Гнездо кукушки

Повесть лауреата Русской премии-2006 о тонком внутреннем мире и чувствах 40-летней немой женщины из сельской глубинки. Родственники выдают ее замуж, и в ней пробуждается любовь к своему избраннику

Из книги: Талип Ибраимов. Старик и Ангел: Повести. — М.: Издательство «Европа», 2007. — 232 с. Издание осуществлено при поддержке Фонда им. Б.Н.ЕльцинаУДК 82-3
    ББК 84-44
    И82
    ISBN 978-5-9739-0135-6

    И в этот день я по привычке поднялась намного раньше солнца. Бесшумно прошмыгнула из комнаты, проскользила по прихожей и, осторожно распахнув дверь, застыла на крыльце, оглушённая звуками жизни. То быстро-быстро, взахлёб, то замирая, лишь изредка нежно и целомудренно касаясь друг друга, то опять торопя прикосновения, суматошно, изо всех сил жаждая оторваться от стебельков, ветвей, трепетали листья на деревьях, чуть слышно, затаивая дыханье, шелестела трава, и, ликуя, во всё горло, слад ко и самозабвенно чирикали воробьи.
        Господи, может быть, я для этого и живу, чтобы просыпаться по утрам и вырываться из тесноты комнат под необъятность неба, и застывать на крыльце с мгновенной радостью, яркой, как солнечный свет. Только мгновенье. А потом — разнообразие звуков, чаща звуков, заколдованное движение солнца и спокойное угасание дня. А потом — моя серая, безрадостная жизнь до следующего утра. Я, подражая воробьям, зачирикала, поводя напряженно вытянутой шеей Конечно мое безголосое сердце и горло созданное только для пропуска пищи не исторгли ни звука но так сладостно было вообразить что и я вплетаю свой голос в многозвучье рассвета. Впрочем, я не стала доводить себя до экстаза, чтобы не выглядеть смешной, если вдруг кто заметит мои бессильные потуги. Я просто рассмеялась — так мне было хорошо.
        Я открыла загон, и истомившиеся за ночь овцы высыпали во двор. Я погнала их к подножию гор, где обычно пастух прогонял стадо на пастбище.

    На небольшом холмике сидели два старика, рядом паслись овцы. Тоже поджидали стадо. Как всегда, они уставились на меня, Я кивнула, здороваясь, отошла в сторону, опустив взгляд, обречённо ожидая весь их последующий разговор.
        — Здравствуй, родная! — ответил один старик.
        — Здравствуй, касатка! — ответил другой.
        — Какой ты игривый!
        — Кому, как не ей, нужно ласковое слово...
        — Нам всем нужно ласковое слово.
        — Ей особенно, — вздохнул второй старик.
        — Почему? — прищурился первый старик.
        — Она же обижена богом — немая... Правда, она слышит, но всё равно — горе большое...
        — А какой прок, что мы умеем болтать?
        — Странный ты...
        — Все беды людей от длинных языков, — усмехнулся первый старик. — Так что, если подумать хорошенько, она — счастливый человек.
        — Тебе бы такое счастье.
        Первый старик закашлялся, поперхнувшись словом. Потом они посидели молча, уйдя в горестные раздумья о бедствиях, приносимых длинными языками.
        — Я знаю, почему ты с ней ласковый, — хитро прищурился первый старик. Видимо, жажда реванша не давала покоя его нестареющему самолюбию.
        — Брось!
        — Знаю. Знаю, почему ты вздыхаешь, — многозначительно протянул первый старик.
        — Почему? — простодушно спросил второй старик.
        — Ты её соблазнить хочешь! — победоносно воскликнул первый старик.
        — Ок!.. Пёс бесстыжий!.. Как ты можешь?.. — в сердцах второй старик вскочил и отошёл в сторону, презрительно сплёвывая.
        Уже подкатывалось стадо и раздавался крик пастуха, щёлканье кнута. Я загнала своих овец в стадо и поспешила домой. За мной поодаль друг от друга поплелись старики.
       Когда я подошла к дому, Касым, мой старший брат, косил клевер. Он мельком улыбнулся мне, а я ему. Пройдя под навес, наломала сухостоя и, подложив растопки, чиркнула спичкой. Вспыхнул огонь.
        Мне нравится смотреть на разгорающееся пламя. Поначалу забуйствовавшая растопка, растратив силы, вроде бы гаснет, но вот занимаются одна-две тоненькие веточки, а вокруг них чадит густой дым, заполняет печной проём, и — раз! — весело, неудержимо, потрескивая, играя оттенками жёлто-красных цветов, побежало пламя, живое всепобеждающее пламя. Мне весь этот процесс всегда что-то напоминает, а что — не пойму.
        Вдруг закуковала кукушка. Раз, два, три... Бесконечно.
        Нежно и печально-отрешённо, будто с высот недосягаемой мудрости напоминая радостно наступающему утру о какой-то грустной истории, которую оно не может взять во внимание в расчёте на лучезарный день. Я закуковала, сперва робко, стыдливо, не отъединяя себя от своей нелепой человеческой фактуры, постепенно, загораясь, самозабвенно всей душой стремясь взлететь, превратиться в ловкую, красиво и ладно скроенную птицу средь зелёных ветвей, для которой счастье выразить себя так же естественно, как и дыханье.
        Наверное, со стороны я выглядела сумасшедшей: сидит себе баба лет под сорок и, подрагивая на согнутых ногах, далеко назад вскидывая голову, открывает-закрывает рот, да ещё машет руками, как крыльями птица. И при всём этом не издаёт ни звука!..
        Но что поделаешь, надо же и мне иметь свой заскок. Кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулась. На меня, улыбаясь, смотрела Ракия, жена брата. В руках у неё были вёдра.
        — Воды натаскай в казан! — сказала она.
        Я вопросительно кивнула: зачем, мол?
        — Голову вымой. Потом переоденься. Будут гости...
        Я пожала плечами: а я, мол, при чём?
        — Гости придут к тебе, — многозначительно сказала Ракия.
        Я засмеялась, воспринимал её розыгрыш. Но Ракия смотрела на меня грустно-грустно и вроде бы не собиралась шутить.
        — Какие гости? — спросила я глазами.
        — Увидишь, — вздохнула она.

