Аалы Токомбаев

Документальная повесть

Эта книга продолжает серию «Жизнь замечательных людей Кыргызстана» и посвящена жизни и творчеству основоположника кыргызской письменной профессиональной поэзии, Народного поэта Кыргызской Республики, академика Аалы Токомбаева.

Публикуется по книге: Токомбаева Т. Аалы Токомбаев. Документальная повесть. – Б.: Издательство «ЖЗЛК», 2004. – 304 с.

УДК 82/821
    ББК 84 Ки7-4
    Т51
    ISBN 9967-22-238-7
    И 47022300100-04

Серия «Жизнь замечательных людей Кыргызстана»

Главный редактор Иванов Александр
    Шеф-редактор РЯБОВ Олег

Редакционная коллегия:

АКМАТОВ Казат
    БАЗАРОВ Геннадий
    КОЙЧУЕВ Турар
    ПЛОСКИХ Владимир
    РУДОВ Михаил

РАССКАЗ О МОЁМ ОТЦЕ

ГЛАВА 1. ДРЕВО ЖИЗНИ

...Всему, что есть живое, – ты душа,
    Простой родник, ты всех великих сила…
    Гляжу, склонившись нежно, чуть дыша,
    В овал ключа – и солнечный, и синий,
    Читаю в нём народов голоса,
    Рожденье рек с лугами и лесами…
    О жизнь! Даруй, чтоб в миг 
                                     последний самый
    Родной родник светил бы мне в глаза.
    Все, умирая, просим мы водицы, 
    Но смерть хитрит, протягивая яд.
    А наперед успеть воды напиться –
    То стать бессмертным можно, говорят.
    Не покидай нас, ключ живой воды,
    Искрись любовью в каждом человеке.
    Не мне – народу дай бессмертье ты
    И, значит, я останусь жить навеки…

И, действительно, поэт жив, пока жив его народ, его язык, и тому свидетельство, что даже в наше непростое время создаются музеи, ставятся памятники выдающимся людям. Создана мемориальная мастерская заслуженного деятеля искусств скульптора Ольги Максимилиановны Мануйловой, поставлен памятник поэту Алыкулу Осмонову, балерине Бюбюсаре Бейшеналиевой и многим другим. В феврале 1990 года вышло постановление об увековечивании памяти великого кыргызского поэта, Героя Социалистического труда, академика Аалы Токомбаева. Создан мемориальный Дом-музей, в котором с любовью собраны все его вещи. В этом доме он прожил 44 года. На площади перед Оперным театром поставлен памятник Поэту.

Совсем неожиданно случилось так, что друзья – соратники по искусству, люди, которые при жизни были близки Поэту, оказались рядом и после смерти: Оперный театр имени Абдыласа Малдыбаева, памятник Токтогулу Сатылганову, библиотека имени Касымалы Баялинова, Музей изобразительных искусств имени Гапара Айтиева… Мистика, да и только! Музеи этих корифеев кыргызского искусства будто специально расположились недалеко друг от друга – мемориальная мастерская Гапара Айтиева, мемориальная мастерская Семёна Чуйкова, квартира Абдыласа Малдыбаева и мемориальный Дом-музей Аалы Токомбаева...

Они не были баловнями судьбы. Раннее сиротство, нелёгкая юность не сломили их. Постоянный напряжённый труд, преданность своему делу, своему призванию сделали их теми, кем они стали – первопроходцами в искусстве. И сейчас речь пойдет об одном из них – о великом поэте кыргызского народа Аалы Токомбаеве.

Когда я была ещё совсем мала, я любила, примостившись у отца на коленях, слушать его бесконечные беседы с аксакалами – хранителями Знания о родословных хитросплетениях, и само слово «древо» представлялось мне огромным деревом, могучими корнями пронзающим минувшие тысячелетия, а разветвлённой кроной уходящим высоко-высоко – в будущее… Прислонившись к отцу так, что хорошо слышалось биение его сердца, я потихоньку ластилась к нему, гладила лицо… «Кызым, не дергай тигра за усы, лучше слушай да запоминай», – ласково говорил отец на ухо, шевеля тёплым дыханием мои волосы…

И сегодня, начиная рассказ об отце, я почти физически ощущаю его присутствие, его тёплое дыхание, и вот-вот, кажется, подниму глаза и встречу его смеющийся ласковый взгляд: «Ну-ка, ну-ка, что ты помнишь?»... Поэтому я и начинаю свой рассказ с нашей родословной – словно держу экзамен перед его памятью.

Честно говоря, о нашей родословной я могу судить не только по преданиям и рассказам родичей, но и по научным исследованиям, например, историка Абрамзона. Так, в частном письме, хранящемся в архиве Аалы Токомбаева, Абрамзон просит Аалыке уточнить некоторые пункты в его исследованиях рода «калмакы»: «… по кыргызской экспедиции написал большую статью о родоплеменном составе северных областей республики. В ней я описываю все те группы, которые входили в состав кыргызского народа по линии «Он» и «Сол» и проживали в Чуйской долине, на Иссык-Куле, в Таласе и на Тянь-Шане, в том числе мелкие группы. Это следующие: бугу, тынымсейит (я их считаю особой от бугу группой), солто, сарыбагыш, чекир-саяк и т.д.»...

САРЫБАГЫШ – Орозбакты, Доолос
    ДООЛОС – Токо, Жантай, Манап, Эльчибек
    ЖАНТАЙ – Сары
    САРЫ – Боручок баатыр
    БОРУЧОК – Атабай, Аюке, Кусеке, Илике
    КУСЕКЕ – Тыныбек
    ТЫНЫБЕК – Бердике, Бешкемпир, Ажыгул, Бектубай, Багип мырза
    АЖЫГУЛ – Итигул
    ИТИГУЛ – Байбото, Шербото, Можу, Торпок, Тоолубай
    ШЕРБОТО – Сурантай, Бечель, Байтума, Отогон, Жолдубай, Малыбай
    ОТОГОН – Токомбай, Курманалы
    ТОКОМБАЙ – Тансык, Аалы
    ААЛЫ – Карлен, Тарас, Улан
    КАРЛЕН – Аскар
    ТАРАС – Фурхат, Кумар, Атай
    КУМАР – Бектур, Камчибек
    УЛАН – Андрей, Шербото
    ШЕРБОТО – Аалы

Это я уже сама «замкнула» круг коленом нового Шербото, о котором не мог ещё знать даже историк Абрамзон. Он же писал: «Это не санжыра. Здесь показана структура подразделения ЖАНТАЙ…».

Итак, наш род САРЫБАГЫШ. Этот род, как и другие, делится на более мелкие подразделения, племена. Одно из племен ЖАНТАЙ. Следующее деление идёт в пятом поколении после ЖАНТАЯ. В этом подразделении мы называемся ТЫНЫБЕК. Сын Тыныбека Ажыгул во время набега попал в плен к калмыкам. В плену он пробыл почти 15 лет. Там он познакомился с теми, кто называл себя КЫРГЫЗАМИ, и организовал побег. С собой он привел пять мальчиков-сирот, которые также называли себя кыргызами: Ибике, Инжым, Жакам, Сенкилтай, Мадыхан. Ажыгул опекает их и как отец помогает им поставить свою юрту, обзавестись хозяйством, скотом, семьей. За свои отеческие деяния Ажыгул получает прозвище «Калмак». Эти пятеро детей получат прозвище «Беш калмак», и род их с тех давних времён и по настоящее время называется «Беш калмакы».

Ребёнок, оставленный Ажыгулом на попечении родственника, вырос. Родич выстроил детей одного возраста и предложил Ажыгулу узнать своего сына. Ажыгул без труда узнал своего Итигула.

Однажды уже взрослому Итигулу приснился вещий сон. Предок Батели, разгадывающий сны, сказал, что у него родится пять сыновей. Один будет добр, другой богат, третий станет мужественным предводителем своего рода и т.д. И каждому он должен дать имя, угадав будущий характер и призвание.

Итак, наш предок уже в пятом колене – Шербото. Предки наши вели вечные войны: то с калмыками, то с джунгарами, то просто – междоусобные. Шербото был отважным и сильным предводителем своего рода Тыныбек. Родичи уважали его за доброту, храбрость, справедливость и недюжинную силу. Власть всегда власть, большая она или маленькая. Саза – родич Шербото – стремился всячески захватить власть, но родичи и в будущем главой рода видели не Сазу, а сына Шербото – отважного Сурантая. В одном из боёв Сурантай был предательски убит. Смерть любимого сына, на которого возлагались большие надежды всего рода, потрясла Шербото. Он словно потерял способность здраво мыслить, а коварный Саза подливал масло в огонь: рыдал, хватался за кинжал, выкрикивая как бы в горести: «Как мы будем жить без нашей надежды, без нашего любимого Сурантая?! Я хочу умереть! О, дайте мне умереть! Я не хочу жить без нашей надежды! Дайте мне умереть и похороните меня рядом с Сурантаем!»… Шербото, и без того тяжело переживавший смерть любимого сына и уже стремившийся покончить счёты с жизнью, но удерживаемый родственниками, присмиревший, вновь был взбудоражен выкриками Сазы: «Шербото, неужели нам суждено пережить нашего Сурантая? Я не могу и не хочу! О, дайте мне умереть!». В смятении Шербото подумал: «Если уж Саза так убивается и хочет лечь в могилу вместе с Сурантаем, то как мне жить без него?». Родные не сумели уберечь Шербото, как ни сторожили…

Шербото похоронили вместе с сыном. Но мечте Сазы о власти не суждено было осуществиться. Родичи не поддержали его исканий власти.

Кроме Сурантая, у Шербото было ещё пятеро сыновей: Бечель, Байтума, Отогон, Жолдубай, Малдыбай. Отогон – отец Токомбая и Курманалы – был сыном Шербото от второй жены, он прожил недолго. Рано осиротевшие Токомбай и Курманалы остались на попечении родичей, а дяди «по-братски» поделили наследство на четыре части и одну четвертую часть выделили сиротам. Токомбай, прозванный за непокорный и гордый нрав Сарыханом (рыжий хан), скрепя сердце согласился на такую делёжку. Курманалы, напротив, был спокойным простоватым увальнем, которого невестки за глаза звали «март-аке».

Я не перестаю удивляться тому, как Байшукур – отец зеленоглазой красавицы-певуньи Уулбалы, которая ещё при жизни отца по его просьбе сложила о нём знаменитый кошок (погребальный плач), – выдал свою нежно любимую дочь за властного, своенравного, резкого и непокорного Токомбая. Байшукур в приданое любимой дочери, талантом которой он гордился, дал своё боевое седло, украшенное жёлтым металлом, сказав при этом, что в тяжёлую минуту этот металл может спасти её от многих бед…

О мужестве Байшукура рассказывают легенды. Однажды, сломав ногу на охоте, он, превозмогая боль, приторочил сломанную ногу к седлу, а вернувшись домой, сам наложил лубки. Когда пришло время снимать лубки, выяснилось, что нога срослась неправильно. Байшукур своими руками вновь сломал ногу и снова наложил лубки. На этот раз нога срослась благополучно. Прошло немало лет, и в одной из междоусобиц Байшукур был смертельно ранен в грудь стрелой. Вернувшись домой, он созвал детей и родичей, попрощался со всеми, отдал распоряжение по своим похоронам, благословил детей и, уверенный, что окончил свои земные дела, сам вырвал стрелу из груди…

Нелегко сложилась судьба его зеленоглазой любимицы. Мягкая, терпеливая, нежная, она поначалу, казалось, смягчила непокорный мятежный дух Токомбая, но после рождения третьей дочери характер её мужа стал ещё тяжелее. Он обвинял жену в том, что она не хочет родить ему наследника. Его гордость была уязвлена. Всё, приготовленное для жентека, он выбрасывает в речку Кеминку. Весной, когда все откочевали на джайлоо и поставили свои юрты, выяснилось, что Токомбай откочевал один. На вопрос «Где же твоя семья?» он ответил: «Зачем я буду таскать за собой чужих жен?». Возмущённые родичи послали джигитов за семьей Токомбая на зимовку – в селение Сары-Камыш. Но характер его не смягчился и после воссоединения с семьёй…

Когда второй дочери Токомбая – Батме – исполнилось 14 лет, то старейшины без ведома Токомбая, сославшись позже на то, что сваты приехали в его отсутствие, просватали её и даже получили калым. Возмущённый поступком родни, он дал клятву: «Пусть меня покарает дух моего деда Шербото, если я протяну руку за калымом. Она выйдет за того, кого сама выберет».

Легко бросить слово, но не просто выполнить сказанное. Токомбай знал, что пришлая бедная вдова безнадёжно мечтала заполучить в невестки Батму, в которую был влюблён её сын Калматай, но как предложить свою дочь в жёны – самому? Но гордый Токомбай перешагнул и эту преграду: проезжая как-то мимо вдовы, он бросил вскользь: «Вам нравится Батма, так забирайте её немедля». Зная нрав Токомбая, Байтолош, не раздумывая ни минуты, ввела в свою дырявую юрту Батму. Как говорится, нет худа без добра: влюблённые Батма и Калматай прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Одно огорчало их: бог не дал им детей. В 1930 голодном году Батма приютила в юрте одну молодую бездомную женщину, а через год женила своего шестидесятилетнего Калматая на ней. Азиза – так звали её – родила двоих сыновей. Первого сына Батма назвала Алтымыш, так как Калматаю было уже за шестьдесят. Он умер до рождения своего второго сына, которого его старшая неутешная жена назвала Белеком (подарок). Батма сама вырастила этих детей…

Аалы был шестым ребенком и вторым сыном в семье Токомбая. Он рос баловнем двух семей: у красавицы Каке – жены двоюродного брата Токомбая – не было детей, и ещё до рождения ребёнка Уулбалы она назвала его своим. Это она, Каке, назвала его Аалы («золотая подковка моя, опора»), а чтобы духи не сглазили ребёнка, Каке стала называть его Каракоо. Маленький Аалы рос, окружённый нежным вниманием двух незаурядных высокоодарённых женщин. Доброта, сердечность, а также талант кошокчу и сказочниц привлекали в юрты Токомбая и Иманалы бродячих певцов, манасчи и дубана. В раннем детстве на Аалы огромное впечатление произвел бродячий манасчи Урак, который часто находил пристанище в их гостеприимных юртах. Это описано моим отцом в романе «Токтогул». Маленький Токтогул, прильнув под шубой к груди отца, как зачарованный, слушает сказание о Манасе…

Будучи баловнем двух семей, он навлекал нарекания на приёмную мать. Родственницы осуждали её, говоря: «Эта бесплодная не умеет воспитывать детей. Зачем такой дети? Она так балует его, что он скоро совсем отобьётся от рук». Любые капризы Каракоо исполнялись и отцом, и матерью.

Однажды во время религиозного праздника «Курбан айт» (праздник жертвоприношения), узнав, что в юрте Турумбека гостит Урак, малыш потребовал, чтоб его повезли к Турумбек-мырзе. Но когда Иманалы с сыном приехали к Турумбеку, оказалось, что Урак оттуда уже ушёл. Расстроенный ребёнок увидел на кереге (решётка юрты) какой-то странный предмет. И спросил, что это такое. Жумаке, мулла, гостивший у Турумбека, сказал – это книга «Аптийек». А Турумбек с гордостью добавил: «Мой Кукуман уже умеет читать эту книгу, это его книга».

