Ангел

Повесть лауреата Русской премии-2006. Грустная история, действие которой разворачивается в бедном квартале современного кыргызстанского города. Повествование ведется от лица 18-летней девушки из маргинальных слоев населения. (Внимание: в тексте содержится немного ненормативной лексики, которая оставлена редакцией сайта в виде исключения, как в первоисточнике)

Из книги: Талип Ибраимов. Старик и Ангел: Повести. – М.: Издательство «Европа», 2007. – 232 с. Издание осуществлено при поддержке Фонда им. Б.Н.Ельцина

УДК 82-3
    ББК 84-44
    И82
    ISBN 978-5-9739-0135-6

    Мимо меня, принюхиваясь к редким полуночникам, прошмыгнула «ментовка». Я невольно ускорила шаги — такая уж у меня реакция на родную милицию, и тут уж ничего не поделаешь. Виновата, не виновата — сердце бедное скукожится, мысли — врассыпную, а ноги — проклятые! — несут! Ещё издали на нашем пятачке я увидела Нурдина. Отстранив от своего прилавка, он разговаривал с бородатым бомжем, который примостился на бордюре. Как всегда, делал вид, что он здесь вроде чужой — его просто попросили присмотреть за товаром. Жалкий фокус чистоплюйчика, любителя хавать дерьмо чужими зубами. Каждый раз психовать — себе дороже... Когда подошла, мужичок встал и поплёлся восвояси.
        — Где мама? — спросила я.
        — Приболела.
        — Опять пьяная?!
        — Болеет! — угрюмо сверкнул он глазами. Я поджала хвост, да и в самом деле — с чего я вдруг наезжаю?
        — Много наторговал? — спросила я примирительно.
        — В час по чайной ложке.
        — И на этом спасибо. Ну ладно, беги домой! Я постою.
        — Да пошли вместе! Чего торчать попусту? — он повёл головой в сторону пустынной улицы.
        — Я подышу, уйдёт хоть коробка спичек — и то польза! Иди!
        Нурдин перешёл улицу и, не оглядываясь, исчез в переулке.
        Я почувствовала облегчение: хоть и нет на свете человека дороже братика, но его присутствие заставляет меня держаться на стороже, а это изматывает.

    Тишина. Ни машины, ни прохожего, ни даже бродячей собаки, только скудный свет слабосильных лампочек да осторожное шебуршанье листьев над головой. Я вынула из сумочки кофейную баночку и, отойдя пару шагов, положила в укромное дупло старого дуба. В случае чего — банка не моя, а так — под приглядом.
        Новые сутки начинали разбег — наступало время тех, кто не добрал. Кто-нибудь лихой, возвращаясь из ресторанов, не сочтёт за труд промчаться по нашей улице, по которой жми на газ и радуйся — ни светофоров, ни ментов. А вот и первые гости. Обдав жарким дыханьем, остановилась тачка-чужестранка.
        — Девочка! — распахнулась задняя дверца. — Дай минералки!
        — Сколько?
        — Две.
        Я подбежала с двумя бутылками воды. В машине вспыхнул свет и открылись дверцы. Понятно: представляются. Серьезная, значит, клиентура. В машине сидели две девицы и трое парней возраста — прощай молодость. Испытующе глядели на меня.
        Пришлось изображать дурочку: краснеть, опускать глаза и теребить пуговичку.
        — Сдачи не надо! — сказал плотный парень с усиками и протянул полтинник.
        — Спасибо! — я сделала реверанс и отступила, блеснув грациозностью. Девушки расхохотались.
        — Балет! — сказала одна.
        — Поехали! — сказала другая. — Разве может такая девственница заниматься такими чёрными делами?
        — Я брал у неё, — не оборачиваясь, сказал парень, который си дел рядом с шофёром.
        — Ханка есть? — спросил у меня парень с усиками.
        — Не понимаю, — сказала я, прикидывая.
        — Ты не бойся. Не менты.
        — Я и не боюсь.
        — А ты совсем не бойся! — сказал парень, сидевший рядом с шофёром, и обернулся. Я узнала его. Бедолага. Давно несёт свой крест, хотя при деле и даже крутой.
        — Сколько? — спросила я.
        — Десять.
        — Кусок.
        — Тюльку гонишь, — сказал парень с усиками.
        — Хозяин барин.
        — Стой! — крикнул крутой, повернулся к парню с усиками. — Жлобишься?
        — Я упал на три ляпа.
        — Нет, на столько, на сколько я захочу. Ты проиграл. Скажи спасибо, что не пуд заказываю.
        — Лады! — сказал парень с усиками, протянул мне деньги, предварительно стремительно сосчитав. Пальцы были необыкновенно ловкие, торгаш, видно, или шулер. Я взяла деньги и, уйдя за дерево, как бы считая их, вынула из дупла кофейную ба ночку.
        — Сейчас проверим! — сказал крутой, принимая баночку. — А выпейте воду, мало ли кто проедет.
        Девушки принялись пить минералку из горлышка, играя на случайного прохожего, хотя вокруг никого не было.
        — Слушай, поехали с нами, — неожиданно предложил парень с усиками, пристально вглядываясь в меня.
        — Куда?! — испугалась я для приличия.
        — С нами. Плохо не будет, заулыбался парень. — Видишь, они с прицепом, а я — холостой...
        — За кого вы меня принимаете? — с чувством произнесла я классическую фразу и отступила от машины, потом, надуман, ушла к своему прилавку. Пусть думает, что остались ещё на свете не обыкновенно добродетельные девушки. А парень с усиками что— то жарко шептал шофёру.
        — Ещё подхватишь что-нибудь, — сказал шофёр.
        — Да ну, баба свеженькая! Видно же, — говорил парень с усиками.
        — Дело твоё! Только гляди — не останься без штанов! — парень с усиками, понизив голос, что-то сказал, и все расхохотались.
        — Нормально! — сказал крутой. — Ещё есть?
        — Пустая! — сказала я.
        — Что ж ты такая бедная?
        — Мы — люди маленькие.

    Машина уехала. Парень с усиками остался. Воображая себя неотразимым, он смотрел на меня орлом, пока я собирала товар в сумки.
        — Может, ещё что-нибудь купите? Ухожу ведь, — подала я невинный голосок.
        — Давай шоколад! — он небрежно сунул ассигнацию. — Сдачи не надо.
        — Век буду помнить, внукам накажу, чтобы помнили, — сказала я, протягивая плитку.
        — Оставь себе! Угощаю.
        — Спасибо. Сберегу для внучат.
        Парень расхохотался.
        — А ты с юмором! — сказал он.
        Я подняла сумки и потопала. Он, воинственно озираясь, двинулся за мной.
        — Дай! — он перехватил мои сумки и понёс. — Не могу, когда уродуются такие красавицы.
        — У вас большое сердце.
        — И ещё кое-что большое! — всхохотнул он.
        — Слушай! — резко остановилась я. Не выношу хамов, хотя сама далеко не святая, — Отдай сумки!
        — Не бойся — не убегу!
        — Тебя распотрошить здесь — раз плюнуть.
        — И не такой Афган проходили! — сказал парень и, поднатужившись, вспомнил бразильские сопли: — Умереть за тебя счастье...
        — Здесь тебе не город... Лондон.
        — Плевал я на ваш Лондон!
        Доплюёшься, миленький, слезами умоешься. Придётся крутануть тебя — сам напросился.
        — Я боюсь за тебя, — сказала я тихо.
        — Пока я с тобой — не бойся! — он обнял меня за плечи.
        — Я — заразная, — сказала я, отстраняясь, — тебя же предупреждали.
        — Они — идиоты! Ты девочка — во! — он обнял меня, прижимая к мускулистой груди.
        — Всё равно ты бросишь меня, тоном девственницы прошептала я, умоляюще глядя на него. Клюнул, дурачок! Он смотрел на меня дурак-дураком, потом сообразил принять позу победителя.
        — Твоя судьба в твоих руках, — сказал он многозначительно.
        — Я знаю, — потерянно прошептала я.
        — Поехали!
        — Мне страшно.
        Я не договорила: он закрыл мои губы жадным поцелуем. Я беспомощно затрепыхалась, потом, когда он отпустил меня, покачнулась — вроде ноги меня не держат после столь необычайного подарка — и, прислонившись к стене хибары, прошептала с отчаянием:
        — Господи, что ты со мной делаешь?
        — Поедешь?! — смотрел он на меня петухом. Боже мой, как мало надо, чтобы одурачить мужика! Я поймала кайф — и понеслась: подняла беззащитный и насмерть очарованный взгляд и, дрожа губами, голосом, сказала с душераздирающей наивностью:
        — Ты же меня не любишь...
        Я едва удержалась, чтобы не расхохотаться: у него отвисла нижняя челюсть и глаза стали мутные и тупые, как у боксёра после нокаута.
        — Я... кажется, уже люблю тебя, — привычно соврал он. — Поехали!
        — Куда?
        — Ко мне на дачу. В Койташ.
        — Далеко, — сказала я, как бы сомневаясь, потом с отчаянной решимостью махнула рукой. — Пошли ко мне!
        И, не давая ему опомниться, заскользила в глубину Лондона, слыша, как после небольшой заминки он запыхтел за мной.
        — Куда? — спросил он, догоняя. В голосе сквозила тревога.
        — Ко мне! — остановилась я, пытаясь изобразить стыдливое смятенье. — Может, не надо?
        Он не обратил внимания на мои актёрские потуги, тревожно озираясь.
        — Мне страшно, — прошептала я.
        — Нам не страшен серый волк, — пропел он, бодрясь.
        — Ты не будешь меня уважать, — выстрелила я ещё одним откровением классики.
        — Буду! Ещё как буду! — развеселился он, обнимал меня.
        Я беспомощно приникла к его груди, бормоча, как полоумная:
        — Не надо, любимый, не надо...
        Я успела глянуть в окна хибары Хаса. В глубине комнаты мерцала настольная лампа. Можно идти — ребята во дворе.
        — Жизнь удивительна! — воскликнул он, целуя меня. Понятно:
моя податливость спровоцировала жажду немедленного секса.
        — У меня муж, — прошептала я, обнимал его дрожащими руками.
        — Тогда рва ко мне!
        — Он сейчас в Тюмени. Шмотки повёз.
        — Вот и прекрасно! Рванули!
        — Да засекут же меня! Мужу шепнут, представляешь? Идем ко мне, пока никто не засветился, — я показала на хибару Хаса.
        — Пошли! — трепеща алчно ноздрями, он рвался как конь.
        — Может, не надо? — ах, какое удовольствие, изображая соскальзывающую в бездну порока добропорядочность, дразнить, сводить с ума распалённого самца. — Сохраним друг о друге добрые воспоминания.
        — Да пошли же!.. Я не могу... без тебя! — прорычал он, хватал меня за ягодицы. — Мы сделаем всё, чтобы воспоминания были не тёплыми, а горячими! — и он нервно захохотал, довольный своей находчивостью.

