«Вечерний Тель-Авив»

Небольшая повесть, которая будет особенно интересна журналистам и всем тем, кто был связан с прессой Советской Киргизии. Фактически в ней приводятся воспоминания о первых годах становления фрунзенской городской газеты. Первая публикация.

Памяти Виктора Никсдорфа

Забудем мы про старые печали,
    сто чарок жажду утолят едва ли.

Ночь благосклонна к дружеским беседам,
    а при такой луне и сон неведом.

Пока нам не покажутся, усталым,
     земля – постелью, небо – одеялом.

И Бо

1.

Видать, легкая рука была у Виктора Райсдорфа на Евгения Марьясина.

Когда-то именно он – Виктор Куртович Райсдорф привел Женьку в молодежную газету. Хотя между ними – студентами вечернего отделения филфака – была разница в целых восемь лет, что-то сближало и притягивало их друг к другу. Однажды Виктор – уже опытный журналист, ответственный секретарь газеты «Молодые горы» – предложил юному сокурснику попробовать свои силы в комсомольской газете. Женя, работавший после школы фрезеровщиком на заводе физических приборов, и уже успевший вкусить сладкого яда газетной публикации, сильно воодушевился, напрягся и сочинил крутую проблемную статью о спектаклях столичного драматического театра. Статья, без промедления напечатанная в ближайшем номере газеты, получила такой шумный общественный резонанс, что её автора – 20-летнего заводского парня – сразу же приняли штатным сотрудником в редакцию республиканской молодежки.

И поскольку Женя оказался как бы протеже Райсдорфа, Виктор Куртович считал своим долгом ненавязчиво опекать и направлять Марьясина. Он защищал его от нелепых наскоков и экстравагантных претензий Пьера Иванцова, заведующего отделом учащейся молодежи, куда Женьку поначалу зачислили младшим литературным сотрудником. А когда Пьер – известный пижон с наполеоновскими замашками – совсем «зажал» Евгения, Виктор взял его к себе – заместителем ответственного секретаря газеты...

2.

Десять лет пролетело с той золотой, незабываемой поры молодого газетного куража, веселой безоглядной дружбы, дерзкого полета выдумки и мечты. За эти годы много чего произошло в жизни Марьясина и Райсдорфа. Евгений успел жениться и произвести на свет двоих детей – девочку и мальчика, а Виктор сподобился разойтись и жениться вторично, и тоже «родить» двух новых детей – только вначале мальчика, а потом девочку.

Разошлись и пути-дороги двух друзей-не друзей, но приятелей близких. Обоих погнал из их родного города Фрунзе пресловутый квартирный вопрос. Женя Марьясин оказался в далеком русско-казахском промышленном центре Усть-Каменогорске, который местные остроумцы именовали не иначе как Грусть-Каменогорск. А газета, куда попал Евгений, звалась «Рудный Алтай». Понятно, что Женька сразу же переиначил ее в «Трудный Алтай».

Виктору же Куртовичу, после разрыва с женой и женитьбы на молодой смазливой практикантке пришлось срочно бежать в маленький, но ставший областным киргизский приозерный городок Пржевальск, где к тому времени, к счастью для Райсдорфа, только-только открылась областная газета на русском языке – «Иссык-Кульская правда». Ему предложили там должность заместителя главного редактора.

Когда через несколько лет квартирный вопрос у наших знакомцев так или иначе решился, каждый из них независимо от другого с предельной ясностью осознал, что делать ему в этой глуши больше нечего, пора уже возвращаться в родной город. Город их молодости, а для Женьки Марьясина – так и детства, город их первой любви, а для Виктора Райсдорфа – так и второй тоже, город их первых журналистских успехов и побед. Большой и в то же время такой домашний, зеленый город у заснеженных гор, с журчащими весь год ручьями-арыками, с тополиным пухом, плывущим по весне, как облака. Город – как ни крути – столица: с театрами и музеями, вузами и библиотеками, телевидением и киностудией, с академией наук, с мощными предприятиями и научно-исследовательскими институтами – от завода электронных вычислительных машин до конструкторского бюро союзного Института космических исследований.

«Господи, что же я делаю здесь, так и жизнь пройдет в этой примитивной газетенке с ручным набором и грязно-серой печатью!», – примерно в таком духе тоскливо рассуждал про себя каждый из наших героев, мысленно восклицая, подобно героям чеховским: «В столицу! В столицу! В столицу!».

Когда горячая и где-то даже горячечная мечта теснит сердце, как у трех сестер, тогда все сбывается. Почти в одно и то же время и Виктор, и Евгений вернулись в свой город, «знакомый до слез». Правда, Райсдорфу пришлось сдать редакционную квартиру в Пржевальске и переехать во Фрунзе в тесную съемную на окраине города. Марьясину же удалось с горем пополам поменять свою «грусть-каменогорскую» благоустроенную трехкомнатную на однокомнатную конуру без удобств в доме барачного типа. Зато в самом центре.

Они случайно встретились в городе, у кинотеатра «Ала-Тоо» – местного Бродвея, и Райсдорф кинулся к Женьке на шею. Мягкими, влажными губами он осыпал его пылкими поцелуями: «Женька, черт старый, здорово, как я рад тебя видеть!». Марьясин даже опешил: и это суровый Райс, скупой на улыбку и сантименты, отчаянный трудоголик, шахматист, энциклопедист, знающий все про футбол, таинственный полунемец-полуеврей, взявший когда-то Женьку под свою покровительственную опеку?!

Виктор расплывался в широченной улыбке, его глаза лучились, и Евгений, наконец, сообразил: Куртович малость подшафе. То была известная и всеми прощаемая слабость Райсдорфа. Прощаемая не только как часть общенациональной болезни огромной страны, но и потому, что стоило Виктору Куртовичу хлебнуть чуток, как от внешней суровости его не оставалось и следа, он растоплялся, словно воск, и готов был всех любить и всем дарить свою ослепительную улыбку.

– Ну, рассказывай, Женька: ты насовсем вернулся из этого своего, как его… Каменец-Подольска…, тьфу ты, Усть-Каменогорска, или еще остаешься там?

И не дав Марьясину ответить, предложил: – Слушай, Женюра, давай двинем сейчас ко мне, Зинки нет дома, поболтаем, тяпнем немного, мы же вечность не виделись. Ладно?! Все! Решено! Пошли, пошли, – и он решительно двинул к автобусной остановке, даже не оглядываясь на обалдевшего Марьясина, который с радостной покорностью поплелся вслед за Райсдорфом.

Новое жилье новой семьи Виктора оказалось ничем иным, как тесно заставленными старой мебелью двумя крошечными комнатками в одноэтажном доме-бараке на краю города. Райсдорф холостяковал, поскольку молодая его жена с двумя детьми оставалась еще в Пржевальске, ожидая пока муж создаст новый плацдарм для жизни в столице.

– Ну, Женька, ты даже не представляешь, как вовремя угораздило тебя вернуться, – возбужденно говорил Виктор, освобождая скатерть на круглом столе от окурков, хлебных корок и грязной посуды. – Сейчас я тут порядок наведу и расскажу тебе кое-что. – Он поставил на стол початую бутылку коньяка, кусок копченой колбасы, полпачки печенья и банку рыбных консервов – салаку в томатном соусе. – Ой, Женёк, а хлеб-то кончился, ты уж извини меня, старик, без хлеба придется закусывать. Мы вчера тут с Юркой Блюмом хорошо посидели, все подчистили. Он-то мне новости все местные и порассказал.

– А знаешь ли ты, дурилка картонная, что во Фрунзе открывается новая городская газета! Ежедневная! Вечерняя! Большого формата! Город-то наш уже полумиллионник давно – имеет право на большую газету. «Советская Киргизия» в панике – такой конкурент появляется! Во-первых, от них часть людей уйдет, вон, Юрка Блюм первый намылился, да и замглавного их – Кирпичев Виктор Михайлович – редактором «Вечерки» назначен. Блюм гутарит – мужик он вроде неплохой. А замом у него будет Югай Геннадий Петрович, тоже из «СовКиргизии», ни рыба, ни мясо, говорят, но, в общем, не зловредный. И то хорошо. Во-вторых, «Советскую» потеснили, почти весь первый этаж под «Вечерку» забирают. А самое главное – слушай сюда, Женька, – слух идет, вроде, десять квартир для сотрудников Молдобаев обещал. Представляешь, первый секретарь горкома, член Бюро ЦК курирует это дело, значит, квартиры точно будут. Ну, пусть не сразу, пусть не десять – знаем мы их обещания, но будут же, будут, черт возьми! А иначе как они журналистов хороших привлекут? Ну, а мы-то с тобой, Женюра, наверное, не самые слабые в республике журналисты, как считаешь?

Женька согласно кивнул.

– Ну, сечешь теперь, куда дело клонится… Эй, ты чё, почему не выпил до сих пор, – Виктор оборвал самого себя и опрокинул вторую рюмку коньяка, закусив его кусочком печенья. – Так вот, я и говорю, надо ковать железо, пока горячо, а то поналетит на мёд всякая шушера, а мы бороду сосать будем. Короче, завтра с утра иду я на прием к Кирпичеву этому и прямо предложу себя ответсекретарем, благо Блюм почву уже немного взрыхлил. Если все сладится, ты через день-другой тоже подваливай к нему и просись на работу. Тут-то я словечко и вставлю, мол, знаю хорошо тебя, вместе в «Молодых горах» неплохо работали, прошу взять его моим заместителем. Эх, Женька, развернемся мы тогда на новом месте, такую газету сделаем, пальчики оближешь! Господи! Да за это же выпить надо немедленно! – И он долил Женькину рюмку и вновь наполнил свою.