Рыскул – сын Турумбека – был на два-три года старше Аалы, поэтому малыш обратился к нему: «Кукуман-байке, дай мне эту книгу». Но, получив категоричное «не дам», чуть не плача обратился к Иманалы: «Атаке, вы купите мне такую книгу?».

«Куплю, моё солнышко, куплю». И потом попросил Кукумана почитать. Мальчик прочитал страницу, но когда его попросили рассказать, о чём он читал, взорвался мулла: «Что вы говорите, мусульмане?! Не берите грех на душу. Это язык бога, и простым смертным он недоступен!»... Аалы тоже захотел учиться.

Иманалы уступил просьбе сына, повёз его к мулле Жамаке. В его халупке сидели десять мальчиков, которым он что-то писал на деревянной лопате и говорил: «Читайте: это Алип, бээ, тээ, сээ…» Усадил ребенка рядом с Кукуманом. Пока молдо разговаривал с Иманалы, малыш нетерпеливо обратился к своему старшему брату: «Тансык-байке, я уже выучил эти буквы». Тансык удивлённо попросил повторить. Ребёнок повторил. Молдо позвал малыша и попросил повторить. Аалы повторил все буквы: «Алип, бээ, тээ, сээ, жым».

В течение одного урока к удивлению старших учащихся и самого учителя Аалы выучил все буквы, и ему захотелось выйти из халупки. Но для этого нужно было поклониться мулле, встать перед ним на колени и попросить разрешения выйти, но малышу не хотелось кланяться, мочевой пузырь малыша был переполнен, и на его требования выпустить его стегнули прутиком. С диким криком он вырвался на волю и упал в объятия отца, который вернулся за ним. Аалы кричал, что никогда не придет к мулле, а Иманалы был счастлив, что его сын будет постоянно с ним. Матушка Каке-Сулу причитала: «Голубчик ты мой, радость моя, жеребёночек мой, да пропади пропадом эта учёба, чуть не погубили моего сыночка».

А бабушка Таштан, засунув в рот ребёнку два пальца, стала подталкивать вверх нёбо, а затем, взяв топор, причитая, стала тихонечко дотрагиваться до груди ребёнка обухом топора, заговаривая испуг. На этом и кончилась учёба, но мать и бабушка, а за ними и другие, удивлённые тем, что их малыш сразу запомнил все буквы, стали величать его Ак-молдо.

В холодные зимние вечера матери обычно собирали в круг детей и разучивали песни, рассказывали сказки, загадывали загадки, учили скороговоркам. Это происходило не только в юртах Токомбая или Иманалы. Вообще так коротали вечера почти все семьи. Но в юртах Токомбая и Иманалы было нечто особенное, привлекавшее певцов, а когда Урак – непризнанный манасчи, бессребреник, который знал неимоверное количество сказаний о Манасе, Курманбеке, о Жаныл-мырзе, о Семетее и многое другое, – надолго исчезал из аила, родные просили Аалы рассказать что-нибудь. И тогда малыш, у которого была необыкновенная память (кстати, она у него сохранилась до его последнего дня) начинал подражать Ураку и даже сам кое-где кое-что присочинял. Но всё когда-то кончается.

Первое горе посетило Аалы, когда заболела его приёмная мать. Он не мог понять, почему она кричит: «Спасите, спасите моего сыночка! Огонь, огонь! Он горит! Каракоо, о, Каракоо…». Мулла связывал больную и бил её кнутом, изгоняя из неё бесов, а малыш кидался защищать мать. Ему тоже доставалось. С тех пор он возненавидел всех молдо. Мураталы Куренкеев рассказывал, что они – пятеро здоровых молодых мужчин – не могли удержать её, так она металась. Она всё хотела куда-то бежать и спасать своего Каракоо… Она словно получила дар провидения на многие десятилетия вперёд.

Безумие вновь и вновь накатывало на неё, и Иманалы вынужден был отвезти её к родне. Больше Аалы её не видел никогда – он потерял одну из матерей.

Детские раны быстро затягиваются. Прошла острая боль утраты, но память о нежной любящей красавице – матери Каке – жила в нём до последних дней. Именно эти две женщины-матери – Уулбала и Каке – вложили в душу будущего народного поэта доброту, сочувствие и сострадание к чужим горестям. А в наследство от отца он получил такую черту характера, как нетерпимость к несправедливости.

Рассказывали, что в нашем аиле жил больной юноша. Он много лет был прикован к постели. Знахари говорили, что его может спасти только бульон из змеи, но никто из аильчан не отважился на такую охоту. Переполненный жалостью к больному, преодолев страх, Аалы впервые взял в руки змею…

Доброта, щедрость, желание помочь ближнему сочетались в нём с непримиримостью к обидчикам. И хотя маленького Аалы редко обижали (даже самая сварливая женщина – жена его дяди Джумгала – ни разу не сказала ему грубого слова), он умел отстоять себя перед обидчиками, не спуская обид даже старшим. Кстати, раз уж мы коснулись словом «самой сварливой женщины в аиле»… 30 марта 1972 года, лёжа в больнице, отец записал в своём блокноте: «Сегодня приходил Тарас (мой старший брат – Т.Т.) и сообщил, что едет на похороны Алымбубу-апа. Смерть любого человека – горестное явление, а смерть Алымбубу-джене была для меня большим горем. Она относилась ко мне как мать. Не знаю, почему, не могу объяснить, но она относилась ко мне с большой нежностью, лаской, часто баловала меня. Я как сын должен был проводить её в послед-ний путь, а я – в больнице… Тарас ушёл, а я, уткнувшись в подушку, рыдал как ребёнок…».

Но вернемся вновь в его детство. Ещё будучи маленьким, он уже умел рассказывать занятные истории, слагать кошоки, рассказывать «Манас». Ещё, говорят, он умел заразительно смеяться. Но когда его основательно «доставали», он мог и ответить. Так Ырыскул – его двоюродный брат, старше Аалы всего на три года, но в 13 лет уже имеющий жену (такое случалось в те времена), – на правах старшего частенько пытался ущемить интересы Аалы. Тот долго терпел, но однажды не выдержал – видимо, обида была слишком сильна. Это случилось в поле, как рассказывал уже постаревший Ырыскул-ата, – Аалы поймал змею и гнал старшего брата до самого аила, подстёгивая этой тварью…. Бедный Ырыскул-ата! После этого он до самой старости обращался к папе только на Вы!

Интересна история семейной жизни 13-летнего Ырыскула. Его жена – Салима – была подстать мальчикам. Ей тоже было около 13 лет, и её свекровь Турум-апа, которую за зелёные глаза в аиле прозвали Коккоз-эне, играла в куклы со своей невесткой. Турум-апа рассказывала, как шалун Аалы, вырвав из рук Салимы куклу, со смехом убегал от неё, а свекровь с малолетней невесткой, тоже хохоча, гонялись за ним по всему аилу... Когда мой отец впервые привез в родной аил свою молодую жену, нашу маму, семнадцатилетнюю красавицу – казашку Зайнаб, родственники приняли её как свою дочь, несмотря на то, что наших дедушки с бабушкой уже не было в живых… Добрые и тёплые родственные отношения передались и нам, детям и внукам Аалы.

ГЛАВА 2. КРОВАВЫЕ ГОДЫ

…Благодарю мой ум, что не угас,
    Ты, речь моя, в беде не онемела…
    Судьба, хоть был печален я не раз,
    Тебя проклясть душа моя не смела.

Людей в зверином облике порой
    Я видел и стонал тогда от боли…
    Но – нет! Возненавидеть род людской
    Себе я в мыслях даже не позволил!..

С начала столыпинской реформы началось интенсивное переселение крестьян из России и Украины на так называемые «свободные земли».

А в 1916 году, вопреки договору 60-х годов, царское правительство издало указ о воинской повинности кыргыз-казахов. Естественно, что в трудовую армию рыть окопы стали забирать молодых кормильцев бедных семей, равно как и теснить далеко не зажиточных коренных жителей на самые бросовые из «свободных земель».

Богатые могли откупиться и от того, и от другого, ещё успешнее закабаляя свой собственный народ с помощью царских войск. Не выдержав двойного гнёта, кыргызы подняли восстание. Конечно, вооружённая ножами, косами и серпами беднота не могла противостоять регулярной царской армии. Двоюродный брат Токомбая Сулайман-ата рассказывал об одном из побоищ: «Мы решили встретить солдат белого царя у входа в ущелье. Приготовили пики, косы, сабли, серпы, ножи… С криком «Ийя – Алла!» мы бросились в атаку. Но, как только солдаты начали стрелять из ружей, c тем же криком «Ийя – Алла!» мы отступили в ущелье, стараясь не оставлять раненых…».

Слух о том, что генерал Фольтбаум отдал приказ уничтожать всё мужское население и сжигать жилища бунтовщиков, дал толчок «великому исходу». Кыргызы через перевал двинулись в Синь-Дзянь. По статистическим данным, в 1916 году погибло 40% кыргызов. За кордоном их никто не ждал с распростёртыми объятиями. Голод, холод, тиф и другие болезни преследовали беглецов. Чтобы не видеть смерти своих детей, их продавали в рабство; случалось, родители за чашку толкана отдавали старому синьдзянцу свою юную дочь в жёны, потому что иначе её всё равно забрали бы силой, до полусмерти избив родню…

Услышав, что царя больше нет, кыргызы двинулись в обратный путь. Вместе со всеми отправилась и семья Токомбая. Голод уже коснулся их семьи: Токомбай и Уулбала бережно хранили подарок Байшукура – седло, украшенное «жёлтым металлом», откладывая его продажу на самую чёрную минуту. По пути на родину в одном из селений Жумгала они вынуждены были предложить седло одному местному богатею, но не сошлись в цене, а наутро обнаружили пропажу. Человек, желавший приобрести седло, «пожалел» беженцев и дал им чашку толкана… Они уже достигли родных краёв, когда тиф свалил старшего сына Токомбая – Тансыка, в свои 18 лет заслужившего среди родичей славу Сурантая за свой ум, мужество и справедливость. Вероятно, не только голод и болезнь, но и смерть Тансыка надломила иссякающие силы родителей. Маленький Аалы похоронил всех троих в долине, где позже разлилось Ортотокойское водохранилище… Так раньше срока закончилось детство Аалы.

Мальчик остался один. Одиночество и страх прибили его к такому же одинокому беспомощному старику, которого звали Бектурган. Вместе они коротали ночи на кладбище, а днём отправлялись на поиски пищи… Гордого мальчика ни голод, ни нужда не могли заставить протянуть руку за милостыней, поэтому, зайдя в юрту, он присаживался у порога и при случае начинал сказания. Мудрый старик был для ребёнка крепкой моральной поддержкой. Это он научил мальчика петь поэму Исака Шайбекова «Кайран эл» – «Многострадальный народ», а эпосы и сказания он знал от матери и Урака. Бектурган рассказывал мальцу о необыкновенных чудесах. Аалы казалось, что такие мудрецы бессмертны… Именно Бектурган стал прототипом героя поэмы-сказки Аалы Токомбаева «Сирота и старик», образ этого мудрого старца встаёт со страниц его повестей и романов.

Но однажды в поле они попали под холодный проливной дождь. На следующий день и без того слабый старец не смог поднять голову. Ему становилось всё хуже и хуже. Он начал харкать кровью. Не желая умирать на глазах Аалы, старик приказал мальчику оставить его отдыхать и идти на поиски родни, но Аалы отказывался продолжать путь в одиночку и плакал. Мудрый старик строго стоял на своем, жалея мальчика. И Аалы ушёл…

Добыв кислого молока, Аалы поспешил к Бектургану. По дороге он заметил разноцветные камешки. Прозрачные, словно маленькие льдинки, они были рассыпаны вдоль колеи. Обрадовавшись интересной находке, он не заметил, как разлил немного молока, но даже не огорчился. Собрав странные камешки, вдали он заметил тележку, в которой обычно ездили русские. Он вспомнил, как в детстве старушки пугали его страшными историями о них. Мальчик схватил ведёрко и свернул с дороги. Он радовался своей неожиданной находке и не заметил, как положил один из них в рот. На вкус камешек оказался очень сладким, и Аалы поспешил к Бектургану. Но он не застал его на старом месте. Несколько раз обежав кладбище, где они коротали ночи, с криками «Ата, ата! Где вы? Где вы?» и не получив ответа, он понял, что старик покинул его. Особенно горькой была эта ночь, проведённая на кладбище в одиночестве. Утром он ещё раз обошёл кладбище, но нашёл только тебетей старика. В конце концов, поняв, что поиски напрасны, он покинул место ночёвки и отправился дальше на поиски родни. Но в ту страшную ночь одиночества на кладбище он дал себе клятву, которая стала в дальнейшем его жизненным кредо:

Есть в мире законы святые от века,
    Один –
    Не покинуть в беде человека.
    Другой –
    Ты запомни, как клятву, навек:
    Всё людям отдать, если ты человек!

Образ старика Бектургана остался святыней в сердце моего отца. В своих прозаических произведениях он неоднократно обращался к памяти, с любовью воссоздавая образ народного мудреца, спасшего ему жизнь («Тайна мелодии», «Раненое сердце» и др.) Вот, например, несколько фрагментов повести Аалы Токомбаева «Раненое сердце», в которых характер Бектургана выписан тщательно, с восхищением и теплом:

«…Небо было по-осеннему хмурым. Кураи, изредка попадавшиеся в степи, дрожали от холода, как озябшие животные. Среди них бегали серые мыши, поднимая тонкие хвосты.

Тянь-Шаньские горы, окутанные серой мглой, казалось, упирались вершинами в низкое небо. Белые, как хлопок, туманы плыли на восток. Иногда порывистый ветер поднимал над степью тонкий слой пыли и, торопясь, серым облачком уносил его в неизвестную даль. Телеграфные столбы, стоявшие на дороге, глухо и жалобно гудели от его порывов; казалось, они пели какую-то печально-медлительную песню. В этих бескрайних и безродных степях трудно было живому человеку. Но в жизни человек переживает многое.

Внезапно среди могил, которые в этих степях были единственным напоминанием о живых, промелькнула и исчезла, как призрак, фигура человека. Через некоторое время эта фигура показалась вновь, и вместе с нею другая.

Старый Бектурган, увидя их, сказал:

– Наверно, это такие же бедняки, как и мы, им так же грозит голодная смерть.

Он медленно опустился на камень и задумался.

Трудно было сказать, о чём думал Бектурган. Может быть, он думал о сыне, о жизни, о куске хлеба. А, может быть, его львиное сердце, не преклоняющееся ни перед чем, горело огнём ненависти и борьбы. Трудно сказать, о чём думал он, но прозрачные слёзы скатывались по его скулам и застревали в седеющей редкой бороде.