    Я сидела в своей комнате, принаряженная, и смотрела во двор. Под яблоней нетерпеливо перебирала ногами кобыла, которую привели гости. У печки возле дымящегося казана суетились соседки, смеялись, перебрасывались шутками, и это праздничное оживление тяготило меня. Мне было бы легче самой крутиться у казана или бы пойти полоть картошку в огороде, чем сидеть одной и мучиться догадками относительно цели приезда гостей. Но Ракия запретила мне выходить во двор. «Сиди, — сказала она, — там сегодня обойдутся без тебя.
        В проёме дверей появилась Ракия.
        — Идём! — сказала она.
        Мы прошли в гостиную, где сидели гости.
        — Садись! — сказала Ракия и села рядом со мной.
        На почётном месте перед дастарханом с бутылками водки и закуской сидели старик, старуха и мужик лет пятидесяти.
        Они внимательно смотрели на меня. Все молчали. Касым сидел, отворачивал от меня лицо, и похоже было, что так он делал намеренно. Молчание затягивалось, пространство комнаты обволакивала неловкость.
        — Значит, дело вот в чём, — откашлявшись, начал Касым. — Это моя сестрёнка. Бог ей дал всё: и голову, и руки, но, — он горько вздохнул, — отнял язык. Напугала её в детстве собака, вот такусенькая она была... И с тех пор моя любимая сестрёнка... Эх!.. К каким только врачам и знахарям не обращались, да... — брат безнадёжно махнул рукой.
        — Ты уже сотый раз об этом рассказываешь! — сказала Ракия. — Говори о деле!..
        Старик и старуха закивали, а мужик впился в меня испытующим взглядом.
        — Бермет! — сказал Касым.
        Я глянула на него, и он трусливо отвёл взгляд.
        — Не могу! — сказал он и кивнул Ракии. — Скажи ты!.. Ты ведь для неё как родная мать...
        — Бермет! — сказала Ракия, и я глянула на неё. Она замолчала, трудно подбирая слова, потом вдруг разозлилась. — да скажи же ты! Ведь люди скажут, что сплавить хотела Ракия золовку, а видит бог — я ей хочу только хорошего!..
        — И то верно, — тихо сказала старуха. — Сам скажи!
        — Она всё слышит, — повернулся к гостям Касым. — Она, как птица.
        — Касым! — перебила его Ракия.
        — Бермет! Тебя сватают, — наконец решился мой бедный брат.
        Я в упор глянула на старика, этого старого сладострастника. Всю жизнь за меня сватаются обезумевшие старики! Господи, как они мне надоели!.. Неужели я не заслуживаю лучшей доли?
        Вероятно, мой взгляд не обещал ничего хорошего, потому что старик заёрзал и даже сделал движение, будто хотел заслониться от меня рукой.
        — Не он жених, а я! — сказал мужик.
        Я перевела взгляд на него. Мгновенье мы глядели друг на друга, потом мужик вдруг мигнул и, хлопнув себя по груди, выпятил большой палец. От неожиданности я прыснула.
        Вслед за мной засмеялись остальные.
        — Вот дурной! — старуха легонько шлёпнула мужика по спине. — Как маленький!..
        Качая головой, она опять засмеялась.
        — Ты что, думаешь, она ничего не понимает?! — оскорбился Касым. — Она всё понимает!..
        — А я разве что говорю?.. — сказал виновато мужик.
        — Тогда почему ты с ней сразу вот так, а? — Касым, растопырив пальцы, пошевелил ими.
        — Да я растерялся... Не знал, как по-ихнему сказать, — оправдывался мужик.
        — Может, ты решил посмеяться над ней? — не отступал Касым.
        — Простите меня, дурака, — потупился мужик.
        — А раз дурак, то почему...
        — Касым! — шлёпнула по руке брата Ракия.
        — Давайте выпьем за невесту! — заторопилась старуха, поднимая бокал.
        Все подняли бокалы и торопливо выпили. Мужик, не отпив ни глотка, поставил бокал на дастархан.
        — А ты почему не пьёшь? — спросил Касым. — Или невеста не нравится?
        —  Очень нравится, — с достоинством ответил мужик.
        Я с благодарностью глянула на него и, встретившись с его взглядом, смутилась.
        — Тогда выпей до конца! — приказал Касым.
        — Уважаемый кайнага* (*кайнага — брат жены), вы телевизор смотрите? — спросил мужик.
        — Ну и что?
        — А то, что если пьёшь, будут дети — идиоты. Или вы хотите, чтобы ваши племянники были идиотами?
        — Не хочу!..
        — Правильно!.. Я тоже так думаю. Я, уважаемый кайнага, раньше баловался, можно сказать, здорово баловался этой водочкой... Но как надумал жениться, так ни капельки!.. Уже полгода. Я хочу, — мужик глянул на меня, — чтобы у нас были здоровые и умные дети...
        Я сидела как оглушённая. Дети... Моя несбыточная мечта. Я вся трепетала.
        — Я тебе пока ещё не кайнага, — артачился Касым. — Ты что, думаешь, купил меня этой кобылой, сраной кобылой?!..
        Касым показал во двор, где стояла кобыла.
        — Касым! — вскрикнула Ракия, повернулась к гостям. — Вы уж извините, дорогие сваты!.. Человек человеком, а как выпьет — никакой управы!.. Болтает, что на язык взбредёт...
        — Ничего, — сказал старик. — Мы все такие.
        — Мне не нужно адвоката! — Касым повернулся к жениху. — Скажи, как тебя там...
        — Асан, — кротко подсказал мужик.
        — Скажи, Асан, с чего это ты надумал жениться на немой?
        — Всю жизнь мечтал о бессловесной жене.
        — Но она совсем не говорит! 
        — Тем лучше.
        — Врёшь! — Касым стукнул кулаком по дастархану. — Сказал бы прямо, что тебе нужна бесплатная рабочая сила!..
        — О господи, что мне делать с тобой?! — воскликнула Ракия.
        Я сидела ни жива ни мертва.
        — Замолчи! — прикрикнул на жену Касым, потом повернулся к Асану, который изменился в лице. — Или я сказал неправду?
        — Да, — твёрдо сказал Асан.
        — Почему?
        — Мне не привыкать пахать за пятерых. С самого детства. Мне нужна жена, а не рабыня.
        Касым думал, опустив голову и недоверчиво хмыкая.
        — Он — заслуженный шахтёр. Орденов куча, — подал голос старик. — Вышел на пенсию, у них это рано оформляют, так такой дом в аиле отгрохал, что... Хозяйство всем на зависть...
        — Я это уже слышал, — сказал Касым. — Ты извини, но мне мать, умирал, завещала заботиться о моей несчастной сестрёнке... Пока она под рукой, никто её пальцем не тронет!.. Но она выходит замуж, и я хочу знать, что за человек её берёт, почему он решил жениться на ней... Могу я это знать?
        —  Да, — сказал после долгого молчания Асан. — Я расскажу...
        — Ещё раз извини, — сказал Касым. — Сам понимаешь, я этих вопросов не задавал бы, если бы она...
        — Понимаю, — перебил Асан.
        Касым виновато покосился на меня.
        — Это было лет десять — пятнадцать тому назад, — начал Асан, — я был в отпуске и как-то проезжал через ваш аил, родственники в Таш-Мойноке живут. И увидел молодуху необыкновенной красоты. Она несла вёдра с водой и остановилась, пропуская меня.
        Я попридержал лошадь, ну чтобы наглядеться, она смутилась и страшно покраснела и опустила взгляд, а у меня сердце сжалось, — он откашлялся, помолчал, словно решаясь, продолжать дальше или не стоит, потом резко вскинул голову. — Да, да, у меня сердце сжалось, и я подумал — боже мой, какой счастливец живёт с этой женщиной, какой счастливец!.. Ужасно я позавидовал этому мужику, ужасно... Потом я узнал, что она — немая и никогда не была замужем. Я чуть не заплакал от жалости, и в моё сердце вонзилась заноза. Почему, я подумал, почему тысячи женщин, нет, не женщин, а собак, злых и ничтожных, имеют верноподданных мужей, а она — нет?.. И вот с тех пор нет-нет да и засвербит в сердце, вспомнится эта молодуха, ясная, как утро, да и заелозит эта заноза в груди.
        Он ещё что-то говорил, а я, прижав руки к груди, чтобы сердце не выскочило, выбежала из комнаты. Устремилась было во двор, но оттуда раздавались разухабистые женские голоса, и я повернула в свою комнату. Бросилась на диван. Я была сама не своя. Сердце билось, как мотор, оно было везде. На коленях, на кончиках пальцев, намертво вцепившихся в спинку дивана, и даже диван, казалось, подрагивал в такт напористым ударам. Я прикладывала руки к лицу, чтобы остудить его, но и пальцы были горячи и только обжигали.
        Потом я подошла к зеркалу и долго, долго изучала своё стареющее лицо. Морщины, печаль загнанного животного в глазах. Ах! У этого мужика, наверное, доброе сердце, и он большой чудак. На дурака вроде не похож, скорее — чудак. Да кто и когда без тени сомнения скажет, что я — женщина необыкновенной красоты?.. Ха-ха-ха! Меня тронули за плечо.
        — Идём! — сказала Ракия. — Убежала, как девочка... Я яростно, смущаясь до слёз, замотала головой.
        — Идём!.. Они ждут твоего слова. Пойдёшь за него или не пойдёшь. В любом случае я люблю тебя!
        Ракия поцеловала меня.