Виктор Куртович был уже очень «хорош», тем более, что для этого ему надо было совсем немного. У друзей для определения кондиции Райсдорфа тест был простой и всем известный: «Витя, скажи, пожалуйста: «Секретарь райкома!». Витя и на трезвую голову не очень-то четко артикулировал, а, чуток захмелевши, радостно улыбался и с готовностью мычал что-то вроде «сс-с-и-и-и-тай ай-ку-ма». Все, включая героя розыгрыша, весело смеялись: «Райсдорф готов!».

Марьясин дернулся было прощаться, но Виктор замахал нетвердой рукой:

– Не-не, Женька, кончай. Никуда не пойдешь сегодня. У меня остаешься. Я тебя не отпускаю. Чего тебе делать дома? Карина наверняка у матери. Ну, вот, а мы тут пообщаемся – сколько лет не виделись – три или четыре? Ужас, вечность целая. Все! Замётано!

– Ну, дай хоть жене позвоню, предупрежу, – неожиданно для себя сразу согласился Женя, всегда ощущавший некую власть, незримое, но манящее превосходство Райсдорфа над собой…

Они улеглись на широченную старинную кровать, предназначенную для супругов, и сразу же провалились в глубокий и вязкий сон. Посреди ночи Женька вдруг проснулся от густого перегара, жарких поцелуев, и не менее жаркого шепота Виктора: «Зинка, Зинка, иди ко мне!». Марьясин пнул Райсдорфа в горячий живот: «Какая Зинка, Витя! Ты что, охренел! Это же я, Женя, а Зина твоя в Пржевальске пока». Виктор испуганно отшатнулся, протер глаза: «Женька?! Ты!? Как в моей постели оказался, чудак? Мне казалось, что.. я думал… это Зинка… Фу-ты, ну-ты, ну, и накирялись мы вчера. Я все забыл. Ты ж у меня в гостях. Ну, ладно, спи-спи, не буду мешать, подвинусь, здесь места много»…

И они проспали до десяти утра.

3.

Получилось все, как и рассчитал Райсдорф. Кирпичев сразу же взял его ответсекретарем, хорошо понимая, что Виктор Куртович с его опытом, хваткой, а главное, с его острым и расторопным журналистским талантом и сам мог бы возглавить любую газету. Но Кирпичев не опасался соперничества, а вот иметь в союзниках и помощниках такого башковитого и «писучего» человека, как Райсдорф, ему было очень выгодно. Впрочем, не исключено, что Кирпичев предварительно навел справки о Викторе и узнал, что тот начисто лишен духа интриганства, зависти и не способен подсиживать начальство.

Быть может, по этой причине почти без сучка и задоринки прошло зачисление и Жени Марьясина на должность заместителя ответственного секретаря, то есть самого Райсдорфа. Правда, присутствовавший при разговоре заместитель главного Югай попытался что-то вякнуть насчет испытательного срока или необходимости рассмотреть и другие кандидатуры, но Райсдорф жестко заявил, что другого помощника ему не нужно, он хорошо знает Марьясина по общей работе в «Молодых горах» и вполне полагается на него. Югай обиженно поджал губы и многозначительно глянул на Кирпичева. Но тот не понял призрачного намека своего зама или сделал вид, что не понял, и принял Женьку на работу.

…Рождение газеты – великое таинство, сопоставимое, быть может, с зачатием и рождением ребенка. Каким окажется новое детище? Что за лицо будет у него, каков характер? Быть ли ему привлекательным и крепким, честным и умным или явится на свет слабосильный уродец, крикливый и криводушный? Тут очень многое зависит от «родителей» газеты, от тех, кто составит редакционную команду будущего издания, от их ума и таланта, честности и неравнодушия, принципиальности и азарта. Кирпичев и Югай, конечно, знали этот общий закон, но каждый понимал его в меру своего представления образа газеты и своего отношения к людям.

Это происходило в начале ноября, а с первого января газета должна была выходить регулярно. В городе уже была развернута подписка на «Вечерку», и кампания подписная шла довольно бойко. Люди надеялись, что в городской вечерней газете будет меньше идеологии, тяжеловесной партийной пропаганды, что она будет ближе к жизни, к проблемам горожан, что ее будет интересней читать.

Кирпичев чувствовал эти настроения горожан, тем более, что когда-то, лет двадцать назад он уже работал в маленькой городской «вечерке» и примерно знал, что нужно городскому обывателю. Упор он решил сделать на житейскую сферу, на социальные вопросы, на полезные советы самого разнообразного свойства – от кулинарии до косметики, от квартирного интерьера до коммунальных проблем.

Само собой, ведущим в газете стал отдел городской жизни, руководить которым Кирпичев пригласил очаровательную молодую женщину и талантливую радиожурналистку Инессу Винокурову. Если бы в те годы проводился конкурс «Мисс» или, пардон, «Миссис «Вечерняя столица», Инесса Григорьевна, без сомнения, победила бы в нем с огромным преимуществом. Кроме неотразимого женского обаяния и лучезарной красоты, Инесса обладала быстрым и решительным умом, приятным и общительным нравом. При этом она проявила себя и способным газетным журналистом (радио и газета – очень разные вещи!), специалистом по всяким житейским и «дамским» проблемам. Очень быстро она сплотила вокруг себя дюжину всяких нештатных помощников – от кулинаров, косметологов и портных до агрономов и собаководов. На страницы газеты обрушились Инессины рубрики (не без подсказки Райсдорфа) – «Хозяйке на заметку», «Ты и твой дом», «Наш друг – собака», «Лакомка», «Лицо – душа человека», «Наша книжная полка», «Домашний сад и огород», «Семейный закройщик» и куча других в таком же духе.

Многих в редакции раздражали все эти «дамские штучки», но, несмотря на глухой ропот, иногда прорывавшийся наружу, Кирпичев всегда давал Инессе «зеленый свет» и горой стоял за нее перед лицом внутренней критики на редакционных летучках. На первых порах такая политика оказалась верной – женщины рвали «Вечерку» на части – подписка и тираж газеты росли, как на дрожжах.

Райсдорф с Марьясиным с удовольствием планировали и рисовали макеты полос, стараясь делать их яркими, современными. Оба они помнили унылую верстку своих провинциальных областных газет, и решительно не хотели, чтобы «Вечерка» хоть чем-то походила на них. Каждый материал был помещен в рамочку или хотя бы выделен жирными линейками. Использовали много фотографий, рисунков, графических иллюстраций. Тяжким грехом считалось в секретариате, чтобы статья или заметка версталась с так называемым сапожком – то есть, когда одна или две колонки были длиннее остальных. Нежелательный выступ, или «сапог» безжалостно сокращался, так что содержание материала подчас приносилось в жертву форме. Наиболее въедливым авторам предлагалось самим сократить «лишние» строки на контрольной полосе, которая доставлялась в редакцию для того, чтобы ее прочитал и подписал дежурный редактор. Чаще же всего «сапожок» урезали сами работники секретариата, по вине которых, по правде говоря, и возникали эти «висячие» строчки. То ли строки были подсчитаны неверно, то ли макет нарисовали красиво, но не точно. И Райсдорф, и Марьясин мастерски умели сокращать материалы, так, чтобы и переливов свинцовых строк не было, и смысл статьи не сильно страдал.

А на редакционных летучках все чаще разгорались нешуточные бои за место на газетной полосе, а, в сущности, – за место под солнцем. Папки в секретариате набухли от материалов – репортажей, интервью, фельетонов, очерков – кричавших, вопивших о том, чтобы их поскорей прочли читатели. Их авторы – лучшие журналистские перья, которых Кирпичев и Югай собрали с миру по нитке, – теряя терпение и выдержку, готовы были драться за каждую строчку, за каждую дырочку в макете очередного номера газеты.

Несмотря на общее – «радийное» – прошлое и более чем дружеские отношения, Эдик Шнайдер – заведующий отделом культуры, всерьез и жестко теснил Инессу Винокурову и ее «полезные советы» со страниц родной «Вечерки». Что, естественно, приводило к нешуточным обидам и тягостным выяснениям отношений. Но Шнайдер был неумолим, и дело свое любил немного больше, чем Инессу с ее волоокими глазами.

Свои права на газетную площадь, – которая, между прочим, оценивалась весомым гонорарным рублем, – всё решительнее отстаивали и другие заведующие отделами. Например, Юрий Блюм, с его блестящими экономическими обзорами или аналитическими статьями на темы городской промышленности.

Но самым нахрапистым и непримиримым среди них был, конечно, Александр Сергеевич Анисов, заведующий отделом партийной жизни. «Наш Пушкин», как звали за глаза Анисова, был жгуче-смуглый брюнет, чем-то напоминавший известного цыганского певца Николая Сличенко. Специально приглашенный Кирпичевым то ли из Караганды, то ли из Целинограда (так назывался тогда Акмолинск, ставший потом Астаной – столицей Казахстана) Анисов вел себя независимо и уверенно, был со всеми запанибрата, к месту и не к месту вставляя соленые шуточки, подчас не очень высокого пошиба. Жил он в гостинице, не обремененный семьей, которая до поры оставалась в Казахстане (ему первому в редакции была обещана квартира, даже Райсдорфа – поставили вторым, что Марьясин, к примеру, да и некоторые другие сотрудники редакции считали крайне несправедливым), и поначалу развил поистине вулканическую деятельность. Он быстренько создал при редакции совет ветеранов, которые в нем души не чаяли, главным образом за незатейливые солдатские шутки-прибаутки и веселый нрав. В газету шел поток ветеранских воспоминаний, нередко очень интересных и волнующих.