Его сын, маленький Омербек, разбавляющий айран холодной ключевой водой, дрожал мелкой дрожью; он размешивал худенькой ручонкой всыпанный в пиалу толкан; внезапно, всмотревшись своими ясными глазами в отца, Омербек заплакал.

Бектурган испуганно вздрогнул: в первый раз он видел, чтобы сын его плакал горючими слезами. Он утёр эти слёзы полой рваного чапана, ласково погладил голову Омербека и тихо сказал:

– Не плачь, сынок, не плачь. Это я так...

Слабый и в то же время трогательный голос отца поразил Омербека. Ему показалось, что огненная стрела пронзила его маленькое сердце и что сейчас он задохнется от горя.

– Отец, – наконец сказал Омербек. – Ты, наверное, думаешь о моей матери? Не нужно! Смотри, отец, уже всходит солнце. Может, мы тронемся в путь?

Как видно, Бектурган плохо знал своего сына; по крайней мере, он предполагал, что его десятилетний мальчик – ребёнок и что он ещё ничего не понимает. Но сейчас сын говорит, как мужчина. У старика снова навернулись слёзы. Он поднялся с камня, протянул свои жилистые руки к сыну и крепко обнял его.

– Да, дорогой мой. Солнце всходит, посидим ещё немного и тронемся в путь.

Прижав к своей груди сына, он снова опустился на холодный камень. И, странное дело, стоило сказать ему эти слова, как он почувствовал, что горе, угнетавшее его, исчезло, и он перестал плакать.

Сын передал отцу пиалу и тихо, с глубокой грустью, спросил:

– Атаке, скажи, где ты похоронил мою мать? И почему ты не показал мне её могилу? Я хочу знать, где находится её могила. Когда я вырасту, я обязательно построю для неё кумбез.

Отец долго молчал. Он не знал, что ответить сыну. Страшные и горькие воспоминания снова нахлынули на него. Он опять как бы воочию увидел перевал Акогюз, увидел жену – мать его детей... Она, напрягая все силы, цепляясь обессиленными руками за ледяной выступ, пыталась выбраться из глубокой трещины… В её глазах был беспредельный ужас. Казалось, она молила: «Храбрый Бектурган, у тебя львиное сердце, ты ничего не боишься. Неужели ты покинешь меня среди вечных льдов? Неужели ты не спасешь меня? Где твоя сила? Где твоя храбрость? Покажи мне моего сына Омербека! Омербек! Где ты? Почему он не поможет мне?..».

Бектурган позабыл обо всем, что окружало его. Он уронил пиалу, разлил из неё весь чалап и опустил жилистые руки. Омербек быстро ухватился за пиалу. Разлитый чалап привлёк его внимание. Как хотелось есть! Он прильнул к земле и выпил вместе с грязью разбавленный айран.

Очнувшись, Бектурган увидел прильнувшего к земле сына, и сердце его наполнилось жалостью. Однако он ничем не мог ответить Омербеку. Он только протянул руку, поднял с земли ребёнка и, подавая ему остатки чалапа, грустно сказал:

– Дорогой сынок! Выпей. Скоро мы подойдем к аулу жителей, которые не убегали в Китай. Может быть, найдём у них хотя бы немного толкана. – И чтобы рассеять мрачные мысли ребёнка, он спросил:

– Ты ещё не забыл свою песню?

– Нет, атаке! Не забыл еще. Я даже выучил новую, – помнишь, её пел тот мальчик, с которым мы недавно расстались?

– Да? – удивился отец. – О, ты скоро будешь у меня джигитом. Но только к тому времени моя борода будет совсем белая. Тогда ты заседлаешь мне коня, накрошишь для меня мяса и, будешь ухаживать за мной. Ведь, когда ты будешь джигитом, ты ничего не будешь жалеть для других? Ты будешь любить и помогать таким беднякам, как мы. Не так ли?

Допив остатки чалапа, Омербек ответил отцу:

– Да, отец, когда я буду джигитом, я ничего не пожалею для других. Если я встречу людей, которые, как и мы, ходили в Китай, я всегда буду им давать хлеба, толкана и всё, всё, что я смогу, – Омербек положил на землю пиалу и по-детски застенчиво улыбнулся.

Бектурган, увидев улыбку сына, тоже улыбнулся. Его смуглое лицо, изрезанное глубокими морщинами, стало похожим на сушёное яблоко.

Бектурган поднял с земли пиалу, опрокинул её на ладонь и задумался. На ладони белело несколько капель чалапа. Бектурган поглядел на эти капли, перевёл голодные глаза на сына, и, не говоря ни слова, с жадностью облизал ладонь. Потом, заглянув одним глазом на дно пиалы, он тяжело вздохнул и тихо сказал:

– Вставай, сынок, вставай. Пора нам трогаться в путь.

Сын поднялся тоже. Он пристальным взглядом окинул горизонт, из-за которого поднималось солнце, и не ответил отцу. Омербек так же был голоден, как и его отец. На ходу он облизывал края пиалы. Бектурган шёл, опираясь на палку, и с большим трудом передвигал отяжелевшие ноги. Дорогою Омербек и Бектурган ни о чём не разговаривали. Только иногда слышался не то вздох, не то стон Бектургана, и опять всё смолкало.

Вдруг Бектурган услышал сзади голос своего сына:

– Атаке, атаке!

Бектурган остановился и всем телом повернулся к Омербеку; видя, что сын от него отстал, он крикнул:

– Омербек! Эй! Ты что же отстал от меня? Торопись, торопись. Скоро мы будем в ауле. Слышишь, как пахнет топлёным маслом? – И, воткнув в землю перед собою палку, Бектурган сел. Мальчик глубже втянул воздух. Действительно, пахло съедобным – не то майтокачем, не то боорсоком.

– Хотя бы кусочек боорсока, – пролепетал ребёнок, глотая слюну, горькую от трав…

***

…Подойдя к могилам, Бектурган вспомнил, как в прошлый раз на этом самом месте мелькали какие-то призраки, чудовищные и страшные. «Что бы это могло быть?» – подумал он. И не успел он сделать и двух шагов, как на него набросилась с диким лаем борзая собака. Омербек от испуга закричал. Тогда Бектурган отступил вместе с сыном назад. Собака же, вытянув лапы, опустилась около обвалившейся могилы и свирепо зарычала. «Наверное, она сторожит своего хозяина», – подумал Бектурган. Осторожно подошёл он к могиле и крикнул:

– Эй, кто там есть? Выходи!

В ответ из могилы не раздавалось ни одного звука. Бектурган прислушался. Омербек же, у которого в голове ничего не было, кроме мыслей о хлебе, ждал: сейчас случится что-то страшное. Ему показалось, что в могиле кто-то стонет, что синие мертвецы в белых саванах уже вылезают из неё… И тогда Омербек худыми ручонками ухватился за полы отцовского чапана и, оглядываясь по сторонам, тихо прошептал:

– Атаке, атаке! Я боюсь...

– Не бойся, сынок, не бойся. Кого бояться? Вероятно, здесь похоронен хозяин этой собаки. Разве можно бояться собаки?

– Нет, атаке, я не боюсь собаки. Я боюсь мертвецов... Скажи, атаке, они не тронут нас?

– Нет, сынок мой. Мёртвые живых не трогают. Вот я сейчас подойду к обвалившейся могиле и разбужу её хозяина.

И Бектурган пошёл. Собака залаяла ещё сильнее, но Бектурган не отступил. Он поднял камень, замахнулся. Собака отбежала в сторону, не переставая рычать. Бектурган спустился в могилу и только через некоторое время вернулся к сыну.

– Ну, вот я и нашёл для тебя еду, – сказал он. – Оказывается, вместо мертвецов там живут люди. Они дали мне не только ячменя, но и подарили нож, которого у нас с тобой нет.

Но Бектурган сказал неправду. Он скрыл от сына, что в могиле были только мертвецы и что возле них лежала горсть сухого ячменя и согнутый нож.

– Теперь мы где-нибудь поджарим ячмень, а сейчас тронемся в путь.

Когда они отошли в сторону, собака снова вернулась к могиле и обнюхала её. Потом она подняла морду и протяжно завыла, как бы оплакивая своё одиночество…

***

…На высоком холме, у подножья горной речки стоял шалаш. Кругом ни одной живой души. Но вот из шалаша выбежал Омербек. Он сквозь слёзы посмотрел на дорогу. Грязной рукой вытер слёзы и, вернувшись в убогое жилье, не по-детски задумался. Жутко! Ему всё время мерещились призраки, у них длинные руки и острые зубы. Откуда они? Дрожа от страха, Омербек, наконец, уснул.

А в это время за Токмаком, на холме, собралось много людей. Они кричали, махали руками и о чём-то громко спорили. Не торопясь, к ним подошёл Бектурган.

– Салом-алейкум! – сказал он, низко кланяясь толпе.

Никто не ответил на приветствие. Только один из толпы в цветасто-ярком чапане сказал:

– О, Бектурган! Бродяга! Откуда ты взялся? Смотри, вот сидит твой ученик. Мы пришли, чтобы расправиться с ним! – и он с усмешкой показал на молодого кыргыза, гордо стоявшего со связанными руками на краю вырытой могилы.

Бектурган внимательно посмотрел на обречённого и ответил:

– Откуда ты взял, что он мой ученик? И почему ты мне дерзишь?

– Почему? Ха-ха! Потому, что он такой же вор, как и ты. Разве мы заставили его бежать в Китай, спустить там всё имущество, а теперь обворовывать нас? Эти люди – твои ученики!

Бектурган не стерпел и с негодованием ответил:

– Я не понял твоих слов. Скажи, за кого ты меня принимаешь? Ведь я тебя очень хорошо знаю. Ты из тех людей, которые жаждут чьей-нибудь смерти, чтобы село могло отпраздновать тризну. Ведь ты с мёртвого берёшь не меньше, чем с живого?

Народ молчал. Все присутствующие с удивлением смотрели на Бектургана; кто-то сзади подошёл к нему и прошептал:

– С ним так говорить нельзя…

Но, боясь, что его услышат остальные, безвестный доброжелатель замолчал.

– А, вот ты как! Я тебе покажу! Ты меня узнаешь, когда я тебя повешу на перекладине, – рассвирепел бай и подозвал к себе джигита.

– Не грози! – спокойно ответил Бектурган. – Я не один. Если ты меня повесишь, на моё место встанут тысячи. Помни, если все поднимутся – тебе не сдобровать. Ты меня, наверное, принимаешь за козлёнка, которого можно прирезать... Но ты ошибся. Я не козлёнок. Я – Бектурган!

Пришёл джигит. Он уже хотел выполнить приказание хозяина, но его удержали старики.

– Зачем? Ведь Бектурган ничего не боится. Он убьёт тебя с первого удара!..

…Бай вскочил с места и сердито спросил Бектургана:

– Кто ты?!

– Я тот, который сломал позвоночник творцу Джеты-Су – Казбаю! – гордо ответил Бектурган. – Я тот, который одним ударом ножа распорол жирный живот Казбая. Я тот, который топтал ногами бая, и я известен всем кыргызам и казахам. Я – Бектурган. А теперь, как видишь, я пришёл просить милостыню… Я пришёл просить милостыню у человека, которого я презираю от всей души. Если жизнь изменится, то моё раненое сердце оживёт. О-о, тогда ты ответишь на мой салом-алейкум... Ну, а теперь скажи, мырза, кто ты таков?..

***

…На другой день бедная женщина с ребёнком на руках подошла к юрте бая. Не успела она осмотреться, как чёрная собака хозяина набросилась на неё.

– Спасите, спасите меня, – слабым голосом кричала женщина.

Собака, рыча и упираясь передними лапами в землю, стащила с женщины рваные чулки и с лаем скрылась за юртой. А женщина, у которой из ран сочилась кровь, теснее прижимала к себе ребёнка и горько рыдала.

Но вот вышла из юрты хозяйка... Лицо её было похоже на спелый гранат. Она поправила правой рукой чёлку и грубо спросила:

– Что тебе надо?

– Келин!.. Келин... Сжальтесь надо мною. Возьмите на воспитание моего ребёнка. Если вы это сделаете – никого не будет счастливее меня на том и на этом свете. Поймите, это мой единственный ребёнок. Его отец умер от голода. Меня ждёт такая же участь!.. – так говорила нищая, протягивая худыми слабыми руками ребёнка богатой женщине. – Возьмите! Если он умрёт, вы похороните его, а если он вырастет, он вас никогда не забудет. Клянусь, он будет предан вам всю жизнь…

В глубине юрты виднелись ещё женщины. Однако все молчали. Наконец, та, которая сидела на циновке, с презреньем выкрикнула, обращаясь к нищей:

– Будь проклята! Откуда ты взялась? – и, обращаясь к подругам, добавила: – Выгоните её из юрты вон! Она похожа на ведьму. Не дай бог, приснится ещё!..

– Келин, келин! Сжальтесь надо мной, – продолжала умолять измученная женщина, – сжальтесь! Я вижу по вашему лицу – вы ничего плохого мне не сделаете. Я буду просить бога, чтобы ваша жизнь была длинной и счастливой. Возьмите, возьмите моего ребёнка!

– Что же, разве твой ребёнок лучше других?— с усмешкой спросила хозяйка юрты. – Точно такие же дети, плача от холода и усталости, бродят по кураю, точно та-ких же детей терзают волки и рвут собаки… Если даже бог и не дал мне ребёнка, – на что мне такой проклятый, как твой? Пошла вон отсюда! – и она ударила нищую ногой. – Чёрт знает что: ни днём, ни ночью не дают покоя! И когда на вас мор нападёт? Ни хлеба, ни одежды – ничего, а ведь каждый норовит угрожать. Вот и Бектурган, который был у нас вчера, и тот надумал грозить!.. Уходи, уходи, пока я тебя не избила!..

Но нищая всё не уходила. Тогда злая женщина схватила полено и со всей силой ударила им беспомощную гостью...

У бедных и забитых людей дорога была одна. Она начиналась от границ Китая и кончалась неизвестно где. По ней день и ночь шли беженцы. Они протягивали руки и просили милостыню. Вот на этой-то дороге нищая и увидела Бектургана с сыном: они собирали дикий чеснок и тут же поедали его.

Нищая подошла к Бектургану. Она положила на землю ребёнка, села рядом с ним и печально спросила:

– Аке, нет ли у вас чего-нибудь поесть?

– Есть, есть, доченька! Подвигайся ближе, – ласково ответил Бектурган.

Старик развязал старый дорожный мешок, достал из него узелок с боорсоками и отдал половину женщине.

Нищая торопливо выхватила из рук Бектургана пищу и, с жадностью разжёвывая боорсоки, стала кормить ими ребенка.

Бектурган долго смотрел на женщину, вглядывался в её измученное лицо, а потом спросил:

– Откуда ты? Из какого рода? Куда идёшь?

– Из рода Бугу! – слабым голосом ответила женщина. – Хожу вот по аулам и собираю милостыню... А вам спасибо, аке... Спасибо! Спасибо за то, что накормили меня и моего ребёнка!

Женщина переложила ребёнка с руки на руку, и, уже улыбаясь, робко спросила в свою очередь:

– А вы откуда, аке? Куда лежит ваш путь?

