Аркан

Драматическая история из жизни простого кыргызского парня Джантоша Касымалиева. Никто не знает о том периоде его жизни, когда приходилось приводить в исполнение приговоры суда – о высшей мере наказания… Рассказ впервые опубликован в сборнике прозы и поэзии «Мозаика».

Публикуется по книге: Мозаика: Сборник прозы и поэзии «Мозаика» общ. фонда «Аржанг» / Ред. совет: Равшан Ш., Рябченко А.А., Карасартова Н.О., Исмаилов Ч.Э., Khayltash N., Сиявуш Джунайди. – Бишкек: Алтын Принт, 2013. – 502 с.

– Джантош, я с супругой долго советовался, и мы решили подарить тебе посудомоечную машину. Ты у нас холостяк. И, конечно же, как и любой уважающий себя мужчина, посуду мыть не любишь, так что – держи! Отныне этот агрегат будет делать за тебя всю грязную работу.

– Ого, большое спасибо, Саша! Дай руку пожму! Ну, Марина, вот это – нужная для меня вещь, иди сюда, я тебя расцелую.

– Главное, чтобы муж не был против, – подхватила игру Марина.

– Такой человек, да ещё при этом в юбилей, как я могу быть против! – громко и заразительно засмеялся Саша, передавая подарок имениннику.

За столом собралась небольшая компания людей, которых объединило пятидесятилетие Джантоша Касымалиева. Была здесь и супружеская чета Молотовых, которые усаживались вновь после вручения подарка, несколько мужчин в возрасте юбиляра, а также пара женщин, сидящих между мужчинами и принимающих от них знаки внимания. То один предложит добавить салату, то второй заметит, что в бокале у соседки закончилось вино, и дольёт, то третий начнёт рассказывать веселые истории, заставляя женщин постоянно улыбаться, а иногда и краснеть. Все собравшиеся у юбиляра были его коллегами по прежней работе в школе или нынешней в университете, друзьями, преданность которых была проверена временем.

– Между прочим, Джантош, тебе мой девятый класс подарок сделал и велел передать, а я позабыла, – встала одна из женщин, потянувшись к своей сумочке, – ты ведь теперь нечасто у нас появляешься, зазнался, поди! В университете пропадаешь днём и ночью, совсем о родной школе забыл. А дети ведь до сих пор помнят, как ты с ними два года назад занимался. Вот прослышали о твоём юбилее, так и заголосили: «Джантош Касымалиевич! Надо подарок! Что ему подарим?..» Ты же их знаешь, если решили – пиши пропало, загорелась в умах сера! Вот и приготовили общий презент по случаю твоего дня рождения.

– Майрам, спасибо! Не думал, что они меня помнят, мало ли учителей сменилось за это время.

– Не надо скромничать, Джантош. Ты всегда был их любимым учителем. Вспомни, как они оборвали всю клумбу во дворе школы, чтобы принести тебе охапку цветов на первое сентября, и как ты после этого перед директором оправдывался, – подхватила вторая женщина, сидящая напротив виновника торжества.

– Так-так, и что они тут напридумали? – принимая большую цветастую открытку спросил Джантош. – Ого, да это же целое приветственное письмо. Любопытно, – смеясь, продолжил юбиляр, – если народ не против, я зачитаю.

«Нашему дарогому Джантошу Касымалиевичу, лудшему учителю всех времён, школ и народов».

– Бесподобно и почти без ошибок! А нарисован – кто вы думаете? Разумеется, я. В исполнении новоявленного Пикассо из девятого «Б».

За столом все рассмеялись, поочередно передавая друг дружке поздравительную открытку. Сначала разговор зашёл о том, кто и где работает, чем занимается, но постепенно перешли к не такому уж далёкому прошлому. Вспоминалось пережитое вместе, что-то по-новому осмысливалось – постоянно над столом бил фонтанчик смеха и благодушия.

Майрам вспомнила то время, когда они вместе с Джантошем были молодыми учителями, и им пришлось биться за уважение школьников, и бороться с вялостью старых учителей.

– Кстати, Джантош, а в этом году разве у тебя не ещё один юбилей – двадцать пять лет работы учителем?