Все в том же стиле – «бури и натиска» – «Наш Пушкин» сколотил при «Вечерке» (правда, по инициативе и под прессингом ответсекретаря) внештатную юридическую консультацию. Толпы людей заполняли коридоры редакции в день, когда адвокаты вели в «Вечерке» прием посетителей. Получить бесплатный совет, консультацию лучших юристов города – то была невиданная доселе и очень востребованная услуга. Анисов «заманил» дорогих и вальяжных адвокатов тем, что предоставил им возможность регулярно выступать в газете под разными рубриками – «Из зала суда», «Спрашивай – отвечаем», «Адвокатские истории», «ЮКВ» – «Юридическая консультация «Вечерки» – и другими. Это было лучшей и бесплатной рекламой для практикующих адвокатов, и они охотно приходили на двухчасовое дежурство в редакцию.

Кроме половодья материалов своих нештатных авторов, Анисов успевал заполнять редакционные папки собственными «простынями» – статьями на партийные темы. Как правило, это были бесконечные «Письма из партийных организаций» под характерными, слегка милитаристскими заголовками, типа «Плюс активистские штыки», «В бой идет секретарь» или «На алкогольном фронте без перемен».

Райсдорф морщился, читая анисовские перлы, нещадно сокращал их перед тем, как отдать на подпись редактору, но вынужден был ставить на полосу: газета – орган горкома партии – не могла, увы, обойтись без партийной пропаганды.

– Куртович, старче, ну, шо ж ты режешь меня по самыя яйцы, – раскатисто взывает Анисов к совести Райсдорфа, а заодно и редактора, на очередной планерке, ничуть не смущаясь присутствием прекрасных редакционных дам с Инессой Винокуровой во главе. И уже обращаясь непосредственно к Кирпичеву:

– Я, конечно, дико извиняюсь, Виктор Михайлович, но пора это обрезание категорически кончать. Или ставьте Райсдорфа на мое место, или руки ему немного укоротите. Ну, ни в какие ж ворота не лезет – вместо шестисот строк из интервью с первым секретарем райкома Виктор Куртович оставляет триста! То есть, наполовину режет материал, согласованный с горкомом партии! Это неприемлемо! Я так работать не могу!

– Ну, во-первых, не триста строк там осталось, а четыреста пятьдесят, – парирует с места Райсдорф. – А, главное, интервью-то неинтересное, – согласись, Александр Сергеич! Чистый самоотчет, полный демагогии и общих мест, без хоть каких-нибудь проблем, острых вопросов, самокритики.

– Да уж не вам, Виктор Куртович, судить о проблемах партийной жизни, я вас умоляю. Следите лучше за макетами вашими, – переходя на «вы» и серея лицом, не на шутку заводится «Наш Пушкин».

– Можем поменяться местами, Александр Сергеевич, я не возражаю, – беззлобно огрызается Райсдорф.

– Ну, ладно-ладно, угомонитесь товарищи, – подает, наконец, голос главный редактор. – Я подписывал этот материал. Действительно не шедевр. И от сокращения, думаю, ничуть не пострадал. Я, во всяком случае, ничего не заметил. Но в чем Александр Сергеевич прав, так это в том, Виктор Куртович, что сокращения, безусловно, надо согласовывать с завотделами, особенно, если речь идет о материалах крупных, принципиальных.

Райсдорф недоуменно пожимает плечами и лезет в карман за сигаретой.

Анисов удовлетворенно кивает головой, и цвет лица его вновь становится иссиня-смуглым…

4.

Вечером, после летучки, после рабочего дня в отделе партийной жизни – самой большой комнате редакции – яростно рубились в шахматы Анисов и Райсдорф. Оба нещадно курили, так что болельщикам, облепившим стол с двух сторон, только и оставалось, что отгонять дым руками.

Среди тех, кто «болел» за Райсдорфа, был и Марьясин, хотя он решительно не понимал, как после такой острой, на грани оскорбления перепалки можно вот так спокойно сесть с Анисовым за его стол и мирно играть с ним в шахматы. Но оба, как ни в чем не бывало, азартно гоняли по доске фигуры, причем Анисов сопровождал каждый ход энергичными восклицаниями, типа: «Получай, фашист, гранату!», «Встань! Иди! Садись в такси!», «Оскопили молодца, не осталось ни яйца» или «Вот уж помыла Марусенька ноги…». При этом у человека постороннего могло создаться впечатление, что Анисов громит Райсдорфа по всем фронтам. На самом деле все обстояло с точностью до наоборот. Виктор Куртович спокойно и методично, не вынимая сигареты изо рта, теснил позиции Александра Сергеевича, и у людей понимающих не было никаких сомнений в исходе баталии. Райсдорф все же был сильный перворазрядник, хорошо знал и понимал шахматы, а «Наш Пушкин» хоть и «косил» как минимум под международного мастера, вряд ли играл даже в силу второго разряда. Но духом необоримости он мог похвастать отменным, что давало ему силы защищаться до последнего патрона в партиях, казалось бы, совершенно безнадежных. Впрочем, Анисову это мало помогало, и Райсдорф, как правило, «делал» его всухую.

По тому, как распределялись голоса болельщиков по обе стороны анисовского стола, можно было наметить пока еще не зримый, но уже наметившийся водораздел грядущего противостояния людей и взглядов, собравшихся в новой редакции.

Кроме Марьясина явно сочувствовали Райсдорфу уже упоминавшиеся здесь Юрий Блюм, Эдуард Шнайдер, а также Коля Соколов, сам отменный шахматист, кандидат в мастера, пришедший в «Вечерку» из «Молодых гор» и теперь работавший у Блюма, сотрудником отдела экономики и социальных проблем.

Анисову же в глубине души победы желали люди немного другого пошиба. Например, Арвид Паль, еще один заместитель ответственного секретаря, когда-то тоже работавший в молодежной газете вместе с Райсдорфом, Соколовым и Марьясиным. Он издавна был тайным недоброжелателем Куртовича, считая несправедливым всегдашнее первенство того и в профессиональной сфере, и за шахматной доской. Много лет назад он уехал из Фрунзе в Казахстан, стал ответственным секретарем павлодарской областной газеты, получил там огромную квартиру от тракторного завода, но вот прослышал про фрунзенскую «Вечерку» и вернулся, обменяв свои областные хоромы на скромную «распашонку» в столице республики.

Втайне Арвид считал себя более опытным и мудрым секретариатчиком, чем Райсдорф. Паль был уверен, что способен делать газету намного ярче и зрелищней. При каждом удобном случае он старался это ненароком подчеркнуть, так что в глазах Кирпичева Арвид Густавович стал чем-то вроде квалифицированного эксперта и резервного кандидата на должность ответственного секретаря. Не в силах был Арвид забыть свои горькие поражения от Райсдорфа и на шахматных полях. Понятно, что и Виктор Куртович без особого восторга воспринял назначение Паля своим заместителем. И хотя у него не было формальных поводов для отвода Арвиду – Райсдорф признавал профессиональный уровень одноглазого эстонца – все же он чувствовал некий подвох в том, что к нему приставили давнишнего коллегу-оппонента.

Одной крови с Анисовым ощущал себя и Валерий Сафаров – заведующий отделом иллюстраций, переманенный Кирпичевым из «Советской Киргизии». Он тоже остался после работы в отделе партийной жизни – поточить лясы, обсудить текущие дела, выпить пива с коллегами. Как все коротышки, Валерий был весьма напыщен, последнее слово всегда оставлял за собой, был скор на решения и безапелляционен. Марьясину он напоминал «крестного отца», или, скорее, пахана небольшой, но весьма сплоченной банды, и Женька немного побаивался Сафаров, предпочитая иметь дело непосредственно с фотографами или художниками, минуя их формального начальника.

Сафаров ни черта не смыслил в шахматах, поэтому с двумя бутылками пива устроился за соседним столом с Кузьмой Нащанским, длинным худосочным мужичком приблатненного вида. Анисов выписал Нащанского из Степногорска – города-спутника Целинограда. За какие такие заслуги «Наш Пушкин» пригласил, а редактор взял Кузьму на должность литературного сотрудника – непонятно. Ясно было только то, что Кузьма служил Анисову верой и правдой, состоял у него на посылках или, говоря проще, был его «шестеркой».

Хотя в душе Сафаров презирал Нащанского, считая его законченным плебеем, но сейчас тот был хозяином стола, и с ним приходилось считаться. Тем более, что Валерий надеялся оторвать от шахматного стола к пивному основную массу коллег.

– Эй, мужики, кончай бодягу колыванить, – неожиданно гаркнул он, ударив ладонью по столешнице так, что «мужики» невольно обернулись на шум. – Айда пиво пить, да баланду травить. – Ну, что вы, ей-богу, уставились на двух чудиков и забыли обо всем на свете! Они-то хоть свой интерес имеют, а вы-то чего бейцы мнете?

Тут до многих болельщиков дошло, что по существу Сафаров прав, и Анисов с Райсдорфом не уступят шахматы никому, а продолжат сами и вторую, и третью партии, итог которых, в общем-то, предопределен. Блюм мотнул кудрями и чертыхнулся, вспомнив, что ему надо спешно заканчивать экономический обзор. Он незамедлительно ретировался в свой отдел, который был рядом с анисовским. Женя Марьясин тоже вдруг спохватился: ведь Карина велела ему сегодня не задерживаться, поскольку у нее выпускной экзамен, и дети будут дома одни.

– Ладно, Витя, я побежал, у меня дети одни. Здесь все ясно. До завтра, – сказал он Райсдорфу на ухо, – хлопнув того по плечу.

– Давай-давай, Женя, до завтра. Только не опаздывай с утра, – ответил Виктор Куртович, не отводя взгляда с доски и не вынимая изо рта сигарету.

Шахматные болельщики постепенно рассосались, но в отличие от райсдорфовых, которые покинули комнату, анисовские остались. Быстро сбросились, и Кузьма живо – одна нога здесь, другая – там – сбегал за новым пивом, бутылкой водки и кое-какой закусью.

