, когда находишь в братском тюркском фольклоре схожие темы и имена, а значит, и многовековое родство.

Батыр Олджабай, хан кыпчаков, и его возлюбленная Кишимджан, аил Тору-Айгыр, дорога в Джийдели... Во всем этом я вижу и образы батыра Олжабая, предка поэта Олжаса, казахскую «землю обетованную» – «Жидели Байсын», древнее озеро Торайгыр вблизи Баян-Аула. Конечно же, в силу своей гениальности прав предок Чокан, когда он говорит о фольклорной памяти тюркского народа.

Неистребимый дух фольклора витает над вещим озером Иссык-Куль, дух Манаса Великодушного, его сына Семетея, его внука Сейтека оберегали в нелегком путешествии в Кашгар Чокана Валиханова, когда он в образе купца Алимбая переходил перевалы Барскоона, а там дальше Кашгар, а еще дальше «Мын уй» – «Долина тысячи Будд», а еще дальше Тибет, где есть озеро Тэнгри-Нур, родственное по духу, сказаниям и самой сути тенгрианства Иссык-Кулю.

Там же, у подножья Эвереста, есть селение со знаковым названием Тингри.

Допускаю гипотезу, что оттуда, из Тибета, берут свои начала предрелигиозные основы нашего многовекового бытия, наполненные светом тенгрианства.

Вот уже сорок лет я бываю в этих фольклорных краях Иссык-Куля. В первые годы не постоянно, а последние десять лет каждое лето, июль-август, я посещаю эти святые места. Благодарен судьбе и озеру, что здесь «легко и свободно дышится», благодарен, что здесь я имею истинных друзей и товарищей, благодарен, что хорошо пишется на южном берегу святого озера. Благодарен Чингизу Айтматову – основателю Иссык-Кульского форума интеллектуалов мира.

И каждый раз, когда бываю в Тамге, иду пешком к ритуальному камню, где буддийскими монахами выбита надпись во славу лотоса. Но однажды, переходя горную речку, я сильно поранил ногу (прошло несколько лет, а след от этой раны до сих пор есть на моей правой голени). Пришлось вернуться и перевязать рану в сторожке лесника. Но буддийский камень манил меня, ибо я в каждый свой приезд в Тамгу совершал это свое восхождение к камню. Через день, когда боль слегка отпустила, я вновь решил пойти к нему, упросив местного художника и учителя Ису Манапбаева, чтобы он дал коня. На следующий день на двух иноходцах мы с младшим сыном учителя отправились в путь. Поклонились не только главному камню, но и двум другим, расположенным к югу и к северу от него где-то на одинаковом расстоянии – три-четыре километра.

Назад возвращались той же тропой, дважды переходя вброд горную речку Тамгу. И здесь случилось, на мой взгляд, невероятное. Проходя по дороге, ведущей к старому яблоневому саду, моя лошадь буквально на ровном месте сильно поранила заднюю правую ногу, изодрав до кости об острый, рваный край металлической трубы, через которую протекал придорожный арык.

Сын учителя дал мне своего коня, а сам пешком повел на поводу прихрамывающую лошадь...

Казалось бы, самый заурядный случай: лошадь поранила ногу, на то она и животное. Но это с точки зрения обывателя, а если взглянуть на произошедшее «путем богов Будды», ибо буддизм не един, им порождено множество различных по духу ответвлений, то можно прийти к выводу, что умное животное-жануар приняло на себя мою боль и мое страдание – во имя благополучного моего восхождения к святому камню.

Если следовать бессмертному духу фольклора, то лошадь, приняв на себя чужую боль, навеки оставляет образ своего благородства в памяти человека.

Я потом, чувствуя свою некую вину, не раз ее навещал вместе с Исой, когда зоотехник, обработав рану, пустил беднягу без упряжи на лужок вблизи горной речки, сказав при этом, что рана сама по себе заживет, лишь бы бедняга-лошадь находилась неделю-другую на воле одна, среди разнотравья ущелья.

* * *

Два племени Иссык-Куля Сарыбагыш (желтый лось) и Богу (олень) славят из века в век природу и жизнь южного Иссык-Куля, перемешивая эту славу многочисленными легендами и поэмами.

И в этих легендах и поэмах, начиная с эпохи Манаса Великодушного, неоднократно звучат вполне конкретные географические названия этой неповторимой местности – воздушный поток Санташ, красные скалы Джеты-Огуз, плоские спины гор – сырты, годные для скотоводчества, а не для земледелия, перевалы Барскоон, Мойнок, Бедель высотой почти в четыре тысячи метров, хребет и реки Акшийрак, Арабель-Су, Тарим, Сыр-Дарья, Нарын, Яркенд, Чу, истоки Майдаадыр, Аксу.

Странная жизнь рек этой местности. Река Тарим уходит в пустыню Такла-Макан и там, умирая, исчезает среди песков, река Чу исчезает среди песков Бетпак-Далы. Если бы не Тянь-Шань, породивший эти реки, эти пески Такла-Макана и Бетпак-Далы слились бы в единую громадную пустыню мертвого забвения.

Многие реки берут начало в Акшийраке от реки с одноименным названием, которая полноводна у подножья Хан-Тенгри.

Где-то здесь в недалеком прошлом жили арийские племена таримцев, которые принадлежат к группе индо-иранских народов. Главное занятие этих «бледнолицых братьев» высокого роста с тюркским наречием – рыболовство.

