Куренкеева, 185

Эссе

Кинорежиссёр из Азербайджана, которому в 2012 году посчастливилось побывать в Кыргызстане, где она принимала участие в Сценарной Резиденции, организованной для режиссёров документального кино. Результатом двухнедельного пребывания в Бишкеке стало публикуемое на нашем сайте эссе.

“Именно способность воссоздать прошлое, а не воспоминания о нём делают тебя счастливым”.

Генри Миллер

“I am afraid to forget. I do not want to forget anything”.*

Virginia Woolf

— А вы из Монголии, да? – спросил двух азербайджанцев в туманных сумерках аэропорта “Манас” таксист Серёжа.

Этот нечаянный, позабавивший нас тогда вопрос стал для меня впоследствии притягивающим маяком моих частых возвращений — воспоминаний той страны, не разбирающей лиц. И теперь, по прошествии года, я погружаюсь в изгибы собственной памяти для того, чтобы высвободить из цепких рук геноцида забвения то, что она всё ещё хранит. Я закидываю сети на дно памяти, чтобы извлечь эти уцелевшие фрагменты ещё трепещущими.

Начало

Дорога из аэропорта казалась (или и в самом деле была такой?) долгой – по прибытии в guesthouse вступил рассвет. Начало шестого… Мы подъехали к воротам. Под ногами захрустела галька… Двери отворил юноша с лицом античным в своей неземной какой-то непорочности. В полусонной моей голове пронеслась мысль, что наверняка такой красивый человек мог родиться от смеси разных кровей…

Площадка, расположенная во дворе guesthouse-а, ещё пустовала. Я предположила тогда, что, возможно, это эстрада, и по вечерам тут устраивают концерты. Спустя лишь неделю юрта была собрана. Юрта, повторявшая форму солнца. Где открытый купол – тюндюк – неизбежно направлял взгляд к солнцу…

(Теперь уже воспоминания обрушиваются каскадом. И мне лишь остаётся их не расплескать.)

***

В скромном номере стоял незнакомый запах. Запах войлока смешанный с запахом известковых стен. Тех самых стен, где по утрам отпечатывался золотой просвет из-за предупредительно мною не задёрнутых штор. Стрелки всегда верных мне часов, там куда-то спешили — слепящие рассветы не давали вновь провалиться в сон.

Раздаются тихие голоса в пол тона. Но всё равно — ещё рано. Не спится… Ни спать, ни засыпать здесь не хочется. А вслушиваться в незнакомый запах. Всматриваться в красивое лицо юноши. В раскосые взгляды людей, где удивление спуталось с неуловимой почти настороженностью — испугом ребёнка перед чем-то ещё неизведанным.

За стенкой душевой кабины — кухня. Сквозь поток воды доносятся и схожие с азербайджанским слова из речи женщин. Но отсутствие, виртуозно перерастающей в крещендо кавказской экспрессивности, заметно отличает их убаюкивающе благозвучные киргизские голоса.

В этом доме, где преимущественно задерживаются заезжие французы, двери не запираются на ключ. Разве что бесхитростный замок в душевой сопровождается ещё и учтивой пометкой: “Attention! Pour ouvrir appliquez sur le bouton.” *1 Покрытое скотчем, топорщащимся по краям, пожухлое предупреждение, появилось вследствие случая с некой француженкой никак не справившейся с защелкой и в панике закатившей истерику клаустрофоба…

— Пешком ходить любишь? – бодро спросил управляющий гостевым домом, в ответ на мой вопрос, где тут можно купить контурные карты. Услышав утвердительное “Да!”, француз берберского происхождения Смаил, протянул мне начертанную от руки и исписанную разборчивым почерком карту, под руководством которой можно было пройти в центр города. “Неужели, для того чтобы всего-то заполнить баланс телефона, мне придётся каждый раз добираться так далеко?..” – подумала про себя я. Но очарованная забавным акцентом Смаила ещё и щедро пояснившего мне устно расположение главного универмага страны, вслух своих сомнений я не произнесла.

Карта Смаила оказалась идеальной для меня, страдающей синдромом “Безусловной топографической тугоухости”. Теперь, она хранится в той особенной зелёной коробке — в моём личном “Музее Невинности”*2…

Смаил, справедливо предположив, что мне понадобились географические карты, направил меня в ЦУМ, где, по общему мнению горожан, можно было найти абсолютно всё.