– Нет, Майрам, в этом году уже двадцать шесть, я же начал работать с третьего курса…

– Подожди, Джантош, как двадцать шесть? Тебе сейчас пятьдесят, значит, ты начал работать с двадцати четырёх, а в это время ты должен был уже закончить университет. Так?

– Нет, Саша, я поступил в институт только в двадцать два…

– И где, скажи на милость, тебя носило? Почему не поступил как все? В армию, что ли, забрали?

– Да не был я в армии никогда. С моим-то здоровьем, какая строевая служба? Просто, мой отец был чабаном. Настоящим чабаном. Никакого другого дела он так не любил и не уважал. Вот и решил, что и я пойду по его стопам. Четыре года я водил с ним отары по перевалам, принимал окоты у овец, так что и до сих пор помню, как это делается. А потом матери надоели вечные отлучки отца, и она, чтобы хоть как-то сбить с него пристрастие к чабанству, настояла на моей учёбе в столице. Уже здесь я поступил на педагогическое отделение, будучи старше всех своих однокурсников.

– Да! Ты у нас разносторонний человек! И язык знаешь, и окот принять сможешь!

И вновь за столом забили воспоминания: кто-то припоминал студенческие годы и забавы, кто-то первую любовь, рассказывая взахлёб и заставляя смеяться всю компанию. Смеялся со всеми и Джантош, только перед его взглядом пробегали совсем иные картины из прошлого…

***

…Мой отец, действительно, был чабаном.

С самого раннего детства мы всей семьей кочевали по зимовкам, живя в юрте. Потом, когда мне уже было четырнадцать лет, семья получила от совхоза дом в райцентре, и мать стала проживать в нём постоянно. Но отец все равно не оставил чабанства, и его не бывало дома по полгода подряд. В летнее время я был вместе с ним и водил баранов по джайлоо, помогая ему и забывая на это время о матери, доме, школе и городе.

Как же хорошо тогда было! Какое свободное и сказочное время! Весь день я с отцом приглядывал за отарами, носясь на вороном жеребце. Ветер бил в лицо, рука с камчой не знала усталости, веселые гики раскатывались по ущельям, гулко и объёмно отвечая мне.

Ночью, после трудного дня, наскакавшись и накричавшись досыта, я валился спать, не видя снов и не зная тревог. Бывало, что в ненастные дни, когда отары не выгонялись или когда день выпадал полегче, мы с отцом сиживали у костра. Отец был интересным рассказчиком.

Помню, однажды услышал я легенду о прекрасной принцессе, которая была заточена в высокую башню. Хан, её отец, вовсе не был безумцем или тираном, просто он бесконечно любил свою дочь, которой придворный мудрец предсказал смерть до её совершеннолетия. Узнав об этом, хан расстроился настолько, что не мог видеть никого, кроме своей дочери, которой осталось жить совсем немного. А дочь его была прекрасна, словно только что зародившийся месяц на небе, преданно любила своего родителя и слушалась его беспрекословно. И вот, решил хан в любом случае спасти свою дочь. Повелел он запереть её в высокой дозорной башне, приставив для охраны тысячу отборных джигитов. Каждое кушанье сначала пробовали тридцать слуг, каждую вещь осматривали тридцать служанок. Так пери дожила до своего совершеннолетия. Поднялся в тот день к ней отец, чтобы распахнуть двери её светлицы. Принёс ей в дары самые тонкие китайские шелка, самые изящные украшения, изготовленные искуснейшими ювелирами и превосходный белый виноград, доставленный прямиком из Бухары. Но, откушав этого дивного лакомства, принцесса вдруг отчаянно вскрикнула и упала без чувств. Из кисти винограда показался чёрный как смоль паук, выполнивший волю судьбы. И тогда хан, безумный от горя и бессильный превозмочь судьбу, выбросился из башни наземь – в надежде присоединиться к дочери на небесах.