* * *

Легендарное озеро Иссык-Куль словно бы окаймлено легендой о солнечном луче – красавице Сауле, о султане Кунгее из племени Богу и Терскее – султане племени Сарыбагышей.

Драгоценный сапфир синего озера как бы вложен в оправу этой легенды, возраст которой свыше двух тысяч лет.

Символом высокого, неистребимого духа этих мест является Мамыр – высокогорный цветок эдельвейс.

Сказка-легенда из моего детства гласит, что более двух тысяч лет тому назад этих гор не было. На их месте расстилалась плодородная равнина, по которой протекала полноводная река Чонсу. На тысячи верст вокруг жили мирные скотоводы-кыргызы, на правом берегу племя Богу, на левом – Сарыбагыши. На одном из островов, среди спокойных вод Чонсу, жила девушка, красавица Сауле.

Слава о ее красоте одновременно дошла до кочевий крупнейших султанов племен: Кунгея – у Богу, Терскея – у Сарыбагышей.

Собрав своих воинов, двинулись они к берегам Чонсу, чтобы предложить красавице Сауле стать женой одного из них.

На берегах Чонсу соперники и их воины столкнулись лицом к лицу и поняли, что без борьбы вопроса – чьей же женой будет Сауле – не решить.

Всадники подготовились к бою, а Кунгей и Терскей – к поединку.

Три раза посылала Сауле к ним своих послов, предлагая решить вопрос о том, кто более достоин стать ее мужем, в мирном соревновании. Но батыры отказались.

Ровно в полдень войска бросились в атаку. Но их остановил крик Сауле. Поднявшись на холм, она громко воскликнула «Кыргызы! Мы всегда были сильны единством наших племен! Не быть вражды и дальше. Пусть будет мир, а я погибну!» Выхватив из-за пояса нож, девушка ударила себя в сердце.

Раздался гром. Горячая кровь Сауле брызнула струей в Чонсу. Река вздулась, расширилась в несколько раз и разъединила враждующих. А всадники и батыры, пораженные поступком девушки, окаменели от изумления там, где стояли, и ряды их превратились в цепи гор.

С тех пор и стоят они друг против друга, и зовут их так, как звали предводителей – Кунгей да Терскей.

Вот, оказывается, как это было всего-навсего две тысячи лет тому назад.

* * *

Ритуальный камень с изображением лотоса с надписью «Ом! Мани падме хум» – «Лотос – драгоценность жизни» находится в нескольких километрах от аила Тамга. Словно бы мифической небесной молнией рассечен этот священный камень надвое.

Аналогичные камни, правда, меньших размеров, с изображением Будды и более ранних спиралевых солнечных линий есть и в Барскоонском ущелье, и справа, в Тамгинском. А также и в Казахстане за Капчагаем и недалеко от Текели. Говорят, что такие камни были и в районе Тюре-Тама, вблизи космодрома Байконур.

На мой взгляд, эти камни должны образовывать равновеликие треугольники.

Как знать...

* * *

У казахов как-то принято больше гордиться своими племянниками, нежели сыновьями. Видимо, природная мудрость склонна считать, чтобы сыновьями гордились не родители, а многочисленные родственники. Это одна из воспитательных сторон многовекового уклада жизни кочевого народа, перешедшая сквозь века в семейный кодекс нашей действительности.

И я горжусь своими племянниками. Бывая по писательским делам в Москве, я один-два вечера уделял им, тогда еще студентам московских вузов, один, Мади Рахметов, ныне ответработник Госдумы России, а другой, с отличием закончивший МГИМО, профессиональный дипломат Чингиз Канапьянов. Они, будучи студентами, узнав о моем приезде, сами находили меня в московской гостинице, и, видя в их глазах радость встречи (родной дядя из Алма-Аты приехал!), я вел их ужинать в Центральный Дом литераторов или все вместе шли в театр Ленкома, а иногда и на Таганку.

В один из таких приездов, когда в Москве впервые проводился Международный конгресс ПЕН-клуба, я повез своих племянников в Переделкино, где должна была быть встреча участников ПЕН-движения.

Мои студенты быстро нашли общий язык с именитыми писателями и поэтами, благо хорошо изъяснялись не только на русском, но и на английском, немецком и французском. Среди участников Конгресса были Гюнтер Грасс, Омеро Ариджис, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Василий Аксенов, Юз Алешковский, Андрей Битов, Виктор Ерофеев, мои близкие по духу и сердцу друзья-поэты Сергей Мнацаканян и Александр Ткаченко. Разумеется, приехал из Бельгии или Люксембурга и Чингиз Айтматов. Он тут же дал интервью английским и французским журналистам, и помогал ему в этом в качестве переводчика-синхрониста мой племянник Чингиз. Чингиз-ага, видя, как заинтересованно спрашивают его журналисты двух стран и остаются довольными обстоятельными ответами, по-английски и по-французски озвученными будущим дипломатом, с веселой мудростью изрек:

– Впервые Чингиза переводит Чингиз!

– Это не художественный перевод, а синхронный, – уточнил я, тем самым подчеркивая разницу между переводом книг писателя и его беседы с иностранными журналистами.

– Нет, это лучше, чем художественный перевод, – продолжал шутить Чингиз-ага.

– Моего племянника в честь Вас назвали Чингизом, – в тон его шутке ответил я.

– Я знаю и понимаю в честь кого назвали моего переводчика, – серьезно ответил Мастер, тем самым показал, что он прочел мои книги «Устаз» и «Тагылым».