– Я из рода Сарыбагыш, – ответил Бектурган. – Я такой же, как ты. Ищу счастье на этой земле. – И, помолчав, он добавил: – Ну, а теперь запасёмся травами и тронемся в путь. То, чем я поделился с тобой, я выпросил вчера у Бебенчи...

– Я сегодня тоже была у него. Его собака искусала меня, а жена избила и выгнала. За что? Разве только за то, что у меня нет ни куска хлеба... Ведь я ей ничего дурного не сделала... Как всё несправедливо в жизни.

И, глубоко вздохнув, женщина показала старику искусанную ногу, из которой сочилась кровь.

– Гадины! – сказал Бектурган. – Как же ты, бедняжка, пойдёшь теперь?

– Не знаю, аке. У меня нет больше сил. Мне кажется, я уже не встану и никуда отсюда не уйду…

– Нет, как-нибудь пойдем. Разве можно оставаться одной в глухой степи?

– Не могу, аке... Не обращайте на меня внимания... Идите своей дорогой, – со слезами на глазах простонала женщина.

Бектурган ничего на это не ответил. Он только покачал головой, поднялся с места и стал собирать для женщины чеснок.

– Ну, вот еще подкрепись! – сказал он. – Возьми еще толкану, отдохни, а к вечеру, может быть, ты и нагонишь нас…

Женщина хотела что-то ответить, но не смогла. Дрожащей рукой она взяла из рук Бектургана толкан и, завязывая его в грязную тряпочку, тихо заплакала.

Бектурган долго смотрел на неё, и великая скорбь охватила его душу.

Наконец он позвал сына и, гладя жёсткой рукой его детскую голову, глухо сказал:

– Ну, мы пойдем, келин. А ты подкрепись и как-нибудь приходи в аул.

Бектурган подошёл к ребёнку, двумя пальцами потрогал его за носик, поцеловал...

Женщина заплакала ещё сильнее. Ей так не хотелось расставаться с отзывчивым стариком. Но делать было нечего – сейчас у неё не было сил продолжать путь…

– Спасибо... Спасибо за то, что вы накормили меня. Помните, что моё имя... моё имя... Айша... Я ни на что больше не надеюсь. И если мы больше не встретимся, прочтите за меня молитву... Себя мне не жаль. Мне жаль только ребёнка... Если бы вы знали, как я его люблю... Что будет с ним, когда я умру? Кто его вырастит, кто заменит ему мать?!..

Бектурган молчал. Что мог он ответить женщине, если его ожидала такая же судьба? И всё же, собрав силы, он сказал:

– Не надо так говорить! Никто не знает, что ожидает нас. Судьба прихотлива. Она уносит сильного и здорового и дарует жизнь больному. Я верю, мы ещё встретимся, дочка...

И он тяжко побрёл от дороги в горы, опираясь на плечо Омербека. Когда же он оглянулся, Айши уже не было видно... И всё же Бектургану казалось, что она смотрит ему вслед безумными и в то же время детскими глазами и молит о помощи...».

(Из повести А. Токомбаева «Раненое сердце». – См.: Библиография. – С. 247)

…Так в творчестве моего отца запечатлелись эти страшные кровавые годы, лишившие его отца, матери, сестёр… Только после долгих скитаний он нашёл свою родню на Иссык-Куле, и бесчисленные горькие дни, наполненные борьбой за жизнь, голодом, холодом и болезнями, остались, наконец, позади.

ГЛАВА 3. ПУТЬ К ЗНАНИЯМ

…Копать иглой колодец – не смешно ль?
    Смотря какой, смотря с какой задачей:
    Добыть себе богатство – так уволь,
    Глоток воды – тогда дай Бог удачи!

За светом знанья я готов сквозь мрак
    Идти иль целый век прожить
                                         в пустыне…
    Копай иглой колодец – только так!
    И знай: иного нет пути к вершине.

В некоторых городах Киргизии открылись начальные школы.

Как вспоминал сам Аалы Токомбаев, в Сарыкамыше, где зимовал их род, учителем был молодой паренёк лет 17 по имени Сарыгул, родом из Токмака. Учил он, вероятно, по собственной инициативе и за обучение брал по овце. Конечно, овцы у сироты не было. До сих пор неизвестно, кем и для чего был прислан учитель. Он даже иногда произносил русские слова. Вскоре у него появилась кличка Сарыгул из Токмака. Когда ребята маршировали с песней, Аалы пристраивался сбоку, и, вообще, что бы они ни делали, он повторял их движения. Его дразнили, смеялись над ним, а он в ответ – корчил им рожицы. Из ребят он подружился с Садыком и Калыком, но они не могли принять его в свой ряд – Сарыгул сразу же заметит. Однажды Аалы так увлёкся, что не заметил, как пристроился к колонне и запел во весь голос. Заметив его, Сарыгул подозвал его к себе и, влепив сильную пощёчину, прогнал с глаз долой.

В 30-е годы получилось так, что они встретились и разговорились. И выяснилось, что собеседник Аалы никто иной, как Сарыгул из Токмака. К тому же он оказался дальним родственником Аалы по матери. Сарыгул занимал высокие посты. Много позже, сидя в кругу друзей, он вспомнил прошлое: «Кто из вас может поднять руку на Аалы? Теперь никто не сможет поднять не то что руку, но хотя бы пальчик, а от меня он получал тумаки».

И всё же первые годы учёбы связаны с Иссык-Кулем. Однажды дальний родственник матери Аалы спросил у него, не думает ли он учиться, и что его сверстники Калык и Садык отзываются о нём, как об одарённом мальчике. Аалы рассказал Тологону-молдо, что ещё до бегства в Китай он учился у Джумаке-молдо и что он умеет читать «Аптийек»-книгу, хотя не понимает, что там написано, потому что язык бога никому не доступен. Тологон сам предложил мальчику начать учиться, но усомнился в том, что Аалы сможет посещать занятия, так как ему приходится пасти овец. Но Аалы успокоил родича, сказав что овец он пасёт по доброй воле, а не по найму, и что в любое время может оставить это занятие.

Надо сказать, что, судя по редким, но очень красноречивым рассказам отца об этой поре его жизни, «добровольная» помощь сироты его богатым родственникам была ему не так уж и в радость… Когда он жил «на хлебах» у родственников, совсем ещё маленький, он хватался за любую посильную работу: кормил ловчих птиц, заготавливал дрова, кизяк, пас овец... Однажды в горах, где он сторожил свою отару, за ним погнались две людоедки, живущие в пещерах... Я, помню, слушая его, буквально видела этих несчастных женщин, вернувшихся из Китая на пепелище, сошедших с ума от голода: чёрные космы, полные репьёв и грязи, развеваются по ветру, налитые кровью глаза выскакивают из орбит, когтистые руки пытаются ухватить добычу... А перепуганный парнишка, леденея от ужаса, улепётывает во все лопатки, уже ощущая за спиной их смрадное дыхание... Сколько раз на нашей несчастной планете люди ели людей, потому что это всегда была самая беззащитная, самая лёгкая и дешёвая добыча!

Однажды ночью на доверенную Аалы маленькую кошару, где он спал, свернувшись на земле калачиком, напал волк. Бежать было поздно, овцы, крича дурными голосами, сбились в кучу за спиной юного защитника, и он, вопя во всё горло, схватил волка за хвост, и крутился, крутился с ним юлой на одном месте, не переставая отчаянно вопить. Подоспевшие взрослые пастухи ахнули, увидев эту страшную картину: уже замлевший от ужаса и перенапряжения мальчишка, раскрутивший свою тяжёлую ношу до почти незримых оборотов, и волк, пытающийся извернуться и достать зубами ось этой бешеной мельницы...

Но вернемся к первой учёбе. Уроки Тологона оказались простыми и понятными: «Ата, ат, тат, атат, тата» – всего две буквы, а говорят о пяти понятиях. Это было удивительно, но хотя он легко усваивал звуки и чтение, то с написанием букв справлялся с трудом, так как большинство арабских букв имеют сходное начертание. Ни учебников, ни тетрадей, ни письменных принадлежностей у Аалы не было. Писчей доской ему служил песчаный берег озера. Он писал буквы, а волна смывала их.

Раньше, бродя с отарой овец, он приносил друзьям глиняные пластинки, на которых можно было писать, царапать буквы ногтем или колючкой жырганака. Теперь он специально отправлялся на поиски сухих пластин не только для друзей, но и для себя. Видя старания мальчика, зять Байлооч – муж старшей сестры – отлил свинцовые палочки, которыми можно было царапать не только на глиняных пластинках: и на бумаге эти свинцовые палочки оставляли серебристый след. Отец вспоминал, что неиссякаемым рулоном бумаги для него всё-таки в первую очередь служила песчаная гладь. Лёжа на берегу озера, он с утра до вечера приобретал сноровку в письме, до бесконечности выводя на мокром песке прихотливые начертания букв.

Но недолго длилась учёба. Аалы уже выучил буквы и счёт до десяти, когда из Кочкорки приехал второй зять – муж Батмы, отданной Токомбаем без калыма. Калматай рассказывал, что сестра, расспрашивая у знакомых и случайных людей, узнала о том, что он, единственный из родных, остался жив, и тотчас послала за ним.

Желание увидеть сестру боролось с желанием учиться. Желание учиться победило, и на ночёвке в Балыкчы Аалы решился сбежать от зятя, но тот, догнав мальчика, вновь и вновь уговаривал и всё-таки уговорил его поехать к сестре, – иначе, мол, она умрёт от тоски и горя.

В аиле, куда Калматай привез деверя, Аалы сдружился с детьми односельчанина по имени Карга. Ровесники Аалы часто устраивали шумные игры: прятки, бросание косточки, колотушки, догонялки и т.п. Но он не любил эти игры, вернее, стеснялся в них участвовать, так как шелест его сыромятных штанов всегда выдавал его присутствие. Ребята иногда подтрунивали над ним, и только Кумуш – то ли стеснялась, то ли всё ещё грустила по умершему отцу, – но тоже редко принимала участие в играх и предпочитала проводить время с Аалы. Но когда Алмадай-апа, мать Карги, собирала детей вокруг себя и рассказывала были и небылицы, загадывала загадки и учила скороговоркам, то не было более внимательного слушателя, чем Аалы. Часто Алмадай-апа просила Аалы рассказать «Манас», «Семетей», «Коджо Джаш», «Курманбек», поэму Исаака Шайбекова «Горемычный народ». И Аалы, подражая Ураку, начинал повествование и даже, как дубане, взбирался по верёвке на внутренний купол юрты. Иногда копируя Ураку, он, словно плакальщица, уперев руки в бока, начинал причитать и петь грустные песни: детям в ветхой юрте Алмадай-апа можно было играть и шуметь сколько угодно…

Однажды Алмадай-апа спросила Аалы, как бы он оплакивал Джумабая, если бы тот умер. Джумабай в молодости был хозяйственным, храбрым джигитом, а сейчас он, столетний, дряхлый старик, проводил дни в дремоте. Мысль оплакать старца пришлась по душе мальчишке. Он задумался. И перед его глазами Джумабай предстал одним из таких людей, которых прославляли за прошлые подвиги и дела. Уперев руки в бока и направив застывший взгляд на деревянный каркас юрты, Аалы начал оплакивать живого Джумабая, посвящая ему все заученные раньше плачи, и в конце каждой строфы для пущей важности голосить. Причитания вызывали смех не только у исполнителя, смеялись ребята, а Алмадай-апа просила петь дальше. Начав с шутливого причитания, Аалы незаметно перешел с Джумабая на судьбу бабушки Алмадай-апа. О её безрадостной молодости, о мытарствах по чужбине, о горести женщины, рано потерявшей мужа, а это повлекло за собой и воспоминания о его собственных потерях и страданиях. Он уже забыл о том, что это была шутка. Он пел о своём горе, о горестях народа, о его скитаниях по чужим землям и о тех, кого не смогли достойно похоронить обессиленные беженцы, о том, как незахороненных людей поедали дикие собаки и волки… Он пел о своих матери и отце, о брате, об отданных в рабство детях и девушках, проданных в жёны старикам за чашку толокна или риса, о своей пропавшей красавице-сестре... Он пел, не замечая своих слёз, не видя, как вокруг собрался народ. Люди молча плакали, а он всё продолжал свои горестные повествования, пока чей-то мужской голос не остановил его: «Достаточно, сынок, хватит». Это был дядя Кумуш, брат недавно умершего всеми уважаемого знатного человека по имени Кадыркул.

По традиции умершего оплакивают три раза в день в течение одного года. Но три жены Кадыркула не могли сочинить плач. В округе не нашлось ни одного человека, умеющего сложить кошок. Гонец, посланный в Нарын, вернулся, но певец не прибыл и даже изустно не передал песен для плакальщиц.

Алмадай-апа, вытирая слёзы, сказала: «Вы ровесники, детка, научи Кумуш песенкам с этого дня».

Хотя мать Кумушай была третьей женой бая, все с большим уважением относились к ней. Год назад они похоронили её 15-летнего сына, и теперь для всех трёх единственной радостью и счастьем была Кумушай.

С этого дня дядя Кумушай и три вдовы окружили парнишку заботой и вниманием. Мать Кумушай сама попросила мальца обучить их дочь кошоку, а дядя приказал женщинам сшить достойную одежду мальчику. Аалы стал обучать не только Кумушай, но и трёх вдов.

Однажды мать Кумушай достала из сундука бережно хранимую одежду сына и подарила «учителю».

Ни матери, ни дядя не только не противились дружбе детей, скорее даже поощряли. Более того, дядя Кумушай обещал отправить Аалы учиться в Пишпек с сыном Садыка. Аильчане говорили, что сын Садыка большой человек и что у него золотые зубы…

Папа с юмором рассказывал, как вместе с кавалькадой любопытных ребят, встречающих золотозубого сына Садыка, отправился и он, но его лошадь была без седла, а значит и без стремян, и, когда, встретив сына Садыка, все двинулись к своему аилу, в реке поднялась вода. Горная река бушевала, и при переходе вброд с его ноги соскользнул чокой. Показаться в таком виде он не мог, и, недолго думая, сбросил с ноги и второй чокой, и босяком предстал перед «большим» человеком...

Пока сын Садыка гостил в аиле, он твёрдо обещал, что заберёт Аалы с собой.

Папа рассказывал, как он волновался, готовясь к этому моменту, как подготовил сестру к неминуемой разлуке, как обещал, что вернётся, став Человеком. И вот наступил день отъезда. Гости сели на своих лошадей, сзади посадили будущих учеников. Батма, радуясь за брата, тихонько плакала в преддверии скорого расставания. У Аалы тоже щипало в глазах: он не хотел расставаться с сестрой и Кумуш… Гостю и провожающим подвели резвых коней. Собравшиеся вскочили, как по команде, на коней и поехали за почётным гостем. Сын Садыка даже не взглянул в сторону сироты.