Вспоминается, насколько мне было жаль ту несчастную принцессу, как я сердился на её отца, не осмотревшего виноград, как ругал и его самого, и всё его преданное войско, и многочисленных слуг. А отец, видя мою реакцию, сочувственно вздыхал, понимая, что не всё я понял в той легенде. По его мнению, жалеть надо было принцессу не за её раннюю смерть, так и так предначертанную волею судьбы, от которой не уйдёшь, а за то, что немногие годы своей жизни она видела только стены башни, да солнце, то встающее по утрам, то уходящее за горизонт по вечерам. Она, принимая как должное свою судьбу, и отказавшись от свободной жизни в момент заточения в башню, умерла, именно тогда, ещё живя…

Летели года, прошла моя юность, и вот уже подступило совершеннолетие, когда я, окончив школу, попал в армию. Должен сказать, что в армии я оказался только благодаря моему отцу. Он был идейным человеком, свято верил, как и большинство в то время, в партию и курс на построение коммунизма, и потому настоял, чтобы я сначала прошёл срочную воинскую службу, а в дальнейшем либо стал чабаном, как и он, либо, как того хотела мать, поехал учиться в город.

В армию меня собирали всей улицей. В соседских семьях были сыновья, которым предстояло последовать за мной через год или два. А потому каждая мать старалась дать мне что-то в дорогу, аксакалы, и воевавшие и нет, подходили с напутствиями и советами.

Попал я служить на Дальний Восток, в пограничную часть. Поначалу было очень тяжело после свободного детства привыкать к армейской дисциплине. Многое со мной случалось за это время. Были и неслужебные отношения со старослужащими, было и недопонимание с сослуживцами, но было и хорошее. Однажды наша застава задержала нарушителей границы в тайге, переходящих в Китай. Как потом оказалось, один из них вывозил какие-то сверхсекретные документы с петербургского оборонного НИИ. Естественно, мы получили увольнительные домой, грамоты, и нас без подготовки приняли в партию.

Отец и мать очень гордились мной, вся наша семья стала хвалиться моими подвигами на границе.

А потом было возвращение в часть. В один из дней, похожий, как и все остальные армейские будни друг на друга, меня вызвал замполит части. По его лицу я понял, что разговор должен был быть серьёзным, и заранее приготовился услышать плохие вести из дома. Однако речь зашла о другом. Меня, как партийца и отличника боевой подготовки, отличившегося на границе, командование части направляло в Афганистан. Особых причин для отказа у меня не было и я согласился, тем более, что считал это своим святым долгом перед страной.

Матери я ничего не сообщал в письмах о необъявленной войне, она думала, что я до сих пор на Дальнем Востоке. Я же в это время выполнял свой долг в Афганистане, зачищая кишлаки, проклиная солдатский быт и отправляя домой убитых товарищей в цинковых гробах. Ей об этом не нужно было знать… Что хорошего в том, что она узнала бы, как нам приходилось в ведро собирать останки товарища, наступившего на мину, как потом мы выжигали кишлаки, мстя за своих убитых? Не к чему ей это было знать.

В одном из рейдов по кишлакам, я получил ранение в грудь, и меня госпитализировали сначала в транзитный госпиталь в Саратов, а потом перенаправили во Фрунзе. Тут-то только родители и узнали о моих очередных подвигах, о медалях и грамотах, которые я за это время получил. Опять я стал объектом вселенской любви матери, гордости отца и непонятости для себя. Из войск меня комиссовали по ранению, желания учиться у меня не было, а отец, к тому времени уже сильно сдавший в здоровье, оставил свои чабанские заботы. Я остался неудел.

Вернувшись в Талас, я не знал, чем себя занять. Всё было не то – по сравнению с Афганистаном не хватало встрясок и ярких эмоций – и я ничем не занимался. Наконец, дядя отца, видя моё состояние, предложил мне работу во фрунзенском СИЗО. Там работал его сын, который мог меня принять на работу. Понимая, что я лёг грузом на плечи родителей, и, надеясь на смену обстановки, я согласился.

Сын дяди, Бейшем, уже несколько лет возглавлял СИЗО города Фрунзе. Он был степенным человеком, уже обжившимся в городе, но ещё не забывшим своих корней, своего рода и потому сразу принял меня на работу. Тем более что опыт службы, а главное, партбилет у меня были.