Я хотел сказать, что имя писателя «Чингиз» и имя его отца «Тюрекул» – звенья одной фамильной цепи, но промолчал...

А в 2001 году в Алма-Ате впервые была проведена, ставшая теперь уже традиционной, Международная книжная ярмарка «По Великому Шелковому пути», бессменным организатором и вдохновителем которой является президент книжной ассоциации, книгоиздатель Элеонора Ныгметовна Баталова. Я, как вице-президент этой общественной организации, помогал ей в этом. Ну а какая ярмарка, тем более с таким названием – «По Великому Шелковому пути», обходится без музыки и танцев? Юные танцовщицы Малика Спатаева и Акмарал Утебаева в восточных нарядах исполняли казахские, узбекские, индийские танцы, вызывая улыбки и восхищение у серьезных участников и посетителей книжной ярмарки – писателей, поэтов, критиков из ближнего и дальнего зарубежья.

А когда мой любимец, первоклассник, юный скрипач, сын младшего брата Ерулана Шернияз, без чьей-либо подсказки вышел в своем изящном костюмчике с бабочкой навстречу идущему Чингизу Айтматову и стал играть, выводя только ему подвластную мелодию, писатель с мировым именем расчувствовался, обнял юного скрипача и, не раздумывая, подписал на первом томе своего семитомника «Выдающемуся скрипачу Шерниязу!».

И эта надпись Мастера стала пророческой. Ныне, спустя девять лет, скрипач Шернияз Мусахан является лауреатом независимой премии «Тарлан», лауреатом Международного конкурса им. Давида Ойстраха, лауреатом самого знаменитого Международного конкурса им. Г. Венявского в Люблине (Польша). Сам великий маэстро Владимир Спиваков от имени ЮНЕСКО подарил Шерниязу скрипку, следуя ритуалу знаменитых скрипачей, завернув ее в свое кашне.

В настоящее время Шернияз Мусахан заканчивает музыкальную школу при Московской консерватории и собирается поступать в Лондонскую консерваторию. Но всегда помнит ту самую книжную ярмарку «По Великому Шелковому пути», на которой мудрый Чингиз-ага дал высокую оценку молодому таланту. Разумеется, с определенным авансом, но этот аванс Шернияз полностью оправдал и оправдывает своим трудом и усердием.

На этой же книжной ярмарке мы провели круглый стол «Писатель и книга в ХХІ веке», где Чингиз Айтматов был почетным председателем.

* * *

Чингиз Айтматов вспоминал, как в далекой молодости, после окончания сельхозинститута он работал зоотехником племенного хозяйства Кыргызского научно-исследовательского института животноводства. Чтобы повысить удои молока, молодой зоотехник решил осуществить один смелый проект.

«Суть моей задумки заключалась в том, чтобы попытаться скрестить наших яков и заокеанских животных с острова Джерс, чтобы вывести новую высокопродуктивную породу, – пишет Чингиз-ага. – Мое обращение к руководству Института получило понимание и поддержку. Я отправился в Ленинград, а оттуда в Гатчину, которая до революции была резиденцией русских царей. Во время Второй мировой войны почти весь племенной скот был привезен в Гатчину, откуда потом и отправлялся в разные страны. Бык той породы, которую я собирался приобрести, должен был адаптироваться к суровым условиям высокогорья. Ведь наши яки живут высоко в горах среди вечных льдов и снегов. Одна из целей задуманного мной эксперимента состояла как в повышении продуктивности молока, так и его жирности.

Яки живут только в Кыргызстане, Таджикистане и Афганистане. Самый большой их недостаток – мало дают молока.

Погрузив в Гатчине быка из Джерси в специально оборудованный для перевозки скота вагон, я пустился в обратный путь. Через десять дней состав наш прибыл на станцию Джамбула. Нас там встретили, погрузили быка на автомобиль и довезли до фермы. Но теперь для проведения эксперимента нужно было привезти сюда, на равнину, 10-15 самок яков. На двух грузовиках мы отправились на Тянь-Шань. В те далекие времена дорога до высокогорного Нарына была особенно трудной, перевал Долон с его крутыми серпантинами был опасен. Это сейчас трасса вся покрыта асфальтом, и ездить по ней одно удовольствие.

Именно тогда на этой дороге я впервые увидел большегрузный автомобиль с прицепом, который шел в Китай.

Поскольку дорога была дальняя, мы заночевали на перевале. Гостиница была ветхой, видно, в свое время ее наспех построили для дорожных строителей. Хмурая, рано постаревшая женщина молча засветила керосиновую лампу и стала стелить нам постели.

В большой комнате стояло несколько незанятых кроватей с продавленными сетками. В углу о чем-то бубнили два сильно пьяных шофера. Моя кровать оказалась рядом с ними, и поэтому мне волей-неволей пришлось слушать их разговор по душам. Один из них, кстати, и оказался водителем машины с прицепом.

...Именно на самой вершине этого перевала и живет моя любовь. Но она даже не смотрит в мою сторону, сильно я обидел ее, – жаловался своему соседу по дорожной гостинице водитель грузовика с прицепом.

Еще долго я не мог уснуть, невольно слушая эту пьяную исповедь о грустной и вместе с тем поучительной истории об утерянной любви.

Вот как часто бывает: случайная дорожная встреча подарила мне невольное знакомство с судьбой – историю, которая вылилась в повесть «Тополек мой в красной косынке».

А если вернуться к якам, то, образно говоря, они являются единственным связующим звеном, и по мифу, и по реальной жизни, Иссык-Куля с Тибетом.