    Мы ехали на двухколёсной арбе по дороге невдалеке от берега озера. Я лежала на пахучем сене рядом с узлами, чемоданами, которые мне собрала моя бесконечно добрая, любимая Ракия, и как зачарованная смотрела на нежно-голубое пространство озера. Я никогда не представляла, что в мире может быть такая красота, и не думала, что так много воды может собраться вместе и что её, словно в чашу, можно налить в бесконечный горный окоём.
        Асан, опустив поводья, глядел вперёд и пел вполголоса:

    Айлап — жылдап, жалгыз сен деп тугондум, 
        Журогундун бардыгына кумонмун.
        Колду шилтеп кетип калбас себебим - 
        Боосу сенде мен катынган жугондун...
        (Душа моя, истомившись, умирает без тебя, 
        Неустанно, днём и ночью, ищу тебя везде. 
        Ты, как солнца луч, как на небе звезда, 
        Но не могу уйти, махнув рукой — поводья в твоей руке...)

        Последние слова Асан пропел, повернувшись ко мне. Я улыбнулась. Господи, за что мне такое счастье? Даже в самых безумных мечтах я не могла представить себе, что буду ехать берегом дивного озера под светом вечернего солнца рядом с мужем, моим мужем, который будет петь песню любви, вот так, как сейчас, ласково заглядывая мне в глаза.
        — Красиво? — спросил Асан.
        Я кивнула, потом, недовольная скупостью своего восторга, широко раскинула руки, будто обнимая бесконечное пространство.
        — А мой дом... наш дом у самого озера.
        Я радостно вскинула брови.
        — Ага, у самого озера! — воскликнул он, радуясь моей радости. — Сразу за огородом — волны — бу-ух! Бултых — поплыл, как рыба!.. Представляешь?!.
        Я кивнула, расплываясь в мечтательной улыбке. Асан повернул на узкую просёлочную дорогу.
        — В мой аил заедем ночью, — сказал он. — Не люблю зевак... А сейчас поехали — посмотришь на озеро, пощупаешь. Ладно?
        Я кивнула, сияя.
        Мы сидели на песке, у наших ног плескались волны. Они были как живые. У меня было такое ощущение, будто кто-то большой и сильный взял меня на руки, поднял высоко-высоко и бережно опустил в сказку.
        — Жена у меня образованная была — инженер, — рассказывал Асан. — Правда, поначалу не очень кичилась, всё-таки я разов в пять-шесть больше её зарабатывал, а потом выдвинули её на руководящую работу — и пошло-поехало!.. Откуда только всё взялось? Да и выдвинули её, я думаю, больше за смазливенькую морду, чем за дело... Изменяла мне напропалую!.. Конечно, я её не ловил, да и как поймаешь?.. Но ведь видно. Врагу не пожелаю такой жизни!.. Начальство друг к другу её как собственную жену ревновало!.. Не дай бог привалит какое-нибудь начальство из столицы, так её в первую очередь среди сопровождающих высоких лиц, твою мать!.. А я всё притворялся дурачком, куда денешься — трое сынков, один к одному, не брошу же я их... Её-то я смогу бросить, а их как?! Не скажу же я им, что их мать — блядь! Пробовал я, как тебе сказать, усовестить, что ли, так она такой хай подымала, что я не рад был — оказывается, я кругом виноват... Вот так и прожил я всю жизнь, чувствуя себя распоследним человеком, хотя, конечно, при людях почёт, уважение, а как же — заслуженный шахтёр!.. Но ведь важно, как сам себя воспринимаешь, а не как тебя другие воспринимают. Верно ведь, а?.. Одно утешение было — подрастают сыновья, красивые, умные...
        Асан замолчал. Было видно, как трудно ходил кадык на худой шее. Я, сострадая, глядела на него. Милый ты мой, думала я, какие ты муки вынес, ты, самый добрый, самый хороший. Я готова умереть за тебя, за твоё большое сердце — ведь до сей поры никто, никто не только не женился на мне, но и не удостоил вот такого человеческого разговора... Милый ты мой!.. Асан вздохнул.
        — Выросли сыновья. Презирая меня, как и мать. Она для них свет в окошке, а я — говно! Вышел я на пенсию и задумался. Господи, думаю, вот и прожил я всю жизнь и прожил её как дворняжка, как бездомная дворняжка в собственном доме!.. За что, за что я такой лютой казнью сам себя казню?! — Асан тяжело вздохнул и закончил — Вот уже три года как от них ни слуху ни духу, они от меня отказались, а я — от них.
        Он глянул на меня и вздрогнул
        — Бермет, что с тобой?!
        Я замычала-заплакала и закрыла лицо руками. Не знаю, что на меня нашло, обыкновенно я слежу за собой и стараюсь не мычать, зная, как это неприятно для уха.
        — Ах ты воробышек! — он погладил меня по голове, усмехнулся. — Первый раз в жизни пожалели!.. А то всё требовали... Ну прости меня, я больше не буду... Я это нарочно, чтобы ты, значит, пожалела меня... Видишь, какой я хитрый?!
        Я улыбнулась сквозь слёзы.
        — Я очень хитрый! — обрадовался он и вскочил. Гримасничая, заплясал какой-то немыслимый танец, видимо, воображая, что развлекает меня.
        — Ох какой я хитрый, такой хитрый, что сам себя когда-нибудь перехитрю!..
        Я смотрела на нелепого мужика, на огненно-красный в полнеба закат, на волны с белыми рассыпчатыми гребешками, и мне было так спокойно и радостно, как никогда в жизни. Запыхавшись, Асан сел.
        — Поехали? — спросил он.
        Я кивнула.
        — Какая ты хорошая! — сказал он.
        Я потупила глаза.
        — Ты как трава, — сказал он. — Такая же без претензий и такая же бескорыстная... Я не буду тебя обижать, вот увидишь...
        Я слушала его, прикрыв глаза, и вдруг поняла, на что похоже разгорающееся пламя в печке. Поначалу занимаются робким огнём одна-две веточки, потом третья, и вот — уже неудержимо полыхает огонь! Это неудержимое пламя похоже на моё сердце.
        Я вся полыхала.
        Я осторожно погладила его руку.