В первый день, когда я только приехал к Бейшему Данияровичу, мы познакомились с ним в его служебном кабинете. Он произвёл на меня очень хорошее впечатление, был приветлив и добр.

Бейшем-байке долго расспрашивал меня о моей военной службе, об инциденте на границе, о моём вступлении в партию.

– Джантош, но ведь тебе приходилось убивать, как ты себя чувствуешь после этого? – спросил он, сидя напротив меня за своим длинным казённым столом. – Наверняка, тебя это беспокоит, ничего в душе не коробит?

– Да нет, Бейшем-байке, – отвечал я простодушно. – Что меня может беспокоить? Я ведь убивал талибов, врагов нашей страны. В бою, когда свистят над тобой пули, некогда над этим думать. Там либо ты, либо тебя…

– И за что мне их жалеть? – продолжал я. – Нелюди, отбросы, убийцы. Таких жалеть нечего – таких убивать надо, что мы там и делали.

– Да, ты прав, Джантош, – подхватил он, – но, к сожалению, и дома такой падали много. Вон, вся тюрьма ими забита. А нам нужно за ними ухаживать, народ должен кормить их из своего кармана. Но знаешь, Джантош, я вижу, ты человек наш, понимаешь всё... Видишь ли, при СИЗО есть специальная группа, которая занимается расчисткой отбросов общества. Ты меня понимаешь?

– Не совсем… – или, если быть честным, я совсем его не понимал.

– Как бы тебе сказать? Здесь нужны сильные люди, которые могут выполнить такую работу, за которую мало кто возьмётся, ведь большинство людей слабаки. А ты уже прошел войну, тебе приходилось убивать. Я предлагаю тебе стать членом специальной группы по приведению в исполнение смертных приговоров. Кроме того, что ты поможешь своей стране и выполнишь свой долг перед ней, это ещё и довольно, так сказать, удобное дело. Лет через пять ты станешь моим заместителем, а через десять-пятнадцать и сам возглавишь СИЗО.

Видя у меня на лице оживлённую работу мысли, он добавил:

– Да ты пойми, это не люди, это скот, который иногда нужно вырезать, ну, а в нашем случае – отстреливать.

Подумав немного и придя к выводу, что буду делать действительно важное дело для страны, к тому же полезное для себя, я согласился. На что начальник СИЗО добавил:

– Вот и молодец, а насчет морали не беспокойся! Ты такого узнаешь о смертниках, что у тебя самого будут руки чесаться их пристрелить. – С этими словами он поднялся и подал мне руку для прощания, – теперь ни о чём не беспокойся, жильё в городе мы тебе обеспечим, деньги будешь получать хорошие, даже домой сможешь отправлять. Как там твой отец, слышал, он бросил чабанство?

– Да, здоровье стало подводить, совсем спина замучила.

– Ничего, теперь ты отцу, храни его Аллах, помогать будешь. Ну, до скорого…

На этом наш разговор в тот день закончился. После я получил инструкции, мне выделили комнату в общежитии, и я стал работать надзирателем.

Работая надсмотрщиком в СИЗО, я насмотрелся всякого. Были здесь, по моему убеждению, и закоренелые преступники, которых было большинство, но были и те, кто попал сюда случайно. Приходилось быть, как и всем надзирателям, жестоким. Тогда мне казалось, что жестокость и только она могла сдерживать всех заключённых. Работа была тяжёлая, изматывающая, именно такая, чтобы крепко спалось по ночам.

Примерно через месяц работы в СИЗО я начал участвовать в работе спецкомиссии по приведению в исполнение смертных приговоров. Поначалу, пока я ещё срабатывался с командой, я должен был исполнять разные мелкие поручения. Мне приходилось брать под конвой смертников, грузить их в машину, следить за тем, чтобы не произошёл побег, на месте расстрела рыть могилу и многое другое, не очень приятное, но необходимое для общего дела.

Непосредственным исполнителем приговора в команде был Виктор Иванов. Это был живой, подвижный, энергичный человек, который смотрел на свою работу просто. Он находил для себя оправдание в том, что, как он говорил, убивал не людей, а скот. Тот, кто способен убить другого человека, изнасиловать женщину или ребенка, обокрасть, был недостоин имени человека. Группа была с ним безоговорочно согласна.