    Я закрыла дверь на крючок и включила свет. Парень, а он оказался не таким уж молодым, с непроницаемым лицом оглядывал комнату. К моей радости, здесь всё было прибрано и благопристойно, а бедности стыдятся только идиоты. На стенах висели выцветшие коврики, и к ним пришпилены яркие изображения как одетых, так и не очень одетых красавиц. Над окошечком полыхала картина, в которой разные шарики, кубики, брызги яркими цветами взмывали к небу, словно радуясь тому, что оторвались от безнадёжной тяжести земли. Наверное, забредал в наши края какой-нибудь художник-алкоголик, и ребята, сжалившись, обменяли водяру на эту мазню.
        — Обстановочка! — усмехнулся парень.
        — Какую заработали. Садись!
        — Выключи свет! Хватит вон того абажура.
        Парень сел на диван. Я сунула ему журнал для подростков, в котором взрослые тёти и дяди с энтузиазмом занимались сексуальным просвещением подрастающего поколения, а сама нырнула за занавес.
        — Куда? — вскрикнул он.
        — Чай поставлю!
        — А-а, — протянул он облегчённо. — Что-нибудь существенное найдётся?
        Я заглянула в кастрюлю. Молодец Хас!
        — Рагу будешь?
        — Сойдёт! Может, и выпить найдётся?
        Я открыла шкафчик — там стояла початая бутылка коньяка.
        — Или жалко? — парень заглянул в закуток. — Не стесняйся, если жалко. Я куплю.
        Я сникла, как пишут чувствительные поэты, подбитой птицей.
        — Что с тобой? — испугался парень.
        Я продолжала держать позу, слегка подправив пластику в сторону безнадёжности. Он обнял меня.
        — Извини меня, — поцеловал, погладил, короче — проняло.
        Момент был, что и говорить, идеальный, чтобы начать театр теней, и если ребята во дворе, то сквозь полупрозрачную занавеску они увидят нас и сообразят, что к чему. Я приникла к его груди и заговорила с жаром:
        — Ты можешь оскорблять меня, даже ударить, и никто за меня не заступится... Я не виновата, что выросла в этом нищем краю, где перебивается разная пьянь, наркота и жульё!.. Я не виновата, что ты — такой... Или ты думаешь, что я со всеми так?!
        Я заплакала. В горле — жгучий комок, а сердце колотится, словно выскочить хочет. Всё-таки сволочь я порядочная, начинаю вроде как игру, а потом лечу как бомба к земле.
        — Ну прости меня, — он обнял меня. — Чудная!
        Не зная, как меня успокоить, он помял мне груди, погладил ягодицы.
        — Ты красивый и гордый! В нашем краю нет таких, — выдала я в ответ и ощутила, как выпятилась его грудь и одеревенела спина.
        — Прелесть! — и он от души поцеловал меня.
— Ну иди, — засмущалась я. — Я быстренько согрею.
        Он взял бутылку коньяка, рюмки и ушёл в комнату. Я поставила на газ чайник и прислушалась. Было подозрительно тихо, и я встревожилась. Поставила табуретку и, вскочив на неё, распахнула форточку В темноте мерцали огоньки сигарет и доносился приглушённый говор. Всё в ажуре, можно грести дальше!
        — Что случилось? — подал голос парень.
        — Форточку закрыла.
        — Скоро?
        — Сейчас! — запередвигала я посуду, изображая суету бедной бабы перед крутым мужичком.

    — Ну что, пора на боковую? — сказал он, откидываясъ на диване.
        — Я приберу! — вскочила я, хватая пустые тарелки.
        — Я не могу, — он сгрёб меня и начал тискать.
        — Больно! Дай прибрать! — пыталась я вырваться.
        Вдруг в дверь заколотили сильно, яростно. Мы отскочили друг от друга. Парень едва удержал равновесие, запутавшись в приспущенных джинсах.
        — Открой, сучка! — надрывалось за дверью несколько голосов.
        — Кто там?! — крикнула я, в ужасе оглядываясь на парня.
        — Я!.. Я!.. — заорал за дверью Хас. — Не ждала, сучка?!
        — Беги! Муж... — сказала я и, схватив парня за руку, бросилась за занавеску. Поставила табуретку, указала на форточку.
        — Скорей!
        Парень вскочил на табуретку, распахнул форточку и отшатнулся.
        — Там... м-м-м! — промычал он и спрыгнул с табуретки. Мы ринулись назад. Тем временем Хас, просунув нож, сдёрнул крючок, и в комнату влетели, блестя ножами, трое бравых ребят.         Впереди — шальной Хас.
        — Держите его, а с ней я сам разберусь! — крикнул он дружкам и картинно пошёл на меня. — Блядь! Наконец-то попалась! Ты думала, что я уехал, вонючка сраная?!
        Я упала на колени, запричитала:
        — Не трогайте его! Не трогайте! Мы с ним насчёт товара договариваемся...
        — Вот блядь! Мало что трахается с кем попало, так ещё дуру гонит! Тоже мне великий бизнесмен!
        Он ударил меня, я отлетела в угол и завопила:
        — Не виновата я! Не виновата!
        Хас пнул меня, конечно, не по-настоящему — в таких приёмах он мастак.
        — Стоять! — раздался стальной голос. — Бросай ножи! Прочь от дверей.
        Мой кавалер, наставив пистолет на ребят, бочком двигался к двери.
        — Не трогайте его! Я заманила! — кинулась я, как бы заслоняя собой кавалера. Он на мгновенье переключил внимание, и этого было достаточно, чтобы Хас выбил пистолет.
        — Призналась, сучка! — радостно завопил Хас и, одаряя звучными ударами, поволок меня за занавеску. Краем глаза я увидела, что дружки Хаса разом навалились на моего кавалера. Хас опять ринулся в комнату, а я вскочила, прыгнула на табуретку и распахнула окошко. Под окошком стоял Клык, держа в руках устрашающего вида топор.
        — Всё? — спросил Клык, помогая спрыгнуть на землю. — Руки онемели держать эту дуру...

    — Как дела? — спросила мать, приподнимаясь в постели.
        — Нормально, — ответила я, привычно оглядывал комнатёнку, где на широком самодельном топчане лежали мать и сестрёнки. С левой стороны закуток — апартаменты Нурдина, с правой закуток побольше — мой номер люкс.
        — Нурдин спит? — спросила я.
        — А он не с тобой?
        — Вот гад! Я же погнала его домой.
        — Сама где шаталась?
        — Да прицепился один! Еле отшила.
        — Смотри, деваха, Марс узнает... донесут.
        — Он что муж?
        — Говорят, скостили срок — скоро выскочит.
        — Пусть выскакивает! На здоровье!
        — Как бы плакать не пришлось.
        — Как вы мне все надоели! Чего валяешься? Послала своего дурачка — на пять купит, на два продаст!
        — Он не дурачок!
        — Я что — железная, что ли? — завелась я. — И там — я, и здесь — я!
        — Завтра сама выйду. Уж поболеть нельзя.
        — Ты всю жизнь болеешь!.. То печень, то сердце, то моча! Будь ещё какой орган, он бы обязательно забарахлил!
        Мама смотрела на меня глазами трагической героини. Я напряглась, ожидая взрыва, но мама, отведя взгляд, вздохнула и сказала тихо:
        — Помотайся с моё по разным углам с мужем-алкоголиком, с малыми детьми, поживи с моё всю жизнь, считай, вот в такой хибаре, посмотрела бы я на тебя... О господи, пошли мне смерть, что бы перед моей девочкой открылись все пути-дорожки!
        — Ладно, мам, не заводись! Прости меня, дуру, — я мгновенно взнуздала себя, вспомнив покойного отца-алкоголика, его пьяные выкрутасы и вечное гнусавое «дай рубль на похмелку».
        Волны раскаяния накрыли меня с головой, но я не захлебнулась, вынырнула, осмотрелась: жить можно, жаль только маму до слёз.
        Бедная моя, бедная, что она в жизни видела? А что я увижу? Не-е-е-т! Из кожи с кровью выпростаюсь, но выберусь, выползу из Лондона!
        Дверь бесшумно распахнулась, и вошёл Нурдин. Слава богу — отмазка есть!
        — Где ты шляешься? — набросилась я на него.
        — Какое твоё дело?
        — Как ты со мной разговариваешь?!
        — Я с тобой разговариваю очень и очень нормально, — надменно сказал он, глядя на меня прокурорским оком. — На!.. Хас твою долю передал. Молодец, говорит, башлёвого фраера подцепила...
        Нурдин сунул мне деньги и, обдав убийственным презрением, ушёл в свой закуток. Я растерялась. Мать с головой накрылась одеялом, притворяясь спящей. Всегда так — все умывают руки, выкручиваюсь я одна.
        Я пошла в закуток Нурдина. Он сидел на стуле и как будто не собирался ложиться.
        — Ложись! — сказала я. — Уже три часа.
        Он молчал и был непроницаем, как следак.
        — Да один тип пристал, пришлось проучить его, — зачем-то стала я оправдываться, ненавидя себя за жалкие интонации.
        — Сегодня заходил один мужик. Говорит, с зоны только что вытряхнулся, тебе подарок от Марса передал, — пробубнил Нурдин и протянул мне коробочку.
        Я открыла её, и в руки мне, переливаясь, скользнули бусы.
        Я невольно залюбовалась, такие не достанешь на воле, такие только в зоне делают чудо-мастера.
        — Ты же мне обещала, — сказал вдруг Нурдин.
        — Что я тебе обещала? — спросила я, не отрывал взгляда от бус.
        — Что больше не будешь театралить.
        — Сказала же тебе — пристал, не отвяжешься.
        — Раньше тебя Марс заставлял. А теперь зачем? Грабанули какого-нибудь бедолагу.
        — Бедолага не полезет жеребцом на первую встречную. Наверное, торгаш или ханыга, таких вертануть — бог спасибо скажет, на доску почёта повесит!
        — Врёшь ведь!
        — Слушай, ишак! — взорвалась я. — Вымахал с телеграфный столб, а ума ни на копейку! Я день и ночь кручусь, как вентилятор, думаешь, для себя?! Да меня закинь к белым медведям — я выживу! Я хочу всех вас из этого проклятого Лондона вытащить!
        И я вытащу! Да ради этого я на каждом углу с кем угодно буду трахаться, лишь бы платили! Понял, засранец вонючий?! А ты театром меня попрекаешь! На каждом углу, с кем угодно — только бы хоть на полшага отсюда выползти!
        — Сестра, не делай этого! — Нурдин резко осел на колени, обнял меня за ноги, горько, безутешно заплакал, как будто похоронил мать родную. Из меня как будто одним мощным рывком вытряхнули ярость. Пустота.
        Нурдин плакал, сотрясаясь всем телом, прижимаясь, как ма лыш-несмышлёныш, к моим коленям. Самое ужасное — не притворяется ведь, вот он такой, какой есть. Лучше бы притворялся, тогда оставалась бы надежда, что когда-нибудь станет человеком. Бедный мой уродик! Мне стало невыразимо жаль его.
        — Перестань! Ты же умница! — говорила я и гладила ему волосы, успокаивая, как ребёнка.
        — Сестра, не надо трахаться с кем попало! — вне себя страстно шептал он и плакал.
        — Да я же по запарке сказала, я же не такая.
        — Ты — не такая! — он поднял ко мне мокрое лицо. — Я хочу всегда гордиться тобой!
        — Гордиться? Мной?! — я невольно рассмеялась.
        — Да! — он строго глядел на меня. — Тобой! Ты такая красивая, неотразимая! Когда ты идёшь по улице, все любуются тобой, а я едва не лопаюсь от гордости, так и хочется закричать: это моя сестра идёт!
        — Перестань! Какая же я неотразимая? — смех застрял у меня в горле, довёл, засранец — и меня разобрало.
        — Честное слово! Тобой даже Сеит Асанович интересовался!
        — Что за орёл?
        — Ты не помнишь? Вот он! Наш классный.
        Он кивнул на фотку на стене. Там в окружении мальчиков стоял учитель, изображая из себя скромного народного вождя.
        Парень как парень, из породы лохов.
        — Орёл, сказала я, чтобы отвязаться.
        — Как ты могла его забыть? — всё ещё удивлялся Нурдин.
        — Его весь мир помнит.
        — Не смейся!
        — Я не смеюсь, — сказала я, на всякий случай вильнув хвостом, — не дай бог, опять закатит истерику. — Я его не забыла.
        Страшная тоска, как обвал, накатила на меня, и я укусила себя за руку, чтобы не закричать. Господи, только бы выбраться отсюда, только бы выбраться! Сейчас мне восемнадцать, неужели я останусь здесь в двадцать пять, тридцать, а в сорок со пьюсь и подохну, как отец? Господи! Я села на кровать Нурдина, преодолевая жуткое желание завыть, закричать, забиться в судорогах.
        — Сестра, прости меня! — Нурдин осторожно притронулся к моему плечу
        Бедный ты мой лох, засранец, спаситель, чуткий, как зрачок, один ты всегда улавливаешь моё настроение и очертя голову спешишь навстречу. Я обняла его.
        — Давай почитаем отцову молитву? — сказал Нурдин.
        — Давай! — обрадовалась я. Мы встали на колени и повернулись лицами к стене:
        — О великий аллах, а если тебя нет, то Судьба, а если ты от меня отвернулась, то госпожа Случай, а если ты мной пренебрегаешь, то хоть кто-нибудь — не может быть, чтобы на свете белом не осталось ни одного фраера! Не отворачивайся от меня, протяни руку, пошли ангела! Если нет ангела, придумай его! И пусть прилетит ангел, стреножит моё смятение, вдохнёт терпеливую надежду в измученное сердце...
        И так далее и тому подобное, короче, бред бессвязный, когда-то сочинённый бедным моим отцом-алкоголиком, который не верил ни в бога, ни в чёрта, хотя был чувствительным человеком и, читал вот эту свою молитву, плакал в три ручья, а иногда и рвал на себе волосы. Чушь вроде собачья, а успокаивает, блажь расползается вдоль грудной коробочки. Я автоматом повторяла слова, а в памяти раскручивалась встреча с учителем.