Слово «топаз», так кличут яка по-кыргызски, имеет совсем противоположный смысл среди казахов вопреки тому, что это животное умнейшее, ибо оно стремится к горной высоте. Животное-труженик, во влажных глазах которого таится смысл жизни сыртов, а также многовековая мудрость высокогорных переходов из Тибета сюда, на берега Иссык-Куля, и обратно в Китай.

Скучаю по ним, и каждое лето спешу на высокогорный перевал и сырты, чтобы застать их вновь, угрюмо идущих по поднебесной тропе, держа широко раскинутыми рогами солнце-светило во славу этого божественного края.

Если говорить о моей книге «Тамга Иссык-Куля», то она была бы далеко не полной без образа яка, без его величественной и неспешной поступи по высокогорному ущелью. Один из разделов моей книги называется «Фотопоэма “Небесное око Земли”». Если в прозе или в стихах можно что-то приукрасить или, наоборот, прийти к несоответствию, когда зазор между задуманным и воплощенным предательски увеличивается, лишая тебя творческого удовлетворения, то в фотоработах ты доверяешь своему взгляду на панораму Иссык-Куля, на тот или иной предмет ландшафта. Природа сама дает ключи к показу прекрасного. И ты, покоренный ее красотой, фиксируешь это, но фиксируешь, соизмеряя с чувством сопричастности к этому своего сердца, своей души, своего собственного взгляда на суть происходящего.

Исходя из этого, может быть, данный раздел моей книги наиболее удачен, ибо в сотворении его мне помогали сама природа Иссык-Куля и его ландшафт.

Здесь сквозь язычество туманов проступают камни вечности, на которых выбиты письмена и тамги-печати веков, здесь, в чаше Манаса, никогда не иссякнет божественная влага небес и горных вершин, здесь громадный кумай вспугнет теке и архара, который является посланцем небес, где шорох космического щебня чередуется шепотом звезд. И над всем этим сквозь тишину встает хрустальный воздух мироздания, вбирая и растворяя воз бытия на невидимом восхождении, вселяя и оставляя на пути своем неистребимый дух – дух Тенгри.

Я просто пишу стенограмму,
    И авторство мне ни к чему.
    Но путь мой к небесному храму
    Не повторить никому.

* * *

– О Иссык-Куль, ты око земли. Ты всегда смотришь в небо. Обращаюсь к тебе, вечный, незамерзающий Иссык-Куль, чтобы стала известна мольба моя богу-вершителю судеб – Тенгри, когда он глянет сверху в твои глубины...

Чингиз Айтматов в «Плаче перелетной птицы», опубликованном в 1972 году в «Литературной газете», впервые в своем творчестве обратился к образу Тенгри. Культ Тенгри, как это ни парадоксально, далеко не языческое понятие. Культ Тенгри – это, прежде всего, первооснова ряда религий, это, собственно говоря, и есть религия. Тенгри – это синее небо, невидимое верховное божество, которому поклонялись тюркско-монгольские и тибетские кочевые народы.

А великое синее озеро, глядевшее оком в небо среди скалистых снежных гор, перекатывало воды в хмурых глубинах и бугрилось плотью живой – упругими мускулами больших, медлительных волн, возникающих и умирающих втуне. Озеро как бы потягивалось, собиралось с духом, чтобы грянуть ночью бурей. А пока над чистым озером, над его чистым простором, залитым весенним солнцем, все так же высоко в воздухе роились, все так же кричали во все голоса перелетные птицы, охваченные предчувствием сбора и скорого движения в новый путь по миру.

«Тенгрианство не имело пророка, не оставило явных письменных канонов, и поэтому момент его зарождения не вполне ясен. По наиболее распространенному представлению, оно сложилось как сумма древних обычаев, верований, культов предков, т. е. материального и духовного опыта алтаеязычных народов Центральной Азии во II тысячелетии до н.э. Понятия о небесном боге – Тенгри, Танир, Тангра, Денгере, Тура, Тейри существуют у всех тюркских народов, а также у монгол, бурят, калмыков, и, как это ни странно, под именем Тэнно – в японском синтоизме, под именем Тангароа – у полинезийцев, под именем Дингир – у шумер. Возможно, также китайское понятие Тянь-ди – небесный правитель, как верховное божество, и последующий культ неба, возникший в Китае в эпоху Чжоу в I тысячелетии до н.э., – заимствование культа кочевых племен.

В более или менее стройную религиозную систему тенгрианство сложилось в империи хунну. Из китайских источников известно, что вожди хунну ежегодно в 5-й месяц (по лунному календарю) в день летнего солнцестояния съезжались на большое собрание в свою летнюю резиденцию и приносили жертвы предкам, небу, земле, духам людей и небесным духам» .

Чингиз Айтматов в «Плаче перелетной птицы», в этой поэме в прозе, через образы матери Кертолго-зайип и ее последыша Элемана во всей полноте раскрывает глубинную взаимосвязь ритуала тенгрианства с ландшафтом окружающего мира – побережьем Озера, обитателями Прииссыкулья, людьми, животными и высоко парящими птицами, которые, отзимовав у незамерзающего Озера, вновь готовятся к отлету.