Всего в команде было двенадцать человек: исполнитель приговора, водители-профессионалы, конвойная команда и врач. Прокурор приезжал перед расстрелом на место и непосредственно в команде не состоял.

Однажды летним вечером, когда жаркое душное пекло нагретого за день воздуха душило горожан и я только заступил на дежурство по периметру территории тюрьмы, меня вызвал начальник СИЗО Бейшем-байке. Вызвав себе замену на пост, я проследовал в его кабинет, находящийся внутри периметра.

– Джантош, – не вставая и не подавая мне руки, с порога обратился ко мне Бейшем-байке, ¬– ты готов выполнить то, о чём мы говорили с тобой по поводу исполнения приговоров?

– Ну, да! – ответил я, пока еще ничего не понимая, – я ведь уже несколько раз участвовал в выездах. Почему вы стали во мне сомневаться?

– Нет, Джантош, я говорю не об участии, а о непосредственном исполнении приговора, – глядя прямо мне в глаза, продолжил он. – Иванов уехал в больницу, у него ребёнок заболел, и он никак не успеет приехать, а документы уже пришли, приговор необходимо привести в исполнение прямо сейчас.

Сказать, что это было для меня неожиданно, нельзя. Несколько раз я представлял себя на месте Виктора, старался пережить его чувства. Да и насчёт болезни его дочери я тоже знал. Но к тому, чтобы вот так, непосредственно, встать перед разрешением этой задачи, я был не готов.

Проследив мои эмоции по выражению лица, и, прочитав на нём ответ, Бейшем-байке поспешил добавить:

– Да не расстраивайся ты сильно на этот счет. Не думай, так легче. Относись к ним, как к скоту на бойне. Вот, я сейчас покажу тебе дела троих сегодняшних смертников, сам поймёшь, что к чему.

Первым приговорённым к высшей мере наказания был Стрельников Олег. Он в состоянии сильного алкогольного опьянения, ночью, вместе со своей сообщницей взял такси в центре города. Изначально они направлялись в пригород, намереваясь, приехав домой, рассчитаться с водителем. Но по дороге выпитого оказалось мало, денег с собой не было, и Стрельников с сообщницей стали выпрашивать у водителя. Тот, конечно, отказал. Тогда, немного не доехав до пункта назначения, остановив машину у лесополосы, они убили шофёра. Пока сообщница удерживала водителя, Стрельников перерезал ему горло. Забрав сумму, равную стоимости пяти бутылок водки, они скрылись с места преступления. По горячим следам, часа через три, были задержаны. Суд первой инстанции приговорил Стрельникова к высшей мере наказания, а сообщнице дал 18 лет лишения свободы. Осуждённые подали апелляцию в Верховный суд, на что водители автобазы, где работал убитый, написали просьбу об оставлении приговора в силе, и просьба о помиловании была отклонена.

– Видишь, разве он человек? – заметив, что я перестал читать дело, проговорил начальник. – А ты знаешь, что у убитого остались две дочери и жена-инвалид?

Тогда я взял второе дело. Приговорённый Жакыпбеков, 22 лет, в небольшом подпитии возвращался домой с работы в поле. По дороге встретил идущую из школы дочку соседа, тринадцати лет. Они были соседями и она не испугалась знакомого ей человека. Идя с ним, она рассказывала ему о том, чем занимались в школе, об её успехах, что стала отличницей. Что-то переключилось в мозгах Жакыпбекова и он, пойдя не обычной дорогой, а наискось через поля и, уведя с собой девочку, сначала изнасиловал, а потом и убил её. После спокойно пришёл домой, где никто не обратил внимания на его сильное алкогольное состояние, половина мужчин села возвращались такими домой, и уже утром принял активное участие в поиске пропавшей дочери соседа. Органы вышли на него случайно, опять же, выпивши, он проболтался другу, а тот донёс на него. Апелляции были также отклонены.

– А ты знаешь, – продолжил Бейшем-байке, – что односельчане чуть его сами не растерзали в пункте милиции? А позже его приходилось охранять от сокамерников, иначе он не дожил бы ни до суда, ни до исполнения приговора.