Вербное воскресенье

Мужчина с дремлющей девочкой на плечах, с женой (скромная юбка до пола на стройной как тростинка фигуре) и дочкой-подростком (выбившиеся завитки рыжих волос, жгучие веснушки по всему лицу) идут рядом. Точнее, это я вышагиваю рядом… Обратившись к ним с вопросом, не спуталась ли я с курса “к ЦУМ-у”, мужчина обнадёжил меня, сказав: “Вам как раз с нами по пути”, и предложил следовать за ними.

Узнав, откуда я приехала, мужчина с неподдельным восторгом в глазах, стал делиться со мною впечатлениями своего дяди, некогда бывавшим в Баку. Временами мне казалось, что Баку в его пересказе — собирательный образ сразу нескольких городов, куда наведывался дядя-дальнобойщик…

Этот средних лет высокий русский мужчина тоже работал шофёром. Он водил грузовые машины, но нигде кроме Кыргызстана не бывал. О красотах своей страны, он, тем не менее, рассказывал, ни с меньшим восторгом, чем о Баку накануне.

Мы шли мимо молчаливых арыков. Шли, оставляя позади себя наименования улиц, не сроднившихся ещё с моей памятью. Шли, приподнимая с тенистого асфальта пыль и белые цветы, опавшие с деревьев…

В этой части города одна автомастерская соседствовала с другой. И работали там исключительно русские ребята. Я заметила тренажёрный зал с огромным плакатом на фасаде заведения, с которого белозубо улыбались культуристы с глянцевито лоснящейся кожей. И парни, появлявшиеся в дверях мастерских – слесари, механики — с нарочито щеголеватой небрежностью демонстрировали свои умышленно обнажённые бицепсы с замысловатыми татуировками…

Женщина, молча, протянула мне конфеты. (Помятая обёртка карамели “Снежок” хранится теперь редчайшим экспонатом в загашнике моего “музея”.)

— Знаете, сегодня ведь священный праздник – прокомментировал мужчина жест своей робкой жены…

Впереди был свободный день, спешить было некуда, и я напросилась с ними в церковь тоже.

Над головами сотен людей столпившихся во дворе православной церкви, возносятся кроны подернутых серебристым инеем веток верб… Десятки типажей, словно сошедших с картин раннего соцреализма, такими

такими крестьянскими показались мне их живые образы. Казалось, что все эти люди — статисты к фильму о пятидесятых годах прошлого века. Так архаичны были выражения их, славянских преимущественно, лиц.

Увидев, как жадно я фотографирую всё подряд, мой знакомый провёл меня в реставрируемый флигель церкви. С гордостью, он стал показывать мне настенную роспись, изображавшую восхождение Христа. Его пояснения к этому эпизоду из Евангелия, были исполнены веры, напрочь лишённой юродства или наигранности. Его желание удивить меня (немного для него иностранку) чем-нибудь, было настолько неожиданно, что и я заразилась его непринуждённостью, простотой. …Рыжая копна волос веснушчатой девочки завораживающе контрастировала с фресками, выполненными в нежно голубых тонах…

Сохранившиеся фотографии подтверждают теперь каждую вспышку моей памяти, убеждая в том, что всё пережитое не плод моего подкреплённого ностальгией воображения. Хотя так ли важно визуальное свидетельство моего ни чем не осквернённого чувства ко всему, что меня ТОГДА, ТАМ окружало?! Но спишу, пожалуй, это на подсознательную потребность, профессиональную привычку кинематографиста фиксировать свои переживания в зримых образах…

В основное здание церкви (где мне предстоит ещё побывать позже) я тогда не вошла — любопытство тянуло меня идти дальше. Попрощавшись с этой трогательной семьёй, я двинулась в незнакомый город.

Город Фрунзе. Город Бишкек

“О!”. Так жизнеутверждающе мажорно называлась телефонная карта, которую я приобрела, перед тем как пополнить баланс мобильника единицами (контурами, как оказалось, их называют только в Баку). Пополнять баланс телефона контурами-единицами (что, конечно же, можно было сделать в любом терминале) приходилось довольно часто, так как в гостевом доме возможность выхода в интернет была сведена к минимуму. И эта особенность, которую работники тщетно, но всё же пытались разрешить, лишний раз подчёркивало сходство guesthouse-а с обособленным от внешнего мира островком…