А мать все молилась истово и яро:

– Заклинаю белым молоком своим материнским, услышь, Тенгри, услышь мои слова! Мы пришли сюда, к оку твоему на земле – к священному Иссык-Кулю, чтобы к тебе обратиться, великий вершитель судеб – небесный Тенгри. Вот я, а вот рядом сын мой Элеман – мой последыш, больше уж мне не зачать, и не родить мне больше ни хорошего, ни худого человека, а прошу только, дай моему последышу дар отцовский – мастерство Сенирбая; он и сам уже к ремеслу его тянется... А еще хочет он, последыш мой Элеман, хочет быть сказителем «Манаса», как брат его Койчуман. Не откажи и в этом, а прежде всего и перво-наперво дай ему силу Слова издревнего, чтобы то Слово в душе приросло, как древо корнями, чтобы сберег он Слово, от предков к потомкам идущее, для детей и внуков своих, дай ему силу и дух могучий, чтобы память вместила в себя Слово предков с тех пор, как кыргызами стали они...

Я мать троих сыновей, Тенгри, услышь мои мольбы, услышь. И просят тебя вместе с нами безъязыкие твари, что с человеком всегда заодно, – гончий пес наш Учар, настигающий зверя любого, что по правую руку сына стоит, и рыжая кобылица гривастая, что ни разу еще не прохолостила, что по левую руку стоит...

И хотя мать молилась негромко, вполголоса, чудилось Элеману, будто слова ее разбегались, рассыпались и вдаль, и вширь по всему озеру кликом жарким, завораживающим, и чудилось, будто слова ее отзывались тревожным и чутким эхом в горах окружающих: «Услышь меня, Тенгри, услышь, услышь...»

И Элеман, спустя годы, вспоминая этот час мольбы матери на озере, будет плакать и отрадно, и горько, будет благодарить судьбу за то, что мать вымолила ему у самого Тенгри дар великого сказителя «Манаса», за что имя ему дадут в народе – громоподобный манасчи Элеман. «Не знал он, что молодые годы его совпадут с лихими годинами насилия ойратов, что людям придется слушать «Манас», скрытно собираясь в глухих ущельях, не знал он, что каждый раз, начиная с зачина «Манаса», мысленно будет возвращаться к мольбе матери на Озере, давно уже убитой ойратами за сокрытие сына-сказителя, и потому в обретение духа величия, и ощущение красоты и глубины Слова предков, в котором воспета суть бессмертия народа. Не знал он, что именно ему будет написано на роду напоминать затаившим от страха дыхание людям «Манас».

О кыргызы, о самом великом среди нас, о Манасе слушайте сказ.

От тех дней и до этих дни утекли, как песок, несчетные ночи, ушли чредой безвозвратной, годы ушли и века караваном в бесследные дали... В этом мире с тех пор сколько душ пребывало, сколько камней есть на свете, а может, и больше. Среди них великие были люди и безвестные были. Были добрые люди и злые. Силачи гороподобные были, батыры тигроподобные были, мудрецы всезнающие были, мастера всеумеющие были, народы многолюдные были, давно исчезнувшие, от которых остались теперь лишь их имена.

Что было вчера – того нет сегодня. В этом мире все приходит и все уходит. В этом мире только звезды извечны, что правят свой путь при извечной луне, только вечное солнце извечно с востока встает, только земля черногрудая на извечном месте своем. А на земле только память людская живет дольше всех, а самому ж человеку путь отмерен короткий – как расстояние между бровями. Только мысль бессмертна, от человека к человеку идущая, только слово извечно, от потомков к потомкам идущее...

От тех дней и до этих земля изменяла свой лик много раз. Там, где не было гор, горы возникли кряжистые. Там, где горы стояли, равнины сухие простерлись. Там, где зияли овраги, ямы сровнялись, как тес-то, там, где реки бежали, берега сомкнулись, как швы. А тем временем новые рвы и пропасти новые промыты дождями в толще земной. Где когда-то плескались моря голубые со дня сотворения мира, пустыни сыпучие ныне лежат в молчаливом пространстве... Города воздвигались, города разрушались, и на старые стены новые стены вставали...

От тех дней и до этих слово рождало слово, мысль рождала мысль, песня сплеталась с песней, быль стала древним преданием. Так дошло до нас сказание о Манасе и сыне его Семетее, ставших твердыней кыргызских родов, ставших защитой от многих врагов...

В этом сказании воскресили мы голос отцов и дедов, в этом сказании услышим мы: птицы полет в высоте, давно отлетавшей, топот копыт, давно заглохший, крики батыров, в поединке сразившихся. Плач по погибшим и клики побед. В этом слове минувшая жизнь снова возникнет перед взором живых, во славу живых, во славу живых...

Так начнем же наше сказание о превеликом Манасе и доблестном сыне его Семетее – во славу живых, во славу живых...»

И как в великом и бессмертном фольклоре разных стран и народов, птица плачем своим приносит печальную весть. И здесь сила и могущество Тенгри невидимыми воздушными волнами обволакивает приозерный ландшафт, рождая в Озере мифические буруны и волны, рев водопадов в глубоких ущельях, вой волка на всплывающую луну. И над всем этим вселенский плач – плач перелетной птицы. О резне и людском побоище на этой священной земле. И птицы крылами уносили свой плач все дальше и дальше, все выше, и выше.