Я взял со стола третью папку.

С чёрно-белой фотокарточки на меня глянул 18-летний Джоробеков Данияр. Джоробеков приехал во Фрунзе из отдалённого горного села поступать в университет. Провалив экзамены, он решил не говорить родителям, а дождаться следующего года. Работал в городе дворником, грузчиком, подсобным рабочим, но вышло так, что настал период, когда его отовсюду уволили, а родители прислали письмо, что скоро приедут. Тогда он, вспомнил, что у одного из его знакомых есть бабушка, живущая одиноко в городе и копившая «гробовые» деньги. Он пришёл к ней, под видом друга внука и задушил её, забрав порядочную сумму. После снял приличную квартиру, накупил учебников, будто бы настоящий студент, и встретил родителей. Шесть дней они жили у него, он их всем обеспечивал, покупал лучшие продукты, а на седьмой день его там же на квартире арестовали.

– Отец, когда узнал о преступлении сына, повесился на следующий день, – сказал Бейшем-байке, – а Джоробеков, всё твердит, что сделал это из любви к родителям. Так что, как видишь, их жалеть нечего, таких, как тараканов давить надо. Ну, что, сможешь?

– Да, смогу, – ответил я, понимая, что времени для рассуждений нет, а другого ответа от меня не ждут.

– Тогда начнём, пора, – с этими словами он открыл сейф и достал кобуру с расстрельным пистолетом. – Пойдём, уже всё готово.

Мы шли по гулким коридорам тюрьмы, наши шаги отдавались из конца в конец. Все коридоры, периметр и двор СИЗО были пустыми: и от заключенных, запертых в камерах, и от охраны, которая сейчас находилась в одном помещении, выходить из которого им было строго запрещено. Никто не должен был видеть в лицо членов расстрельной группы. По пути мы переоделись в гражданскую одежду.

Наконец подошли к дежурному офицеру, единственному, кто видел нас, и Бейшем-байке отдал приказ о передаче приговорённых конвойной команде. К этому времени к нам присоединилось ещё шестеро членов комиссии, которые и повели смертников в камеру, где уже ждали прокурор, врач и майор из министерства внутренних дел.

В камере, построив смертников в порядке очереди, прокурор начал знакомиться с каждым. Его задачей было познакомиться с анкетными данными приговорённых, чтобы удостовериться, что перед ним именно те, кого должны были расстрелять. После этого каждому из них он зачитывал отказ о помиловании Верховным судом.

Три приговорённых менялись на глазах. Если до того это были просто уставшие, осунувшиеся люди, то теперь всякая мысль покинула их головы, и они уже мало что понимали. В их глазах теплилась только надежда на то, что приговор отсрочат, что это произойдёт не сегодня и тем более не сейчас.

После этой процедуры все смертники были выведены из комнаты и посажены в кузов фургона, стоящего во дворе. Их посадили на металлический пол впритык друг к другу, что позволяло конвойным лучше следить за ситуацией. Я сел в служебную «Волгу» Бейшема-байке, с нами были ещё две машины с прокурором и врачом. Всего в этот день нас было десять человек и прокурор: обычного исполнителя Виктора Иванова и одного из водителей не было, так что нам пришлось ехать в меньшем количестве.

Тяжёлые двери тюрьмы отодвинулись во тьму, и машины тронулись одна за другой. За окном оставались высокие белые стены, опоясывающие СИЗО. Высота этих стен была такова, что некоторые карагачи и буки были ниже гребня из колючей проволоки, венчающего эти толстые, практически крепостные стены.

Сначала двигались по городу, фургон с заключёнными шёл третьим под конвоем остальных машин. Наконец, минут через двадцать мы выехали из городского сплетения улиц в южном направлении. Солнце стояло уже за гребнями гор, лаская последними, едва видимыми лучами, лежащий в низине город. Машины двигались со средней скоростью, постоянно поднимаясь вверх. Через некоторое время погасли фары всех автомобилей, и мы очутились посреди ночи. Примерно через два часа постоянного серпантина, проезжая несколько раз по одним и тем же дорогам, петляя словно зайцы, запутывающие следы, мы въехали в долинку. Въезда в эту долинку со стороны дороги было не видно, но, тем не менее, одна из машин осталась охранять единственный въезд в эту ложбину.