Пошёл дождь. Низкие (протянешь руку и дотронешься ладонью!), словно взбитые, облака стемнели. Пошёл дождь… Шёл недолго, но его пришлось пережидать. Пережидать в подземном переходе, где ещё не юноша – отрок, подыгрывая на гитаре, пел о городе, прожившем 2000 лет под светом звезды по имени Солнце*3. Пережидать под аркой галереи здания, тревожащего грузной своей монументальностью – каменной приметой канувшей эпохи недостроенного коммунизма. Этой так и недовершённой Саграды Фамилия…

Зачастую окружавшая меня действительность казалась открыткой из коллекции филокартиста. По ту сторону “коллекционной открытки” наверняка существовала иная, объективная реальность. Но моё сердцебиение было вызвано маленькими встречами с тем, что в привычной для меня среде уже прекратило своё физическое существование.

Не вышедшие ещё из употребления автоматы с газировкой… Так часто возникающая перед глазами настенная мозаика, воспевающая труд рабочих… Верные прежним героям улицы Фучика, Панфилова… Не сверженная скульптурная композиция застывших в беседе Маркса и Энгельса… Все эти артефакты, красноречиво намекали мне о присутствии повсюду фантома города Фрунзе*4. Билборды же неотступных реклам, иномарки, нередко с правосторонним рулём управления, красное знамя с кровлей золотой юрты уверяли меня в существовании уже Бишкека. Слегка только колыхавшееся безветрием, надёжно оборонённого горной цепью города, знамя, возвышалось над гигантским памятником всадника. Судя по позитуре богатыря и смело воздетому в небо мечу, я, верно, догадалась, что “имею дело” с национальным героем*5.

Город в тот воскресный день стал моим медиумом в этом внезапном межвременье. Моё присутствие в Городе в тот воскресный день невольно отождествлялось мною с моим сознанием, всё ещё пребывающем между прошлым (я так толком и не наловчилась повязывать пионерский галстук как дОлжно – конструкция из советских ценностей рухнула в тот год, когда мне исполнилось 10 лет) и настоящим. Крушение этого, в последние годы теряющего своё равновесие, сооружения, было лишь началом исхода – смертей, трагедий, эхо которых растянулось, затем на целые десятилетия, став толчком для появления новых мифов в пробудившемся — таком уязвимом! — национальном тщеславии. Став толчком для взаимной ненависти целых народов. Целых поколений появившихся вслед за Крушением…

Выдержка из дневника:

8 апреля 2012. Воскресенье. Бишкек.

“Здесь настолько всё инО, что наша привычная среда кажется мне отсюда такой чрезмерно и пугающе сытой.

Вера — религия — православных несёт здесь совершенно… ортодоксальный (но отнюдь не фанатичный!) характер.

Дело вовсе не в том, что они наивные — намного менее циничнее нас.

Такие очаровывающие персонажи Айтматова, не плод воображения писателя – это кыргызстанцы. Совершенно удивительная страна… С совершенно удивительным Айтматовым”.

Под псевдонимом “Джамуха”

Под ногами захрустела мелкая речная галька… Фамилия с вереницей трёхзначных чисел на зелёной табличке, обнадёживающе повторилась с обозначенной Смаилом на карте, отправной точкой — улицей Куренкеева 185. Я открыла дверь железных ворот. С террасы доносились незнакомые голоса – пронеслось обычное мое волнение перед чем-то ещё неизвестным.

Обвитый в чёрный шарф француз, неотразимо отстранёно улыбнулся. Другой, представился располагающей к себе застенчивой улыбкой. Этим двоим, в течение двух последующих недель предстояло быть кураторами Сценарной Резиденции организованной некой французской ассоциацией для кинематографистов, намерившихся разрабатывать, затем и осуществлять авторские проекты. Таких желающих из стран Центральной Азии — Киргизии, Монголии, Казахстана — и Азербайджана, набралось тут десять человек. Этим двоим, имен которых я не успела ещё различить, предстояло ненароком разбить моё представление о возможностях неигрового кино, ставшим для меня падением в непредсказуемую и такую осязаемую реальность… Но пока французы куда-то незаметно разбрелись, я осталась в компании двух дополняющих друг друга участников из Монголии – молчаливого Айка и крайне словоохотливого Джамухи.

Терраса гостевого дома предметно указывала на убеждения управляющего: красное знамя с призывом объединяться*6, бюст Ленина вылитый в бронзе, вымпела… (Может, импульсом для предстоящей реанимации моих поросших толстым слоем забвения участков памяти стал и обступивший меня здесь антураж?..) Этот винтаж органично вписывался в ландшафт, небольшого, увитого виноградником, окружённого беседками и ухоженным газоном, двора. И молодой человек, сидевший передо мною, стал признаваться в своей слабости к атрибутике советского прошлого.