    А было это так. Я прибежала в школу во время обеденного перерыва и, само собой, торопилась. В учительской сидели, стояли несколько женщин и двое мужчин. Все они разом глянули на меня, едва я ворвалась к ним. Что поделаешь, учителя есть учителя, любят, когда к ним впархивают на цыпочках с жалобными рожа ми мелких попрошаек.
        — Я — сестра Нурдина Мамытова из девятого «Б», — сказала я, обращаясь к пожилому мужчине с грустными глазами и с гладко зачёсанными жиденькими волосами. — Меня вызвал классный руководитель.
        — Прошу! — мужчина галантно повернулся к парню, который складывал книги в портфель, видимо, собираясь уходить. — Сеит Асанович собственной персоной!
        Парень глянул на меня и встал.
        — Значит, вы — сестра Нурдина, — сказал он почему-то растерянно.
        — Да.
        Сеит Асанович молчал, глазея на меня. Женщины заулыбались, и Сент Асанович принял деловитый вид.
        — Вы не спешите? — спросил он.
        — Спешу.
        — Тогда идёмте! — сказал он, хватал портфель. — Поговорим дорогой. Я провожу вас до остановки.
        Мы шли по аллее, ступая по кружевам теней, а он молчал.
        Я нетерпеливо глянула на него.
        — Извините меня, — начал он неуверенно. — Какал у вас в семье обстановка?
        — Не понимаю? — холодно сказала я, настораживаясь.
        — Видите ли, — он поёжился, подбирая слова. — Я недавно в этой школе и сразу обратил внимание на вашего брата. Необыкновенно одарённый юноша... Просто удивительно одарённый. Но с ним что-то творится. Он очень замкнут, сторонится всех, а в последнее время, мне кажется, он совершенно равнодушен ко всему...
        Это было время, когда я гоняла Нурдина на базар торговать разной там мелочью, пару раз отлупила за тупость и давила со всех сторон, чтобы научить кусок хлеба, по крайней мере, себе зарабатывать.
        — Каждый живёт, как хочет или как можется, — сказала я вслух.
        — Я понимаю. Но если нет интереса к жизни, то полноценно го специалиста не получится, какой бы он ни был одарённый.
        — Давайте не будем так далеко заглядывать.
        — Это не так далеко, как кажется.
        — Ау вас есть интерес к жизни?
        — Да, — сказал он после паузы.
        — Вы — счастливый человек! — сказала я с усмешкой. Люблю перехватывать инициативу, чтобы не я, а мне подплясывали.
        — Простите, но мы говорим о Нурдине...
        — Он плохо учится?
        — Отлично.
        — Хулиганит?
        — Нет. Он — скромный мальчик.
        — Зачем же вы меня тогда вызывали?
        — Я же сказал вам — с ним творится что-то неладное.
        — О господи, какие нежности! Не заставлю же я ухахатываться, если ему не смешно! Или рыдать и рвать на себе волосы, если смех пасть раздирает до ушей!
        — Я надеялся, что вы поймёте меня, — вздохнул он. — Мы часто не ценим своих близких, слишком уж они для нас привычны... Я опять повторяю для вас: ваш брат — необыкновенно одарён, таких — единица на миллион. К нему нужен, я бы сказал, особый подход, поэтому я хотел вместе с вами как-то помочь ему. Я пони маю, что вам и так нелегко, вы одна тянете всю семью.
        — Не лезьте не в своё дело! — грубо перебила я. Ненавижу, когда лезут в мою жизнь, да ещё с носовым платочком наготове, чтобы утереть слёзы, которые вдруг выступят от их сочувствия.
        — Простите, я не хотел вас обижать, — пробормотал он растерянно.
        — И вы простите — я опаздываю! До свидания!
        — До свидания! — повторил он машинально, бегал глазами, как виноватый человек.
        Я побежала к остановке. Автобус был не мой, и я оглянулась. Учитель стоял и смотрел на меня. Он был угрюм и печален, и я пожалела, что ни за что ни про что обидела его. Это как божье наказание! Едва кто-нибудь чужой прикоснётся к моей жизни, я становлюсь неуправляемой, могу нагородить что попало, сотворить что угодно... Я хотела подойти к учителю и сказать что-то доброе, может быть, попросить прощения, но тут подъехал пятый троллейбус, и я улыбнулась ему и непроизвольно подняла руку — так обычно прощаются ненадолго с близкими людьми. И побежала навстречу распахнувшимся дверцам троллейбуса, мельком увидев, как засияло лицо учителя.

    Под утро, видимо, проскочил дождь, и теперь по улочке моего несравненного Лондона ни пройти, ни проехать. Можно только пролететь, если вдруг вырастут крылья. При таком пейзаже я обыкновенно перевоплощаюсь в кенгуру, могу спокойно дать фору чемпионкам по акробатике, прыжкам в длину и высоту. Не прояви я такой прыти, буду по пояс в грязи, хоть на работу не иди. Улочек у нас в Лондоне всего две: одна, вихляя, идет к го рам, набегая с километр, другая, замыкая, пересекает первую, образуя таким образом букву Т, и со всех сторон приникли к этим артериям жизни разномастные хибары и, словно согреваясь, жмутся друг к другу. Слева от Лондона за тополиной аллеей и автомагистралью высокомерно застыли многоэтажки, которые, кажется, даже слегка подпятились, вглядываясь в экзотику нашего края. Справа — овраг, по дну которого торопится речушка, на другом берегу тоже столпились многоэтажки, сверху и снизу — обычные городские улицы с обычными домами.
        Чтобы не смущать чувствительность гостей нашего города, Лондон со стороны дорог прикрывают пятиэтажки, а просветы между домами закрывают громадные щиты с метровыми буква ми призывов, цитат, которые периодически обновляются. Раньше, например, были цитаты из Брежнева, потом из Горбачёва и какие-то умные слова о новом мышлении, а теперь красавцы-ковбои рекламируют табак и виски, чудо-красавицы — чулки и презервативы. Всё течёт, всё меняется, кроме нашего края, который какой-то шустряк нарёк Лондоном в честь столицы великой страны, нарёк вполне бескорыстно, ибо тогда жили люди бедные, гордые и строили свою жизнь, не рассчитывая ни на чьё подаянье. Видимо, берегут наш Лондон, чтобы потом показывать как красноречивое свидетельство нищеты, до которой довели страну коммунисты. Слов-то нынче о-го-го!
        Я передвигалась по улочке, прыгая, как кенгуру, изгибаясь, как змея, и открывались взгляду милые картины утреннего Лон дона. Вон тусуются три парня, вроде бы играя в шашки. К ним подошли два опухших мужика, что-то спросили, и один из парней, взяв у них деньги, скрылся в проулке, через мгновенье выскочил с пузырём. Мужики ожили и нырнули в другой проулок. Водка-то нынче дорогая, а бедный люд знает, что у нас держат марку — самогон дешёвый, бьёт наповал, но не убивает. А вот переваливаются женщины с огромными бидонами с мантами и самсой, торопятся, бедные, на оживлённые городские перекрёстки, и вместе с ними идёт, как на работу, куча чумазых детишек, которые в случае чего истошными воплями будут сводить с ума чересчур усердного мента. Впереди меня неожиданно с треском распахнулась калитка, и оттуда выскочил как ошпаренный тщедушный мужичок, вслед за ним вылетела и шлёпнулась в грязь старая калоша, а ещё вслед вылетел и понёсся по улице визгливый женский крик:
        — Козёл! Сучье вымя! Сколько можно халявить!
        — Чтоб у тебя на жопе чирьи выросли! — на ходу огрызнулся мужичок.
        — А у тебя чтоб на лбу фаллос вырос и яйца глаза закрыли! — ещё выше взметнулся женский голос, с особым шиком выговаривая слово «фаллос». Потом вылетела вторая калоша и шмякнулась об худую спину мужичка. Он подпрыгнул и, вжав голову в плечики, помчался во всю прыть.
        Раздалось тарахтенье, и рядом со мной остановился старенький «Москвич».
        — Садись! — блеснул зубами Хас.

    — Останови! — сказала я, когда мы выехали на асфальт.
        — Зачем? — удивился Хас. — Олеся небось заждалась.
        — Останови!
        Я сошла на обочину и поманила Хаса. Он, недоумевая, вышел из машины и подошёл ко мне.
        — Что случилось? Нурик передал тебе бабки?
        Я ударила его в живот. Он согнулся пополам.
        — За что?
        — За дело! — я с ненавистью глядела на него.
        — Не понял.
        — Баран! Сколько раз я вдалбливала тебе — не кутай Нурика в наши разборки!
        — Да я только башли передал. Или он не жрёт?
        Я врезала ему ещё раз, потом — ногой.
        — Ах ты ж сучка! Пользуешься, тварь, что чува Марса.
        — Ты что-то сказал? — подступила я к нему вплотную.
        — Тебе послышалось.
        — Дерьмо!
        — Ну да, я — дерьмо, а братец у тебя святой. Мы вас поняли.
        — Да он же как заканючит, хоть на стену лезь! Думаешь, большое удовольствие каждый раз из себя выворачиваться?
        — А ты не выворачивайся!
        — Убить его, что ли?
        — Да, он у тебя ненормальный. Порядочный, будто в образцовой семье вырос, а не в Лондоне. Слушай, а мы с тобой какие? — Хас вопрошающе смотрел на меня и, похоже, не шутил.
        — Не знаю. Знаю только, что всем на нас наплевать.
        — Ну и нам на всех наплевать!.. Так что не хмурь бровей — у нас тоже жизнь замечательная! — заулыбался Хас.
        — Прости, Хас! Сорвалась.
        — А-а — с кем не бывает... Я ведь тоже хочу, чтобы в нашем клоповнике выросли люди, которыми гордилась бы страна, а не рыдала тюрьма.
        — Хас... — выдохнула я и поцеловала его.
        — Садись! — засиял Хас. — А то мы с тобой всё на свете прозеваем!