Аалы кинулся в юрту зятя, упал на кошму и горько заплакал. Слёзы облегчили его, и он уснул. Сквозь сон ему послышался разговор сестры и Алмадай-апа. Они просили кого-то разбудить Аалы поцелуем, говоря: «Бедный парень. Он же не знает, что его не взяли по твоей просьбе. Так что, по обычаю, сверстница будит поцелуем»… Девушка согласилась разбудить просто так – шёпотом на ухо…

В аил на каникулы стали приезжать папины сверстники. Они рассказывали, что таких сирот, как он, в далёком Ташкенте учат бесплатно, и даже кормят и одевают. В Ташкенте работал двоюродный брат Токомбая – Базаркул. Он не раз говорил: «Аалы, езжай в Ташкент учиться». Наконец, дядя Курманалы, которого неукротимый Токомбай однажды, рассердившись, пырнул ножом, сдался, не выдержав слёз племянника. И хотя сам он был беднее бедного, выпросил в долг у односельчанина заезженную клячу и отправил племянника в дальний путь с напутствием: «Езжай, как-нибудь доберёшься до Ташкента, – а там, как посчастливится…».

Кстати, позднее, когда папа женился, Курманалы нашёл способ добраться до Ташкента – взглянуть на невестку. Даже купил золотые кольца для невесты единственного родного племянника и, естественно, для аильских невесток. Ночью он положил связку колец под подушку, а когда утром встал и вынул своё приобретение, то оказалось, что с «золотых» колец слезла вся позолота. Это был свинец, покрытый чем-то блестящим…

Добравшись до Пишпека, продав свою лошадёнку, папа пристроился к гуртовщикам, гнавшим государственный скот, и пешком со скоростью движения отары отправился в Ташкент, навстречу знаниям, навстречу своим первым стихам, навстречу своей любви, навстречу своей трагической и всё же прекрасной судьбе. Именно во время этого пешего перехода он написал свои первые строки стихотворения, которое уже не было кошоком и в полной мере передавало его приподнятое настроение, его стремление к знаниям. Даже ритм этого первого стихотворения говорит о нетерпеливости его шагов:

Ала-Тоо снега ясны…
    Сколько кладов таится тут!
    Но не знает тебе цены
    Твой неграмотный бедный люд.

Ала-Тоо – огонь и лёд,
    Колыбель золотых небес!
    Станет грамотным твой народ,
    Казначеем твоих чудес!..

ГЛАВА 4. ПЕРВЫЕ УНИВЕРСИТЕТЫ, ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ, ПЕРВЫЕ СТИХИ…

…Когда хоронили Ленина,
    Не было столпотворения.

Шёл каждый с Лениным проститься…
    И, медля трудные шаги –
    Чтоб взгляд прощальный мог
                                         продлиться, –
    Шли молча, горю вопреки.

Нам вечной истины значенье
    Опять является, как новь:
    Не терпит боль столпотворенья,
    И суеты чужда любовь.

Железно-скорбным был порядок
    Ни по чьему установлению.
    Пять дней и пять ночей шли кряду
    По одному прощаться к Ленину.

…Глубокой осенью добрался он до желанной цели. Занятия везде уже начались. Ребята-земляки, которые уже учились и знали не только город, но и куда и к кому обращаться, наконец, после долгих мытарств, с помощью Туркестанского ЦИКа устроили новичка в интернат, а через несколько месяцев его зачислили в партшколу. К удивлению отца, в классе сидели и 8-9-летние дети, и взрослые мужчины и женщины, и такие же юноши, как он. Всех разбили по классам с 1 по 7, в каждом помещении сидели по две разновозрастные группы. Как только Аалы научился писать, он начал записывать свои стихи.

Отец рассказывал, что, вероятно, его железная койка с тонким матрасом была благодарна ему, так как он, научившись писать и читать, не тревожил её, – он почти не спал: читал или писал. Бумаги не было, и одну тетрадь он использовал по несколько раз: писал сначала карандашом, потом сверху чернилами, потом между строк, а потом и на старых газетах…

Там, в Ташкенте, он впервые увидел газеты. В коридоре партшколы вывешивалась единственная газета «ЮНАЯ СИЛА» на казахском языке. Через дня два её переворачивали, а рядом вывешивалась стенгазета «ПЛАМЯ». Отец мог часами стоять около газет, читая всё подряд, не пропуская ни одной строчки. Его упорство было вознаграждено. Его перевели во второй класс.

Имя Ленина стало известно моим землякам с 1917 года, с года падения царского режима и возвращения беженцев на родину. Организацию помощи беженцам в городах и сёлах связывали с именем В. И. Ленина. Возможность учиться Аалы связывал только с Лениным. И огромным счастьем было поступление в Университет имени Ленина (позже, в 1949 году, при попытке отца поступить в московский Литературный институт, диплома этого университета оказалось недостаточно, нужен был аттестат зрелости, которого у Аалы не было: он имел только три года школы и три года учёбы в Коммунистическом университете).

Когда пришла весть о смерти Ленина, ему казалось, что рухнул мир, что непоправимое несчастье обрушилось на них. Что же будет с такими, как он?!.. Всю ночь напролёт Аалы плачет и пишет, пишет плач о Ленине. Исписаны две тетради, в которых в силу своего понятия и огромной любви к вождю, он описывает горе, постигшее трудовой народ. Впервые эта поэма-плач, написанная под впечатлением страшного горя, – ибо для него, безвестного сироты, Ленин был тем, кто дал свет и знания, кто дал кров беднякам и надежду обездоленным, – «Плач» был напечатан в «Байляль Миляль» – «Интернационале», выходившем очень маленьким тиражом.

Поэма Аалы Токомбаева «О Ленине», отправленная по совету однокашников в Киргизию еще в 1924 году, не была издана. Только в 1927 году её издали в Ташкенте отдельной небольшой книжечкой. Как позднее стало известно из письма видного литератора и партийного деятеля К. Тыныстанова секретарю ЦК ВКП(б) Киргизии Белоцкому, написанного в феврале 1937 года, издание этих стихов было задержано на три года из-за … «троцкизма» далёкого от политики юного автора, посмевшего «замахнуться» на такую великую тему…

Позже, в сталинских застенках, Аалы Токомбаев будет мучиться вопросом – по чьей же злой воле он, безвинный, очутился здесь? И только спустя годы он с изумлением узнает, что весь сыр-бор загорелся из-за его юношеского поэтического сборника «О Ленине», что самый «серьёзный» сигнал в верха, «во-время вспомнив» об этой юношеской книге – спустя десять лет! – подаст Касым Тыныстанов, с которым они в то время дружили семьями…

Копию этого письма из недавно рассекреченного партархива я получила уже после смерти отца:

«Тов. Белоцкий!

В добавление к моим устным Вам сообщениям по вопросу о сборнике стихов «О Ленине» сообщаю следующее.

Рукопись этого сборника попала на рецензию ко мне и получила с моей стороны отрицательный отзыв, как неверно толкующая образ Ленина как вождя и ленинизм, а также изображающая «вождем» Троцкого. В результате моего заключения сборник в Киргизии не был опубликован. Издан он был Истпартом Сред. азбюро ЦК ВКП(б) в 1927 г. в г.Ташкент. После того, как часть издания была уже распространена, один экземпляр попал в комиссию по просмотру ленинской литературы на кыргызском языке при Кир.Обкоме ВКП(б), которая мне, как своему члену, поручила дать на сборник рецензию. Рецензия была мною составлена и представлена комиссии, которая с нею согласилась и постановила изъять сборник. Постановление комиссии должно было быть санкционировано Бюро ОК; было ли это сделано, мне неизвестно. Однако, думаю, что санкции этой не было, так как в 1933 г. я не мог найти соответствующего постановления.

В 1927 г. появилась первая резкая критика сборника в кыргыз-ской газете (автор статьи т.Догдуров). В защиту этого сборника в той же газете выступил т.Рахматуллин. Против последнего мною была помещена статья в той же газете. В 1933 году в связи с юбилеем поэта появилась новая статья т.Рахматуллина (тогда члена Бюро ОК и редактора газеты). Он опять восхваляет сборник и попытку мою изъять его квалифицирует как контрреволюционную (смотри газету «Кызыл Кыргызстан» от 6 июня 33 г.)… Поскольку имеется статья т.Рахматуллина, восхваляющая сборник, а также ввиду того, что не было решения ОК об указанных документах… сборник «О Ленине» ещё кое-где читается как советский документ. Следовало бы автору сборника т.Токомбаеву, а также т.Рахматуллину в печати осудить свои неправильные взгляды, придерживаясь народной пословицы «Лучше поздно, чем никогда».

К настоящему объяснению прилагаю: 1) отрывки из сборника в русском переводе; 2) черновик моего заявления в 1933 г. на имя бюро ОК.

8/II-37г. ТЫНЫСТАНОВ».

В Бюро Кир.Обкома ВКП(б) от члена ВКП(б) Тыныстанова поступило ещё более объемистое письмо об исключительно вредном влиянии поэтического сборника «О Ленине» на умы читателей. Любопытствующие могут запросить это письмо в уже рассекреченном архиве партии, я же приведу только несколько красноречивых строк: «…Этот сборник не имеет ничего общего с делом Ленина, с ленинизмом, кроме его извращения, и сам т.Рахматуллин (орфография и пунктуация документальная – Т.Т.) в данном вопросе, не имеют абсолютно никаких доказательств, когда они защищают свои позиции в оценке этого сборника, кроме единственного аргумента, который сводится к тому, что …и т.Токомбаев происходит из бедняков и потому он поет о Ленине так, как понимают великого вождя бедняки…». (Копия письма хранится в Доме-музее Аалы Токомбаева).

Это сегодня мы можем улыбнуться над наивными словами критика в адрес юношеского поэтического сборника. Но в те годы это было достаточным обвинением для смертного приговора. А ведь были и ещё таинственные трое, чьих «трёх подписей» было достаточно для заключения человека в тюрьму…

Не хочется ворошить плохое. Хотя очевидно, что эти люди из «тройки» потом долгие годы сосуществовали рядом с отцом, в его тени, имели с ним довольно тесные взаимоотношения...

Что же касается личности великого просветителя кыргыз-ского народа Касыма Тыныстанова, то она, безусловно, достойна самого высокого уважения потомков. Следует помнить, что тоталитарная идеология диктовала свои условия выживания, и каждый крупный общественный деятель был, прежде всего, продуктом своей эпохи... Эта идеология толкала людей в сети заблуждений, взаимных обвинений, приводя нередко к трагическому финалу.

Но вернёмся в самые безоблачные годы молодого поэта, в годы его первых творческих успехов, первой любви…

Токомбаев с тех пор, как ликвидировал свою безграмотность, не переставал писать стихи. Писал о любви, о страдании, подражая песням известного певца Богачы. Нехитрые песенки, сложенные в фольклорном стиле без строгой логики и смысловой связи в рифмованных выражениях, быстро расходились в рукописи. Многие из них можно услышать и сейчас. Они нигде не печатались, но Аалы Токомбаев был известен в студенческих кругах как автор не только рукописных «лирических» песен, но и как автор поэмы «Сон Айчурок». В 1923 году в журнале «Бейляль Миляль» («Интернационал») при САКУ были опубликованы стихи Аалы Токомбаева «Старый начальник» («Старый глава») и «Первые строки», написанные во время пешего перехода в Ташкент. В том же году в журнале «Шолпан» на казахском языке был опубликован отрывок из эпоса «Курманбек», написанный в стихотворно-прозаической форме.

В годы его учёбы был издан на шапографе альманах «Тунгуч адым» («Первый шаг») в 100 экземплярах, в издании которого молодой поэт принимал самое активное участие. Этот маленький издательский опыт очень помог ему в дальнейшей работе.

Отец рассказывал, что молодёжь того времени стыдилась писать стихи о любви, как стыдилась, например, носить галстук, эту «мещанскую отрыжку»... Эпоха требовала от них гражданственности, и они откликались на требования времени. Более того, время требовало от каждого, умеющего слагать поэтические строки, активного участия в народном хозяйстве. Трудно было выучить наизусть безграмотному дехканину техническое описание правил вождения трактора. А в виде складной песни эти правила заучивались легко… Конечно, молодые поэты увлекались, влюблялись и тайком писали о любви, но не печатали этих стихов. Однако … «Секетбан» моего отца, да и других акынов, поются и сейчас, став народными песнями.

Хотя творчество Аалы Токомбаева уже было широко известно в студенческих кругах, творческий путь Поэта начинает свой отсчет с 7 ноября 1924 года.

Судьба распорядилась так, что стихотворение «Приход Октября» был принят народом и всей литературной общественностью и критикой не столько как первое, опубликованное в первой кыргызской газете стихотворение Аалы Токомбаева, а как первое профессиональное литературное произведение автономного Советского Кыргызстана. Это стихотворение, – как говорил сам поэт, – хоть и «молодости слабый полет, но его золотыми лучами коснулся великий восход»…

До 1924 года у кыргызов не было своей письменности, своих печатных изданий на кыргызском языке. И вот 7 ноября 1924 года вышла первая кыргызская газета «Эркин-Тоо» («Свободные горы»), и в этой газете было напечатано стихотворение безвестного студента САКУ Аалы Токомбаева. До этого дня пишущие студенты, в том числе и Аалы, печатались только в казахских и татарских газетах и журналах. При подготовке к выпуску «Эркин-Тоо» первый ответственный секретарь газеты Карачев в поисках материала обратился в редакцию казахской газеты «Ак жол» («Светлый путь»), где нашёл подходящее стихотворение для первого номера газеты. Карачев, сам ещё молодой человек, разыскал Аалы, поговорил с юношей, рассказал, что скоро будет создана газета на кыргызском языке и что сейчас собирается материал для нее. Рассказал, что в редакции казахской газеты он нашёл стихотворение Аалы, и спросил, согласен ли он, чтобы его стихотворение было напечатано в новой газете. О таком юноша и мечтать не мог! До конца он не поверил и об этом разговоре не рассказал даже своим друзьям...

В день 7 ноября студенты вышли на демонстрацию. Духовой оркестр играл марш, студенты пели, кругом царило веселье, а будущего великого кыргызского поэта от всеобщего веселья и подъема отвлекали его ботинки. Подошва одного ботинка отвалилась, и юноша то и дело останавливался, чтобы вновь подтянуть проволоку, которой был подвязан ботинок. В тот момент, когда он в очередной раз подтягивал проволоку, он услышал крики мальчишек-газетчиков: «Новая кыргызская газета! Покупайте новую кыргызскую газету!» Он поднял голову и увидел бегущего к нему его близкого друга Уголбаева. Тот размахивал газетой: «Ура! Наша газета! Наша газета, Аалы, в ней твоё стихотворение!».

День рожденья Свободы!
    Ты слышишь, – ликует народ,
    В каждом сердце Свобода бурлит и поёт…
    День рожденья Свободы!
    Как первый зелёный росток,
    Через толщу веков долгожданный
    Пробился цветок!

День рождения Жизни!
    Страна из пожарищ встаёт,
    Словно малые реки, народы впадают в неё.
    В этот день стал хозяином самый последний бедняк,
    Все тенёты насилья развеял весенний сквозняк!