    Я лежала на широкой двухспальной кровати и напряжённо прислушивалась к ночным звукам. Стояла плотная тишина, лишь изредка где-то залает собака, да рядом, во дворе, истерично проблеет ягнёнок.
        Хлопнула дверь, и послышались приближающиеся шаги. Я выключила ночник и, накрывшись с головой, притаилась под одеялом.
        — Бермет! — шёпотом позвал Асан.
        Я молчала и не шевелилась. Замерла, затаив дыхание. Осторожно ступая, Асан бесшумно подошёл к кровати. Сел.
        — Бермет! — ещё раз прошептал он.
        Я боялась дышать. Он, откинув одеяло, лёг, и я почувствовала прикосновение остро холодных ног к своим ногам. Я вздрогнула, но не шевелилась, даже не шелохнулась. Он полежал рядом, почти не прикасаясь ко мне, потом откинул одеяло с моей головы:
        — Задохнёшься!
        Я отвернулась от него. Он погладил моё плечо, грудь.
        Электрический разряд пронзил моё тело, но я выдержала, что бы не застонать от головокружительной жажды чего-то неимоверно сладкого. Дрожа, я подняла на него умоляющий взгляд.
        — Не бойся! — сказал он ласково. — Я ведь твой муж, понимаешь — законный муж?
        Я закрыла глаза. Он поцеловал меня. Я почувствовала, что теряю сознание. А он — сладкий изверг — все продолжал гладить и целовать.
        — Не бойся!.. Это — не страшно... Понимаешь, это нужно, ну, скажем, как съесть яблоко, сочное яблоко, через это проходят все, абсолютно все, от вождей до последнего бродяги... Это даже хорошо. Это — сладко, самое сладкое в мире!.. Понимаешь? — жарко шептал он. Я замотала головой, стесняясь до смертной истомы.
        — Без этого не будет ребёнка. Понимаешь?.. А я хочу дочь! Красивую и умную дочь, не то что эти ублюдки. Понимаешь? Расслабься!.. Вот так!.. Молодец!.. Умница!..
        Я почувствовала боль, мгновенную, как укус осенней мухи, и что-то большое и горячее — так, наверное, входит солнечный столб, вернее пробивается, через дырку на крыше в затхлую темень сарая — вошло в меня, заполнив, как показалось в первое мгновенье, всю меня до горла. Даже дышать стало трудно. Задыхаясь, я открыла широко глаза и увидела искажённое мукой лицо Асана, которое двигалось туда-сюда, глаза его блестели, как две чёрные звезды, а дышал он как при беге в гору.
        — Закрой глаза! — прошипел он. — Не могу я смотреть в эти ангельские глаза!.. Закрой!.. Все так делают, когда занимаются этим...
        Я закрыла глаза и увидела, как побежали, перегоняя друг друга, малыши, то смеющиеся, то плачущие, то топающие на неверных ножках под ослепительным солнечным светом на зелёной траве.
        Я уже притерпелась к тому, что что-то твёрдое и горячее входит, заполняя меня до упора, то едва ли не выходит, и вдруг поймала себя на том, что когда оно выходит, то я очень не хочу, чтобы оно выскочило из меня совсем, и поэтому стремительно подаюсь вперёд, чтобы поскорее встретить его, заполниться им, и с каждым разом жаднее тороплюсь на эту встречу, потому что она приносила не испытанные прежде блаженные ощущения.
        — Молодец! — жарко прошептал он.
        Вдохновлённая похвалой, я забилась на пределе сил, но вот как взрыв бомбы — я едва не потеряла сознание — обжигающие искры брызнули во все стороны, пронзили каждую клеточку тела, заставили содрогнуться мою бедную плоть. Я замычала, разбрызгивая слюну. Ладони, лицо, всё моё легчайшее тело стало горячим, как в жаркий полдень под прямыми лучами солнца.
        — Умница! — прошептал Асан, целуя меня в лицо.
        Я лежала, закрыв глаза. Проходила оторопь после этого сладчайшего взрыва, и мне было стыдно.
        — Я уверен: у нас будет дочка, — шептал Асан.
        Я закрыла лицо руками. Засыпая, я видела весенний луг, залитый солнцем, видела маленькую девочку, которая, радостно хохоча, бежала ко мне:
        — Мам-ма!..

    Когда я проснулась, вся комната дымилась, насквозь пронизанная солнечными лучами, которые, теснясь и напирая, жадно врывались в окна. Удивилась, что проспала солнце. Никогда в жизни я не спала так крепко. Я вскочила, легкая, стремительная, как в далёкой юности, и даже сама этому не удивилась, будто и не было долгих лет безрадостного вставания по утрам. Подошла к зеркалу и стала внимательно изучать женщину, которая так же внимательно рассматривала меня. Это была не я, а какая-то другая, счастливая, красивая женщина! Пускай года оставили отметины на её лице, но всё равно это была красивая женщина... Я показала язык этой женщине, а она — мне. Я засмеялась, и она засмеялась...