Мы летим, возносясь все выше и выше... Так высоко, что горы становятся плоскими, а потом и совсем незаметными, и земля, удаляясь все дальше и дальше, очертанья теряет: где там Азия, где там Европа, где океаны, где твердь? Так пустынно вокруг – во Вселенной безбрежной только шар наш земной, как верблюжонок заблудший в степи, тихо качается, тихо плывет, ищет мать свою. Но где она, мать-верблюдица? Где мать всей земли, где мать всей земли? Ни звука! Только ветер гудит, ветер пустынных высот, и тихо плывет и качается земля с кулачок, земля с кулачок. Тихо плывет и качается, точно сиротское, точно дитячье темечко – зыбка земля, зыбка земля. Так неужели на ней столько Добра вмещается, столько Злых дел прощается, столько Добра вмещается, столько Злых дел прощается? Нет, не надо прощать, нет, не надо прощать, молю вас, дымы творящие, думы творящие, долю творящие!

«Плач перелетной птицы» – это, я бы сказал, не только высокоталантливое приложение к эпосу-энциклопедии «Манас», это отдельная глава в древней и всегда молодой истории кыргызского народа. Как и все литературное наследие великого сына человечества – Чингиза Тюрекуловича Айтматова. Будем же достойны этого наследия – в своих чаяниях и помыслах, в своем поведении и в своих действиях, перешагнув порог нового столетия и нового тысячелетия.

* * *

Вместе с вступлением в третье тысячелетие человечество вступает в начальный период эпохи глобализации, во многом чреватой исчезновением ряда особенностей и своеобразия нашего многонационального мира.

Данный период глобализации, по ложному мнению большинства технократов, положительно скажется, благодаря цифровым технологиям, на дальнейшем развитии коммуникаций, нашего образа жизни и общественного сознания. Однако это далеко не так, как представляется на первый, чисто внешний взгляд. «Цифра», разумеется, в наше время вбирает в себя буквально все, включая многовековое достояние человечества – наскальную живопись (петроглиф), фольклор, этнографическое и мифологическое разнообразие мира. Одним словом, образуется некое «цифровое» общение мира, хотя все это, на мой взгляд, должно нести в своей основе прикладной характер и всемерно способствовать «чувственному» и подсознательному восприятию нашего великого прошлого и окружающего нас прекрасного ландшафта. Помогать нам в этом, а не разрушать, когда в силу этой самой глобализации порождаются конфликты как между нациями, так и между людьми, а зачастую и внутри сознания одного индивидуума – Homo Sapiens.

В произведениях Чингиза Айтматова эти противоречия и парадоксы нашего бытия зачастую прослеживаются через образы и явления – порой хроникально четко, порой подсознательным действием героев и персонажей повестей и романов.

Образ кочевника прошлых столетий сопрягается с образом кочевника с авиабилетом века нынешнего в эпоху естественного космополитизма, когда равнодушие нашего бытия можно разрушить и необходимо разрушать только осознанием корней своего прошлого, только осознанием своей неслучайности в этом «цифровом» мире.

Священное озеро Иссык-Куль является, на мой взгляд, своеобразным центром, где в разные века пересекались пути и устремления многих религиозных конфессий. Тенгрианство, буддизм, зороастризм, манихейство, христианство, мусульманство – все это, идущее с запада на восток, а с востока на юг и север, в той или иной степени оседало на берегах Иссык-Куля – пещерными храмами, священными камнями, ступами и святыми деревьями, монастырями, синагогами, церквями и мечетями. Иссык-Куль – одна из прародин тюрков. Иссык-Куль – это Земное око Тенгри. Путь богов Тенгри, которые в своем количестве могут доходить до девяносто девяти, и на верхушке высокого дерева может отдыхать один из этих девяносто девяти, а также Матерь – Умай в образе перелетных птиц. Тюрки познавали себя в других народах, а их веру и религии порою принимали в свою необъятную душу, и в большинстве своем не по своей доброй воле. Древний уйгурский народ за время своего многовекового пути пережил на своей судьбе целых три религии: тенгрианство, манихейство, мусульманство. И все же вначале был Тенгри!

Быть может, в «Плаче перелетной птицы» и отчасти в «Прощай, Гульсары», где многие страницы пропитаны и «дышат» духом Тенгри, начинается писательский поиск «богоустройства» мира, в рамках и тисках так называемого «соцреализма», поиск «божественного» в личности человека.

Затем были (не считая печальной сказки «Белый пароход», хотя и там проступает тенгрианское начало в образе Рогатой матери-оленихи) «Пегий пес, бегущий краем моря», романы планетарного звучания «Буранный полустанок» и «Плаха». И даже относительная неудача писателя – роман «Тавро Кассандры», но это творческая неудача Мастера.

Чингиз Айтматов не раз возвращался к образу Абуталипа Куттыбаева, даже когда прошло свыше двадцати лет после издания романа «Буранный полустанок». И в своей вставной повести «Белое облако Чингисхана», и в «Препоручение Богу...»

И это после того, что уже годами устоялось в многомиллионных читательских умах, буквально обжигая души образами и действием романа.

Словно искал дальнейшего соответствия прошлого к настоящему, реального к божественному, соизмеряя однажды уже воплощенный замысел романа с теми переменами не только общества, но и каждой личности в отдельности, когда мы действительно «препоручаем» Богу свои помыслы, страдания и надежды.

* * *

Чокан Валиханов впервые в истории Евразии ввел в научный обиход термин «тенгрианство», был первым ученым-тенгрианцем. Сам образ его мыслей и его научные комментарии к фольклорным преданиям свидетельствуют об этом. А Олжас Сулейменов в своей знаменитой книге «Аз и Я» на академическом уровне озвучил это понятие, естественное для нас, тюрков, но в большей степени чужеродное для представителей евроцентризма, хотя уже тогда было широко известно, что 25 ноября 1893 года датский рунолог Вильгельм Томсен впервые выделил из текстов орхонских надписей первое слово – Тенгри.