День рожденья Ураана, какого не знали века:
    «Землю, знамя и власть мы вверяем рукам бедняка!» –
    С ним в бою нашем правом и смертный не страшен нам час:
    Поколенья грядущие смотрят с надеждой на нас!

День рождения Духа – свободного духа в сердцах!
    Гордым вырастет сын, если сердце бесстрашно отца, –
    Если прихвостней царских, холёных испуганных псов,
    Гнал он к Чёрному морю по тропам равнин и лесов!

День рождения Счастья!
    Как крик молодого орла,
    Что впервые почувствовал дерзкую силу крыла,
    Первый трепет ребенка под сердцем у юной жены,
    Первый день тишины
    После долгой и страшной войны…

Это наша страна с Октябрем из мечты родилась!
    Долгожданным ребёнком и первым ростком поднялась!
    К слову партии Ленина,
    Памяти павших верна,
    Словно к щедрой груди материнской припала она…

Слово Ленинской партии на ноги ставит страну!
    К слову Ленинской партии сердцем бедняцким прильну.
    Слово Ленинской партии к звёздам дорогу торит
    И на сотнях наречий о Правде оно говорит!..

Аалы долго не мог поверить в такую радость. Он рассказывал: «Я не мог поверить! Буквы прыгали перед моими глазами, и я не мог прочитать ни строчки, газету читали вслух мои друзья, не только Оке... Это был самый большой праздник для всего кыргызского народа».

Нам не дано до конца понять чувств молодёжи того времени. Это была эпоха, когда народ, как жаждущий путник в пустыне, не мог утолить свою жажду знаний. Книг было мало, а на родном языке и вовсе не было. И вот газета! Газета на родном языке!

День 7 ноября 1924 года, пожалуй, был одним из самых счастливых дней в жизни моего отца. Именно этот день позже он запишет, как день своего рождения. Но этот день принёс не только известность 20-летнему студенту-сироте. Он породил и чёрную зависть соперников, которая отравляла его жизнь и преследовала поэта на протяжении всей его жизни…

Вскоре Карачев вновь зашёл в общежитие и сказал, чтобы Аалы зашёл за гонораром и назвал адрес, куда идти. Лучший друг Аалы весельчак, балагур и добрая душа Уголбаев потирал руки: «Ой, Аалы, а зачем мы пойдём к генералу? Мы будем с ним здороваться? Что мы ему скажем!?» – на что получил ответ, что раз сказали идти, значит, надо идти. В назначенный час друзья отправились за «генералом». В вестибюле они спросили у привратника, куда идти за генералом. Привратник указал на окошечко. Аалы заглянул в окошко и сказал: «Мы за генералом». Ему протянули листок: «Распишитесь». Он расписался, и ему протянули деньги.

– Мы за генералом…

– Это и есть гонорар, то есть плата за ваше стихотворение…

Удивлению и смущению юношей не было конца.

Учёба в Ташкенте дала Аалыке не только знания, но и огромное количество друзей. Там, в Ташкенте, он познакомился с Зайнаб Сатпаевой – весёлой певуньей, красавицей-казашкой.

Она училась на курс ниже, но, несмотря на это, он не решался к ней подойти, так как её внимания пытались добиться не только студенты, но даже и молодые преподаватели. Казахи её называли «Мунара»– недосягаемая… О силе чувств двадцатидвухлетнего Аалы говорили его стихи:

Влюблённому сердцу мало человечье обличье.
    О, если бы солнцем я стал! –
    Бесконечно любя,
    Дыханьем согрел бы ледышки ладоней девичьих,
    Весь день целовал и ласкал бы лучами тебя…

А выйдет любимая по воду ранней порою –
    Пусть я водопадом к коленям её припаду,
    На волнах своих унесу от родного порога,
    Как с неба упавшую утреннюю звезду…

О, если бы стал я волшебной водою живою! –
    Я дал бы тебе удивительно светлую жизнь,
    Чтоб даже пустыни цвели под твоею ногою
    И в яви живой воплощались мечты-миражи…

Любовь моя в Лету со мною когда-нибудь канет…
    Как вырвать твой облик из плена безжалостных лет?
    О, если б я был не поэтом, а долгою каплей –
    На горной скале я бы выточил милой портрет…

В одной группе с Зайнаб учился поклонник песен Аалы – Досалы Туратбеков (кстати, эти песенки о любви и «страданиях» и сейчас исполняются как народные). Заметив, как Аалы неотступно следует за Зайнаб, но не решается подойти, он решил помочь влюблённому. Он рассказывал нам, как подсаживался на занятиях к Зайнаб и читал стихи Аалы, а потом рассказывал об авторе. Стихи тогда писались на казахском или татарском языке, поэтому они были близки и понятны Зайнаб.

Досалы приглашал Зайнаб в кино. Там совсем «случайно» встречался Аалы, а Досалы, вспомнив о неотложных делах, удалялся, пообещав скоро вернуться. После этих «случайных» свиданий на полях тетради юного Токомбаева «случайно» появлялись новые «идеологически не выдержанные» стихи:

…Пускай я сплю – ты в помыслах одна.
    Смеясь, меня в лицо поцеловала.
    И вот уже ты покидаешь сон.
    И я проснулся… А меня во сне
    Ты видела когда-нибудь, хоть раз?

Такая тьма стоит вокруг меня,
    Как будто облаком своих густых волос,
    Как уголь черных, ты меня укрыла…
    Как мотыльки кружатся у свечи,
    Так мысли все вокруг тебя кружатся.

Во тьме ночной, в глубокой тьме ночной
    Я солнце негасимое прошу,
    Чтоб нас с тобой оно соединило.
    Иначе те слова, что вызрели во мне,
    Кому скажу тогда, кому скажу?..

Через год, в 1926 году, Аалы и Зайнаб поженились. Это была первая студенческая свадьба, а в апреле 1927 года в большой студенческой семье появился новый член семьи – мой старший брат.

Однажды студенты во главе с Аильчиновым и Уголбаевым уговорили молодых родителей пойти в парк. По дороге им встретился Саадаев Жайнак – секретарь ВЦК. На вопрос Саадаева балагур Уголбаев пространно объяснил, что в студенческой среде прибавление и что они все направляются в парк, чтоб испытать счастье ребёнка.

Саадаев дал ребятам 20 рублей – огромная сумма по тем временам, на которую они и отпраздновали первые «крестины». Своего первенца отец назвал Жолдош – друг, но чета Аильчиновых настояла на имени Карлен: в честь Карла Маркса и Ленина. Но вплоть до поступления в институт все его звали и знали как Жолдоша.

Когда отец привез нашу маму в свой родной аил, то родичи приняли молодых тепло и радушно. Родители с юмором вспоминали, как неожиданно Курманалы, родной дядя, который отправил племянника на учёбу, взяв взаймы старую заезженную клячу, в эти праздничные дни чуть не стал кулаком: молодых родня одаривала живностью, которую они тут же передаривали Курманалы…

ГЛАВА 5. ДРУЗЬЯ ПОЗНАЮТСЯ В БЕДЕ

… – Храня мужчины доблестную честь,
    Ты прожил жизнь с сознаньем этим ясным.
    А трудно ль было верность предпочесть
    Иным сомнительным соблазнам?
    И не жалеешь разве, что не мог
    Вкусить утех – хотя просились
                                         в руки!?…
    – О чём жалеть? Я не был одинок,
    Хоть и страдал с любимыми в разлуке.

В Пишпеке в двухкомнатной квартире Базаркула Даниярова – одного из первых просветителей своего народа, автора первых учебников на кыргызском языке, – жили не только сами хозяева, но и близкая, и дальняя родня, и даже просто знакомые. Для Аалы и Зайнаб тоже нашлось место в этом госте-приимном доме. В конце длинного коридора молодым поставили кровать и «спальню» отделили занавеской. Вообще, и папа, и мама с большой теплотой и нежностью всегда вспоминали об этой удивительно дружной и высокоинтеллигентной чете.

Вероятно, к этому году относится и близкое знакомство и крепкая дружба с Токчоро Джолдошевым, который уже был в литературных кругах известен как талантливый вдумчивый критик, и Тазабеком Саманчиным. Мама рассказывала, как однажды на аллее за Дубовым парком познакомилась с очень приятной девушкой – Акимой. Папа был в экспедиции по Кордаю, и всё свободное время она стала проводить с новой знакомой, с которой они так подружились.

Акима Оторбаева пригласила Зайнаб к себе домой. Новую подругу дочери аристократическая семья Оторбаевых приняла как родную, её даже пригласили пожить у них до возвращения мужа.

Но Зайнаб отплатила им «черной неблагодарностью». Однажды она познакомила Акиму с Токчоро Джолдошевым. Молодые люди полюбили друг друга, и в один прекрасный день Зайнаб помогла подруге сбежать с Токчоро. Мама часто вспоминала о благородстве родителей подруги. Они ни словом не упрекнули Зайнаб, (хотя и были недовольны выбором дочери) даже тогда, когда вопреки всем обычаям молодожёны пригласили родителей, а у них в доме не было никакой посуды, ни скатерти. Зайнаб без разрешения хозяйки взяла несколько скатертей, блюда, тарелки и пиалы и передала через окно маленькому помощнику «заговорщиков» – Тазабеку. Мама рассказывала, как мать тети Акимы молча разглядывала пиалу, из которой пила чай у молодых, и, искоса поглядывая на маму, поглаживала скатерть, давая понять, что она всё знает... Тем же путём Тазабек передал посуду обратно, а Зайнаб поставила всё на место. Но никогда ни отец, ни мать Акимы не упрекнули Зайнаб.

В семье Джолдошевых родился третий ребенок, когда Токчоро арестовали.

Вот как рассказывает Каип Оторбаев, младший брат Акимы, об этом чёрном периоде жизни, одинаковом для всех, кого коснулась такая страшная беда, какую чуть позже пережила и наша семья:

«…В 1935 году, ненастным октябрьским вечером, когда дети Акимы и Токчоро уже спали, а я, будучи постарше, только собирался ложиться, в дверь нашего дома сильно и требовательно постучали. Стук был настолько характерным, что его ни с каким другим не спутаешь. Так могут стучать лишь подручные власти, выполняющие приказ – немедленно схватить человека и доставить его в тюрьму. Человечество многократно проходило через подавление восстаний, бунтов, через инквизиции и революции, через массу других ситуаций, когда власть карала недавних своих соратников, и этот стук, и его восприятие формировались веками.

И хотя ни Токчоро Джолдошев, ни Акима, ни мать, ни тем более я никогда не слышали такого стука, мы всё сразу поняли. Стряслось что-то непоправимое, стряслась беда. Я увидел, как помрачнели, замкнулись лица взрослых. В доме сразу поселилась тревога.

Вошли трое. Все в чёрном. Как и то, что ими вершилось. Они были из Народного комиссариата внутренних дел, а попросту НКВД, наводившего на людей ужас. Возникла короткая пауза, когда не только мы, но и они словно одеревенели. Джолдошев был тогда, пожалуй, единственным крупным политическим деятелем, кого арестовывали, не сняв предварительно с должности. И пришедшие, должно быть, хорошо понимали, чем всё это может для них обернуться, окажись арест ошибочным. И вели они себя соответственно, не допуская ни малейшей грубости. Предъявили санкцию на арест и ждали, когда Токчоро соберется. Всё происходило, как в немом кошмарном сне…

Арест зятя сначала обескуражил нас. Думалось, что через день-другой там, куда Токчоро забрали, во всём разберутся и его отпустят. Но угнетало резко изменившееся к нам отношение окружающих. Большинство из них вело себя так, будто вина Токчоро Джолдошева уже доказана, а, следовательно, и мы, его родственники, тоже не без греха, тоже под подозрением. И, значит, мы уже вовсе не те, кем были вчера, когда пользовались вниманием и уважением, а переходим в иное качество, автоматически попадаем в разряд недостойных, мимо которых можно пройти, лишь презрительно смерив взглядом и не здороваясь…

Мою сестру, Акиму Джолдошеву, сразу изгнали с последнего курса Кыргызского государственного педагогического института, как жену «врага народа»… После ареста Токчоро вся ответственность за семью легла на её плечи. А семья была большая: кроме нас с матерью, у неё с Токчоро было ещё трое своих детей – восьмилетний Джалкын, шестилетняя Чолпон и совсем крошечная Джениш, которой едва миновал годик…

Аресты следовали один за другим. По соседству с нами, на Дзержинке, располагались дома тогдашних руководящих работников, известных писателей, деятелей культуры. Почти одновременно с Джолдошевым попал в руки следователей НКВД близкий ему по духу поэт Аалы Токомбаев. Их жёны, Акима и Зайнаб, были подругами. Да и проблемы, с которыми они столкнулись, оказались схожими. Главная из них – поиск средств существования. Как-то они, узнав, что на ликёро-водочном заводе требуются работницы, отправились туда вместе. Там действительно были нужны работницы для мытья бутылок из-под лимонада. Всё это тогда делалось вручную. Работа не из лёгких, но – работа! Они с радостью согласились. Однако, как только в отделе кадров выяснили, кто они такие, им тут же был дан от ворот поворот. Без всякого объяснения причин. Отказали – и всё. Получалось, что Акима и Зайнаб недостойны даже мыть бутылки…»

К этим воспоминаниям академика Каипа Оторбаева я могу добавить, что большая любовь и вера в невиновность мужа, несгибаемая воля Акимы-эдже позволила ей вынести все невзгоды, выпавшие на долю жены «врага народа». Несмотря ни на что, она всё-таки добилась возможности закончить образование. Работе, науке она отдавала все свои силы. Она потеряла сына, но её опять-таки спасла работа: организационная деятельность по созданию первого женского учебного заведения. Акима Оторбаева стала первым директором этого училища. Это учебное заведение можно было бы назвать «институтом благородных девиц»… За одним ударом следовал другой: потеря младшей дочери. И от этого горя её спасала только работа. И всегда рядом с ней была её мать – строгая, справедливая. Было немало искателей руки и сердца Акимы Оторбаевны, но сердце её было отдано одному-единственному – Токчоро. Она отвергла всех. Её дочь Чолпон с золотой медалью закончила школу и пошла по стопам отца. Закончила филологический факультет МГУ. Стала доктором филологических наук, профессором. Акима, Зайнаб, Аалы сохранили юношескую дружбу и верность до конца своих дней.

Прежде, чем с нашей семьёй стряслась такая же беда, мы пережили тяжёлую папину болезнь, которая едва не стоила ему жизни.

В 1930 году папа заболел тифом. Из Казахстана приехала бабушка Нурсулу. Не знаю, мама вызвала её или она сама почувствовала неладное, но её приезд был, если не спасением, то, во всяком случае, большой, решающей поддержкой, так как она привезла мамино приданое – четыре жагоо (стёганый воротник до пола, на который с самого рождения дочери нашивали различные дорогие украшения из золота и серебра). Как раз к приезду бабушки у папы миновал кризис, и теперь больному необходимо было усиленное питание. Папа рассказывал, как, совсем обессиленный, он сидел на кровати и выковыривал «глазки» из серёжек и колец, привезённых бабушкой, так как в Торгсин принимали золотой лом, а камешки выбрасывали. Мама сдавала драгоценный металл, а взамен получала самые различные товары: от продуктов до промтоваров.