Машины остановились, фары не включались, несмотря на то, что темнота плотно обняла и машины, и людей. Единственный фонарь был повешен на сук одиноко стоящего в долинке дерева. Сверху над головами людей высились скалы, и мерцало небо, усеянное мириадами звёзд.

Четыре человека, взяв шанцевый инструмент из машины, начали рыть могилу. Мерные звуки извлечённой земли оповещали окрестность о своей задаче будущего сокрытия тел. Этот стук, продолжавшийся на протяжении трех часов, сильно действовал на нервы приговоренных, ритм дыхания которых стал в такт каждому выбросу земли из могилы. Постепенно яма становилась всё глубже и глубже, потребовалась установка досок, чтобы яма не обрушилась, погребя копателей, и почти каждый из конвойных побывал в роли могильщика.

Наконец раздался крик из ямы:

– Всё! Дальше вода! Итак уже в болоте по колено.

В этот момент, достав доски и выключив фонарь, Бейшем-байке дал знак вести приговорённых. Врач и прокурор стояли у дальней машины, куря и пуская в чистейшее ночное небо клубочки дыма.

Теперь начиналась моя работа. Взяв у начальника СИЗО пистолет, я подошёл к яме. В это время к ней вели Стрельникова. Один из конвоиров надел на его шею верёвку и затянул её покрепче. Судя по виду, Стрельников не соображал, что его ведут на расстрел, что ему надели на шею аркан. Он вообще ничего не понимал и смотрел в темноту слепыми глазами. Его подвели к яме, положили над ней, верёвкой корректируя положение головы. Когда голова оказывалась над ямой, я должен был стрелять.

Это было первое моё осмысленное убийство: не в горячке боя, не борясь за свою жизнь, а приставив почти впритык пистолет к голове человека, я должен был выстрелить.

Рифлёная рукоять пистолета въелась мне в ладонь, и я никак не мог нажать на курок. Наконец, вдохнув в грудь воздуха, я махнул рукой, на мгновение скалы осветил свет фонаря и прозвенел выстрел.

Брызги крови и осколки костей ударили мне в руку, обдав её первым убийством. Эта кровь, такая горячая и липкая, словно обожгла меня, и я чуть не выронил оружие в могилу. Кровь, журча и стрекоча, выбегая из раны толчками, словно маленькая горная речка, стекала в могилу. Подошёл врач, зафиксировал смерть, и конвойный, стоявший напротив меня, потянув за верёвку, свалил тело в могилу, обдав скалы звуком булькающей, чавкающей воды, принявшей тело.

На подходе был второй приговорённый, на шею которого надевали новый аркан. Мне показалось, что он что-то шептал, но, видимо, просто показалось. Его положили над могилой, все ждали моего сигнала.

Снова, словно поднимая неимоверную тяжесть, трясущимися руками я поднял пистолет.

Мне не показалось – Жакыпбеков действительно что-то шептал. Наклонившись к нему, я услышал почти невнятную фразу: «Простите меня, простите, я так больше не буду…», по его лицу не катилось ни единой слезы, но было видно, что большей частью своей души он уже мертв.

Я махнул рукой, на миг возник ослепляющий свет и прохрипел выстрел, показавшийся ещё более громким, пронизывающим сияние звёзд на небе. Однако входящего шипящего звука пули в затылок не последовало, и я понял, что трясущиеся руки промахнулись. Нужно было стрелять снова. Приговорённый уже не шептал, я думаю, к тому моменту он был уже мёртв от разрыва сердца. Но смертник должен был умереть от пули, и я выстрелил снова.

На этот раз были и звук выстрела, рвущего летнюю ночь, и шипение входящий пули в затылок, и фонтан крови, тугой и необычайно высокий, обдавший не только руку, но и рукав моей рубашки. Снова зажурчала кровь, бегущая в могилу и смешивающаяся с кровью другого убитого, делая их побратимами по смерти. Опять врач зафиксировал смерть, не услышав пульса, и снова тело полетело во чрево земли, упав теперь с глухим стуком от соприкосновения с телом первого смертника.