— Мы чуть было не стали птицами, — отозвался он о долгом, длиною в восемь часов, перелёте из Монголии через Китай. Эта реплика, сказанная им так буднично, стала для меня поводом праздных размышлений о вероятно самобытном, образном монгольском мировосприятии… Позже стало известно, что этот длинноволосый парень в металле, кожаной косухе, и татуировках – поэт и большой оригинал.

Вы должны вспомнить персонажа по имени Джамуха, если вам доводилось смотреть фильм “Монгол”*7. Так звали ближайшего друга Тимучина*8, ставшего затем его непримиримым врагом. Молодой человек (настоящего имени которого я не вспомню, не заглянув в свои записи), выбрал себе псевдонимом это звучное имя.

Его отрывисто певучая русская речь на фоне выразительного молчания Айка плавно перетекала с одной темы на другую. В течение считанных минут Джамуха вкратце рассказал об истории Монголии, своей первой в жизни поездке, о психоанализе, рок-музыке, тенгрианстве, искусствоведении, о химических опытах и, конечно, о Чингиз хане. Я лишь изредка задавала ему уточняющие вопросы, заглядывая в раскосые глаза…

С этими двумя ребятами из Монголии и спутал тогда таксист Серёжа участников из Азербайджана.

Встречи

Я оказалась последней вышедшей к завтраку в первое рабочее утро – мои часы уже тогда заплутали во времени… Накрытый на террасе стол, вмещал всё шумное резидентское товарищество пока ещё пребывавшее на “вы”.

— Здрасьте! – произнесла она. Не сквозь зубы, нерешительно жеманно как при первом знакомстве. А тоном человека никогда, ни в чём не испытывающего сомнений. В ответ она протянула руку. Не Даша – Дарья. Именно так. Так звонко. Ударно. Твёрдо. Как тверды были её убеждения. Относительно всего. Нельзя! снимать среди могил, – не тревожить покой умерших — среди которых – погибший друг. Нужно! взбираться в горы. Вопреки. Вопреки недописанному сценарию. Вопреки считанным дням, отпущенным на работу. Нужно! писать: “Короткими фразами. Cтоп! Точка. Так легче достучаться… Не то читатель просто перелистает тебя, не дочитав и первых нескольких строк!”.

Дарья, за невероятную начитанность и совершенное неумение идти на компромиссы, прозванная мною Че… Первые дни пребывания ещё на “вы” я ломала голову над вопросом “Сколько ж ей лет? Нет, дело не в возрасте. Особый жизненный опыт… Да. Скорее…”

Студентка журфака. Двадцать один год. Чуйская область. Ваня – муж, товарищ, самый верный друг. Чёрный кот Конфуций...

Все эти важные частности стали известны позже. Но очевидной с самых первых минут знакомства (в которой, ни секунды фальшивой ноты, ни тени сомнения в душе) была любовь. Любовь к Кыргызстану – к её родной стране. Патриотизм в самом верном его понимании – без претензий на исключительность, без искажённого восприятия не своих. Дарья – эта иногда девчушка с позолоченной копной ржаных волос – по сей день для меня воплощение абсолютной любви к родине. Той самой бескорыстной любви, когда недостатки и объекты гордости осознаются в равной степени, не порождая при этом внутреннего противоречия.

Нет, на Иссык-Куле мы не побывали. Но по настоянию Дарьи мы отправились к горам — к цепочке грациозных гор вытянувшихся к небу, каждая из которых могла быть названа по-своему, исходя из своего, только ей одной присущего окраса.

Ала-Арча… Так назывался заповедник, расположенный в 30 км от Бишкека. Природный парк, с ещё не оттаявшим снегом, с рекой — до невозможности студёной! — прозрачно несущейся из глубин утёса, накрытого вечным снегом. Но прежде чем взобраться выше и устроить привал у подножия гор, нам предстоял путь. Путь, состоявший из невидимого друг другу молчания.

Горы. Невозможно далёкие. Всё видящие. Только временами мигая тяжёлыми веками, подтверждающие каждый выявленный ответ, дарованный тебе их деликатным молчанием… Там ты мог разыскать ответы. Там ты мог и отдалиться от вопросов.