Тюрки и Тенгри, говоря поэтическим языком, рифмуются по древности своего возраста, по духу и восприятию окружающего ландшафта и мира, по быту, обитанию и кочевому укладу жизни.

Нет тайны, непонятной Тенгри, утверждает в своей книге «Тюркские мотивы» Мурат Уали, нет помысла, неизвестного Тенгри, поэтому все свои желания и стремления человек должен согласовывать с верой в бога Неба.

Кочевники жили в единстве с окружающей природой, в соответствии с природными циклами, пользовались ее дарами и внимательно наблюдали за ее явлениями. Они заметили, что в природе нет смерти или конца. Солнце умирает и вновь рождается каждый день. Луна умирает и снова рождается через месяц. Трава и деревья умирают осенью, но вновь рождаются и зеленеют весной. Животные заползают в норы на зиму и выползают весной. Отсюда вытекает главная идея тенгрианства – о бессмертии природы и жизни. Мир создается заново каждое утро, каждый месяц и каждый год. Смерть человека в тенгрианстве воспринимается как длительный сон. Уснувший когда-нибудь обязательно проснется и воскреснет, захочет есть и пить, поэтому в могилу обязательно клали чаши с кумысом, зарезанных баранов, коней, личное оружие и вещи. Кроме того, необходимо было проводить пышные поминки. Души «уснувших» еще 40 дней обитают в Срединном мире и наблюдают за действиями родственников. Чем пышнее и богаче поминки, тем спокойнее и добрее аруах умершего. Если поминки не достаточно правильны, он становится беспокойным, не может попасть в Нижний мир и даже может вредить родственникам. Этот древний обычай сохраняется еще со скифо-сакских времен. Конечно, со временем эти традиции перестали пониматься буквально, а стали символом бессмертия человеческого рода, человеческого духа и преемственности поколений. Традиция почитания духов предков обязывала тюрков знать свою родословную до седьмого поколения, и подвиги дедов и их позор. Каждый мужчина понимал, что и его поступки будут также оценивать семь поколений. Ложь и предательство, отступление от клятвы воспринимались ими как оскорбление естества, следовательно, самого Божества.

* * *

Начиная с весны я невольно считаю и пересчитываю дни до недалекой встречи с Иссык-Кулем. Три года тому назад я взял с собой рукопись нового перевода первого тома эпопеи Мухтара Ауэзова «Путь Абая», чтобы вычитать уже в целом отредактированную рукопись, а затем, перед сдачей в типографию, завершить контрольную читку в Алматы, вместе с Муратом Ауэзовым, президентом Международного фонда Мухтара Ауэзова.

Уединившись среди кустов арчи-можжевельника, я под шелест прибрежных, едва слышимых волн, погружался в образы, сюжеты и действия романа-эпопеи гения казахской словесности Мухтара Ауэзова. И так, день за днем, вечер за вечером. А глубокой ночью, глядя на огоньки противоположного берега, мысленно находил среди них и огонек дома-музея писателя, который расположен в Чолпон-Ате. И этот немеркнущий свет вел меня по страницам, заставляя сверять новый перевод с переводом эпохи соцреализма, который был произведен при его непосредственном участии и наблюдении, при его консультациях, доброжелательной оценке удачных переводных текстов и резком неприятии небрежности или вольности переводчика. Это все известно и читателям, и специалистам литературного наследия Мухтара Ауэзова. Это все известно из пятидесятитомного Полного собрания сочинений, издание которого завершается в моем издательском доме «Жибек жолы».

Каждый новый художественный перевод продиктован в первую очередь велением времени. Каждый новый художественный перевод классики мирового порядка должен, на мой взгляд, переводчика и издателя, вбирать в себя два основных качества. Первое, чтобы перевод при художественном соответствии оригиналу, включая нюансы и оттенки, был в своей основе качественно лучше предыдущих переводных вариантов, а во-вторых, чтобы сам переводчик, будучи профессионалом и мастером, найдя «интонационный ключ» переводимого автора, обогащал произведение средствами своей творческой мастерской, однако прячась за образы и действия, все больше погружаясь в глубины повествования, не выдавая свой оригинал письма за художественный перевод.

Известному русскому писателю Анатолию Киму в очень краткие сроки удалось это сделать и совершить, в отличие от предшественников, «обыкновенное чудо» художественного перевода. И в этом ему помогали авторы подстрочного перевода Кайсар Жорабеков и Мухтархан Тнимов.

О достоинствах нового перевода справедливо говорили многие специалисты творчества Мухтара Ауэзова, писатели и поэты, литературоведы и критики, читатели и почитатели эпопеи, которые в трех поколениях были до этого знакомы с первым переводом, осуществленным А. Никольской, Л. Соболевым, Т. Нуртазиным, З. Кедриной, Н. Ановым.

О недостатках, а они неизбежны при любом переводе, пусть даже наиболее удачном для настоящего времени, скрупулезно и аргументировано писал «казахский немец» Герольд Карлович Бельгер, в целом положительно оценив этот титанический творческий труд писателя и переводчика А. Кима.