Вскоре отец встал на ноги. Бабушка дождалась выздоровления любимого зятя и уехала к себе в Казалы, посоветовав молодым купить дом. Они жили на квартире некоего Чебукина и не спешили с покупкой. Тем более что папу отправили на работу в Москву в Центриздат, а вскоре он вызвал к себе и маму.

Всё свое приданое мама сложила в медный чайник. Чайник затолкала в печку, заложила старыми газетами, и, оставив за собой квартиру, спокойно уехала в Москву. В Москве родился второй сын Токомбаевых – Тарас. Имя ему дали в честь Тараса Шевченко.

Когда мама вернулась в Пишпек, то клада на месте не оказалось. На просьбу вернуть хотя бы часть драгоценностей ответ был один: «Ничего не знаем, ничего не видели». Но чужое добро хозяевам не пошло на пользу…

В свою бытность редактором кыргызского отделения Центр-издата отец познакомился почти со всеми студентами, учившимися в Москве. Об этом периоде, мы дети, мало что знаем. Особенно близко он сошёлся с Абдылдой Минжилкиевым, Болотом Юнусалиевым, Зифаром Эгембердиевым и Зияшем Бектеновым, работавшим заместителем ответственного секретаря Центриздата. В одном из своих воспоминаний Зияш Бектенов писал, что Аалы, уезжая в Киргизию, поручил получить причитающийся ему довольно крупный гонорар. На вопрос, куда выслать деньги, Аалы попросил привезти детскую кроватку, а остальными деньгами распорядиться по своему усмотрению. Бектенов купил пальто себе, Эгембердиеву и еще одному студенту, кое-кому сделали подарки, а на остальные хорошо попраздновали. Зато в железной кроватке, которую привез Бектенов, выросли все дети молодой четы.

К 30-м годам относится и знакомство, а затем и дружба с геологом Абдылдой Минжилкиевым – отцом будущего знаменитого баса, гордости всей страны Булата Минжилкиева, хирургом Исой Ахунбаевым, врачом Ярлыбековым, с семьей Юсуповых… Дружеские отношения до конца жизни сохранились у отца и с критиком Муканбетом Дугдуровым, несмотря на то, что он в пух и прах раскритиковал поэму «О Ленине». Более того, когда М. Дугдуров женился, то молодую жену он привёл в дом Аалыке и Зайнаб. Да и Тамара Хасановна Минжилкиева рассказывала, как и её муж привёз к Токомбаевым, и она крепко подружилась с Зайнаб-эдже, как она звала нашу маму. Мама, в своё время тепло принятая семьёй Даниярова Базаркула, так же сердечно принимала друзей мужа и их жён.

Знакомство и дружба двух корифеев кыргызского искусства – Аалы Токомбаева и Семёна Чуйкова – тоже зародились в 30-х годах. Уже начал свою деятельность Союз писателей Киргизии, выросший из литературного кружка «Кызыл Учкун». Председателем Союза писателей был избран А.Токомбаев. А год спустя инициативная группа, в которую вошли художник С. Солдатов, ретушёр газеты «Советская Киргизия» Микрюков, во главе с С.Чуйковым и В.Образцовым выступила с предложением о создании Союза художников Киргизии. Все четверо вошли в оргкомитет. Председателем был избран Семён Чуйков.

Новый Союз ещё не имел никакого имущества. Семён Афанасьевич вспоминал, как первый председатель Союза писателей приютил их, высвободив комнату, как поделился с ними своим «достоянием», выделив им стол и стулья… Для начинающего художника, талантливого юноши Гапара Айтиева А.Токомбаев добился освобождения от «трудовой повинности» (шла борьба за ликвидацию неграмотности, и молодого выпускника педагогического техникума отправляли работать в глухие села Джалал-Абадской области). Став маститым художником, Гапар Айтиев в своих воспоминаниях писал, сколь судьбоносным было это освобождение от «трудовой повинности» и как его тогда удивило, что ему, не имеющему никакого отношения к писателям, тогдашний председатель Союза писателей А.Токомбаев выделил премию, чтобы отправить учиться в Москву… Эта бескорыстная помощь А.Токомбаева дала толчок трогательной долгой дружбе трех сыновей кыргызского народа: русского С.Чуйкова и кыргызов А.Токомбаева и Г.Айтиева.

Один из исследователей творчества А.Токомбаева критик К.Асаналиев писал: «Мы с полным правом можем сказать, что, подобно Пушкину – родоначальнику и основателю новой эпохи классической литературы, на творческую судьбу А.Токомбаева выпала миссия нести особый груз на всех значительных этапах национальной литературы: на стадиях её первоначального рождения, становления, в процессе её развития и расцвета. То же самое можно сказать, что на долю С. Чуйкова выпала особая миссия в создании, в становлении, в процессе развития и расцвета совершенно нового, доселе не существовавшего в истории кыргызов искусства – искусства живописи».

Корифеи кыргызского искусства. Они умели от души радоваться успехам друг друга, делиться невзгодами, преодолевать трудности, ценить дружбу и дорожить ею, умели сопереживать…

Я вновь с тобой душою слит,
    Художник, верный друг старинный.
    И сердце мне опять щемит
    Мелодия твоей картины.

Как цвет и звук ты вместе свёл?
    Я удивления не скрою,
    Как будто краски ты развёл
    Живой волшебною водою.
    Поющих красок стройный лад,
    И страсти вольные порывы…
    В полон возьмут, заворожат
    Все чувства цвета переливы.

Переживаю как свою
    Я щедрую твою удачу –
    Опять страдаю и люблю,
    Смеюсь и плачу...

Каждый приезд Чуйковых был праздником для нас всех. Они приезжали ранней весной. Семён Афанасьевич оставался во Фрунзе до глубокой осени. Почти ежедневно он проходил в сопровождении студентов художественного училища мимо нашего загородного домика, купленного в одну из светлых полос жизни нашей семьи в селе Чон-Арык. После занятий на природе он, усталый, но довольный, обязательно заходил выпить максым или айран. В воскресные дни друзья собирались у нас, и на весь сад разносился заразительный смех и весёлый голос Семёна Афанасьевича. В те далёкие детские годы мне не было дела до того, что наш дом посетил великий художник. Я радовалась только тогда, когда приходила его жена – тётя Женя. Усадив меня рядом с собой, она любила слушать мою болтовню, а я любила снимать с её рук кольца и браслеты, – надевала их на свои тонюсенькие пальчики и, подняв руки, чтобы украшения не сползали с моих рук, жеманничала, а она радостно хохотала. Я помню её добрые большие руки, всегда чуть прищуренные смеющиеся глаза. Такие серебряные украшения я видела только у бабушки Нурсулу. Много позже подобные национальные украшения стали выставляться в нашем музее изобразительных искусств. И только повзрослев, я узнала, что тётя Женя не просто тётя Женя, а известный талантливый художник Евгения Алексеевна Малеева.

В последние годы Семён Афанасьевич чаще приезжал один. Его звонок: «Ребята, я приехал», – был для нас большим праздником. Собиралась вся семья. В доме воцарялась особая атмосфера. После долгой беседы в кабинете Аалыке друзья в обнимку спускались к обеденному столу, и начинался сам праздник. Семён Афанасьевич рассказывал о своих поездках, о дорожных встречах и происшествиях, о различных людях, с которыми он встречался. И всё это изображалось в лицах. Перед нами то появлялся толстый неповоротливый монах-итальянец, а то и маститый мэтр, и индийский студент или кули, а то – старый татарин, и всё это, сыгранное с добрым юмором и неподражаемым акцентом, было неповторимо. А когда начинались анекдоты не для женских ушей, Семён Афанасьевич вскакивал и с неподдельным ужасом восклицал: «Девочки, у вас там что-то горит!». Мы выскакивали из комнаты и возвращались, когда нас снова звали. Без сомнения, если бы он не отдал своё сердце искусству живописи, то стал бы великим актёром.

Воспоминания, воспоминания... Если бы в детстве и юности знать цену тому, кто твои родители, кто их окружает! Мой отец высоко ценил талант своего закадычного друга:

СЕМЁНУ ЧУЙКОВУ

Подобное морю – бездонное синее небо.
    На горных вершинах в прохладе лежат облака.
    Гранитные осыпи сдержаны лесом еловым –
    Бесчисленным войском от неба до самой земли.

Все эти обрывы, ущелья, долины и реки,
    Что я за полвека – и то не успел обойти,
    Ты скупо и щедро вместил чудодейственной кистью
    Почти на ладони, почти на кленовом листе.

Мой друг и ровесник, ведь это живая поэма,
    Я ей покоряюсь, как высшему дару души!
    Пишу и не знаю – достигну ль вершины
    И этих широт, что дерзаньем твоим пленены.

Сравнится ль такое с моим полотном сопредельным,
    Занявшим от силы четырнадцать строк?

В мемориальном Доме-музее Аалы Токомбаева висят две картины Семёна Афанасьевича, в свое время подаренные им Аалыке. В один из своих последних приездов, глядя на свой юношеский натюрморт, висящий над нашим обеденным столом, Семён Афанасьевич сказал с грустной завистью к самому себе: «Умел же писать, стервец! Всё – настоящее…». Это одна из самых «вкусных» работ Семёна Афанасьевича: истекающая сладостью надрезанная дыня, сахарные ломти арбуза, в которые так и хочется вонзиться зубами, впитывая в себя сочный холодок мякоти… Многие работы С.Чуйкова стали хрестоматийными, превзойти которые не могут до сих пор его многочисленные ученики: «Дочь Советской Киргизии», «Живая вода», «Прикосновение к вечности»… Семён Афанасьевич унес с собой в могилу тайну воссоздания на полотне настоящего азиатского вечернего неба над горами: синевато-зеленого, с первой переливающейся звездой над горизонтом, с органично вписанным в него сизым дымком, вьющимся из распахнутого тюндюка юрты… Этот русский человек был настоящим патриотом кыргызского края, и, я думаю, немалую роль в этом сыграла их тесная дружба с моим отцом, который самозабвенно любил свою родину:

…Уже туманы утра стали зыбкими
    И солнце на долину ляжет скоро,
    Уже пришли кузнечики со скрипками
    И птичий хор поёт без дирижёра.
    Уже созрела влажная смородина,
    А ягоды её – глаза любимой…
    Ты не вовне, ты в нашем сердце, Родина,
    Сияешь красотой неизьяснимой.

О, сколько в скалах неги и суровости,
    Как прошлое вступает в день грядущий,
    Какие мне рассказывает повести
    Родник, из-под горы ко мне бегущий!
    Ужель мечту тревожную исполню я
    И где-то с горной высью по соседству
    Мгновенно оседлаю время-молнию
    И к босоногому вернусь я детству?

Вот по камням бегу я, с гор низвергнутым,
    Мне кустик жёлтый кажется лисицей,
    И я не мальчик, а охотник с беркутом,
    И бабочка мне служит ловчей птицей.
    Земля моя, любовь моя весенняя,
    О, эти две долины, два Кемина,
    Два близнеца в пахучий день цветения:
    За ними – думал я тогда – чужбина.

Я думал, что земля моя бесценная –
    Лишь эти две долины меж горами,
    Но как раздвинулась теперь вселенная
    С ее неоценимыми дарами!
    Раздвинулась в пространстве и во времени
    Судьба моя, земля моя родная,
    Теперь я сын народа, а не племени,
    И мысль моя, и даль моя – иная.

Но сочетались в думе человеческой
    И то, что прожито, и то, что ново…
    Как бьется сердце на земле отеческой!
    А сердце – это Родины основа.

Отношения отца с его великим другом-художником очень красноречиво выразились в статье Аалы Токомбаева, посвящённой семидесятипятилетию Семёна Чуйкова. Эту статью перепечатали тогда многие газеты и на русском, и на кыргызском языках. Это был гимн их совместной молодости. Нельзя не привести её здесь целиком:

«Аалы Токомбаев:

МОЙ ДРУГ СЕМЁН ЧУЙКОВ

… – Иногда везет, иногда нет. Но такого, как в этот раз, ещё не было! За два дня ни одной рыбёшки. Евгения Алексеевна одного чебака с ладонь вытащила было, да и тот ушёл… Сердце аж разболелось.

Евгения Алексеевна, его жена, подтверждает, улыбаясь. Я смотрю на него, мне весело. Вспоминаю. Лет, наверное, тридцать назад это было. Первый кыргызский курорт «Арашан». Стоим рядом. Рыбу ловим. Он – одну за одной, у меня – ничего. Он смеётся, мне обидно. Наловил с десяток, вывалил в фонтан:

– Лови, – говорит, – Алыке, теперь сможешь, а я ещё поднесу.

Ушел к речке – ничего не поймал. Я говорю:

– Рыба-то, оказывается, из уважения ко мне на крючок твой шла, знает, что я не ем её. Без меня же, видишь, ничего нет.

Он засмеялся, сказал:

– Атанан керу. В расчёте.

Около столовой стояла большая глыба камня. На западной её стороне была высечена фигура Будды. Чуйков стоял и смотрел на неё. Потом повернулся и побежал.

– Куда? – успел крикнуть я вслед.

– Азыр келем (сейчас приду), – и исчез.

Теряясь в догадках, терпеливо жду. Вижу – идёт, снизу, со стороны юрты. В руках тяжёлый молот. За ним седобородый старик, хозяин. Мы стоим с аксакалом и смотрим, как Семён Афанасьевич выбивает на юго-восточной стороне камня барельеф Ленина…

Пусть читатель не порицает меня за то, что я не пишу о значении творчества Чуйкова. Считаю лишним. Работы его, имя его широко известны всему миру. Я горжусь, что у меня есть такой друг, человек, творец, прекрасный и обаятельный. Мне очень приятно, что в каталоге произведений Чуйкова указано, что несколько его работ, которые я считаю превосходными, хранятся в собрании А.Токомбаева.

Не помню, при каких обстоятельствах и кто был посредником нашего знакомства. До этого слышал о нём, как о молодом художнике и писателе, уроженце Пишпека. Кажется, о нём говорил художник Образцов, преподаватель педагогического техникума. В то время я, кроме основной работы, руководил в педтехникуме литобъединением «Кызыл Учкун».

Мы с Семёном Афанасьевичем долго бродили по городу. Беседовали о литературе, искусстве, о любви к людям, к природе. Но больше всего нас волновал вопрос творческих кадров. (Кстати, тогда уже был оргкомитет Союза советских писателей Киргизии; одним из организаторов и первым председателем оргкомитета Союза советских художников Киргизии стал Чуйков).

Я тогда плохо говорил по-русски, он – по-кыргызски, но мы хорошо понимали друг друга.

Потом мы зашли домой к Семёну Афанасьевичу, и его мать накормила нас превосходной яичницей.

Почти сорок лет прошло. Сорок лет… Просто не верится, что этому человеку, сидящему в окружении молодёжи и азартно спорящему, на что лучше идёт сазан, за семьдесят!