Вековые горы, поражавшие своей невозмутимостью, не пугали. А подтверждали твои догадки по поводу незначительности переживаний сопровождающих тебя повсюду там — в низменности. В их окружении, не покидало состояние из смешанных чувств. Волнения и защищённости, новизны и отголосков чего-то позабытого…

Молчание

Когда стихал дом, полифонили сверчки и головастики, и тишина располагала к работе, приходила Клавдия. Это округло звучащее, уютное имя, было так впору к этой молодой женщине, с лицом лишенным суеты.

В один из таких глубоких вечеров к тишине примкнул и колокольный звон…

Она подошла не слышно, словно боясь растревожить чей-то сон (возможно, работа в ночное время суток, и привила ей это трепетное отношение к уединению других), и спросила:

— А вы православная?

…Первый колокольный звон, прозвучавший на моей памяти. Сливаясь с тишиной, он взывал к чему-то мною ещё не обозначенному.

— Нет, — ответила я, удивлённая таким неожиданным вопросом.

В этот раз моим “проводником” в церковь стала Клавдия. Эта девушка уже не первый год работала в guesthouse-е. А свободное владение французским языком, давало ей к тому же возможность перемещаться с туристами по стране. И как большинство жителей этой страны, она рассказывала о природе Киргизии как о чём-то поразительном. Поражающем раз и навсегда… В её описании не было эпитетов. А вспыхнувший блеск в глазах. Другая улыбка — не блуждающая на губах. Смена температуры голоса… Клавдия была младше меня года на три, но мне и в голову не приходило обращаться к ней на “ты” — её внешность была растворёна в облике абсолютного материнства…

Её сглаженный отсутствием внутренних противоречий голос, пробивался сквозь, освещённый светом ночного Города, путь в храм.

И вновь эти лица, привлечённые в церковь чередой праздничных дней. Фантомов с Атлантиды? Или реальных людей? Или реальных людей истолкованных моим пристрастным воображением?

...У церкви запах почвы – сырой, прохладной, безмятежной. Так пахнут её внешние стены. Я приближаюсь к ней, слышу, я вспоминаю. Как за спиной журчит река, как что-то нашептывает бабушка.

Солнечный день. Деревенские парни нагружают телегу тяжёлыми мешками с чем-то.

Загорелые руки. Засученные рукава накрахмаленных ослепительно рубашек. Загорелые лица.

Память моя подкрадывается ближе…

Заколоченные накрест высокие окна церкви. Со скрежетом отворяется дверь. Деревенские парни волокут по земле тяжёлые мешки – выносят их из церкви. Миллиарды частиц солнечной пыли косым столбом парят...

Всё! Вот и всё, что удержала память.

Двери церкви с неторопливым скрежетом запираются на замок…

В ту пасхальную ночь намечался Крестный ход. Я, смутно представлявшая себе, что это такое, присоединилась к ночному бдению Клавдии. Прежде всего, для того, чтобы вновь взирать на те, удивившие меня лица. (Мой неосознанный антропоцентризм вновь подступился ко мне вплотную.)

Горячий воск отливает золотом. У подсвечника в церкви девушка. Не меняясь в лице, она не прекращает работу. Не перестаёт подчищать места от восковых потёков для новых свечей — новых тайных желаний прибывающих с новыми посетителями. Кажется, для этой девушки с красивым и совершенно беспристрастным лицом этот сизифов труд — добровольная миссия, выполняемая, так повседневно. Запах горячего воска, благовоний, жара исходящего от людей, переплавляются в моё бессонное головокружение…

…Запах церкви, запертой на замок. Достаточно лишь вспомнить. Вспомнить землистого оттенка стены, её покрытую мхом и бурьяном крышу, как память волной накатывает. И вот уже я чувствую её на вкус… Проходя мимо, мы всегда задерживаемся. Бабушка прикладывается к церкви губами. Вслед за ней и мы. Эта её традиция становится и для нас с сестрой привычным ритуалом, невольно возведённым в статус таинства. Чего-то бесспорного. И значение её в нашем детском сознании укрепляется ещё и потому, что церковь недоступна. Некрещеная бабушка, целуя стены церкви (трижды касаясь их губами и лбом), почему-то плачет. Безмолвствует в ответ церковь служащая амбаром для зерна…

Крестный ход вокруг церкви с хоругвями, иконами, шорохом шагов, звёздами, с холодом из средины весны повторилось трижды. Не помню, о чём были мои мысли. Помню, что люди были близко как никогда.