В издательском доме «Жибек жолы» вышла не только эпопея «Путь Абая» в новом переводе в четырех томах. Вышла также очень плотная по мысли и суждениям книга Г. Бельгера «Жизнь-эпопея», посвященная памяти Мухтара Ауэзова, где дан развернутый анализ нового перевода на русский язык. И надо отметить то, что анализ дан без каких-либо упреков или обид, которыми зачастую грешат наши литераторы, без каких-либо нападок на автора перевода, всесторонний анализ дан остраненно, с чувством собственного достоинства мэтра переводческой школы Казахстана, России и Германии. Во всем этом есть и остается на перспективу, я бы сказал, дискуссия и спор «хорошего с лучшим». Во всем этом меня радует то, что в настоящее время однозначно наступает своеобразный ренессанс нашего культурного наследия, в результате чего образуется и само наследие культуры. Ренессанс научного, литературного и творческого наследия Чокана Валиханова, Мухтара Ауэзова, Чингиза Айтматова. Для них, и в жизни, и в творчестве, Иссык-Куль всегда вносил гармонию личности и окружающего ландшафта, то самое состояние души, без которого нет ни творчества, ни созидания, ни самой жизни.

...А огонек с противоположного берега светил и светил, не угасая, соизмеряя свой свет со светом звезд, которые, как всегда, близки и почти доступны на берегу Иссык-Куля, среди горных, заснеженных вершин Тянь-Шаня.

В том самом Доме-музее Мухтара Ауэзова в Чолпон-Ате, в том самом доме, который когда-то был творческой дачей писателя, Мухтар Омарханович Ауэзов сердечно признался в своей любви к этому божественному озеру:

До чего же я люблю Иссык-Куль!
    Как легко и свободно дышится рядом с ним!
    Если бы можно было вновь родиться,
    Я бы выбрал здешние места.

* * *

Многие и многие из писателей, поэтов, литературоведов-критиков, журналистов и просто читателей не раз встречались и имели счастье беседы с Мастером. Общеизвестны научно-исследовательские работы по его многогранному творчеству, литературоведческие статьи по рассказам, повестям и романам, вышедшим в разных странах и на разных континентах. Его диалоги и интервью полны созидательных мыслей и суждений, они актуальны были и при жизни писателя, они актуальны и сейчас, в наше плотное, противоречивое, поистине судьбоносное время, в Бишкеке, Оше, Джалал-Абаде, на Иссык-Куле и далее по миру – до Японии, где живет главный герой моей повести «Тамга Тас» Мияно Ясуши.

О таких людях, каким являлся Мастер, говорят, что достаточно прикоснуться к нему, как почувствуешь его святость.

Диалоги с Расулом Гамзатовым, с Куртом Воннегутом, Хейнцем Плавиусом, Николаем Анастасьевым, Федерико Майором, Дайсаку Икэда...

Беседы с Г. Гачевым, Г. Атряном, М. Салганик, В. Коркиным, И. Ришиной, О. Сулейменовым, М. Шахановым, Ф. Медведевым, Г. Шалахметовым...

Статьи и отдельные издания книг о Мастере Е. Озмителя, Н. Потапова, К. Асаналиева, Р. Рахманалиева, опять же Георгия Гачева, который, подписывая мне свою книгу «Чингиз Айтматов и мировая культура», зачеркнул союз «и» вместо него написав «в свете», ибо у него в рукописи значилось «Чингиз Айтматов в свете мировой культуры». Казалось бы, что одни и те же слова, но, к сожалению, нет того самого света, без которого немыслимы ни авторская позиция, ни литературные персонажи Ч. Айтматова, да к тому же союз «и» здесь выступает не в роли объединительного начала, а сугубо в противостоятельном аспекте, что в определенной степени несет в себе и оскорбительный оттенок по отношению к автору, к его главному предмету научно-литературного исследования, да и к читателям этой книги.

У меня было всего несколько встреч с Мастером в реальной жизни – в Бишкеке, Алма-Ате, Москве, Париже. И постоянные встречи с ним и с его литературными героями при чтении его произведений глазами и по памяти, ибо всегда есть «кастальский ключ» понимания, как писал Рей Бредбери: «Когда спросят нас, что мы делаем, мы ответим: мы вспоминаем. Да, мы память человечества, поэтому мы в конце концов непременно победим!»

Последняя моя встреча с Мастером была в ноябре 2007 года. На юбилее поэта и драматурга Нурлана Оразалина. Буквально неделю тому назад московская «Литературка» опубликовала цикл моих стихов «Тамга Иссык-Куля». Мастер сказал, что читал этот номер «Литературной газеты», находясь в салоне самолета. Больше других стихов ему пришлись по душе мои «Манасчи».

– Чон болосын, баскалар кичи! – одобрительно произнес он строку из этого стихотворения. – Чон, чон...

* * *

А через полгода его не стало. SMS-сообщение из Москвы, словно бы горестный вздох небес, пробудило среди глубокой июньской ночи – умер Айтматов.

Я тихо разбудил Мурата Ауэзова, который приехал по делам из Алматы и отдыхал в соседней комнате моей астанинской квартиры.

Мы до утра просидели на кухне, встречая предутренние сумерки, а затем и раннее утро.

Первое осиротелое утро без Мастера.

Вспоминали образы и персонажи его литературных произведений.

От пегого пса, бегущего краем моря, до иноходца Гульсары.

От девочки Алтынай до Найман-Ана.

От ранних журавлей до плача перелетной птицы.

От волчицы Акбары до Рогатой матери-оленихи и верблюда Каранара.

От учителя Дюйшена до Абуталипа.

От мальчика Эрмека до старика Момуна, табунщика Танабая, дорожного обходчика Едиге Буранного.

От белого парохода своего детства до манкурта Жоломана...

Вспоминали себя.

© Бахытжан Канапьянов, 2013