– Ну, вы, гроссмейстеры хреновы, – снова громыхнул Сафаров, – сгребайте свои цацки, сколько ждать вас можно, разбирайте по-шустрому стаканЫ!

– Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить, – ответил ему задумчивым речитативом Анисов. – Сейчас вот Куртович оскопит меня, тогда за помин души и выпить будет не грех.

«Оскопление» произошло гораздо быстрее, чем мог рассчитывать «Наш Пушкин». Он резко смел фигуры с доски:

– Сгорел я сегодня, как швед под Полтавой. Но реванш за мной, Куртович, не замотай, смотри. А сейчас давай тяпнем за твою победу.

Компания была для Райсдорфа малопривлекательной, но отказываться от рюмки было не в его правилах.

– Ладно, парторг, если не возражаешь, только по одной сегодня. Больше не могу. Делов еще куча дома.

– По одной даже парторг не может возразить. Ну, а там посмотрим по ситуации, – хмыкнул Анисов и разлил водку по стаканам.

«По одной», понятное дело, не ограничились, но на этот раз Райсдорф нашел в себе силы вовремя остановиться. Несмотря на легкий хмель, он все-таки четко сознавал, что дальнейшее распитие в анисовской компании может добром не кончиться. А главное – у Виктора Куртовича на первом плане всегда было дело. И сегодня, как, впрочем, почти всегда, неизменно пухлый портфель его был полон неотложных бумаг. Райсдорф допил свое пиво, ввинтил окурок в бумажную пепельницу, решительно поднялся, не выпуская из рук портфеля, и прощально кивнул всей компании:

– Пока, ребята! Надо бежать! Дел еще вагон и маленькая тележка. До завтра!

5.

…Молчание длилось недолго.

– Клевый мужик все-таки, Куртович наш, даже не скажешь, что еврей! – обращаясь ко всем и ни к кому в отдельности, полувосхищенно, полувопросительно произнес Сафаров.

– Немец он! Какой на хрен еврей! Видно же по нему. И фамилия чисто немецкая – Райсдорф, – вставил свое «просвещенное» мнение Кузьма Нащанский.

– Не обольщайтесь, господа. Про отца его сказать наверняка ничего не могу. Вроде немецкий коммунист он был, деятель Коминтерна видный. Сталин вызвал его в Москву и грохнул в 37-м, как и всех коминтерновцев. А вот мать у него точно еврейка – Димант фамилия, тоже коммунисткой была, в кремлевской школе преподавала, сына Троцкого Льва Седова учила, за что девять лет отсидела в лагерях. Вышла после реабилитации больной совсем. Сейчас живет одна в комнате гостиничного типа. Между прочим, на улице Кремлевской. Такая вот ирония судьбы, – Арвид Паль шепелявил едва слышно, но шепелявил веско, авторитетно. – Так что, по еврейским законам, он чистокровный еврей. Да и голова у него настоящая еврейская – аидише копф, – саркастически улыбнулся близорукий эстонец.

Анисов, чувствуя опасное политическое направление разговора, почел за лучшее помалкивать. Все же он секретарь первичной парторганизации, заведующий партийным отделом, а главное – первый в очереди на квартиру. Нет, тут лучше не ввязываться в разговор, себе дороже может обернуться. А как хотелось высказаться! Уж он бы мог добавить чего весомого в тему. Но надо потерпеть…

Сафаров же был беспартийным, не боялся ни бога, ни черта, в квартире не нуждался, поэтому выражался прямо, без обиняков:

– Все равно – нетипичный он какой-то еврей – Куртович. Кирять с нами не гнушается, да и смолит по-черному – здоровье не бережет. Десантником в армии был, с парашютом прыгал, вон значок у него все видали – за 10 или 20, что ли, прыжков. А этого их брат ох, как боится, в ВДВ их силком не затащишь. Нет, такой еврей мне нравится. Чего не скажу про других наших еврейцев.

– Ха, братцы, чуть не забыл главного, – Сафаров хлопнул себя по коленям, – Слыхали новость: в городе газету нашу называют уже не «Вечерняя столица», а «Вечерний Тель-Авив». Вот это дожили! Пронюхал, видимо, народ про состав наш национальный и тут же прозвище-то и налепил. Теперь, поди, не отмоешься.

– А это даже к лучшему. И отмываться не надо. Читать будут с бОльшим интересом, – вставил из своего угла что-то писавший и до того не участвовавший в разговоре и распитии Феликс Прелатов, сотрудник Инессы Винокуровой, «арендовавший» стол в отделе Анисова. – Я тоже слышал эту хохму, ко мне даже знакомые приставать стали: правда ли это, что у вас там засилье пархатых. Я их успокоил, как мог, – метафора, говорю, художественное преувеличение.

– Не скажи, святой Прелат, – возразил ему Сафаров, – не такое уж это и преувеличение. Ну-ка, давай подсчитаем, сколько у нас этого малого народца обретается, тогда и увидим, справедливо или несправедливо люди нам отметину поставили. С кого начнем-с?

– А, может, с тебя и начнем-с, – сказал хитрющий Феликс, – ты ж у нас тоже малая нация, как-никак. Не так ли?

– Ну, я татарва, положим. Какая ж я малая нация? Нас много. Да и с евреями нас не сравнить. Где еврей пройдет, там, как говорится, татарину делать нечего. Но прошу не уводить разговор в сторону. Мы гутарим о сионских мудрецах, а не о потомках Чингис-хана.

– Главный сионский мудрец у нас – конечно, герр Райсдорф, – прошелестел Арвид Паль. – Потом, несомненно, Эдуард Семенович Шнайдер, семит стопроцентный, без примеси. Блюм, безусловно, из той же породы, на лице все написано, даром что полукровка – мать-то у него русская. Меж двух кровей мужик и болтается. С одной стороны, голова у него, конечно, ихняя, премудрая, и сам он книжник и эрудит. А с другой стороны – душа забубенная, мужик запойный, без тормозов, чисто русская черта. Ну, понятно, из того же клана иудейского и пацан этот – Женька Марьясин, Евгений Аронович, оруженосец верный райсдорфовский. Я его еще по «Молодым горам» знаю. Он Витьке в рот уже тогда заглядывал и за него глотку мог перегрызть. Кто еще у нас там? Ну, конечно, неотразимая еврейская красавица Иннесочка Винокурова – учился я с ней в университете, когда она еще Гольдштейнихой была – по папочке. Девка, приятная во всех отношениях – ничего не могу сказать. Спать, правда, с ней не довелось, врать не буду. Знаю, что себя она блюла крепко, даром, что охотников было хоть отбавляй… Можно прибавить сюда еще Дианку Ружанскую из отдела писем, да Ленку Бунину из корректорской – Лейзер по мамочке, вот процент и набегает высокий. Ничего не попишешь, братья-славяне, придется терпеть. «Вечерний Тель-Авив», одним словом!

Возразить Палю было нечего. Слегка помрачнев, выпили за «Вечерний Тель-Авив».

Феликс Прелатов подумал саркастически, не рискнув, правда, озвучить свой сарказм: «Ни хрена себе – «братья-славяне»! Один татарин, другой – эстонец, третий – хер поймешь, кто: то ли цыган, то ли турок, четвертый – не то хохол, не то казак амурский. И азм грешный тоже не ясно, каких кровей – и белорусской, и польской, и литовской, и русской намешано. Но именно я-то, может, больше остальных право имею славянином называться»…

Разговор ни шатко, ни валко перекинулся на другие темы. Компания явно поскучнела, к тому же и питье подошло к концу – самое время расходиться.

6.

А жизнь молодой газеты шла бурным своим чередом…

Райсдорфа допекли-таки бесконечные споры с Анисовым, да и другими завотделами по поводу сокращений или даже отклонения их драгоценных материалов. Допекли хитроумные маневры Арвида Паля, с каждым макетом бегавшего к главному редактору – доказывать свою правоту. А главное – Куртович очень соскучился по живой журналистской работе, ему хотелось писать самому, зарабатывать гонорары: как-никак на шее висели две семьи, да и жизнь на частной квартире – не дешевое удовольствие.

Кирпичев долго не соглашался освободить Райсдорфа от штабной работы (а секретариат в газете сродни генштабу в армии) и перевести его в отдел. Главный понимал, что без стратегического чутья Виктора Куртовича, без его умения отделить главное от второстепенного, без его способности генерировать идеи газета многое потеряет. Но он также видел, как тяготится ответсекретарь своим положением, как с каждым днем угасает его запал, и понял, что из двух зол нужно выбирать меньшее. К тому же, справедливо решил Кирпичев, на посту заведующего отделом все ценные качества Райсдорфа никуда не улетучатся, а ежели он будет работать с настроением, в охотку, оставаясь при этом членом редакционной коллегии, «Вечерка» от этого только выиграет.

Все примерно так и получилось. Виктора Куртовича назначили заведующим объединенным отделом городского жизни, сделав его заместителем Инессу Винокурову и передав в его подчинение Феликса Прелатова и еще двух литературных сотрудников.

Исполнилась и тайная мечта Арвида Паля – он стал, наконец, ответственным секретарем газеты. По самолюбию его, правда, был нанесен легкий щелчок: Кирпичев отказал ему в праве подписывать в печать материалы заведующих отделами, что ранее входило в обязанности Райсдорфа. По правде говоря, редактирование и не было сильной стороной Паля, его призвание состояло в вычерчивании красивых и ярких макетов газетных полос.

Без Райсдорфа не захотел оставаться в секретариате и Женя Марьясин. Он перешел в отдел культуры и науки, к Эдуарду Шнайдеру. После привычной, уже накатанной службы в секретариате под началом Виктора, Женя попал в совершенно иную атмосферу, и ему поначалу пришлось нелегко.