    Базар. Проклятие моё и спасение. Жизнь моя! Я оглядывала базар, как полководец поле боя. Олеся и я вышли из машины.
        — Удачи! — сверкнул зубами Хас и поехал на стоянку.
        Олеся — молодцом! Выглядит так, будто только что сошла с экрана, где показывали жизнь богатых и беззаботных, да и я, как могу, подстраиваюсь к ней. Мы шли сквозь толпу, как две великосветские лоботряски, по прихоти мимолётного каприза заглянувшие в этот гомонящий муравейник. А вот и Ханум. Стояла за своим прилавком и торговалась с пухленьким мужичком.
        — Я беру весь рулон, — говорил мужичок. — Может, сбавишь?
        — Хорошо, — сказала Ханум. — По пятьдесят.
        Мужичок не успел ответить, как Олеся, бесцеремонно отодвинув его, схватилась за рулон с тканью и обернулась ко мне:
        — Такой?
        — Да! — радостно воскликнула я. — Идёт нарасхват!
        — Сколько? — спросила Олеся у Ханум.
        — Метр — семьдесят.
        — Берём весь рулон. Посчитайте! — Олеся открыла сумочку, как бы собираясь рассчитаться.
        — Девушка! — воскликнул мужичок. — Я же был первым!
        — Они берут по семьдесят, — сказала Ханум. — А мне лишь бы продать. Чем дороже, тем лучше. Здесь вам не магазин, а базар!
        — Как вам не стыдно? — с чувством сказала мужичку Олеся. — Мы же подошли раньше!
        — Нет, я подошёл раньше! Спросите у неё, — кивнул на Ханум мужичок. Олеся надменно глянула на Ханум.
        — Он подошёл первым, — потупилась Ханум.
        — Ну и что? Мы — женщины! — выкрикнула я. — Нас должны обслуживать первыми!
        — Так написано в конституции? — ехидно спросил мужичок.
        — Так написано в сердце у каждого порядочного человека!
        — Здесь — базар, а не очередь к гинекологу! — сказал мужичок.
        — Идём! — брезгливо сказала Олеся. — Поищем в другом месте. Я чувствую, что этот молодой человек может дать волю рукам.
        Мужичок напыжился, принимая грозный вид. Увлекаемая Олесей, я оглянулась, крича:
        — Какой вы бессовестный!
        Мужичок торопливо отсчитывал деньги. Ханум мигнула мне. Я, как торпеда, разрезала толпу, позволяя Олесе идти спокойно и без помех играть богатую барыню.
        — Начало есть! — сказала Олеся, наклонившись ко мне. — Дай бог, чтобы и дальше катило по маслу.
        — Покатит, если масла не жалеть, — сказала я. Олеся рассмеялась.
        — Не надрывайся так, — усмехнулась она. — Впереди ещё бездна работы. Горло посадишь.
        — Оно у меня лужёное.
        — Не переигрывай!
        — Есть! — вытянулась я.
        Мы рассмеялись.

    Солнце, румянясь и набухая, клонилось к вершинам дальних деревьев, но страсти ещё не угомонились, и базар продолжал бур лить энергией. А нам, прилипалам, пора поднимать паруса. Я несла ящичек со сладостями к машине Хаса, когда кто-то перехватил ящичек.
        — Позвольте, я помогу!
        Я узнала учителя Нурдина, Сеита.
        — О, какой благородный человек! — жеманно протянула Олеся. Здравствуйте! — сказала я. Он молча кивнул.
        — Сюда! — я открыла багажник «Москвича».
        — Говорят, благородство — неисчерпаемо, — сказала Олеся. — Может, вы поможете перенести и вон те ящички?
        — С удовольствием! — сказал Сеит и пошёл к нашим товарам.
        — Не наезжай! — сказала я Олесе.
        Сеит скоро загрузил машину нашими ящиками с водкой, сигаретами, шоколадом и прочей мелочью. Я помогла ему, а Олеся стояла, надменно отстранившись. Вошла в роль, сучка.
        — Я вот куртку купил, сказал Сеит. — Мне сказали, что здесь можно купить дешевле.
        — Хотите обмыть? — спросила Олеся.
        — Могу, — улыбнулся Сеит.
        Подбежал Хас.
        — Уже загрузились? — спросил он.
        — Бездельник! — сказала Олеся. — Где ты болтаешься?
        — Извините! — с ходу, увидев рядом с нами постороннего, включился в игру Хас.
        — В следующий раз — выгоню! — сказала Олеся и обратилась к Сеиту. — Тут вот японцы приезжают, и мы решили закатить приём...
        —Да это же учитель Нурдина, — сказала я. — Кончайте лапшу вешать!.. Покупаем оптом, продаём в розницу — этим кормимся.
        — Я понял, улыбнулся Сеит. — Так вы пойдёте обмывать?
        — Судя по вашему тону, вы хотите быть наедине с нашей красавицей, — сказала Олеся, садясь в машину. — Не буду вам мешать. Поехали!

    Играл оркестр, надрывался певец, а я бацала, ускакав от забот и печалей. Сеит, любуясь, нелепо дёргался напротив меня. Я смеялась, он смеялся — рай земной!.. Гибкий, бесподобного сложения парень, передвигаясь грациозно, словно звезда балета, заслонил Сеита и стал выплясывать вокруг меня элегантным петушком. Видимо, мы были клёвой парой, потому что остальные, бросив танцевать, встали в круг и стали бить в ладоши.
        — Бросай своего лопуха, пошли к нам! — прокричал парень.
        — Десять таких, как ты, не стоят моего лопуха!
        — Откуда такие бешеные цены?
        — Он — содержательный.
        — А я — везучий! — засмеялся парень.
        — Со мной тебе не повезёт!
        Парень смеялся, показывая хорошо вычищенные зубы. Беззлобный такой парень, весёлый, бабочка, стрекоза, может быть, даже птица, но не орёл. И вдруг я увидела в глубине зала своего вчерашнего кавалера, который нарвался на мою горячую любовь. Он сидел за угловым столом рядом с угрюмыми мужиками типа вышибал на подхвате. Я оборвала танец и подошла к Сеиту, взяла под локоть.
        — Пойдём отсюда! — и повела его к нашему столу.
        — Тебе же хорошо здесь, — лепетал он, волнуясь от моего прикосновенья, но не сопротивляясь.
        — Я устала. Хочу выспаться, — я села за стол.
        — Потанцуй ещё! — он сел рядом. — Ты прекрасно танцуешь.
        — Наплясалась. Боюсь, что завтра не встану — говорила я, следя за вчерашним ухажёром. Он сидел в профиль ко мне, но мог в любую минуту повернуться и увидеть меня. Нужно смываться.
        — Я тебе благодарна за этот чудный вечер, но я устала, устала, хоть падай сейчас и не вставай, лежать, лежать, лежать.
        — Я понимаю тебя... Давай по последней! — Сеит разлил в бокалы.
        Я отхлебнула чуть-чуть и, предупреждая его любезности, спросила:
        — Я всё забываю спросить: почему ты в школе?
        — Долго объяснять, — сказал он нехотя. Похоже, что его не раз доставали такими вопросами. Но это меня только раззадорило.
        — Конечно, я же — тупая, — сказала я и, заткнувшись, поспешно опустила взгляд, потому что мой вчерашний ухажёр глянул в мою сторону.
        — Я не это имел в виду! — ринулся он унимать мою обиду. — Просто кто-то же должен работать в школе.
        — А почему этот кто-то должен быть ты?
        — А почему не я?
        — Гроши, — сказала я, ни на секунду не выпуская из поля обзора вчерашнего своего ухажёра.
        — Какие гроши? — не понял Сеит.
        — Гроши, говорю, учителя получают.
        — Кто-то должен работать и за гроши.
        — А ты, оказывается, идейный!
        — При чём тут идеи?
        — Ая думала, всех идейных уже прикнокали, остались одни жу лики да педики, — машинально говорила я, напряжённо следя за дальним столиком. Неожиданно мой ухажёр глянул прямо на меня. Я вздрогнула и встала.
        — Что с тобой? — спросил Сеит, оглядываясь по направлению моего взгляда.
        — Мне плохо. Рассчитайся!

    — Вот мы и пришли! — сказала я, останавливаясь у девятиэтажки, за которой начинался край мой родной. Я не хотела вести его в Лондон, пусть думает, что мы наслаждаемся прелестями нормальных жилищных условий.
        — Значит, завтра?
        — Я бы не хотела, чтобы ты со мной проматывал своё состояние.
        — Я и не собираюсь. Газ-водой буду угощать, — просиял он. Была у него такая особинка: он не улыбался, а сиял, сразу — во всю мочь. Это было как магнит.
        — Вот упьюсь! Ну пока!
        — Пока!
        Я, не оглядываясь, побежала в подъезд девятиэтажки. Проход был сквозной, я выскочила с другой стороны дома, теперь — дорога, деревья, щиты с мудрыми изречениями — и ныряй, касаточка, в трухлявое гнёздышко!

    За деревьями кто-то схватил меня, выкручивая руки. Я дёрнулась, но кто-то другой нажал мне рот ладонью, и меня мигом впихнули в машину.
        — Отпусти её! — откуда-то выскочил бородатый мужичок, но его выбросили в кусты. Машина рванула с места, как в американских боевиках.
        — Сбавь! — сказал шофёру сидевший рядом. — Прицепится гаишник, нам это ни к чему...
        Я с ужасом узнала в нём вчерашнего своего кавалера. Он повернулся ко мне и, улыбаясь, глядел в глаза.
        — Я думал, тебя вчера муж зарезал, — сказал он, а ты живая. Да не зажимайте ей рот! Она не закричит.
        — Я вас не знаю, сказала я. — Вы, наверное, ошиблись.
        — Может быть. Тогда давай познакомимся. Я — Канат.
        — Бермет.
        — Так вот, Бермет, ты меня извини за моё скотское поведение вчера.
        Я молчала, гадая, какую игру вести дальше.
        — Молодец! — сказал он. — По делу наказала меня.
        — Отпусти, раз не видишь в моих действиях преступного замысла!
        Канат захохотал. Потом опять повернулся ко мне;
        — А ты наглая!
        — Я просто жить хочу.
        — Я отпущу тебя. Хоть сейчас. Время ещё раннее, давай рванём в «Аристократ»?! Я хочу оправдаться перед тобой и поухаживать за тобой, как мужчина, а не как вчерашний скот. Ещё раз приношу свои глубочайшие извинения.
        — Кто меня в джинсах пустит в «Аристократ»? — спросила я, успокаиваясь. Во всех ночных клубах шастают наши девочки, в случае чего смыться — раз плюнуть.
        — А мы сейчас заедем в универсам, купим тебе вечернее платье, туфли.
        — Ты подозрительно щедрый, — сказала я.
        — Натура такая, — вздохнул он. — Для женщин, которые мне нравятся, я готов на всё. Понимаю, что это глупо, но ничего с собой не могу поделать.