        Я стояла у зеркала, а за окном Асан, вооружившись метлой, подметал двор. Я быстро оделась, чтобы выйти ему на помощь, но меня остановил вымученно игривый женский голос:
        — Поздравляю с женой ненаглядной!
        — Спасибо, — отозвался Асан.
        Я выглянула в окно и увидела молодую полную женщину, которая, подбоченившись, с издевательской улыбкой смотрела на Асана, а тот, не обращая на неё внимания, продолжал подметать. Я притаилась.
        — Жалеешь молодую жену?!
        — Как же её не жалеть. Она — единственная...
        Молодуха хмыкнула, постояла, озадаченная, потом всё-таки нашлась:
        — Говорят, она у тебя — немая?
        — Верно говорят, — невозмутимо ответил Асан. И эта невозмутимость, видимо, вывела из себя молодуху.
        — Дурак! — закричала она. — Сколько в аиле молодых, нормальных вдов, которые с руками-ногами, вприпрыжку побежали бы за тебя, а он поехал за тридевять земель и припёр немую!.. Или тебе было плохо со мной?..
        — Тише! — зашипел Асан. — У тебя муж, дети...
        — Ну и что?
        — Ну и живи.
        — Эх ты!
        — Я же тоже хочу пожить по-человечески. Не всю же жизнь шастать по чужим бабам... Года-то мои клонятся к закату...
        — Я знаю, почему ты женился на немой! — победоносно воскликнула молодуха. — Знаю!
        — Это моё дело. 
        — Ты! — со сладострастным злорадством выпалила молодуха. — Ты назло своей культурной жене женился! Ты отомстить ей хотел!
        — Заткнись! — вскрикнул Асан, темнея лицом. — Слушай, дорогая, катись подобру-поздорову!..
        — Ох-ох! Как мы напугались!
        Молодуха, однако, пошла со двора, вполголоса приговаривая:
        — Пёс неблагодарный, пёс, пёс!..
        — Постой! — окликнул её Асан.
        — Чего тебе?
        — Ты уж прости меня, — Асан смотрел на неё исподлобья, и что— то униженное было в его позе.
        — Бог простит.
        — Знаешь, ты при моей жене не очень...
        — Загадками говоришь?
        — Она слышит, так что не распускай язык!
        — Как это прекрасно, что она слышит! Значит, она будет иметь счастье слышать твой пушечный пук?.. Ха-ха-ха!
        — Дура!.. 
        Асан принялся остервенело водить метлой.
        Мы сидели под яблоней и завтракали. Асан то и дело поглядывал на меня, видимо, не мог пока приспособиться к моему вечному молчанию.
        — Нравится тебе здесь? — наконец спросил он.
        Я кивнула. Сперва просто так, потом радостно — должна же я показать ему свой восторг, мой просто кивок он может принять за холодность. Мы, немые, не имеем права на оттенки, полутона, у нас, по разумению людей с языками, только крайности.
        — Вон там озеро!
        Я показала, что вижу. Он улыбнулся. Вот и весь наш разговор. Я страшно боялась разочаровать его. Но что мне делать?! Петь и плясать, как дома? Но там были мои любимые Касым и Ракия, которые любили меня и жалели, относились как к ребёнку. Они баловали меня, и я могла позволить себе всякие там детские ужимки. А он, он как воспримет? Я робко и виновато глядела на него — что делать, раз я такая скучная...
        — Приятного вам аппетита!
        Во двор входила старуха, вчерашняя сватья. Она несла кувшин.
        — Садитесь, джене* (*джене — жена старшего родственника)! — страшно обрадовался Асан.
        — Я вам молочка принесла, пропела старушка и поставила кувшин на стол. Поцеловала меня в щёку. — Как жизнь, родная?
        Я решительно выпятила большой палец. Она расхохоталась. Асан расхохотался. Глядя на них, радостно, но сдержанно смеялась я. Не дай бог увлечься — тогда мой хохот перейдет в гыгыканье
        — Дай бог, чтобы всегда у вас было хорошо! — старуха помолчала, раздумывая, потом вздохнула и, сделав очень озабоченное лицо, продолжила: — Асан — мужик крепкий, чистый, всё у него в руках поёт и пляшет, да не послал ему бог счастья. Сгубила его эта культурная змея... Роза.
        — Джене! — предупреждая, сказал Асан.
        — Я тебе уже сто лет как джене!.. Или я лгу?.. Или ты собираешься с Бермет два дня прожить?.. Пусть знает всё.
        — Да рассказал я ей всё.
        — А-а, тогда другое дело... — старуха пожевала губами, видимо, припоминая что-то, потом, словно наскакивая — такая уж у неё была манера говорить — добавила: -А-а, вот что я хотела тебе сказать!.. Берегись вот этой соседки!..
        — Что ты плетёшь, джене?!
        — Я знаю, что я говорю.
        — Что ты можешь знать?
        — Да весь аил знает!.. Кроме её мужа. А ты, бесстыдник старый, её мужа спаиваешь, а сам... Тьфу!.. Глаза б мои тебя не видели!.. А ещё говорит, что ты знаешь!.. Я всё знаю! Не дура!
        — Джене, перестань!
        Асан, страдая, смотрел на старуху.
        Мне стало жалко его. Я показала им жестами и мимикой, что видела соседку, что она не стоит Асана, и — была не была! — решив пошутить, закончила тем, что я, мол, в сто раз лучше этой соседки и что теперь Асан даже не глянет в сторону соседки. И улыбнулась, чтобы они не восприняли мою шутку всерьёз. Они с напряженным интересом смотрели на мои старания.
        — Что она сказала? — спросила старуха Асана. — Ты хоть понимаешь её язык?
        — А как же. Прекрасно понимаю.
        — Что она сказала? 
        Я не отрывала взгляда от Асана, который, приняв важный вид, стал объяснять:
        — Она сказала, что она лучше соседки и что ты зря ругаешь меня, потому что я — самый лучший человек во всей нашей области...
        Я засмеялась, захлопала в ладоши — почувствовала себя свободным и раскованным человеком, почувствовала себя балованным ребёнком, как и рядом с моими любимыми Касымом и Ракией.
        — Это верно, что ты самый лучший, — вздохнула старуха. — Совсем человек, хоть и не говорит. И откуда только она знает про область...
        Она растроганно смотрела на меня, а Асан смеялся.
        — Ассалам аллейкум! Поздравляю вас от всего сердца, Асан байке!
        — Да полнится изобилием ваш дом с приходом джене! 
        С громкими приветствиями во двор вошли мужчины неопределённого возраста: один — худой и красивый, другой — толстый и некрасивый.
        — Принесла вас нелёгкая! — проворчала старуха. — Чего припёрлись с утра пораньше?!. Или вас бы поубавилось, если пришли бы вместе со всеми?..
        Мужчины уселись за стол, поставили бутылку водки.
        — А потому и припёрлись, Сайкал апа, что больше всех любим Асана байке! — сказал худой, подмигивая Асану.
        — Мы с водкой пришли, а вы, наверное, с моралью? — добавил толстый и шустро разлил водку в пиалы.
        — Я не пью, — хмуро сказал Асан.
        — Мы сами выпьем. За вас и за вашу жену, женщину непревзойдённой красоты! — сказал худой, сверля меня ястребиным взглядом.
        — Выпивайте и убирайтесь!.. Не путайтесь под ногами, у нас — тьма забот, — сказала Сайкал апа, повернулась ко мне: — Пошли со мной, принесём посуды. Народу будет много, вашей может не хватить...
        — Джене, может, не надо тоя? — сказал Асан. — Всё-таки мы не молоды...
        Я тоже показала знаками Сайкал апе: не нужно тоя.
        — Надо, — непреклонно сказала Сайкал апа. — Без благословения людей не будет вам добра в жизни. Ты не корову, а жену привёл. — Повернулась к ранним гостям: — А вы давайте закругляться!.. Когда мы вернёмся, чтоб вашего духа не было!

    Через полчаса мы с Сайкал апой, нагруженные пиалами и тарелками, свернули к нашему двору и услышали громкие пьяные голоса:
        — Ай да Асан байке! Ай да молодец!.. Ты не джигит, а суперджигит!..
        — Нет, он — суперохотник на девственниц!..
        — Хряпнули за суперохотника на девственниц!..
        Я свернула за угол дома и обомлела. На бельевой верёвке меж яблонями висела окровавленная простыня, и, повернувшись лицами к простыне, худой и толстый пили из пиалок. Я, как неживая, опустила на землю посуду, не зная, что делать, готовая провалиться сквозь землю.
        — Давайте-ка я вас обниму! — простирая руки, ко мне кинулся худой. — Первый раз в жизни вижу живую девственницу! Можно потрогать?!.
        — Я те потрогаю!.. Убирайтесь, собаки!
        Сайкал апа, подхватив метлу, бросилась на толстого и худого, осыпая их ударами. Подбежала к Асану, который оставался си деть за круглым столом:
        — Ты что, с ума сошёл?!
        — Почему это я с ума сошёл?
        — Выпил?
        — А почему я не должен выпить?
        — Ах, дурак, старый дурак, ну что мне с тобой делать?!. Кокуй* (*кокуй — возглас удивления, возмущения)!
        Асан, не обращал внимания на неё, опрокинул пиалу, поморщился.
        Я опрометью бросилась к яблоням и, сорвав простыню, побежала, куда глаза глядят.