Начать с того, что Виктор Куртович и Эдуард Семенович являли собой совершенно противоположный тип людей. Если на щите Райсдорфа был выбит девиз: «Ясность и прямота», то природа шнайдеровского характера отдавала явное предпочтение избранности и вычурности. Если отношения Куртовича с людьми строились на ровной и естественной основе, то Эдди тяготел к артистизму и иерархическому подходу к окружающим. Ценя себя достаточно высоко, Шнайдер при этом, как ни странно, был склонен к сотворению кумиров и поклонению им. Вообще, делил всех знакомых, условно говоря, на тех, кого боготворил он сам, и на тех, кто призваны были поклоняться ему – Эдуарду Шнайдеру. Поскольку Женька Марьясин не принадлежал ни к той, ни к другой части человечества, его общение с новым заведующим отделом складывалось негладко.

Основная же трудность для нового сотрудника заключалась в том, что здесь надо было постоянно сочинять материалы, гнать строчки, которые газета пожирала, как медуза Горгона. Работа в секретариате не требовала строчкогонства, и Евгений совсем отвык от этого естественного для газетчика процесса. Вот когда до него по-настоящему дошел смысл выражения: «журналиста ноги кормят».

Несмотря на природную леность и медлительность Женьке пришлось-таки хорошо побегать и подсуетиться прежде, чем он обрел нужные источники информации, толковых авторов и помощников. Марьясин обладал природным даром слушать и слышать людей, проникаться их интересами и заботами, и потому у него всегда были в запасе темы и сюжеты для статей, интервью, зарисовок и репортажей. Другое дело, что процесс письма, сочинения текста всегда был для Евгения мучительным и тяжким. И хотя это была сладкая мука, Женя до последнего оттягивал момент, когда нужно было садиться за статью, а когда, наконец, усаживался, каждую минуту отвлекался, елозил, откладывал процесс, тянул время до последней минуты. Шнайдер этого терпеть не мог, и не раз отношения их на этой почве приобретали угрожающий характер. Но постепенно Марьясин все же научился работать живее, расторопнее, злее.

Жизнь заставила Женьку пахать как карла, и он успел сделать немало ярких, запоминающихся материалов, причем, некоторые из них были даже отмечены на редакционных летучках, как лучшие за неделю.

Ему удалось получить интервью у писателя Чингиза Айтматова на такую острую тему, как двуязычие в писательском творчестве и вообще в жизни национальных республик. Интервью называлось «Как два крыла у птицы» и вызвало большой резонанс у читателей. Главному редактору «Вечерки» позвонил сам Айтматов, уже набиравший тогда всесоюзную и даже мировую известность, и высказал свою признательность автору и газете за качественную работу. После этого Кирпичеву ничего не оставалось, как объявить Марьясину благодарность и отметить интервью повышенным гонораром. С тех пор, к тайному неудовольствию Шнайдера, знаменитый писатель каждый раз просил главного редактора присылать к нему на интервью или беседу персонально журналиста Евгения Марьясина..

Удачными получились у Жени и творческие портреты нескольких известных в республике деятелей культуры. Например, очерк о Булате Минжилкиеве – восходящей оперной звезде Киргизии, только что вернувшейся со стажировки в знаменитой «Ла Скала» в Италии. «Булка», как называли друзья этого большого киргизско-татарского парня, обладал замечательным басом и живым, веселым, немного хулиганским характером. Он сумел стать одним из победителей всесоюзного конкурса вокалистов имени Глинки. Его заметили в Москве и как представителя национальной республики включили в группу певцов для стажировки в знаменитом миланском оперном театре.

Отмечен был в редакции и Женькин очерк об известном киргизском кинорежиссере Толомуше Окееве, который вместе с итальянцами взялся за грандиозный замысел – киноэпопею о Чингизхане.

Интересное интервью провел Евгений со своим университетским преподавателем, профессором Шейманом Леонидом Абрамовичем (а на самом деле – Львом Аврумовичем). Этот удивительно скромный и деликатный человек, известный пушкинист, эрудит и умница возглавлял отдел русского языка и литературы в Киргизском научно-исследовательском институте педагогики и одновременно редактировал журнал «Русский язык в киргизской школе». В кои-то веки разрешили ученому-еврею выехать за границу для участия в международном конгрессе славистов в Польше. Шейман выступил там с блестящим докладом, познакомился со многими известными коллегами и был полон впечатлений от поездки. Только из Женькиного интервью многие читатели газеты впервые узнали о том, что в их городе живет такой крупный ученый и педагог.

Ну, и, конечно, Марьясин усилил работу с авторами, благо знакомых у него было много, и говорить с людьми он умел. В газете появились свои постоянные обозреватели по вопросам театра и кино, изобразительного искусства и музыки, школьным и вузовским проблемам. «Строкаж» шел, только успевай обрабатывать его и готовить к печати.

Правда, еще одна напасть осложняла Женькино существование в отделе культуры.

Связано это было с любовью Шнайдера к кумирам и неумеренным желанием непременно войти в их орбиту. Приходит, скажем, к Марьясину его автор, известный музыковед, блестяще владеющий словом и материалом. Сидят они, тихо разговаривают друг с другом, обсуждают темы новых статей. А за столом напротив работает Эдуард Семенович – заведующий отделом. И вот он, отрываясь от рукописи, стремительно вступает в разговор, решительно меняет его направление, заказывает недоуменному автору свои темы, короче, без стеснения тянет одеяло на себя. Смущенный и политкорректный музыковед не знает, как себя вести, кого слушать и кому отвечать. Но обворожительный Эдди уже полностью овладел вниманием гостя, распустил павлиний хвост, поет кенарем, обнаруживая широкие познания в современных направлениях джаза. Профессор музыки тает, как сахар, поскольку джаз – давняя и тайная его слабость. И уже не совсем ясно, к какой категории причислять теперь музыковеда Ф. – то ли к кумирам Шнайдера, то ли к тем, кто в почтении склоняет голову перед обольстительным Эдуардом Семеновичем.

А Женька Марьясин, который, собственно, и пригласил в редакцию музыковеда Ф., сидит в растерянности, не зная, как поступить ему в этой ситуации: напомнить ли заведующему отделом, что у них с Ф. разговор еще не закончился, или намекнуть самому Ф., что он немного отвлекся. Но и то, и другое выглядело бы не очень вежливо, и Евгений Аронович сидит молча, с горечью признаваясь самому себе, что у него на глазах просто-напросто «уводят» автора. И уводят уже буквально. Потому что, Эдуард Семенович, закругляя разговор, поднимается, ласково обнимает гостя за плечо и провожает к двери, а там и по коридору до выхода из редакции.

Шнайдер благоразумно не спешит возвращаться в свой отдел, поскольку чует кошка, чье сало съела. Он заходит сначала в секретариат, узнать, как движутся материалы, потом заглядывает к Инессе, в отдел городской жизни, выкуривает c ней сигаретку, выпивает чашечку кофе. А там уж начинается обед.

И Женька убегает к матери – навестить и поесть заодно. Можно, правда, сказать и по-другому: пообедать у мамы и навестить ее заодно. Мама Евгения – Сара Ефимовна Марьясина, измученная диабетом, полуслепая пожилая женщина – всегда рада, когда Женька прибегает к ней «покушать», а то и полежать полчасика на старой своей тахте. После сладкого сна (тем более сладкого, чем он короче) в маленькой, но такой родной маминой комнате в коммунальной квартире все обиды Женины и его досада на Шнайдера незаметно рассасываются, исчезают...

7.

…В тот вечере Женя побежал за лекарствами для жены и матери в центральную аптеку. Она находилась недалеко от редакции «Вечерки», за многоэтажной гостиницей «Киргизстан». Марьясин проходил мимо здания родной газеты, и увидел, что два больших окна отдела партийной жизни и окно в секретариате ярко освещены. «Ого, – удивился Женька, – уже почти девять вечера, а народ еще не разошелся, надо глянуть, кто там засиделся так поздно». Ему бы пройти мимо, побежать быстрей в аптеку, да вернуться домой, но природное любопытство, неизъяснимая тяга лететь на огонь заставили Марьясина взбежать по ступенькам парадной лестницы и войти в редакцию.

За дверью анисовского отдела слышался гул возбужденных голосов, смех и нестройное пение. Женя, немедля заряжаясь веселым разгулом редакционной вольницы, решительно открыл дверь и вошел в ярко освещенную комнату отдела партийной жизни. Появление Марьясина произвело эффект некоего симбиоза немой сцены из гоголевского «Ревизора» и картины Ильи Ефимовича Репина «Не ждали». То, что его здесь и особенно в этот час никто не ждал, было вполне очевидно.

«Наш Пушкин» и Арвид Паль, игравшие в шахматы за анисовским столом, одновременно оторвались от партии и малоприветливо взглянули на нежданного гостя.

Но: – Какие люди к нам пожаловали!? – вдруг картинно всплеснул руками Александр Сергеевич. – Чем обязаны мы, грешные, столь позднему визиту, Евгений Ароныч? Уж не с инспекционной ли проверкой к нам зашли? Ну, милости просим, заходите, посмотрите, как культурно мы свой досуг проводим. Вот, с Арвидом Густавовичем в шахматишки режемся, не щадя живота своего. Может, желаете присоединиться, на победителя сыграть?

– Да, нет, что вы, просто мимо шел, в аптеку, заглянул на огонек, – растерянно промямлил Женя, собираясь ретироваться и досадуя на себя и на черта, который дернул его заявиться сюда.

За большим столом у окна, где, судя по всему, разгоралась большая пьянка, сидели Валерий Сафаров, Стас Тиро, Кузьма Нащанский, Генка Алешко и две молодые машинистки из машбюро – Тамара и Стелла. Все они тоже на миг примолкли и – каждый по-разному – взирали на Евгения Марьясина.