    Мы кружили в томном вальсе на блестящем паркете престижного «Аристократа», где обычно расслабляются тузы и куда стремится попасть разная шваль, желающая катить за избранных. В платье, которое мне купил Канат, я казалась себе необыкновенно красивой, и я поймала себя на том, что не без снисходительности рассматриваю женщин, одетых поскромнее. Так что поговорочка о том, что не платье красит человека, чрезвычайно сомнительна, если не жалкий блеф голодранцев.
        Канат оказался прекрасным танцором, он был ласков, обходителен, и я успокоилась.
        — Ты раньше бывала здесь? — спросил он.
        — С какого перепугу!
        — А по тебе не скажешь.
        — В школе бегала на разные там кружки. Надеялась на красивую жизнь.
        — Надежды, как видишь, сбываются, — многозначительно сказал он, и эта многозначительность покоробила меня.
        — Давай сядем! Я устала.
        Лавируя между танцующими, мы прошли за свой столик.
        Он подлил в бокалы.
        — За тебя! — сказал он и выпил. — А ты почему не пьёшь?
        — Не хочу.
        — Боишься опьянеть?
        — Ненавижу спиртное. Отец был алкоголиком.
        — Умер?
        — Давно.
        — Танцевать любишь?
        — Кайф!
        — Хочешь, каждый день будем приходить сюда?
        — Издеваешься, что ли?
        — Я — серьёзно...
        — Чем же я тебя так обворожила? Тем, что грабанула?
        — Всё это — мелочи.., Я люблю иногда забредать в края вроде ваших.
        — Убьют когда-нибудь.
        — Рано или поздно все будем там.
        — Лучше — поздно.
        — А мне всё равно.
        Я испытующе глянула на него. Он был серьёзен, как прокурор, и я не знала, о чём говорить.
        — Стреляйся, раз тебе всё равно! — наконец нашлась я. — Напиши завещание на меня. Хочешь, дам анкетные данные?
        Он засмеялся, потом неожиданно посерьёзнел и вынул ручку и блокнот.
        — Диктуй! — сказал он.
        — Да я же шучу!
        — А-а, извини, что не понял. Вообще-то шутку положено встречать хохотом.
        И он захохотал.
        Странный мужик. Глаза угрюмые, а рот раздирает смехом. У меня пересохло во рту, и я, отхлебнув из бокала, увела взгляд на сцену, где под переливы восточной музыки изгалялась стриптизёрша.
        — Я напишу завещание на тебя, а завтра застрелюсь, — сказал он и взял меня за руку.
        — Вали!.. Я буду приходить на могилу с цветами и плакать.
        — Хочешь?! — он дёрнул меня за руку, вынудив глянуть ему в глаза.
        — Задолбал ты меня! — заорала я. — Иди вешайся, топись или затолкай в жопу тонну динамита и взорвись! Только без меня! Мне от тебя ничего не надо! Сейчас я тебе твоё платье поганое отдам!
        Я стала отстёгивать крючочки, чтобы потом одним махом сдёрнуть с себя платье.
        — Перестань! — он схватил меня за руки. — Пожалуйста! На нас смотрят.
        Действительно, с соседних столиков потянулись в нашу сторону любопытные рожи.
        — Пускай смотрят! Повыступай теперь перед ними! Может, кто-то подпишется на завещание.
        — Удивительная! — сказал он вполголоса, не сводя с меня странного взгляда.
        — Да пошёл ты!
        — Никуда я не пойду. Я теперь жить хочу — сказал он, улыбаясь.
        — Я домой хочу!
        — Посидим ещё? Пожалуйста.
        — Я устала. Я не раскатывала на машинах, не сидела в ресторанах, я целый день шустрила на базаре, чтобы добыть себе кусок хлеба. Понимаешь?
        — У меня тоже работа нелёгкая.
        — Это — твои проблемы, а я хочу домой!
        — Я тебе хоть не противен? — спросил он после паузы.
        — Да я с трудом удерживаюсь, чтобы не броситься тебе на шею, благодетель ты мой!
        — Извини, я не так выразился. Я хотел сказать... короче, может, ещё встретимся?
        — Когда?
        — Хоть завтра.
        — Завтра не могу.
        — Тогда послезавтра.
        — Хорошо. А теперь поехали! Я падаю...

    Так повелось в нашем великолепном Лондоне, что, поднакопив деньжат, поднатужившись, уезжают отсюда прямиком, без пересадки, в другую жизнь. Человек ведь всегда надеется, что, сменив трусы или галстук, или дом, он автоматом станет другим.
        Инстинкт жизни. Птица тоже, ликуя, благодаря судьбу за удачу, летит в клетку с отборным зерном...
        Сегодня — праздник. Провожаем семью Хаса. С самого раннего утра на весь Лондон надрываются звёзды мировой эстрады, и все довольны, никто не бежит к участковому с жалобой на нарушение общественного порядка.
        Во дворе старенького дома многолюдно. С одной стороны — за низкими азиатскими столиками расположились пожилые, чинные и мудрые, с другой — волнуется и бесится молодёжь. Все — свои. Бери, ешь, пей, бацай — вольному воля. Хо-ро-шо! Но вот встал отец Хаса, седой опрятный старичок, похожий на чиновника среднего ранга, бывший знаменитый ханыга, гастролёр по всем зонам Кыргызстана, алкоголик, наркоман, а сейчас — человек уважаемый, мудрец, Сократ. Клык, подражая телевизионным мартышкам, сунул старичку под нос микрофон, предварительно гнусаво прокричав: «Внимание! Слово предоставляется хозяину праздника, многоуважаемому аксакалу Абды-ата! Старичок взял микрофон, подул в него. Потом оглядел всех нас долгим, мудрым взглядом — артист ещё тот! — потом заговорил:
        — Родные мои!.. Большое спасибо всем вам, что пришли! Мне семьдесят лет, клянусь аллахом, никогда не думал — не гадал, что советская власть мандой накроется, а о том, чтобы когда-нибудь переехать куда-то из этой вонючей лачуги, — он картинно показал на свою хибару и осёкся. Помолчал и вдруг низко поклонился своей хибаре. — Спасибо тебе, родная!.. Ты вырастила меня, моих братьев и сестёр, моих детей... Прости, что обидел тебя заносчивым словом, прости, что покидаю — каждой твари хочется жить лучше. Я оставляю тебя добрым людям и знаю, что ты спрячешь от холода, бесприютности ещё многих не очень счастливых людей. Спасибо тебе, родная, за мою жизнь, за жизнь моих детей!
        Он поклонился своей хибаре, вытер выступившие слёзы.
        Старики и старухи сидели с повлажневшими глазами — разобрало, издевательски улыбалась молодёжь.
        — Жизнь моя так и кончилась бы здесь, — старик вошёл во вкус, — если бы на белом коне не прискакала перестройка, а потом на жилистом упрямом ишаке не явилась нахрапом демократия!
        Старик сделал многозначительную паузу. Некоторые, думая, что оратор, подражая сильным мира, выклянчивает аплодисменты, дружно захлопали, остальные, смеясь, подхватили.
        — Кем я был до перестройки? — воодушевился старик. — Мелким ханыгой! Шугаясь ментов, пробавлялся грошовой спекуляцией, копеечной дуриловкой! Навару едва хватало, чтобы семью прокормить да стопочку-другую опрокинуть. А теперь кто я? Да я теперь не любому академику руку подам! А капустки хватит и на честную жизнь! Я хочу чтобы мой младший сын, Касым, стал честным человеком! Он может себе позволить!
        — Не харкай в колодец!
        — Слушай, ты в стукачи не переметнулся?
        — Слушать противно! Кто бы говорил!
        — Родные мои! — поняв, что перегнул, заметался старик. — Вы меня не так поняли! Вы все знаете меня, знаете, так сказать, этапы моей славной биографии. Я, как Ленин, из тюрем не вылезал. Трое моих сыновей загорают сейчас по зонам, так что в принципиальной честности вы не можете меня обвинить! Я просто хочу, чтоб самый младший мой сын, скажу прямо, самый глупый из всех моих детей, не лез куда не следует, утешал бедную мать. А чтобы быть честным, много ума не надо. Верно?
        — Ха-ха-ха!
        — Во даёт!
        — Я всем вам желаю крепкого здоровья, удач и чтобы вы все купили рядом со мной дома, и будем мы все снова соседями, друзьями!
        — Пожелай, чтоб ментам зарплату не увеличивали, а то ведь не купятся! — выкрикнул кто-то, и все рассмеялись.
        — Касым, иди сюда! — крикнул старик, и Хас, кривляясь, подошёл к отцу.
        — Не кривляйся! — строго сказал старик, и Хас застыл, как памятник революционеру.
        — Я покупаю тебе дом. Вот здесь, перед нашими людьми, самыми святыми людьми, которые помнят тебя вот с таких лет, поклянись, что будешь честным человеком!
        — А я разве жулик?
        Загоготала, завизжала молодёжь.
        — Поклянись, что будешь ещё честнее! Нам хватит того, что сердце твоей бедной матери по твоим братьям разрывается! Если ты загремишь, то не останется у неё сердца! Ты убьёшь её! Поклянись!
        Хас растерянно озирался. Мать, худенькая старушка, всхлипывала, прижимая руку к груди. Старики укоризненно смотрели на Хаса, притихла и молодёжь, поражённая неожиданным поворотом.
        — Клянусь! — сказал Хас дрогнувшим голосом.
        — Благословите, родные мои, моего сына на честную жизнь! 0-омин!
        — 0-омин! — люди подняли руки к лицам и опустили.
        Хас — натура эмоциональная — стоял, не вытирая выступивших слёз.
        — Как же я буду жить! — вдруг дико вскрикнул он. — Я же ничего не умею!
        Загоготала, затопала ногами от восторга молодёжь, засмеялись пожилые.
        — Научишься, — сурово сказал отец.
        Ответа Хаса я не расслышала. Ко мне подбежали мои сестрёнки, Алтынай и Жылдыз, с необычайно таинственными лицами и потянулись, жарко шепча, к моему уху. Я наклонилась, чтобы не пропустить ни одного слова.

    Я ринулась через праздничную толпу.
        — А вы куда?! Оставайтесь! — прикрикнула я на сестрёнок, которые с видом преданных ищеек рванули было за мной. Я мчалась узкими проходами между домишками, сокращая путь, перепрыгивала через дувалы, пробегала чужие безлюдные дворы — весь Лондон был на проводах.
        Яростная и энергичная, готовая крушить и валить, ткнулась о двери дома Мариам по прозвищу Ханум. Так меня и ждали. Я затарабанила:
        — Ханум! Открывай, сучка!
        Я огляделась. Окно было низкое, форточка закрыта. Я прыгнула и толкнула форточку и она распахнулась. Я подтянулась и ужом скользнула внутрь дома, опрокинула ведро и ринулась в проход, ведущий в другую комнату.
        Нурдин стоял в трусах и, занеся ногу, просовывал её, неверную, в брючину. Ханум, накрывшись с головой одеялом, притаилась на кровати.
        — Дура! Чего припёрлась?! — заорал Нурдин, преграждая мне путь. — Ты дашь мне жить или нет?! Убирайся отсюда, дура!
        — С кем ты связался, дурак?! — заорала и я, пытаясь оттолкнуть его, но он схватил меня за руки и не пускал.
        — Это моя жизнь! И не лезь! Если бы ты только знала, как ты мне надоела!
        Ах же ты, засранец! Тварь неблагодарная! Я провела приём, и Нурдин, вскрикнув, шмякнулся на пол. Я прыгнула на кровать и сдёрнула одеяло с Ханум. Она, завопив, как зарезанная, забилась в угол.
        — С кем ты связался?! С этой шлюхой! — кричала я, пьянея от ужаса, который я внушила несчастной толстухе. — Да с ней весь Лондон спал! Полгорода её трахало! И ты, дурак, попёрся в это вонючее болото?! У-у, паскуда!
        Я прыгнула, чтобы достать Ханум. Она, визжа, отбивалась ногами.
        — Тебе мало алкашей, торгашей и ханыг?! За малолеток взялась? У-у, крокодил!
        Сильный удар опрокинул меня,
        — Не трогай её! Не смей её трогать! — надо мной стоял Нурдин с табуреткой в руке, белый как стена. Его губы тряслись, глаза сверкали, как у затравленного волчонка, но смотрели непреклонно.
        — Убивай! — сказала я. — Убей родную сестру ради этой шлюхи!
        Я вскочила и шагнула навстречу Нурдину.
        — Нет! Нет! — завизжала Ханум и с неожиданным для её комплекции проворством вскочила и обхватила сзади Нурдина. Он оттолкнул Ханум и, бросив табуретку, побежал к дверям.