…Я шлёпаю по влажной земле, пытаясь ступать в проложенные проехавшим мотоциклом борозды. Улицы не покрыты асфальтом. И потому смешавшаяся с запахом дождя, деревня пахнет… терпко.

Бабушкина деревня обернулась ностальгией из-за Крушения. Вслед за ним пришли новые правила, при которых не стало места прежней жизни… Но я шаг за шагом пытаюсь вспомнить. Я строчка за строчкой пытаюсь подступиться!

По выступам сложенных из самана кирпичей, скользят руки. Со стен осыпается песок. Чавкающая под ногами грязь, всё ещё не просохшая после вчерашнего ливня, пахнет шелковицей… Пахнет почвой со вкусом церкви… Пахнет Атлантидой. Пахнет детством...

Мы возвращались из церкви с девушкой, к которой не удавалось обращаться на “ты”, молча.

Кода

Выдержка из дневника:

19.IV.2012.

“Остались считанные дни. Мне хочется всё в себя “впечатать” — чтоб не расплескать...”

Конечно, всё это было неизбежностью.

Нужно было угодить в вакуум из ежедневных просмотров картин Ван дер Кёкена и Богдана Дживорского, Фаррух Фаррухзад и братьев Дарденнов…

Нужно было с головой погрузиться в работу над сценарием будущего фильма, лихо, выруливая из заторов лени и неохоты. Нужно было долгими зябкими ночами не засыпать под медитативные эксперименты Лозницы. Нужно было, напрягая всё своё внимание и скудное знание французского языка, вслушиваться в речь двух кураторов, пересекая барьеры временами непонимания. Нужно было оказаться в Городе, пребывающем в межвременье, чтобы, наконец, вплотную подойти к пониманию очень важного. К пониманию того, что реальность обладает своим, только ей присущим ликом, и что тебе под силу повернуть её лицо к себе и заглянуть в эти бесстрашные глаза смело.

И нужно было оказаться на Атлантиде, где под ногами похрустывала мелкая речная галька, чтобы всё это осознать.

***

Я стремилась придать своему эссе четкую форму, пытаясь сделать его похожим на ладно выстроенное здание с крепким хребтом. Но, кажется, оно похоже на объяснение любви – алогично безнадёжное переплетение из попыток доискаться до её причин.

И, да. Воспоминания потеряли для меня всю свою прежнюю пронзительность, как только выпростались на плоскость бумаги. Теперь я вспоминаю редко. Но теперь я знаю, — что не забуду никогда.

Post scriptum

Из письма Дарьи (8 мая 2012):

“Привет! Была сегодня в guesthouse-е. Прошла мимо нашего кафе, по тенистым аллеям, мимо шумных СТО*9. Приближаясь к дому, взглянула на второй этаж — как и ожидалось, никого там не было. Кажется, я даже почувствовала, как жаркая солнечная мансарда скучает по ежевечерним просмотрам, нашим увлеченным обсуждениям…

Двор был пустой, количество ноутбуков на столах не зашкаливало — их не было вообще. Никто не искал вдохновения под знаменем пропаганды социалистического труда... Не пахло сигаретами, и не было слышно напевов песен.

Но очень печально не было. Ощущалась светлая грусть и тихая радость оттого, что всё — было. Могло и не быть — но было. К счастью. 

Конечно, guesthouse уже не показался мне таким теплым и нужным, потому что там нет тебя, нет ребят, наших чудесных тренеров, неустанно заполняющих какие-то шпионские досье на нас... :-)

В общем, вот. Кажется, я ужасно скучаю".

Август 2013

Примечания:

1. “Внимание! Для того чтобы отпереть /замок/, нажмите на кнопку”.

2. Аллюзия к роману Орхана Памука “Музей невинности”.

3. Слова из песни Виктора Цоя “Звезда по имени Солнце”: http://www.youtube.com/watch?v=EOIpzp3gZRQ

4. Город Бишкек носил название Фрунзе до 1991 года.

5. Памятник герою одноимённого кыргызского эпоса Манасу был воздвигнут в Бишкеке в 2011 году.

6. Речь идёт о лозунге “Пролетарии всех стран, объединяйтесь!”

7. Фильм “Монгол” Сергея Бодрова ст.

8. В западной традиции именно так принято называть полководца, завоевателя Чингиза хана.

9. Станция Технического Обслуживания.

© Нонна Музаффарова, 2013