– Ха-ха, вот это да: на ловца и зверь бежит! – воскликнул Сафаров. Глаза его хищно и весело сверкнули, он сделал неверную попытку выйти из-за стола. – Ну, иди, иди к нам, Маррры-я-сын! Давно хотел спросить тебя: почему это я так не люблю евреев? Вот не люблю и все тут, хоть режь меня.

Женя вздрогнул, растерялся, сразу сообразив, что дело добром не кончится. Он начал пятится к двери, но Кузьма Нащанский крепко ухватил его за плечо:

– Постой, постой, Ароныч, ответь на вопрос товарища! Почему это все не жалуют вашего брата, еврея, скажи?

– Убери руки, Нащанский, – вдруг вспыхнул Марьясин и попытался высвободиться от крепкой хватки Кузьмы. – Я, может, тебя тоже не очень люблю, ну, так и что?

– Кузьму ты можешь не любить, а вот татар любить обязан, – игриво и вместе с тем угрожающе пропел Сафаров и выбрался, наконец, из-за стола. При этом на пол с грохотом упала пустая пивная бутылка.

Кузьма отпустил Женькино плечо, как бы передавая обвиняемого Сафарову.

– Ну, так объясни товарищам, почему племя ваше, всеми ненавидимое, везде первым успевает пролезть.

– А вот ты сам и ответил на свой вопрос: потому и ненавидят нас, что мы во всем первые.

– Смотри-ка-ся, и здесь вывернулся, жид хитрожопый, – возмущенно вякнул Кузьма Нащанский. И тут же получил сильнейшую оплеуху. Это Марьясин совершенно рефлекторно полоснул его ладонью по щеке. И хотел ударить еще. Но Кузьму грудью закрыл коротышка Сафаров, схвативший Женьку за руку.

– Хорош-хорош, чуваки, отставить! Без рук! Хотя, молодец, Марьясин, на грубость реагируешь правильно. Это я уважаю. Ты, наверное, все-таки не совсем еврей.

Женька тяжело дышал, вспотел, набычился, хотел что-то ответить Сафарову. Но не успел. Потому что вскочивший со своего места Анисов с побелевшими глазами угрожающе-звонко, почти визгливо рявкнул: – Прекратить базар! Национальный вопрос не обсуждать! А ты, Кузьма, правильно по рылу получил, язык за зубами держать надо, понимаешь! Ты его, Ароныч, извини, дружище, что с него возьмешь, пить не умеет, культуры еще не набрался здесь, в столице. Я с ним работу проведу соответствующую. Это моя недоработка. И вообще, митинг закрываем, дорогие товарищи, расходимся по домам.

Марьясин круто развернулся и выбежал из кабинета, со зверской силой пнув дверь ненавистного кабинета…

8.

Он не помнил, как дошел до аптеки, как купил лекарства, как на троллейбусе доехал до дома. Карина занималась подготовкой к урокам и не заметила возбужденного состояния Жени. Он рано лег спать, но среди ночи вдруг проснулся и уже до утра никак не мог успокоиться, бесконечно прокручивая вчерашний скандал, сочиняя все новые и новые хлесткие слова для Сафарова и Нащанского. Он ворочался, тяжело вздыхал, что-то бормотал, так что Карина сердито пнула его ногой:

– Чего вертишься, спать не даешь! Спи уже, завтра на работу!

На работу он пошел, так и не рассказав Карине, что произошло вчера вечером.

Но рассказать ему не терпелось Райсу. Да и Шнайдера Жене пришлось посвятить во вчерашнее – все же оба они были собратьями по пятому пункту.

Тройственная летучка пришла к выводу, что дело это позорное так оставлять нельзя, и вопрос следует вынести на редколлегию. Решили, что Марьясин напишет заявление на имя редактора, изложит ситуацию, потребует ее обсуждения и наказания виновных. «Мы поддержим тебя, Женя, в любом случае, – сказал Райсдорф, – и думаю, большинство членов редколлегии будут на твоей стороне. Такие вещи надо в зародыше душить. Сам поговорю с Виктором Михайловичем, отдельно. Уверен, он займет правильную позицию». «Я тоже поговорю с Кирпичем, – добавил Шнайдер, – это ни в какие ворота не лезет!»

– А, может, не стоит, ребята, огород городить, спустим дело на тормозах и с концами, – пытается возразить Марьясин. – В конце концов, я же ему в морду дал, а не он мне. А то потом вони будет, не отмоемся.

– Не-не-не, ни в коем случае, – решительно возражает Райс и выпускает струю дыма. – Замять дело, значит, показать свою слабость, согласиться с ними, признать свою ущербность.

– Согласен с тобой, Витя. Спуску давать нельзя, – поддерживает Райса Эдди и тоже пускает колечко дыма изо рта. – Будем держать круговую оборону…

На том и порешили.

Женька с неохотой накатал телегу главному редактору, обрисовав суть инцидента в самых общих чертах, не особенно вдаваясь в детали. Через секретаршу Олечку передал заяву редактору.

В конце дня главный вызвал Марьясина к себе. Кирпич был насуплен, хмур, смотрел в стол.

– Расскажите подробней об этом безобразии, – едва слышно сказал он после некоторого молчания.

– Да что там рассказывать, Виктор Михайлович, я ж в заявлении всё указал! Начал Сафаров, Нащанаский нагло подхватил, пришлось дать ему пощечину. Неприятно все очень получилось. Не ожидал я этого. Особенно от Сафарова, он ведь сам не русский. Но самое противное, как повел себя Анисов в этой ситуации. Парторг называется: хотел побыстрей всё замять, спустить дело на тормозах.

– Да, некрасивая история. Очень. Надо обсудить ее и дать оценку поведению всех участников. Под ковер заметать проблему не будем. Раз и навсегда нужно искоренить такие настроения в редакции. Проведем заседание редколлегии с приглашением всех фигурантов этого позорного спектакля.

– А может, не стоит выносить на коллегию, Виктор Михайлович? – Марьясин не очень уверенно пытался дать задний ход.– Может, просто вы с каждым по душам поговорите, приватно, так сказать?

– Ну, нет уж, нет уж, Евгений Аронович, вы не виляйте, пожалуйста! Сказавши А, имейте мужество и Б произнести. Или вы не вполне уверены в своей правоте?

– Какая уж там правота? Мне просто напомнили, кто я такой. Вот и все. А может, действительно, я не прав? Просто люди говорят то, что думают... – Женька помолчал, а потом сказал с решимостью: – Впрочем, правда, давайте проверим, смогут ли они на коллегии, при всем честном народе признаться в своем отношении ко мне и к моей национальности. Если смогут, тогда я их, пожалуй, и прощу. И дело закончим миром.

– Ну, прощать такие вещи, положим, не стоит. Но в целом мы, договорились, не так ли, товарищ Марьясин? На следующей неделе соберём расширенную коллегию, пригласим всех участников «Марлезонского балета» и поговорим по душам. Вы свободны. Можете идти работать…

Всю неделю Женька ходил сам не свой, работа не клеилась, на душе скребли кошки. Райс, Инесса Винокуров и даже Шнайдер подбадривали его, велели не мандражировать, не брать в голову – «мы будем с тобой, это и нам плюнули в душу, большинство поддержит тебя!».

Однажды в коридоре Евгений столкнулся со Стасом Тиро. Тот своим грузным туловом прижал Женю к стене:

– Слышь, Марьясин, слушок прошел, мол, телегу ты накатал на Валерку Сафарова. Нехорошо это, старик, получается: стучать на товарища. Группа товарищей рекомендует тебе отозвать бумагу назад. Так лучше будет, спокойнее. Все равно никто из нас не подтвердит твоих претензий. И ты с носом останешься. Так что смотри – решай сам. Мое дело предупредить. – И, противно, хихикнув, Тиро прошел в секретариат. Марьясин ничего не успел ему ответить, лишь брезгливо поморщился…

9.

В огромный кабинет Кирпичева набилась практически вся редакция кроме разве что машинисток, корректоров и других технических работников газеты.

Марьясин примостился в уголке у самой двери. А за длинным столом, примыкающим к письменному столу главного редактора, красовался «Наш Пушкин» рядом с Арвидом Палем и Валерием Сафаровым – тоже членами редколлегии. За ними на стульях, расставленных вдоль стены, уселись Стас Тиро, Генка Алешко, Кузьма Нащанский, Феликс Прелатов, Коля Соколов, Инесса Винокурова, Елена Васильевна Бахарева – зав. Отделом писем, два фотокора газеты – Виктор Коротаев и Леша Пирогов, стажер редакции, студентка журфака из Алма-Аты Антонина Блиндина. Постоянные места членов редколлегии заняли также Геннадий Югай, Виктор Райсдорф, Юрий Блюм, Эдуард Шнайдер. В уголке за маленьким столиком устроилась вести протокол секретарь редакции Олечка Красовская.

– Что ж, все в сборе, начнем товарищи, – почти прошептал Кирпичев, и эти «все» в его кабинете затихли.

– На мое имя поступило заявление товарища Марьясина Евгения Ароновича о неподобающем поведении ряда наших сотрудников. Если его обвинения справедливы, а мне кажется, что это именно так, то, к сожалению, придется признать, что мы у нас в редакции имеем дело с отвратительным, безобразным проявлением антисемитизма, национальной неприязни. Это абсолютно недопустимо, и мы должны совершенно определенно об этом заявить. У нас в коллективе работают люди девяти национальностей, так что же теперь будем друг друга обижать по национальному признаку, разделяться по пятому пункту! Это позорное явление надо выкорчевать на корню.

Но давайте вначале выслушаем участников и свидетелей этого неприятного инцидента. Александр Сергеевич, прошу вас, как секретаря парторганизации, как более старшего по возрасту, рассказать нам, как все это было в тот злополучный вечер.