    Я шла проулками Лондона под жарким полуденным солнцем, и мне было холодно, Я — жаба, маленькая жаба, нет, нет, я — маленький, тощий ишачок, который везёт громадную повозку, везёт, упираясь о камешки дрожащими ножками, тоненькими ножками, кроша и ломая копытца, а его бьют, бьют, бьют — упирается, старается, бьют, — крошатся копытца... Ах, как трогательно, садись и плачь, изойди в ручеёк, речку, реку, океан... Ха. Ха. Ха.
        Я зашла в свою хибару. Тишина, прохлада. Хо-ро-шо! Нурдин сидел за столиком в своём закутке, обхватив голову руками.
        Он не шелохнулся, когда я подошла к нему. На стене висела фотография, где красовался Сеит среди малолеток. Меня будто ножом ударили, в самое сердце — дыханье перехватило. Я положила руку на плечо Нурдина. Он сбросил мою руку
        — Убивай! Без свидетелей, — сказала я. — Мне самой жить надоело, — спазмы сдавили горло, мне стало невыносимо жалко себя. — Мне восемнадцать лет, а что я в жизни видела?! С самого детства кручусь, как проклятая. Зачем мне такая жизнь? Убивай!
        — Тебе надо памятник поставить, — буркнул Нурдин.
        Я растерялась. Не была готова к такому повороту. Била на жалость — и попалась.
        — За что же мне памятник? — спросила я, соображая, как себя вести, время выгадывая.
        — За то, что крутишься, за то, что кормишь нас, за то, что думаешь за нас. Ты же у нас самая умная.
        Я совсем потерялась. Хотела было взорваться праведным гневом, задавить, задушить в самом зародыше эту выдрипень, но передумала. Я не хотела быть жалкой.
        — А ты неблагодарный, — тихо сказала я спасительную фразу.
        Он встал и до земли поклонился мне. Я ущипнула себя: наяву или это мне кажется?
        — Я ухожу из дому, — сказал он. — Выживу, отдам тебе всё до копейки, до последнего куска хлеба.
        — Не надо! — вскрикнула я. — За что?!
        — Дай мне жить, как я хочу!
        — Все говорят, что ты — очень способный. У тебя должна быть другая жизнь.
        — Не хочу я другой жизни!
        — Нашёл бы девочку.
        — Да я к ним подходить боюсь!
        О господи, ребёнок совсем, а я-то уж совсем испугалась. Ещё бы — чужой, резкий и умный человек, я уж было запаниковала, а оказывается, он всё тот же мой Нурдин, Нурик, малыш. Теперь-то не ты, а я тебя поведу.
        — Будь по-твоему. Женись на Ханум, сыграем свадьбу, так и быть — потрачусь на тебя в последний раз. А потом Ханум будет тебя содержать. Клиентов будет приводить, а ты им водочки станешь разливать, колбаски нарезать.
        — Да я же только попробовать! — взревел Нурдин. — Я жениться, что ли, на ней собираюсь! Ты вон в моём возрасте вовсю трахалась! Тебе можно, а мне нельзя?!
        — Заткнись!
        Он испуганно смолк.
        — Что ты знаешь о моей жизни, засранец?! Что я лет с тринадцати путалась с Марсом? Ты этим мне глаза колешь? А знаешь ли ты, что если бы не Марс, меня бы пустили по рукам, как эту Ханум, как почти всех девчонок нашего Лондона?! Отец сгорел, матери от вас не прогнуться, кому за бедную девчонку вступиться?!
        Я неожиданно для себя заплакала. Непонятно, с чего это вдруг прорвало? Видно, повороты непредсказуемые вышибли из седла бедную бабу, жалкую бабу, которой сладко стало вообразить себя несчастной, оплёванной, у разбитого корыта.
        — Бермет!
        — Уйди!
        — Бермет, сестра моя любимая, прости меня! — Нурдин обнял меня, поцеловал в щёку, потом присел на корточки, заглядывал в глаза. Бедный, он — дрожал.
        Чтобы показать, что прощаю, я погладила его голову, а сама никак не могла остановиться — так меня занесло. Ну, стоп, стоп!..
        Слезами горю не поможешь, слёзы — вода, а вода — это водка, электростанции, вода трава, начало жизни, вода — потоп, стон — крест жизни.
        Нурдин стоял на коленях и смотрел на меня. Я улыбнулась ему сквозь слёзы.
        — Ты должен учиться, — сказала я.
        — Я ради тебя всё сделаю, — сказал он, сияя. — Ты простила меня?
        Я ещё раз поцеловала его в щёку. А дальше что делать?
        Пустота. Пускать сопли — надоело, а наигрывать ни к чему. Хорошо, когда всё в меру.
        — Давай помолимся? — сказал Нурдин.
        — Давай! — с радостью согласилась я.
        Вот это как раз ништяк! Хоть пару минут верить во что-то, а потом — хоть земля пополам!
        Я опустилась на колени рядом с Нурдином. Мы глядели на низкий потолок и шептали молитву, уносясь в блаженный край, где живём мы сами, только лучшие, чем сейчас, такие, какими, быть может, мы никогда не будем.
        Где-то рядом гуляли проводы Хаса, смеялись и пели, дальше — по всем направлениям мчались резвые машины, над нами летали самолёты, птицы, и если бы они захотели, то могли бы увидеть жалкие развалюхи нашего прекрасного Лондона — ведь сверху всё видать как на ладони! — а мы с братиком, стоя на коленях, молились и верили, что жизнь хорошая поджидает нас за углом
        Теперь я понимаю, почему отец, читал вот эту свою молитву, плакал в три ручья и рвал на себе волосы...

    Была не была, меня не убудет, станет плохо — стерплю, будет лучше — не разорвусь! Я решила идти в школу. Паинькой вползла в учительскую. На меня изучающе глянули учительницы, бедно одетые и некрасивые. Сеит, злодей, сидел спиной ко мне.
        — Здравствуйте! — бодро поздоровалась я.
        — Здрасте! — дружно отозвались учительницы. Сеит обернулся и просиял, но тотчас же погасил сияние.
        — Вы ко мне? — холодно спросил он.
        — Да, — сказала я. — По поводу брата.
        — Я вас слушаю.
        — Я не могу здесь, — я смолкла, потом просительно добавила: — Я на минуту!
        Он поднялся, и мы вышли из учительской. Остановились в коридоре, у окна.
        — Что случилось? — спросил он.
        — Понимаете, — я замялась. — Я о сексе...
        — Что?! — он вздрогнул и заозирался. Пусто было в коридоре, только в дальнем конце, смеясь, щебетали две девчушки.
        — Я о Нурдине, — заторопилась я, пугаясь его страха. — Он... ну... я застукала его с одной шлюхой...
        Он молчал, по-моему, с трудом соображая.
        — Она старше даже меня, — добавила я зачем-то.
        — Кто старше?
        — Ну... эта шлюха, которая затащила его к себе.
        — Тише!.. При чём тут я? — прошипел он, озираясь тоскливо.
        — Ты — учитель! — возмутилась я, переходя на «ты».
        — Не по сексу же! — выдохнул он, потерявшись вконец.
        — Ты — учитель! — сказала я непреклонно.
        — Ну ладно, — Сеит вроде взял себя в руки. — Я подойду минут через двадцать, подожди у спортплощадки.
        — Не обманешь бедную девочку? — бросила я вслед. Он вздохнул и, покачав головой, скрылся в учительской.

    Спортплощадка была окружена высокой оградой из сетчатой проволоки, и внутри загородки несколько девушек в красивых трико, видимо старшеклассницы, под нежную и плавную музыку отрабатывали упражнения с лентами.
        На небе ни единого облачка, солнце зырилось распахнутым взглядом, листья на молоденьких деревцах переливались глянцем, и девочки в красных, голубых трико с неторопливыми, грациозными движениями сверкали, как самые лучшие украшения этого весеннего утра. Такие чистые, такие одухотворённые и такие красивые! Девочки, любимые мои девочки, оставайтесь такими всегда. Если бы вы знали... А что они должны знать и зачем им знать?.. А может, они не хуже твоего знают, и вот эти королевские движения, лебединые взмахи — это спасительный драп из того дерьма, в котором им приходится копошиться, глоток кислорода, чтобы сердце не остановилось... Господи, ведь они всего-навсего года на два моложе меня, а я чувствую себя старухой, древней сопливой старушенцией, которая до мурашек на морщинистой попе умиляется юными созданиями, ровесницами своих правнучек. Ха.

        — Я вас слушаю.
        Я обернулась. Рядом стоял Сеит и вопрошающе глядел на меня. Звучала томительная музыка, и девушки, взмахивая лентами, как крыльями, летали туда-сюда, а я глядела на всё это и не понимала, зачем я здесь, откуда взялись эти девушки, прекрасные, как птицы, с какого перепуга появился здесь Сеит и почему так отчуждённо и враждебно его лицо, как будто я — жуткая преступница или, по крайней мере, наградила его триппером.
        — Что с вами? — спросил он.
        — Всё хорошо, всё прекрасно, маркиз!
        — Вы плачете?
        — Нет, я плачу от счастья... Чего тебе надо?
        — По-моему, вы ко мне пришли поговорить о брате...
        — А-а, простите, пожалуйста! Почему ты ко мне на «вы»? Или ты забыл, что мы договорились на «ты».
        — Вытри слёзы! — сказал он после долгой паузы. Ты из-за Нурдина плачешь? Это — возрастное. Только не дави на него.
        — Я плачу из-за себя, — сказала я, глядя на девушек, и — всё ещё находясь в странном состоянии, когда я вроде не я и мир вокруг вроде этот мир и вроде сон или случай в каком-то фильме, куда меня самым фантастическим образом занесло, — продолжила, видимо, воображая себя героиней этого самого фильма: — Я тоже бегала на гимнастику, мечтала выскочить в чемпионки. Мечтать, как говорится, не вредно... умер отец, мать с четырьмя детьми, мал мала меньше — куда пойти, куда податься... Вот и впряглась с четырнадцати лет в каторгу, кручусь до посинения, а просветом и не пахнет... Мечтала-надрывалась любить до мурашек, а сама стала чувой вора и бандита...
        Проговорив последние слова, я вдруг догнала смысл своей галиматьи и ужаснулась. Ведь никогда не была такой! Самое мерзкое оружие — бить на жалость.
        — Но я не жалею. Я с астлива и довольна. Понял? — закончила я и с вызовом глянула на него. Он потупился.
        — Понял, — сказал он погодя.
        Я молчала и не могла опомниться от того, что наговорила. С чего меня так понесло? Это всё музыка виновата! Девушки виноваты! Они были такими, какой я хотела быть.
        — А ты сейчас любишь его? — вдруг спросил Сеит.
        — Кого?
        — Ну... этого... вора, что ли.
        — Нет!
        Мы стояли у сетчатой ограды поодаль друг от друга и, глядя на гимнасток, перебрасывались словами.
        — Я промышляю ханкой, — неожиданно для себя сказала я. — Ты презираешь меня?
        — Нет.
        — Осуждаешь? — настаивала я.
        — Кто я такой, чтобы осуждать?
        — Я — чува бандита, я торгую ханкой, я — баба гнилая, дрянь и ещё раз дрянь... И нам не надо больше встречаться.
        — Почему?
        Мы по-прежнему не глядели друг на друга.
        — Я же сказала тебе, какая я...
        — Ну и что?
        — Ты со мной пропадёшь.
        — Не пропаду.
        — Тебя убьют или изувечат. А я не боюсь.
        — А я боюсь! — разозлилась на себя за то, что стала размазывать сопли. — Я не хочу с тобой встречаться! Понял?
        — Не совсем.
        — Ты пойдёшь со мной шустрить на базар?
        — Нет.
        — А я не буду такой, как ты. Я хочу выбраться из Лондона и пожить по-человечески.
        Я глянула на него: он отвернулся, пальцы рук мёртвой хваткой вцепились в сетку ограды.