Кто-то из молодых:

– Что вы, Семён Афанасьевич! Там, в Чу, не только щуки – тигры до революции водились…

Смеётся Семён Афанасьевич:

– Ну, может, в низовьях где-нибудь и водились, а здесь – нет. А то меня, мальчишку, когда я на рисовых полях батрачил, съели бы!

– Вас? Как можно!

Я смотрю на его картину: яркий солнечный день на джайлоо и привольно пасутся кони. Ветер колышет высокую мягкую траву… Вроде бы всё… А я чувствую теплоту солнца, ощущаю на лице своём ветер, чувствую, как начинает с перебоями стучать сердце, и ловлю себя на мысли: высоко, не менее трех тысяч метров… И вдруг физически ощущаю тяжесть лет на своих плечах. Грустно от мысли, что невозможно уже ехать стремя в стремя, не переставая удивляться и открывать мир, карабкаться по крутым склонам и, оглянувшись назад, ахать от собственной дерзости – ишь, куда поднялись!

Мы стоим на самой вершине перевала Тюя-Ашу. Подшучиваем над своей усталостью. Тогда дорога на Сусамыр считалась очень трудной, не было, пожалуй, метра, где не белели бы кости павших животных. Мы, с нами был писатель Абдукаримов, рассматривали дружеский шарж, который, пока мы переводили дух, сделал Семён Афанасьевич. Себя он нарисовал до невозможности усталым, измученным. Так-то оно и было на самом деле.

Однако это не помешало ему обратить наше внимание на облака, далеко внизу, под нами. Они были как хлопок. Солнце пронизывало их насквозь, и они непрестанно переливались от золотого до багрово-красного. И эта непрестанно меняющаяся гамма цветов поразила меня. Я сделал открытие. Я понял, что не всем дано вот так, сразу, с одного взгляда, как сделал он, заметить волшебную красоту природы. Гораздо позже я узнал, что только талант способен раскрыть для других эту красоту.

Спасибо, тебе, Семён Афанасьевич, за твои всевидящие глаза, за твоё честное, умное, всегда влюблённое сердце!..

Не помню, в каком году, летом, мы с Семёном Афанасьевичем поехали в мой Чон-Кемин. Несколько дней находились в горах, ночуя у чабанов. На недолгих стоянках Семён Афанасьевич наблюдал и восхищался мастерством женщин, делающих узорчатые кошмы, затейливые узоры на туш-кийизах.

Он говорил о народном творчестве как неисчерпаемом фонде искусства. Говорил, что именно в нём надо искать истоки национальной формы.

В эту поездку, да и, пожалуй, в остальные, мы многого насмотрелись. Улары выбегали из-под копыт наших лошадей и уводили прочь свои выводки. Олениха с двумя оленятами испуганно и жалобно смотрела на нас. Сотни птиц несмолкаемым хором сопровождали наш путь. Среди этого щебета особенно выделялся один. Я убеждал Семёна Афанасьевича, что на такой высоте соловьёв не бывает, но во мне всё пело и, видимо, такое же состояние было у него. Он с удовольствием соглашался и охотно верил мне.

А потом заспорили – кто лучший стрелок. И я неосторожно сказал, что если промахнусь, то съем сырой первую дичь, даже сороку, которую подстрелит он. Конечно же, я промахнулся. Но, к счастью, сороки нам не попадались…

Только через десять лет собрались мы на подобную вылазку – на этот раз поохотиться. Вместе с нами был ныне покойный академик Юнусалиев. Запаслись всем необходимым на пятнадцать-двадцать дней и выехали из Фрунзе. Дорога была весёлая. Семён Афанасьевич всё предвкушал, как я промахнусь и потом буду есть сырую сороку, которую подстрелит он или Юнусалиев.

Встретили нас хорошо. Собрались друзья детства, смех, шутки. Семён Афанасьевич, превосходный рассказчик, объяснил «цель» охоты, что, мол, специально только и приехали, чтобы я смог уплатить ему старый долг. Он намекал на давний мой промах.

В середине ужина я почувствовал страшную боль. Разболелась печень, начался приступ. Лекарства не помогли. Мое состояние было угрожающим. Из Фрунзе прилетел самолет. Семён Афанасьевич и Болот Юнусалиевич хотели меня сопровождать, но я уговорил их остаться. Ведь так долго мы собирались на эту охоту… Семён Афанасьевич до сих пор шутит, удивляясь, как это удалось мне так здорово «симулировать» болезнь и тем самым избежать уплаты долга.

– Ну, и трус же ты, Алыке! На всё готов, лишь бы не есть сырую сороку, – возмущается он.

Каждый приезд Семёна Афанасьевича в Киргизию – праздник для моей семьи. Мы стремимся раньше всех заполучить его к нам. Такие вечера изобилуют новостями, шутками, прелестными анекдотами. Кстати, Семён Афаанасьевич знает их бесконечное множество и неподражаемо рассказывает.

Если я бываю в Москве, я непременно захожу к Чуйкову. Я вижу, как рада моему приходу Евгения Александровна – жена, соратник и друг Семёна Афанасьевича, воспитавшая ему двух великолепных сыновей Ивана и Василия, идущих по стопам отца. Я с волнением, как в храм, вхожу в мастерскую…

А потом мы поднимаемся наверх, усаживаемся напротив друг друга и долго молчим под мелодию, которую задумчиво наигрывает Семён Афанасьевич на комузе.

И время тогда останавливается, замирает, и память снова уносит меня в юность. Семён Афанасьевич молчит, только улыбается глазами и кивает: иди мол, Алыке, я подожду…

И я ухожу в детство, возвращаю время, когда впервые меня назвали батыром…».

Вообще, соз-дается впечатление, что вся зарождающаяся интеллигенция конца 20-х и 40-х годов тесно связана между собой. Так, например, дружба Аалыке с Тынымсеитом Уголбаевым, Акматбеком Джумабаевым, с Алиевым, Карачевым, Досалы Туратбековым, Аильчиновым, Мамасалы Абдукаримовым и другими зародилась и окрепла в Ташкенте. А К.Маликов, Ж.Турусбеков, Ж.Боконбаев, С.Сасыкбаев, Р.Шукурбеков – все «кызылучкуновцы», участники литературного объединения, руководителем которого был Аалы Токомбаев, считали Аалы Токомбаева своим учителем, и тому свидетельство – стихи в их сборниках, посвящённые Аалыке.

Особые отношения и в дружбе, и в творчестве были у отца с Калимом Рахматуллиным. Уже находясь в тюрьме, будучи на грани жизни и смерти, не зная, живы ли друзья, Аалы обращается к заключённым:

Жив ли Калим? Жив ли Калим? Ответьте!
    Я – его измождённый друг Аалы.
    Целый месяц, проведённый на конвейере,
    Я стонал, будто перенёс пять тифов!
    Никто меня не осудит за то,
    Что хочу остановить свою жизнь…

Пусть услышит Калим, слушайте и вы:
    Не хочу умереть, будто и не жил на свете,
    Я – один из многих,
    Но хочу умереть, оставив след после себя,
    Принеся какую-то пользу,
    Пусть используют мое тело для науки, –
    Может быть, я стою хотя бы одного кролика!..

…А ведь ещё совсем недавно, почти накануне ареста, трое друзей – папа, хирург Иса Ахунбаев и поэт Джоомарт Боконбаев – работали и отдыхали в Иссык-Ата. Гуляя по горам, заглядывая в пещеры, они взбирались высоко в горы, восхищались природой. Однажды они заговорили о том, кто же открыл этот целебный источник и преподнёс его людям. Папа решил пошутить и сказал, что он знает имя человека, открывшего источник, и, более того, уже есть решение поставить ему памятник. Друзья обрадовались этому сообщению и стали горячо обсуждать, где должен стоять памятник и как должен он выглядеть... Слушая их горячие споры, папа подумал: «Что же я наделал, ведь они младше меня и поверили... Теперь я окажусь лгуном. Нет! Надо сознаться…». Он обнял друзей и сказал: «Знаете, всё, что я сказал о памятнике и о человеке, открывшем источник, – только моя фантазия, моя мечта». Они засмеялись. Жоомарт сказал: «Аалыке, это хорошая мечта, и я присоединяюсь к ней!». Спустившись, на память об этом дне друзья сфотографировались. А Жоомарту и Аалыке этот день дал пищу для создания стихов «Если увидишь арчу»:

Если арчу
    На скале ты увидишь чуть свет,
    Пристальней к ней постарайся, мой друг,
                                                   приглядеться,
    Может быть, это ушедший из жизни поэт,
    Людям отдавший свое неуёмное сердце.
    С песнею гордой он смело шагал по земле,
    И, переспорив стремительный век быстротечный,
    Встал он однажды зелёной арчой на скале –
    Деревом жизни и символом стойкости вечной…

Так сложилась судьба, что самая элитная часть интеллигенции 30-х годов оказалась «врагами народа», «националистами» и «шпионами» в пользу… Японии. Папины друзья юности: Уголбаев, Джумабаев, Туратбеков, Аильчинов, которые учились вместе, – все они прошли испытание тюрьмой. Вместе с ними это испытание прошёл тогда ещё молодой талантливый хирург Иса Ахунбаев, с которым отец познакомился в начале 30-х годов. Аалыке, судя по его тюремным стихам, очень боялся за него:

Нас гнали куда-то.
    Я увидел Ису.
    Конвоира закон
    Запрещает даже переглянуться.
    Он шёл, не замечая,
    Приблизился ко мне…
    Мешковиной обвязана
    Несчастного голова.
    Поздороваться нет возможности.
    Обменялись улыбками
    И только покашливанием
    Приветствовали друг друга.

Нет ли среди нас клеветников и подхалимов? –
    Шутили обо всём когда-то,
    Необдуманно, не думая о последствиях,
    Добродушно смеялись.
    Выросшего свободно в неге
    Не сломали бы его невзгоды…
    Может, мысли мои
    Зашли слишком далеко?

Только бы он не взял на себя
    Несуществующую вину!
    Главное, чтоб сохранил
    Большевистский характер!

Могучее здоровье и стойкий характер помогли младшему другу Аалыке выдержать нечеловеческие (хотя, кроме человека, никто не мог придумать такое) пытки. Не только на счастье своей семьи, но и на счастье сотен страждущих Ахунбаев вышел из тюрьмы. Это он – Иса Коноевич Ахунбаев – впервые в истории кыргызской хирургии сделал операцию на сердце.

Наше детство – детей Ахунбаева, Малдыбаева, Карасаева – прошло рядом. Дружили родители, дружили и мы, дети. В моей памяти остался один день.

Как-то наши родители собирались у Ахунбаевых – поздравить Ису Коноевича с успешной операцией. Вероятно, это была редкая операция для того времени. Он продемонстрировал друзьям ножи, щипчики и ещё какие-то инструменты и сказал, что это гуманитарная помощь Америки. Я раньше видела скальпель, но нож, который показал дядя Иса, скорее напоминал серебряный столовый нож, подаренный папе на день рождения Карасаевыми. Больше всего взрослых и, тем более, нас, детей, удивили камни – целая горсть разных по величине гладких камешков. Иса Коноевич сказал, что это камешки из печени 86-летней старушки, которую он оперировал. Сейчас я думаю, что эти камешки впервые в истории кыргызской хирургии были извлечены из желчного пузыря. Ещё всех удивило, что очень старый человек перенес столь сложную операцию. Возможно, что до этого дня наши родители и не знали, что в организме человека образуются камни.

Вообще, старшее поколение, наверное, многого ещё не знало и было довольно наивно и доверчиво. Я вспоминаю один случай, рассказанный мамой.

Это было перед войной. В Иссык-Ата в очередной раз собралась группа, работавшая над эпосом «Манас». Писатели были со своими семьями. Мы отдыхали, родители работали.

Маме зачем-то нужно было зайти к главному врачу санатория Ярлыбекову, кстати, тоже другу родителей. Секретарь главврача попросила маму подождать, так как главный врач беседует с героем-писателем. Будучи женой писателя и зная почти всех, мама из любопытства, несмотря на просьбы секретарши, зашла в кабинет Ярлыбекова. Увидев маму, посетитель вскочил и опрометью бросился из кабинета. Мама рассмеялась, а Ярлыбеков удивлённо спросил: «Почему он так испугался? Откуда ты знаешь этого орденоносца-героя?». Действительно, у «орденоносца» на груди был прикреплён аккуратно обшитый красным материал, на котором располагались значки с изображением всех вождей, начиная с Ленина и кончая Будённым.

Мама рассказала Ярлыбекову, что это местный не то юродивый, не то хитрец, а, скорее всего, и то и другое вместе, и что его звать Керимбек и на груди у него не ордена, а значки, которые нынче продаются в ларьках. Конечно, ордена в то времена были редкостью и не все знали, как они выглядят. Мама знала, как выглядят ордена, потому что её младший брат Жеткербай Сатбаев пришёл с финской войны, и на его груди красовался орден Ленина. Да и среди писателей и артистов были орденоносцы, например: Жоомарт Боконбаев и Жусуп Турусбеков были награждены орденами «Знак Почёта» во время Декады кыргызской литературы и искусства.

Но всё когда-то кончается или отдаляется. Мама рассказывала, как с середины 50-х в их компании появились трещины, всё чаще и чаще стало употребляться выражение: «Мы – саяки». Это говорилось с таким высокомерием, что мама однажды не выдержала: «Я раньше не слышала, что есть такая национальность «саяки» и думала, что вы кыргызы!». Мама говорит, что раздался хохот, а кое-кто покраснел… Встречи стали реже и совсем прекратились.

Надолго, до последних дней жизни сохранилась дружба и творческое сотрудничество Юдахина, Токомбаева, Юнусалиева, Шукурова. Их совместная борьба за достойное место в кыргызской литературе творческого наследия Молдо Кылыча Шамырканова длилась не один год – тому свидетельство огромное количество документов в архиве Аалыке и полностью записанные им произведения Молдо Кылыча, жившего ещё в XIX веке, в вину которому ставились его якобы консервативные взгляды. Как жаль, что никто из закадычных друзей не дожил до того дня, когда имя одного из первых поэтов-письменников заняло достойное место!

ГЛАВА 6. ТВОРЧЕСКИЙ ВЗЛЁТ «ВРАГА НАРОДА»

…В веках разительное сходство:
    Сегодня так же, как вчера,
    Подлец не ценит благородства,
    Дурак – ума,
    Злодей – добра.

Не в том вопрос, что меньше стало
    Или не меньше дураков.
    Их и теперь – увы! – немало,
    Но наш дурак уж не таков…

Иной – тупица от природы –
    В броне учености, как дот…
    Лишь беззащитны донкихоты,

Как самый первый Дон Кихот!

…Я приступаю к самому трудному: рассказу об аресте отца. Сам он не любил говорить на эту тему, пресекая все попытки анализа свалившейся на нашу семью беды: эти события на всю жизнь остались его кровоточащей раной. И было отчего… Разбирая музейные архивы тех лет, я начинаю понимать, сколько близких его друзей «задействовано» в этом деле…

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Открыть полный текст в формате Word

© Токомбаева Т., 2004. Все права защищены
    © Издательство «ЖЗЛК», 2004. Все права защищены