– Виктор Михайлович, уважаемые коллеги, мне кажется, Марьясин напрасно раздувает этнический пожар. Это очень опасно. Ну, случился какой-то бытовой инцидент, ну, дал кто-то кому-то, я извиняюсь, по мордасам. Что ж из этого политический скандал устраивать! Я лично никаких оскорблений на почве национальной не слышал. Мы с Арвидом Августовичем играли себе спокойно в шахматы, никого, как говорится, не трогали. Вдруг услышали какой-то шум. Оказывается, это Марьясин дал пощечину Кузьме Нащанскому. За что, почему – не знаю, не понял. Я быстро их разнял, приглушил эмоции, и все спокойно разошлись. Возможно, Нащанский что-то и сказал Марьясину обидное, но я не слышал. Если это так, мы заставим Кузьму Тихоновича извиниться перед Евгением. Да, и заставлять, думаю, не надо будет. Он сам сделает это, по доброй воле, верно ведь, Кузьма? И тогда конфликт будет исчерпан.

Затем ответ держал Арвид Паль. Он прошепелявил нечто невразумительное, про то, что тоже играл в шахматы, задумался, поскольку проигрывал, и ничего особенного не заметил. По какой причине поцапались Нащанский с Марьясиным, представления не имеет.

Примерно в том же духе выступил и Стас Тиро, добавивший, правда, что Марьясин клевещет на товарищей и на ровном месте устраивает еврейский шухер. При этом Кирпичев поморщился и попросил Тиро впредь воздерживаться от блатной лексики.

Женька сидел вконец изумленный и упавший духом. Угроза старого прохиндея Тиро, видно, не была напрасной.

В это время слова попросил Сафаров и, не дожидаясь ответа, решительно встал со своего места.

– Брось, Александр Сергеевич, да и все остальные, кто выступали здесь, лапшу на уши людям вешать! – отрывисто и грубо произнес Валерий, и невысокая, но крепко сбитая фигура его приняла поистине наполеоновский вид. – Чего теперь юлить, хвостом вилять. Было дело, признаю. Я прямо сказал Марьясину, что не люблю евреев. Совсем не думал, что обижу его этим. Просто задал ему вопрос: почему у меня, как и у многих других людей, евреи не вызывают симпатии? При том, что у меня среди евреев есть друзья и приятели, с которыми мы пьем водку, отдыхаем, ездим на рыбалку. Но вот в целом, как народ, как нацию, я их недолюбливаю. Вопрос был задан в чисто дискуссионном плане. А его это оскорбило. Да тут еще Кузьма Марьясина жидом назвал. За что мгновенно схлопотал по физиономии. И я считаю, что это правильная, адекватная реакция на хамство. Я и сам бы так поступил. Короче говоря, – повысил голос Сафаров, – если я Марьясина обидел, то готов извиниться перед ним. У меня все.

Женька сглотнул два раза. Вначале – с облегчением, потом – с удивлением. В эту минуту Сафаров уже не казался ему таким хитрым и наглым, скорее, просто чуть грубоватым, но прямым парнем. Женя мысленно благодарил заведующего отделом иллюстраций и аплодировал ему, за то, что тот так лихо и откровенно спас положение.

– Ну, вот теперь ситуация несколько прояснилась, слава те, Господи! – сказал Кирпичев, и Женьке показалось, что голос главного чуть повеселел. – А вы, Кузьма Тихонович, не хотите ли тоже высказаться, тут о вас так много говорили, – с легким присвистом обратился Кирпичев к Нащанскому.

Тот нехотя встал со своего места, развел в сторону длиннющие руки и виновато-хамовато прогундосил:

– Я, конечно, дико извиняюсь, но, убей меня бог, не помню абсолютно, о чем мы говорили с Марьясиным. Был выпивши сильно. Согласен. День рождения свой справлял, пригласил товарищей, посидели хорошо. А потом вырубился я, отключился, и что дальше было, хоть тресни, не упомню. Но если я чего утворил непотребного, прошу меня великодушно извинить: не по злобе я сделал это, а исключительно по пьянке, чтоб она неладна была! – И он вновь виновато раздвинул свои длинные руки.

Все засмеялись. Беззлобно. И даже как бы слегка сочувственно.

– А вам товарищи по выпивке в стенах редакции разве не напомнили, как вы вели себя? – раздраженно спросил Кирпичев.

– Говорили, конечно. Но сам-то я не помню, как было на самом деле. А, может они врут все, кто их знает?

– Ладно, с вами все ясно, Нащанский, – брезгливым жестом Кирпич посадил Кузьму на место.

– Кто еще хочет высказаться, товарищи, прошу, не стесняйтесь, – обратился к присутствующим главный редактор.

Встал Феликс Прелатов:

– Ну, и фарс тут классный ребята разыграли! Обхохочешься. Вроде взрослые мужики, а ведут себя как дети. К тому же – трусливые дети. Нашкодили, набедокурили и – в кусты. Хорошо, что хоть один из них мужчиной оказался, хватило смелости честно признаться в том, что произошло. Валера, тебе мой респект! – и Феликс вальяжно поклонился Сафарову.

– Да, ладно, – хмыкнул тот, – какие дела!

– Но вообще-то, – продолжил Феликс после небольшой паузы и уже совсем другим тоном, – история, конечно, пахнет не ландышем. Дурно пахнет наша история! И тут, увы, никакое собрание, никакая наша редколлегия делу не поможет. Потому что этому явлению уже более трех тысяч лет. Как сказал какой-то очень неглупый человек, кажется, Эйнштейн, антисемитизм – тень еврейского народа. А от тени трудно избавиться в нашем солнечном подлунном мире. Так что это в каком-то смысле неизбежная история. Тут дело в другом. В каждом из нас в той или иной мере сидит животная душа, запрятано что-то скотское. Но мы ведь стараемся, чтобы она не выходила наружу, не проявляла себя. Мы подавляем животное начало в себе. Мы работаем над собой, мы боремся с нашим внутренним «я». Этим, собственно, и меряется человек – насколько последовательно и успешно вытравляет он в себе все низменное, гадкое, все дурное, что заложено в нем природой, средой, воспитанием, вернее, отсутствием воспитания...

Что ж, наша ночная история – своего рода замер человечности в наших товарищах. Они, наверняка, не хотели выставлять себя напоказ. Но теперь-то всем и, прежде всего, им самим ясно, на какой ступени нравственной чистки они стоят. Это и для нас всех полезный урок. Почаще нужно каждому вглубь себя заглядывать и самому себе счет предъявлять. И тут, мне кажется, никакие административно-воспитательные или карательные меры не помогут, хотя, конечно, общественное мнение иногда влияет на состояние души…

Собственно, у меня все…

Феликс сел. И все молчали. Никто не ожидал от вечно ироничного хитрована Прелатова такой проникновенной, такой философской речи.

Молчал пораженный и Марьясин. Молчали, как ни странно, и Райсдорф, и Блюм, и Шнайдер, и Винокурова. Женька вдруг подумал, что не так уж и проста речь Прелата, есть у нее какое-то второе дно. Ему вспомнились расхожие и уничижительные фразы коммунистического политпропа:– «гнилой либерализм», «абстрактный гуманизм», «безродные космополиты» и тому подобное. Кое-кто уж точно навешает на Феликса эти ярлыки. И первым, наверняка, будет верный боец партии Анисов Александр Сергеевич.

Но пока что все молчали, ни у кого не было слов продолжить обсуждение столь скользкой темы.

Кирпичев повертел головой туда-сюда, постучал карандашиком по столу и решил сам подвести черту:

– Хотя кое в чем я с вами, уважаемый Феликс Алексеевич, не согласен, в целом тон вашего выступления поддерживаю. Насчет неизбежности антисемитизма – это, конечно, пораженческий настрой. Мы его не приемлем. Бороться, и достаточно успешно, с этим вековым предрассудком можно и нужно! Наша задача – не дать ему прорастать в незрелых душах и сердцах. И тут вы правы – каждый человек должен перед самим собой ответить: очистился ли он от этой скверны, свободен ли он от нее, да и от многих других больших и малых пороков и предрассудков, разъедающих наши души. Сегодня все мы – не только фигуранты этой прискорбной истории – получили хороший нравственный урок. Пусть он сделает всех нас немного чище, терпимее, доброжелательней друг к другу... – Виктор Михайлович сделал паузу и закончил:

– Ну, что же, если вопросов и дополнений нет, то разрешите расширенное заседание редколлегии считать закрытым…

Вопросов и дополнений не возникло, и все молча и как-то бочком стали выходить из кабинета главного редактора.

10.

Райсдорф и Шнайдер блаженно курили под солнцем на редакционном крылечке.

– Да, классно Феликс выступил, я, честно, не ожидал от него такого, – сказал Эдуард и выпустил колечко дыма.

– Нормальный мужик. Сказал так, что и добавить нечего, – ответил Виктор, затянувшись сигареткой. – А я только собрался врезать Сафарову, как он свой финт конем выкинул, все карты из рук выбил. Хитер Сафар наш, та еще бестия, ничего не скажешь! Ладно, пошли, работать надо.

А Марьясин уже сидел на рабочем месте. Пытался чего-то писать. Хотя ему совсем не работалось, на душе было скверно, тоскливо. «На черта я послушался их, друзей своих, соплеменников, и заявление написал, – думал он с досадой. – Только взбаламутили болото, а что толку? Эти люди разве изменятся, лучше станут? Только затаятся, момента выжидать будут!.. Вот именно – вы-жид-ать!», – усмехнулся Женя, вдруг уловив незамысловатую игру злополучного словца...

На следующий день на доске объявлений появился приказ главного редактора.