    И полетела жизнь моя напропалую, сказка с былью пополам. ,днём ошиваюсь на базаре, вечерами в ресторанах с Канатом рас-с-слабляюсь. Хор-рошо! Урвать один день, а там — поглядим, по крайней мере, рыдать над прожитым не буду. Оглянусь, встряхнусь — и вперёд!..
        Я любила танцевать с Канатом. Он был чутким партнёром, и если я начинала импровизировать, то он со вкусом и удачно подстраивался.
        Однажды нас занесло — ур-раган выкаблучки! Все на понятную, куда им до нас! Обступили штакетником и давай руками махать и шлёпать — не ресторан, а Большой театр.
        Мы прошли за свой столик, и вслед нам летели аплодисменты. Кайф! Канат отхлебнул из бокала, не сводя с меня блестящих глаз.
        — Любишь славу, — сказал он.
        — А кто её не любит?
        Он улыбнулся и хотел что-то сказать, но к нам подошёл и сел тот самый крутой, который периодически покупал у меня ханку.
        — Красивая у тебя баба, — ощерился он, повернувшись к Канату.
        — Чего тебе надо? — нахмурился Канат.
        — Старых друзей стал забывать.
        — Я не забыл.
        — Поехали тогда в сауну!
        — Странный ты. Я с женщиной, с красивой женщиной, как отметил ты.
        — Может, в картишки перебросимся? С Казахстана два туза подвалили, нужен подыгрывающий.
        — Не хочу.
        — Девочка, миленькая! — повернулся ко мне крутой. — Дай один ляп!.. Трясёт меня...
        — Вы же знаете, где достать, — сказала я.
        — Только один ляп.
        Я развела руками.
        — Только один! Неужели тебе не жалко гибнущего человека?
        — Сказали же тебе! — вспыхнул Канат. — Иди отсюда!
        — Ты — дерьмо! На кого нас променял?! На эту шлюшку из трущоб!
        Канат ударил его. Крутой упал, быстро вскочил и кинулся было к нам, но его уже схватили.
        — Ты — труп! — крикнул крутой.
        — Ты уже давно труп! — сказал Канат. — Пошли!
        Он стремительно пошёл к выходу.
        — Куда? — спросила я, едва поспевая за ним.
        — Ко мне!..

    Он никак не мог успокоиться даже тогда, когда мы приехали в его загородный особняк. Я была здесь в первый раз и плыла от обстановки громадного зала. Такую роскошь я видела только в кино и не представляла себе, что так могут жить наши люди. Канат, не обращал внимания на меня, угрюмо ходил по залу, то и дело подходя к бару, чтобы выпить.
        — Боишься его? — спросила я.
        Он усмехнулся и промолчал, отпивая глоток из бокала.
        — Не надо было заступаться! Я бы сама ответила.
        Он расхохотался. Заливисто так, весело, будто только что не метался угрюмым кабанчиком.
        — Вот за это я тебя люблю! Умеешь ты поднять настроение! — сказал он сквозь смех. — Ух ты ж мой Ван Дамм!
        — С ним бы я справилась, и нечего обзываться!
        — Хватит о нём! — он опять нахмурился — По лезвию ножа бегает! Если не менты загребут, то подохнет от передозировки. Мне просто тяжело за него. Друзья с детства, понимаешь?
        — А от тебя он чего хочет?
        — Чтобы я не отрывался от них. Карты, девочки и прочее. Чтобы я опять занялся наркотой.
        — Ты занимался наркотой?!
        — Я с этого начинал. Разве с честного бизнеса раскрутишься? Потом откололся. Лучше водка, бензин, по крайней мере, за семью спокойней.
        — Вот мы и подошли к главному вопросу. Где семья? Я всё время вижу тебя, яйцами трясущего.
        — Горишь желанием познакомиться с моей женой?
        — Умираю.
        — Не получится. Она за границей.
        — На семинаре по сексуальному мастерству?
        — Дети там учатся, она с ними. Ух, какие мы передовые!
        — Не говори! Давеча дочь приезжала, носик воротит — всё наше им уже чужое. Европейцы, ёб твою мать! А-а, надоело. Брошу всё и пойду инженером. Я ведь был классным специалистом. Меня ценили.
        — И платили гроши.
        — Ничего! Придёт время, и у нас научатся ценить интеллигенцию. И будет она получать приличные деньги, как и во всём мире.
        — Она вымрет, пока придёт это время.
        — Хоть кто-то останется, — постарался он перевести разговор в шутку, улыбаясь и тыча себя в грудь.
        — Все вымрут. Они что, люди? Как призраки плетутся на обочине жизни, получая копейки. Тьфу!
        — Не забывай, мой великий мыслитель, они — пуповина жизни, не будет их — прервётся нить.
        — Ой, ой, как страшно! Всё это халва для дураков! У меня вон соседка — учительница. Идейная! Была у неё когда-то приличная квартира, платить дорого — продала, купила халупку в нашем крае, всё равно нищета за ней по пятам. Всё бегает, пятёрку, десятку занимает, иногда за спичками прибегает. Огонь в душе, а спичек нет!
        Канат расхохотался, потом подхватил меня и понёс на второй этаж, напевая:
        — Огонь в душе, а спичек нет! Ля-ля! Огонь в душе, а спичек...

    — Да мне лишь бы зацепиться! Я выползу и всех вас вытащу! Клянусь!
        Поддатый мужик ударил себя в грудь и глядел на меня жалкими глазами. Рядом с ним сидела мать, тоже поддатая, к ней испуганно жались Алтынай и Жылдыз. Напротив, опустив го лову, сидел Нурдин. Они что, сговорились, что ли? Забежала домой на минуту, чтобы переодеться и бежать к Канату, и на тебе!
        Спектакль. Мама выходит замуж!
        — Слушай, мужик, дуй отсюда подобру-поздорову! Тоже мне — Спаситель! Ты тоже хороша, старая дура! Тебе бы о душе молиться, а ты мужиков в постель тащишь!
        — Не смей так разговаривать с мамой! — крикнул Нурдин.
        — Какая же я старая! — всхлипнула мать. — Мне ещё сорока нет. Что я в жизни видела?
        — Ох, какое счастье видеть эту пьянь! Тебя что, отец-алкаш не достал? Ещё одного алкаша притащила!
        — Да не пьёт он! — воскликнула мать, вздымая руки, видимо, воображая себя героиней индийского фильма.
        — Я не пью! Клянусь! — подхватил мужик, взбодрившись.
        — Я что, слепая?! Собирай шмотки и топай! Он не пьёт! Если трезвый такой, то какой же он пьяный?!
        — Они выпили для храбрости, — сказал Нурдин. — Боятся они тебя.
        — А чего меня бояться?! Я что — Баба-яга? — сказала я, и вдруг меня осенило: — А ты что, за него?
        Нурдин молчал и не отводил взгляда.
        — И вы за него? — повернулась я к сестрёнкам. Девочки потупились.
        — Да вы что — с ума сошли?! — поразилась я.
        — Он — хороший, — сказала Алтынай. — Глянь, что он сделал!
        Она повела головкой. Я последовала за её взглядом. На стенах были прикреплены аккуратные полочки, а позади топчана девочек, изогнув шеи, к далёкому дворцу плыли лебеди.
        — Левитан! Когда это он успел? Что-то не замечала.
        — А ты в последнее время ничего не замечаешь, — сказал Нурдин.
        — Его-то я бы заметила! — кивнула на мужика.
        — А он в сарае пристроился.
        — Деловой! Ладно, девочек он лебедями купил, а тебя чем?
        — Он мне не мешает, — сказал Нурдин. — Пусть живёт.
        — Мне бы только зацепиться! — бормотал Левитан. — Я век не забуду! Мне бы только на ноги встать!
        — Что ты за человек, если за полтинник набежало, а ты всё на ноги не можешь встать? — презрительно сказала я.
        — Не дают! Сначала сам борзел, а когда за ум взялся, никому мой ум не нужен. То за бродяжничество, то ещё за что-то, то ни за что. В Россию не пускают, а здесь — я чужой.
        — Слушай, Левитан, цепляйся за своих. Вон город кишит крутыми русаками!
        — Ты — националистка, — сказала мать, проедая меня глазами. — Вон люди даже собак держат.
        — С меня хватит и вас!
        — Он не будет обузой. Я люблю его, — сказала мать и заплакала. — Я не могу жить без него. Я умру.
        Ох, дура старая, насмотрелась бразильских сериалов! Я захохотала, глядя, как мать плачет, по-детски растирая по лицу слёзы, а к ней с выражением горячей солидарности на худеньких мордашках приникли мои сестрёнки.
        — Не плачь, — сказал Левитан. — Я буду приходить.
        — Тебя же менты загребут! — плакала мать.
        — Сестра! — встал Нурдин.
        — Да, — сказала я, сдерживал смех.
        — Вот мы с тобой иногда молимся...
        — Бывает, и плачем... — перебила я.
        — Хотим, чтоб нам помогли.
        — Ну и что?
        — А почему бы нам не помочь?
        — И таким образом переквалифицироваться в Магомеда или Иисуса?.. — сказала я, смеясь. Меня забавляла его необыкновенная серьёзность.
        — А почему бы и нет?.. Они ведь тоже были люди...
        Я глянула на брата, поражённая. Такой зигзаг не озарял мою окаянную головушку. Нурдин стоял, напряжённый, как струна, и ждал от меня ответа.
        — А-а! — махнула я рукой. — Делайте что хотите!
        И выбежала на улицу.