Ко мне подошёл Бейшем-байке:

– Ты чего стрелял дважды, промахнулся, что ли? Стрелять разучился? Ты ещё мне тут захнычь, как баба! Продолжай, тут больше нет таких, чтобы привели в исполнение, продолжай!

Я скинул с себя запятнанную рубашку, оставшись голым до пояса. Приятный ветерок принёс немного свежести, растрепав волосы на голове и словно обняв за плечи.

Ко мне подводили последнего приговорённого, Джоробекова. Он не шёл – его тащили, и он, вырываясь, пытался отсрочить смерть. Каждая травинка становилась для него зацепкой, за каждый корень в земле он пытался впутаться ногами. Вдруг он скинул с себя руки конвоиров и попытался побежать, однако ноги его заплелись, и он рухнул на землю. Тогда конвоиры не стали его поднимать, а потащили волоком по земле к яме. Но он пытаться ухватиться за землю руками и ногтями, сдирая их до крови, хватаясь за корни зубами, вырывая их и оставляя после себя кровавый след.

Мне захотелось помочь ему, и я поставил его на колени. Он, взглянув мне в лицо и захлёбываясь кровью, просипел:

– Пощадите! Прости-и-и-те! Не надо! Я жить хочу! Я ведь для папы с мамой старался, я люблю их! Люблю! Как они без меня? Простите, не надо… Не надо-о-о!

Он хрипел, по его лицу катились крупные слёзы, смывая потоками грязь и кровь, а мне хотелось только убежать отсюда и навсегда забыть об этой долине. Нужно было быстрее заканчивать, и я сам накинул и затянул ему на шее петлю.

Как же мне не хотелось этого делать! Но я должен был, это была моя работа. Я сам почувствовал, будто на мне затягивается аркан, как я хрипел и терял себя с каждым хрипом смертника. Его положили над ямой, натянули веревку и вдруг он выплюнул:

– Пощадите, ради Бога! Ради Аллаха, пусть меня накажут на небе, но не сейчас! Не вы! И не сейчас-с-с!

И почти не слышно:

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его!

Я зажмурился и увидел моего ещё молодого отца, который сидит возле костра и рассказывает мне легенду о прекрасной царевне: «…принимая как должное своё предназначение, и отказавшись от свободной жизни… она умерла именно тогда, ещё живя».

– Я не буду стрелять, не могу! – будто раздирая горло, но освобождаясь от аркана, прокричал я в темноту, туда, где стояли машины с начальством.

Немедленно ко мне подошёл Бейшем-байке:

– Ты что, с ума спятил! Стреляй!

– Не буду! Человек он, хоть и падший, но человек, а не скот.

– Не человек он, бабку беззащитную задушил, какой он человек? Скот! Скот, который нужно вырезать! Стреляй, собака!

– Не буду, не могу!

– Под военный трибунал пойдешь! В Сибири сгною! Стреляй, сука!

Но чувства аркана на мне уже не было, я бросил в могилу пистолет и дышал, и шёл в темноту, в сторону выхода из долины.

Вослед мне доносились крики и ругань, бегали конвоиры, мечась между машинами. Выйдя из долины, я увидел расстилающееся, словно персидский ковёр, небо в звездах, таких больших и теплых, словно только что их высыпал Всевышний, сготовив в своей печи. Вдали горела миллионами огней столица, погруженная в сладкий безмятежный сон, а позади, во тьме долины, звенел последний выстрел, оборвавший жизнь последнего приговорённого.

***

…– Джантош! Джантош! Да обрати же ты на нас внимание! Ты вообще нас слышишь?

– Что? Ах, да! Конечно… Что ты говоришь?

– Я говорю, что мы пьём за тебя, друг! Лично я не знаю человека, более достойного и доброго, чем ты! За тебя! За самого любимого учителя детей! За самого преданного друга! Гип-гип, ура!.. Ура!.. Ура!..

© Андрей Рябченко, 2013