В короткой преамбуле указывалось, что во внеурочное время в помещении редакции группа сотрудников устроила распитие алкогольных напитков, в результате чего на почве неприязненных личных отношений с Е.Марьясиным К.Нащанский учинил хулиганский дебош, на что Е.Марьясин ответил рукоприкладством.

Далее в приказе следовало:

«Считаю случившееся грубым и недопустимым нарушением трудовой дисциплины и нравственных норм советского общежития. На основании изложенного приказываю:

1. За организацию коллективной пьянки в помещении редакции и недостойное личное поведение объявить строгий выговор с занесением в трудовую книжку младшему литературному сотруднику отдела партийной жизни К.Т.Нащанскому.

2. За участие в распитии спиртных напитков в редакции строго предупредить заведующих отделами А.С.Анисова и В.А.Сафарова, ответственного секретаря А.Г.Паля, сотрудников редакции С. В.Тиро и Г.Ю.Алешко. При повторном нарушении трудовой дисциплины к ним будут применены более строгие меры.

3. Предупредить литсотрудника отдела науки и культуры Е.А. Марьясина о недопустимости рукоприкладства, пусть даже и спровоцированного недостойным поведением К.Нащанского.

4. Рекомендовать партийной, профсоюзной, комсомольской организациям газеты усилить воспитательную и общественно-политическую работу в коллективе редакции.

Председатель редакционной коллегии,
    главный редактор газеты «Вечерняя столица»
    В.М. Кирпичев»

Народ редакционный встретил приказ на удивление спокойно, поскольку все уже всё знали. Кузьму Нащанского журналисты не особенно жаловали, поэтому строгач, полученный им, не вызвал особого волнения. Над Анисовым, Сафаровым и другими участниками выпивки откровенно посмеивались. Наиболее спорным многим показался пункт, касающийся Марьясина. Сочувствующие ему люди посчитали само упоминание Евгения в приказе неправильным, лишним. Другие же – понятно кто – видели в нем не жертву, а главного виновника выплывшего наружу скандала, и потому чаяли для него самого сурового наказания. Но и те, и другие на время прикусили языки и старались не обсуждать – во всяком случае, публично – прошедшие события.

Газетная жизнь завертелась, заклубилась в своем всегдашнем стремительном темпе и ритме. Она и для Женьки стала входить вроде бы в прежнюю, привычную колею. Но что-то неуловимо, неосязаемо, неизъяснимо изменилось вокруг него. Отношения с друзьями оставались самыми безупречными, даже повышенно безупречными, что как раз и тревожило Марьясина.

Райсдорф, Шнайдер, Блюм, Винокурова ощущали некий душевный дискомфорт, поскольку не нашли в себе решимости публично выступить в защиту Марьясина и осудить безобразное поведение Анисова и компании, хотя и обещали сделать это. И как бы компенсируя эту свою слабость или трусость, они теперь в отношении к Женьке вели себя преувеличенно доброжелательно, подчеркнуто сочувственно. Но такой же дискомфорт испытывал по отношению к ним и Марьясин, поскольку улавливал во всем этом некую неестественность, нарочитость. Вместе с тем, его изумляло и обижало, что после всего произошедшего Райс мог, как ни в чем не бывало, усесться играть в шахматы и с «Нашим Пушкиным», и с Палем. Женьке неловко было видеть и слышать, как Шнайдер со смаком рассказывал Сафарову анекдоты и с преувеличенным интересом выслушивал в ответ его сомнительные байки.

Никто ни одним словом не напоминал Марьясину о ночном инциденте и его последствиях, но едва Женя начинал говорить с кем-либо в редакции, ему каким-то необъяснимым способом мгновенно передавалась настороженная вибрация собеседника, некое внутренне беспокойство, напряженность визави. Пожалуй, только Коля Соколов, да Феликс Прелатов вели себя с Женей естественно и просто, как всегда. Главный редактор и его заместитель Геннадий Петрович Югай разговаривали с Марьясиным подчеркнуто официально и холодно-вежливо, ответсекретарь Арвид Паль не скрывал своей обиды на Евгения и говорил с ним только по делу, причем надменно-отчужденным тоном. Стас Тиро и Генка Алешко почти не скрывали враждебного отношения к Жене, хотя и старались не показывать этого слишком явно. До поры, до времени. Вот именно – выжидали! Словом, Женька все сильнее ощущал себя в редакции если не изгоем, то уж во всяком случае, белой вороной, на которую разве что не показывают пальцем.

И тут Райсдорф, как будто угадав настроение друга, предложил ему принять приглашение своего знакомого Жоры Корчагина, заместителя директора Киргизского телеграфного агентства, и перейти на работу туда, где как раз требовался сотрудник в отдел научной и культурной информации. Марьясин не без колебаний сходил на встречу с Георгием Ивановичем Корчагиным, с чьей женой Валентиной Женька работал еще в «Молодых горах». «Жора» сразу же расположил Евгения мудрым спокойствием и нелукавой доброжелательностью. Он без обиняков заявил, что высоко ценит работу Марьясина в газете и предложил Женьке перейти в агентство, где есть возможность писать на всесоюзную и даже международную аудиторию, стажироваться в Москве, в ТАСС, словом, подняться на более высокую профессиональную ступень. Предлагаемый Женьке оклад был примерно на уровне газетного, а с учетом гонораров зарплата могла оказаться и выше.

Марьясин поговорил с заведующим отделом научной и культурной информации агентства Вадимом Вадимовичем Черновичем, с которым был немного знаком и раньше. Тот встретил его, что называется, с распростертыми объятиями. Вадим Вадимыч, попросил Женю, не раздумывая переходить к нему в отдел, поскольку он уже несколько месяцев работает один.

– Такой сотрудник, как вы, Женя, – сказал Чернович с тяжелой одышкой, – нужен мне позарез. Во-первых, я уверен, вы можете серьезно укрепить отдел, а, во-вторых, в скором времени я мог бы передать вам заведование, поскольку мне уже тяжело тащить это воз: болезни замучили, понимаете ли, – сердчишко ни к черту, да и сахар зашкаливает, будь он неладен! Так что выручайте старика-фронтовика, обстановка у нас нормальная, народ простой, без затей, вы у нас приживетесь.

– Да я специфики вашей, тассовской, не знаю совсем, я все же газетчик, – пытался отговориться гость.

– Освоите быстро, научитесь, мы поможем, ничего страшного, было бы желание, – отмахнулся от него Чернович.

– Хорошо-хорошо, Вадим Вадимыч, я подумаю, – не смог сдержать веселой улыбки Марьясин, уже решивший, что, пожалуй, с этим мужиком работать будет поприятней, чем со Шнайдером.

– И думать нечего, Женя, побыстрей сдавай дела в «Вечерке» и приходи к нам, – без промедления переходя на «ты», завершил разговор Чернович.

Марьясин подал заявление об увольнении по собственному желанию и решил, что ему придется отрабатывать две недели, как положено по закону. Ни Райс, ни Шнайдер не стали особенно отговаривать Женю остаться, поскольку понимали его состояние и положение. К удивлению и большой обиде Евгения главный редактор без слов подписал его заявление и даже не стал требовать двухнедельной отработки. Только и спросил:

– Куда уходите?

Женька ответил. Кирпичев пожелал удачи на новом месте и углубился в оттиск свежего номера. Обескураженный Марьясин поплелся собирать вещички...

11.

После ухода Марьясина из «Вечерней столицы» события в редакции стали разворачиваться со стремительностью бурной горной реки.

Кто-то из обиженных в редакции доставил копию злополучного приказа Кирпичева в городской комитет партии, и там, на фоне всесоюзной кампании по борьбе с пьянством и алкоголизмом приняли экстренные меры: главному редактору газеты «Вечерняя столица» коммунисту В.М.Кирпичеву объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку и освободили от занимаемой должности. Временно исполняющим обязанности главного назначили замредактора Югая. В эти же дни один за другим редакцию покинули Виктор Райсдорф и Юрий Блюм. Они перешли в республиканскую партийную газету, которая находилась этажом выше «Вечерки» и которую возглавил новый главный редактор, их бывший коллега по «Молодым горам» Александр Пеклеваный. Чуть позже в литературный журнал «Огни Ала-Тоо» ушел и Эдуард Шнайдер.

12.

«Вечерка» уже давно перестала быть «Вечерним Тель-Авивом», поскольку из лиц с «пятым пунктом» в ней числился лишь один Володька Барановский, да и тот оказался всего лишь полукровкой – евреем по отцу. Во времена перестройки приватизированная «Вечерка» стала частным предприятием, не ограниченным никакими идеологическими, национальными или цензурными рамками.

А вскоре многие из тех, кто когда-то работал в так называемом «Вечернем Тель-Авиве», получили возможность не только гулять, но и жить в настоящем Тель-Авиве, а также в Иерусалиме, Ришон ле-Ционе, Хайфе, Беэр-Шеве, Ашдоде, Ашкелоне, других городах и селах Израиля, куда они благополучно переехали совершенно свободно и на совершенно законных основаниях. Кроме Марьясина алию – возвращение на свою историческую родину – совершили и Юрий Блюм, и тот же Володя Барановский, другие «лица еврейской национальности», в разные годы служившие в «Вечерке» – Борис Прямой, Натан Давидзон, Люда Рывкина, Саша Рон. А кроме них – некоторые бывшие штатные и внештатные сотрудники «Вечерки» других национальностей – русские, татары, украинцы.

Евгений и в Израиле не оставил журналистику. Его очерки, интервью, репортажи появляются во многих русскоязычных газетах и журналах Израиля, Германии, США, Беларуси, в международных интернет-изданиях. Недавно небольшую заметку Марьясина опубликовала – впервые за последние 30 лет! – и «Вечерка» в Бишкеке.

А еще говорят, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку!..

(Примечание: *Цорес – беда, несчастье /идиш/)

2012-2013 гг.

© Александр Баршай, 2013