    Опомнилась я только на берегу озера. Плача и не видя ничего, глядела перед собой. Не знаю почему, но мне было смертельно обидно. Я знала, что в аиле молодухи страшно гордятся, что пришли в дом мужа невинными, и всегда в удобных случаях торопятся напомнить об этой добродетели. Она у них как пожизненная привилегия при всех других равных достоинствах. А мне было больно. Мне ли гордиться своей невостребованной невинностью?.. Она для меня как свидетельство моей убогой жизни до сих пор. Перед моими глазами стояли, колыхались окровавленная простыня и гнусные улыбки, оскалы худого и толстого...
        До самого горизонта была вода, спокойная и вечная. И такая всепрощающая доброта, покой и надёжность были разлиты в этой бескрайней водной шири, что я постепенно успокаивалась. Я опустилась на корточки и опустила руки в воду.
        — Бермет! Ау-у, Бермет! — раздался где-то невдалеке голос Сайкал апы.
        Я, не оглядываясь, продолжала пригоршнями черпать воду и остужать пылающее лицо.

    Солнце скатилось за вершины гор, но небо оставалось ясным, и было ещё светло. Во всю ширь зелёной лужайки средь яблонь на ширдаках лежали дастарханы с остатками недавнего пиршества. Я торопко убирала посуду под навес, чтобы потом вымыть. Шатаясь, вдоль дастарханов бродил пьяный Асан.
        — И это называется той?.. Твари! Напились, накрались — и ходу... Нет бы помочь моей бедной жене... Моей ненаглядной жене...
        Он нашел недопитую бутылку водки и налил в стакан... Я остановилась и смотрела на него. Мы встретились взглядами.
        — За тебя! — сказал он. — Больше не буду.
        Я отвернулась и понесла тарелки под навес. Открыв крышку казана, пальцем попробовала воду. Потом подкинула дров в печку. Проследила, чтобы не погасло пламя.
        Когда я вернулась в сад за очередной порцией грязной посуды, Асан был уже совсем пьян. Он плакал.  
        — Роза! — кричал он. — Зачем ты сгубила жизнь мою?! Ведь я любил тебя, любил, как последний глоток воздуха перед смертью!..

    Он захлебнулся в рыданиях. Я застыла на месте и смотрела на него. Сердце моё больно сжалось. Он наконец увидел меня.
        — Иди сюда! — позвал он.
        Я подошла ни жива ни мертва, отягощённая болью, недоумением. Он взял меня за руку и, заглядывая в глаза, обезображивая лицо гримасами муки, отчаяния, заговорил горячо и страстно:
        — Когда она приезжала домой, я же чувствовал, понимал, что она была с кем-то. Понимаешь, была. У них в этой шарашке всегда шоблой ездили. То посевная-засевная, то уборка-суборка, то агитация-сагитация, то ещё какая-нибудь дурь, будто люди без них не обойдутся... И она понимала, что я понимаю. А попробуй я заикнуться, так кричала, сука, как зарезанная, оскорблялась, значит, и била, била меня в лицо.
        И я, тварь ничтожная, нет бы убить её, полюбил даже эти пощёчины! Раз! Раз! — в морду, жгёт, ах как жгёт... ах как сладко!.. Слад-дко. Потом я целовал эти руки и просил прощения, и она как будто прощала. А за что меня, спрашивается, прощать?!. За то, что я закрывал глаза и позволял этой ёбаной номенклатуре трахатъ мою любимую жену?!. Ах как больно...
        Он отпустил мою руку и сник, будто разом выпотрошившись.
        Заплакал:
        — Ах, Роза, Роза, за что ты меня так наказывала?!. За что ты отняла моих сыновей?!. Я один остался на этом свете! Один!..
        Я обеими руками зажала себе рот, чтобы не закричать от невыносимой боли.
        Я долго смотрела на бормочущего и всхлипывающего Асана. Я поняла, что он до сих пор любит Розу, бывшую жену.
        Но я уже любила его, и ничто не могло поколебать мою любовь. Он, единственный из всех людей, взял меня в жёны, увидел во мне человека, и, чтобы ни случилось, я буду рядом с ним.
        Я хотела помочь ему. Но не знала как. Сердце моё разрывалось.

        Я полола картошку, и думы мои были безрадостны. 
        — Бермет! — окликнули меня.
        Я подняла голову. Невдалеке, сразу за огородом, сидел на лошади Керим ата, тот самый старик, который приезжал сватать.
        — Где Асан?
        Я пожала плечами.
        — Всё ещё пьёт?
        Я опустила взгляд, вздохнула.
        — Не обижает?
        Я мотнула головой, тихо, медленно так, словно боялась, что голова отвалится от более резкого движения.
        — Не переживай!.. Бросит он пить, а потом надолго в рот не возьмёт ни капли... другие вон каждый день нажираются... Я с ним поговорю... Эх, господи, что я могу? — уже тише вздохнул старик, как бы про себя. Я молчала.
        Керим ата ещё раз вздохнул, потом со злостью стеганул лошадь камчой.

    Ночью я лежала на кровати и беззвучно плакала. Боялась даже шмыгнуть носом. Оно — это шмыганье — пугало, резало слух своей неприятной чужеродностью мягкой тишине ночи.
        — Послышались пьяные голоса. Я вздрогнула и, вытянувшись, стала прислушиваться.
        В прихожей зажёгся свет, потом топот, казалось, бесчисленного множества ног, и кто-то сказал:
        — Давай на диван!
        Трудное дыхание запыхавшихся людей, глухой звук упавшего тела.
        — Тяжёлый!
        — Бугай!
        — Пошли!.. Чего ты?
        — Давай его девственницу шпокнем, а?
        — Да ты что?!
        — А что?.. Нормально. Трахал же он мою жену, а сейчас я его. И будем в расчёте.
        Замолчали. Потом первый голос произнёс изумлённо:
        — Вот даёшь!.. Выходит, ты знал?
        — Ты когда-нибудь трахал немую? — второй голос ушёл от ответа.
        — Не!
        — Пошли! Представляешь, раз! — и м-м-у-у-м-мм! Ха-ха-ха!
        — А если проснётся?
        — Да его пушкой не разбудишь.

    Дверь в спальню бесшумно приоткрылась, пропуская полоску света. Я сорвала со стены декоративную камчу. Плотную, тяжёлую, любовно перекрученную.
        — Цып-цып-цыпочка!
        Две тёмные тени заскользили в мою сторону.
        — Ты что-нибудь видишь?
        — Ага. Я — первый!..
        Я включила ночник и вскочила, занесла над головой камчу. Худой и толстый, ослеплённые, застыли рядом с моей кроватью. У худого были приспущены брюки. Я наотмашь стеганула его по голому заду. Он закричал, как зарезанный, и бросился назад, к дверям. Сбил с ног толстого, и они упали. «...твою мать!» — ругнулся кто-то из них.
        Я принялась исступлённо стегать их камчой.
        — Не надо!.. Мы пошутили!..
        — Говорил я тебе, что не надо!..
        С дикими криками они выскочили в другую комнату Я за ними. Всю свою злость, обиду за первые дни после замужества я вымещала на этих несчастных.
        — Что случилось? — вскочил Асан, протирая бессмысленные глаза, раскачиваясь на неверных ногах. Худой и толстый шмыг нули мимо него и выскочили на улицу.

    Я выбежала за ними в ночь под свет огромной луны и остановилась, приходя в себя. Худой и толстый исчезли, рядом, надрываясь, лаяли собаки.
        Луна смотрела на меня мудро и печально. А может быть, укоризненно. И со мной вдруг что-то случилось. Силы покинули меня, и я бросилась на колени и горячо заговорила— зажестикулировала:
        — О, мудрая и добрая луна! Только у тебя хватит терпения выслушать меня и понять. Потому что люди, гордые своим умением говорить, обрекли меня на жалкую участь — быть всегда непонятой... Я полюбила. Он — самый лучший в мире! А он до сих пор любит свою жену. О, мудрая и добрая луна, сделай так, чтобы он не прогнал меня!
        Луна смотрела на меня спокойно и бесстрастно, я поплелась домой.