    Я поселилась у Олеси. Эту квартиру ей купил какой-то крутой старикашка. Его в прошлом году кокнули, и Олеся, боясь куковать, пошла жить к своим старикам. Ела меня, разъедала обида на своих. Крутилась, как проклятая, лепестки свои нежные с кровью обрывала, чтобы они светились, как люди, и на тебе! — на пьянь подзаборную променяли. И ведь не раз я его видела, да только вот не знала — не гадала, что запомнить надо было, впечатать в свои зрачки навек, его долбаное величество! Ведь это он тогда ночью рядом с Нуриком гарцевал, а когда крутые меня в машину впихивали, орлом поднебесным на них бросился, да и на улочках Лондона не раз мимо меня протопывал, косясь из-под косматых бровей синью нездешних глаз, словно дворняжка, пинка праздного опасающаяся. И кто бы мог подумать, что эта дворняжка сгонит меня однажды с гнёздышка насиженного, пустит по миру, как сироту казанскую... О господи, как жалко себя, как сладко себя жалеть, невыносимо сладко, оргазм... Ха-ха-ха.
        В один из дней зашла Олеся. Она была слегка навеселе, в паке те — бутылка водки и разная там закуска. Всё это она, не говоря ни слова, шустро раскидала по столу, налила в рюмки.
        — Давай выпьем за Азима Султановича.
        — За кого?
        — За него! — подняла она взгляд на портрет на стене, на котором был изображён респектабельный мужик с неподкупными глазами. — За моего благодетеля! Спи, родной, я тебя не забыла!
        Она выпила. И я выпила, чтобы не обижать её.
        — Сегодня годовщина со дня его смерти, — сказала Олеся,— проходила мимо его дома — Столпотворение! Годовщину отмечают. Вот и я решила отметить, а с кем? Туда не пустят — кто я такая? Я пришла сюда, ты уж извини.
        — Ты к себе пришла.
        — Понимаешь, я его ведь уже ненавидеть начала. Всё мне казалось, что он мою молодость купил и по его милости я мимо любви своей большой прошла... Начиталась, дура, книг разных.
        А вот убили его — живи себе, простор на все четыре стороны!.. да только кому нужна моя красота? Кому нужна я? И где она, эта большая любовь? И оказалось, что нет и не было у меня в жизни дороже человека, чем он, мой драгоценный Азим Султанович! Моя защита, моя опора... Ладно, давай ещё по одной! Может быть, люди не совсем умирают и в мире остаются их души. Так пусть слышит, видит он, как я тоскую по нему... Мой милый, любимый, за тебя! Я тебя помню, прости меня за всё...
        Она выпила и заплакала. Быстро взяла себя в руки, сказала, усмехаясь:
        — Ты только не смейся, ладно?
        — Мне ли над тобой смеяться, — усмехнулась и я.
        Она встала и прошлась по комнате, оглядываясь по сторонам.
        — Я здесь ничего не трогала, — сказала я.
        — А я бы всё равно не заметила. Как будто всё чужое, не моё. Вот эту картину он на выставке одного художника-пропойцы из сострадания купил, а эту статуэтку из Турции привёз...
        Она подержала, рассматривая, статуэтку женщины в руках, потом уронила. Статуэтка разлетелась на множество осколков.
        — Зачем ты это делаешь? — спросила я.
        — Я думала, не разобьётся, — сказала она с жалкой улыбкой. — Купи эту квартиру, можешь в рассрочку Я здесь жить не могу.
        — Купить? — замялась я. — У меня же семья большая...
        — Бедная, — вздохнула она.
        — Почему бедная?
        — Не можешь бросить своих гавриков?
        — Наверное, не могу.
        — Я, конечно, не самая умная, чтобы советы давать, но, если отрезать, так — сразу! Вж-жик — и всё!
        Я молчала.
        — Я сужу по себе, — продолжала она. — Вот я сейчас живу у своих и чувствую, что они ждут не дождутся, чтобы я нашла нового старичка и опять потащила их. Они не видят для меня другой жизни!.. Ужасно ведь, а?
        — Не знаю.
        — Ладно, ухожу!.. Прости, если что лишнее сказала. Главное, я его не одна, а с человеком помянула.

    Светило солнце, стоял-раскачивался долгий летний вечер. Я почти бежала по улочке, петляющей средь дувалов и хибар.
        В переди открылась калитка, и вышел спиной ко мне какой-то мужчина, и, когда я попыталась обойти его, он резко повернулся.
        — Привет!
        Я вскрикнула. Передо мной, улыбаясь, стоял Марс.
        — Не ждала? — спросил он, наслаждаясь моим испугом, и, не давая мне опомниться, потащил во двор. — Можешь поздравить, вернулся насовсем...
        — Марс! — пыталась я вырвать руку.
        — Идём, идём! — вёл он за собой по полутёмной прихожей, словно клещами сжимал мне руку. Сверкнул зубами: — Неужели не соскучилась?!
        Мы втолкнулись в освещённую комнату, окна которой были зашторены. На столе стояла бутылка коньяка, ваза с фруктами.
        — Как видишь, я приготовился ко встрече своей королевы! Глаза проглядел, высматривая тебя. — Марс закрыл дверь на крючок, уставился на меня. — А королева как будто не рада, а?
        — Рада, — сказала я через силу.
        — Ах, как я рада, что мы все из Ленинграда! — завопил он, бросаясь на меня.
        — Марс! Не надо! — пыталась я отбиться, но он швырнул меня на диван и мигом сорвал с меня одежду.
        — Не надо! Потом! — кричала я в отчаянии.
        — Потом суп с котом! А сейчас сбацаем фокстрот «Невтерпёж»!
        Он вошёл в меня, как нож. Он кричал, рычал, вбивая меня в диван, дыша, как загнанный конь.
        — Не надо, не надо! — ничего не соображая, выкрикивала я, проклиная своё тело, которое жаждало яростного мужского присутствия.
        — Пожалуйста, не надо!
        — Пожалуйста! — воскликнул он, вскакивал и делая какой-то замысловатый галантный жест.
        Я закрыла глаза, чтобы не видеть его.
        — Теперь можно хряпнуть за встречу! — он ходил по комнате, что-то передвигая, звенел бокалами. Я лежала, не двигаясь. Я — жаба, вонючая жаба, ещё хуже — никто, ничто. Я — чува Марса, вора и бандита. Всё вернулось на круги своя. Можно жить, можно и не жить...
        — Вставай! — дотянулся до меня хриплый голос, как будто из-за стены, Я вздрогнула и открыла глаза. За столом сидел Марс и ласково смотрел на меня.
        — Садись! Хряпнем за встречу и покатим в ресторан.
        Я оделась и села за стол. Молча чокнулась и выпила.
        — Расскажи, как жила, как гуляла без меня? — спросил Марс.
        — А кто ты такой, чтобы требовать отчёта?
        — Оборзела! Я для тебя роднее родной матери! Я из тебя чело века слепил!
        — Не человека, а тварь!
        — Растёшь! — удивлённо проговорил он, пристально глядя на меня. — Может, кого-нибудь завела?
        — Завела.
        — Ты что?! — растерялся он.
        — У меня есть парень, — я, не мигая, глядела на него.
        — И он тебя трахает? — гаденько улыбнулся он.
        — Я люблю его.
        — Торгаш?
        — Какая тебе разница?
        — Кто он?
        — Увидишь.
        — Я его схаваю и ботинок не выплюну!
        — Если ты хоть пальцем тронешь его, убью тебя, — я спокойно и с ненавистью глядела на него, не давал увильнуть его взгляду
        Он встал и, хмыкая, прошёлся по комнате.
        — Ох, как страшно! Я в штаны обкакался.
        — Найди себе другую. Я жить хочу, — сказала я, вставая.
        — Сядь! — он дёрнул меня за руку, и я упала на стул. — Сядь, шлю ха! Ты так просто не уйдёшь от меня! Значит, пока я в зоне пыхтел, ты тут кинула меня?!
        — Можно подумать, я тебя туда затолкала!
        — Заткнись! — он возбуждённо заходил по комнате. — Нет, я твоего хахаля убивать не буду, легко хочешь отбрыкаться! Я его переломлю, и будешь ты ему горшки подносить-выносить! И будет у вас любовь большая! Ха-ха-ха! Поняла, падла?!
        Я молчала, соображая, как выскочить.
        — Я тебя спрашиваю — поняла?! — заорал Марс.
        — Поняла, — сказала я, примериваясь к броску.
        — Брысь на диван! Раздевайся, сука! Куда?
        Он кинулся за мной, вытянув руки. Я резко ушла вправо, его руки скользнули мимо меня. Ребром ладони я нанесла удар по горлу. Он перегнулся, захрипел. Я отбросила крючок и выскочила за дверь.

    Я бежала по улицам города, и на меня оглядывались. Потом сообразила остановить такси, и поплыли мимо дома, деревья, люди и весь этот проклятый мир.
        Я влетела в офис Каната, пробежала мимо оторопевшей секретарши и ворвалась в кабинет. Канат разговаривал с двумя муж чинами. Увидев меня, он встал и сказал мужчинам:
        — Идите! Потом разберёмся!
        Мужчины вышли. Канат проговорил в диктофон:
        — Никого ко мне не впускать! — потом поднял глаза на меня. — Я же предупреждал тебя, чтобы ты сюда не приходила.
        — Марс освободился, — сказала я.
        — Ну и что? Слава богу, что не Юпитер.
        — Мне страшно за тебя.
        — Плевал я на твоего засранца!
        — Я с ним была… сейчас. Понимаешь? — у меня на глаза навернулись слёзы. Так мне было тяжело это выговорить, а не сказать я не могла.
        — Поздравляю! Представляю, какая была жаркая встреча!
        Я растерялась. Чужое, холодное лицо, насмешливый взгляд. Он ли это? Или разыгрывает?
        — Ты не любишь меня, — пролепетала я первое, что подверну лось.
        Он расхохотался. Как всегда, когда ему было весело, он вскочил с места и заходил по кабинету, энергично потирая руки.
        Я с ужасом глядела на него.
        — Неужели ты до сих пор ничего не поняла? — остановился он. — А ведь корчишь из себя умницу! Ты мне устроила театр, а я тебе — свой, доходит? Ко мне приехала жена, к тебе твой Марс вернулся. Всё вернулось на круги своя! Какие могу быть претензии?! По доброте сердца могу пару тысчонок подкинуть.
        — Да пошёл ты!.. — сказала я с ненавистью и повернулась, чтобы уйти.
        — На! Возьми свои бусы! Ты их на даче забыла.
        — Выбрось! — бросила я, не оглядываясь.

    Всё. Я — никто и ничто, Я — есть и меня — нет, а лучше бы земля расступилась. Я — не дерзкая сучка, которая водила за нос лохов, я жалкая жаба, которая дулась-надувалась, чтобы косить под кого— то, и вот — лопнула и ползёт теперь под жарким солнцем, перепачканная дерьмом, чтобы скрыться и умереть где-нибудь в тени...

    Я медленно брела по кривым переулочкам Лондона. Идти всё равно некуда, а дома отдышусь. Мимо меня, обгоняя, побежали люди. Я побежала за ними.
        У нашей халупы пузырилась толпа. Передо мной расступились. На земле в луже крови лежал мёртвый Марс. Рядом стоял Нурдин и держал в руке нож. Левитан хлопотал над матерью, которая, закрыв глаза, полулежала на земле, привалившись спиной к дувалу. Испуганно озираясь, стояли сестрёнки. Наконец до меня дошло, что мой Нурик убил Марса.
        — Брось нож! — закричала я. Нож со стуком упал на землю.
        — Что ты наделал?! — бросилась я к Нурдину.
        — Сестра! — обрадовался он мне. — Как хорошо, что ты пришла!
        — Что ты наделал?! Зачем?! — я попыталась обнять его.
        — Не трожь меня! — Нурдин отступил от меня. — Испачкаешься... Помоги мне!..
        — Я жизнь за тебя отдам!
        — Давай почитаем нашу молитву?!
        Нурдин опустился на колени. Я опустилась рядом с ним.
        Вокруг стояли люди и глазели на нас. Да плевать на них, явился лишь бы бог, хоть на мгновение мелькнул, проходимец старый!
        Ради этого я не только на колени встану — и дерьмо собачье при всех жрать буду...
        — О, великий аллах! — дрожащим голосом начал Нурдин.
        Я подхватила:
        — А если тебя нет, то Судьба, а если от меня и она отвернулась, то госпожа Случай, а если и она меня оббегает, то хоть кто-нибудь — не может быть, чтобы на белом свете не осталось ни одного доброго фраера... Не отворачивайся от меня, протяни руку, пошли ангела!.. А если ангелы перевелись, придумай его!..
        Пронзительно сигналя, подъехала ментовка. Я подняла взгляд.
        Позади людских голов замаячили красные фуражки. А прямо перед собой я увидела Сеита. Он шёл к нам и плакал.
        — С дороги! Милиция! — разрезая толпу, приближались менты. Левитан подхватил валявшийся на земле нож и пошёл навстречу им:
        — Запишите явку с повинной!.. Я убил!..

© Ибраимов Т., 2007. Все права защищены
Произведение размещено на кыргызстанском сайте с письменного разрешения автора