    — Бей! Ударь меня! — Асан склонил взлохмаченную голову, когда я вошла в комнату. Я смотрела на него. Что я могла сказать ему на жалком языке жестов и мимики? Я могла только смотреть на него и говорить глазами. Они говорили — я люблю тебя, мне больно, мне невыносимо больно, что ты, самый лучший человек, не ценишь сам себя, что если я причиной твоего пьянства, то я уйду. Я всё сделаю — лишь бы тебе было хорошо.
        Асан опустил взгляд.
        Мимо него я прошла в свою комнату.

    Я ступила на крыльцо и остановилась. Асан, стоя спиной ко мне, размашисто косил клевер. Шёл мощно, размеренно, оставляя за собой широкую, как дорога, полосу. Я залюбовалась тем, как он работает. Впервые за много дней улыбнулась. Облегчённо и радостно. Впервые за много дней я вдруг услышала весёлое, беззаботное щебетание моих воробышков и впервые увидела, как, вольно распростёрши огненные крылья, вставало солнце над горизонтом. Подражая воробьям, я зачирикала и весело побежала к печке.

    Солнце уже давно нависло над головой, а Асан, не зная устали, всё так же мощно и размеренно шёл по полю. Я поставила на низкий круглый столик чайник, пиалки, тарелки, ложки, потом побежала звать Асана.
        Я шла по полю, вдыхала дурманящий запах свежескошенной травы и улыбалась, приближаясь к Асану. Он косил, не обращая на меня внимания. Я остановилась впереди него прямо в густой траве. Он, не доходя нескольких метров до меня, поднял взгляд. «Коси!» — показала я, улыбаясь. Он, не улыбаясь, покачал головой. «Идём кушать!» — показала я. Он оставил косу и, не глядя на меня, пошёл ко мне, ступая по стерне.
Мне стало неловко, что, как дура, топчу клевер, и я выскочила на стерню. Он стоял и угрюмо смотрел в землю. Я взяла его за руку. Он глянул на меня. Взгляд у него был подавленный, виноватый. Я показала, что он — хороший, что он — молодец, столько накосил за такое короткое время. Он усмехнулся.
        — Это ты — хорошая, — сказал он. — Прости меня, измучил я тебя, старый дурак.
        Я замотала головой, глупо и счастливо улыбаясь.
        — Я не буду больше пить, — сказал он и твёрдо, отметая возражения, глянул на меня. Я подняла его тяжёлую руку и поцеловала в ладонь. Он не отдёрнул руку, только как-то странно и долго посмотрел на меня. Вроде бы жалея. Нет, в его глазах я с биением сердца прочла и нечто большее.

    Вечером я сидела одна в комнате и смотрела телевизор, а Асан возился во дворе, управляясь с овцами. Показывали какую-то оперу.
        Высокая и нарядная женщина долго и печально пела свою укоряющую песню, мужчина же, страдал, оправдывался, протягивал руки, падал на колени, поднимался, метался и пел, пел. Страстно, с болью, со слезами на глазах. И опять, как лавина, накатывал необыкновенной красоты женский голос, и мужчина замирал, трепеща.
        Я увлеклась и незаметно для себя встала и, подражая певице, стала петь, повторяя её жесты, мимику. И вдруг, когда я подобно певице с экрана, надменно повернувшись, замолчала и должен был вступить мужчина, я увидела Асана. Он, подражая певцу, запел, протягивая ко мне руку. Вернее, тоже стал открывать и закрывать рот, не издавая ни звука. Я вздрогнула, но продолжала держать себя недоступно, как и певица. Потом, когда запела певица, запела и я, а Асан, как певец, застыл в горестной позе. Так и пели мы, сменяя друг друга. Правда, раза два Асан, забывшись, подавал голос, но я, гримасничая, зажимала уши, и он переходил на беззвучие.
        Наконец мы застыли, обнявшись, как певец и певица на экране. Наши сердца стучали так громко, что заглушали аплодисменты с экрана.

    — ...Около года она лежала в больнице, теперь дома, — парень замолчал, глядя на Асана.
        — Ходит? — спросил Асан.
        — Нет. Передвигается на инвалидной коляске, вот она, — парень вынул из внутреннего нагрудного кармана фотокарточку и положил на стол. Асан даже не глянул на фотокарточку.
        — Пей чай! — Асан взял пустую пиалу и подал мне.
        — Я уже сыт... Спасибо, очень вкусно! — и парень улыбнулся мне. У него было очень располагающее лицо.
        — Ты приехал, чтобы сообщить мне об этом? — спросил Асан.
        — Нет.
        — Тогда зачем?
        — Всё-таки ты мне отец.
        — А-а, вспомнили!
        — А я и не забывал.
        Они молчали, не глядя друг на друга. Я с тревогой следила за ними. Отец и сын, а разговаривали как чужие люди.
        — А ты как живёшь? — спросил Асан, вроде бы смягчаясь.
        — По-разному.
        — Это не ответ.
        — Хм... Как можно жить в наше время на одну не очень большую зарплату?..
        — А жена что, прохлаждается?..
        — Ты как маленький, отец!.. Она же смотрит за матерью. Мать совершенно беспомощна, я же только говорил тебе об этом!..
        — А дети как? — после паузы спросил Асан.
        — Болеют. Бронхит... Мечтал к озеру, сюда, свозить, да откуда деньги...
        — У меня тоже нет денег, — перебил Асан.
        — А я у тебя и не прошу.
        — Тогда не рассказывай!..
        — Хорошо, — покорно согласился парень, и у меня сердце защемило. Господи, в каких безответных превращает нас нищета.
        — Что ж ты Болоту её не сплавишь?.. Всё-таки у него один ребёнок, да и квартира попросторнее...
        — Его жена мать и на порог не пустит.
        — Понятно. А Данияр?
        — Он сам по общежитиям мотается...
        — А-а, — протяжно вздохнул Асан и вдруг разозлился: — Ты что, приехал дёргать меня?!. Вспомнили рабочую скотинку! Я вам всё оставил!.. Дом, машину, всё, всё, до копейки! Голым от вас ушёл!.. Так вы меня и здесь достали!.. Вспомнили, когда приперчило в заднице!..
        — Отец!
        — Да, да, когда жечь стало вот здесь, вспомнили!.. — Асан схватил фотокарточку со стола и вышвырнул вон. — Фотокарточку приволок, чтобы разжалобить!..
        — Отец, опомнись!..
        — Сдай её в индом, если тяжело!.. Кормят, поят — что ей ещё надо?!.
        — Прощай! — парень поднялся и пошёл со двора.
        — Прощай!.. И оставьте меня в покое!.. Дайте пожить хоть на старости!..
        Я сидела оглушённая, полуживая. Мне было страшно.

    Потом Асан ушёл куда-то, до самого вечера, томясь недобрыми предчувствиями, я прождала его дома. Сходила к Сайкал апе.
        — Не видела. Да ты не беспокойся!.. Вернётся, куда он денется!.. Приворожила ты его, — и ласково улыбнулась.
        Я смутилась, и сердце забилось сильнее. «Если б», — подумала я.
        — Это точно, — сказала Сайкал апа, словно разгадав мои мысли. — Я же вижу. Теперь до самой смерти за твою юбку будет держаться...
        Потом я сходила к соседке с другой стороны. Во дворе сидел худой и подбивал кетмень. Увидев меня, он отвернулся.
        — Может, он по бабам шастает? — предположила его жена. — Старый, старый, а шустрый!.. Держись за его штаны двумя руками!..
        Я вернулась в свой двор. В саду нашла фотокарточку, которую зашвырнул Асан. Рассмотрела внимательно. На меня смотрела полная красивая женщина лет пятидесяти. Она сидела в инвалидной коляске и гордо смотрела на меня. Я положила фотокарточку в карман халата.
        Вконец растерянная, я шла берегом озера и высматривала Асана. Уже темнело, волны, набирая силу, с шумом накатывались на берег. И вдруг я увидела Асана. Он сидел на валунах, цветом одежды почти слившись с ними, поэтому я не сразу его заметила.
        Я побежала к нему. Он сидел спиной ко мне, лицом к озеру, сидел, вжав голову в плечи. Он не шелохнулся, когда я подбежала к нему. Я испугалась — так глубоко ввалились его глаза и такая была в них тоска. Я робко села у его ног и положила руки ему на колени. Он чуть раздвинул губы в улыбке, которая получилась как гримаса боли.
        Я вынула из кармана фотокарточку его жены и показала, что её надо забрать к нам. Асан вздрогнул и впился в мои глаза, руки, губы. Я опять показала, что надо забрать, обязательно забрать. Он молчал, глядя на меня каким-то странным отстранённым взглядом. И я, смелея от предчувствия удачи, ещё показала, что надо привезти к себе внучат, чтобы они закалились озером и не кашляли зимой...
        Мы глядели друг на друга и вчитывались в глубину глаз, как птицы. Я поняла, что мои предложения пришлись ему по душе, так как он посветлел лицом, хотя оно по-прежнему оставалось непроницаемым.
        Я затанцевала на прибрежном песке, изо всех сил изображая моё беспредельное счастье, если он привезёт несчастную бывшую жену и внучат.
        Я танцевала так, как будто от этого зависит, жить мне или нет. Наконец, запыхавшись, я остановилась и замерла, вопрошающе глядя на него.
        — Хорошая, — сказал он, и улыбка чуть тронула его губы. — Воробышек, травинка...

    Я, дрожа от радости, подошла к нему вплотную, преданно заглядывая в глаза.
        — Привезёшь?! — ликуя, спросила я глазами.
        И вдруг что-то страшное случилось с ним: лицо его передёрнула судорога боли, в глазах, в которых только мгновенье назад колыхалась нежность, мелькнула, как молния, ненависть. Я отшатнулась.
        — Нет! — сказал он и встал. — Бог наказал её за подлость, а я не добрее бога. Не имею я права быть лучше бога.
        У меня внутри всё оборвалось. Не веря, я пристально глядела на него, надеясь, что он сказал не то, что думал на самом деле. Но его лицо, его глаза были неумолимы, будто в мгновенье ока подменили человека. Я схватила его за руки.
        — Нет. Я не привезу её, — стараясь говорить спокойно, сказал он. Я, чуть не плача, забыв, что он не знает моего языка, прожестикулировала: ты лучше бога. Он понял меня.
        — Она всю жизнь рассчитывает на таких дурачков, как ты и я! — зло и яростно расхохотался он. — Она всем пакости, а ей — добро!.. Она привыкла купаться под дождём добра других, не чувствуя ни капли признательности!.. Так пусть хоть один раз почувствует страданье!.. Может, сообразит, каково было другим, а?! Бог знал, что делает!..
        Потрясённая, я смотрела на него и не узнавала: чужой, злой, жестокий человек. Грех так торжествовать над несчастьем другого человека. Я прожестикулировала: она — мать твоих детей, бабушка твоих внучат.
        — Она — блядь! — рявкнул он зло, сверкая глазами.
        Я закрыла глаза, чтобы не видеть его.
        — Поняла?! Блядь!.. — распалялся он всё больше. — Она заслужила того, чего всю свою поганую жизнь добивалась!..
        Я ударила его по лицу, сама не понимая, как это получилось. Потом, оглушённая, с разрывающимся сердцем, плача, побежала вдоль берега.

    Я лежала на кровати, и мне не хотелось жить. За окном была ночь, и сквозь не до упора задёрнутые шторы заглядывали луна и звёзды, виднелись верхушки деревьев, темнея на фоне бледного, словно бы выцветшего золота небесного пространства.
        Я слышала, как ходил во дворе Асан. Курил, кашлял, садился, опять ходил и наконец зашёл в дом.
        Я вся сжалась, так как боялась встречи с этим уже чужим человеком, который до срока таил месть, как змея заветный укус.
        — Бермет! — позвал он.
        Я не откликалась, то есть не выдала себя ни одним движением. Он включил свет. Я с ужасом смотрела на него.
        — Бермет! — дрогнувшим голосом сказал он и шагнул ко мне.
        Я замычала в страхе и, выскользнув из его рук, бросилась в другую комнату, где была спасительная темнота. Забилась в угол.
        — Бермет! — испуганно кричал он и бежал за мной.
        Я мычала и отбивалась изо всех сил, а он пытался обнять меня, успокоить:
        — Не бойся, Бермет!.. Это я! Успокойся, воробышек!
        Я мычала и отбивалась. Вдруг он отпустил меня и зарыдал.
        — Прости меня! Я — негодяй! Прости!
        Испугавшись ещё больше, я запрыгнула на диван.
        — Прости! Я — ничтожество, злой и мелкий человек. Прости! — он семенил ко мне на коленях и бил поклоны, да так истово, что ударялся лбом об пол.
        — Не бросай меня!.. Я умру, если ты бросишь меня! — плакал он.
        Потом он приник головой к моим ногам и плакал, плакал, да так сильно, что всё его крупное тело сотрясалось, так обыкновенно сотрясается курица, когда одним ловким движением отхватывают ей голову. Мне стало бесконечно жалко его, и я заплакала тоже. Потом, опомнившись, стала гладить его голову, плечи, стараясь нащупать и удержать его сердце, так как боялась, что оно не выдержит и выскочит от напора такого горя и раскаяния.

    Рано утром я провожала Асана. В руках у него были сетки с яблоками. Я шла рядом с ним, легкая, стремительная, казалось, взмахни руками — и полечу как птица.

    Он поцеловал меня и пошел к автобусной остановке. Я стояла и глядела ему вслед. У спуска на дорогу он оглянулся. Улыбнулся. Я в ответ засияла. Потом проследила, как он, укорачиваясь, исчезал за бугром, и только после того, как он исчез совсем, пошла в свой сад. Закуковала кукушка. Нежно и радостно, и мне показа лось, что не маленькая птица подала сейчас свой голос, а забилось, затрепетало сердце этого хрустального утра. Я подпела своей подружке. Самозабвенно.

    Радуясь утру и жизни, как и эта птица. Я куковала.

© Ибраимов Т., 2007. Все права защищены
    Произведение размещено на кыргызстанском сайте с письменного разрешения автора