Яр-хмель

Повесть из сборника классика русскоязычной литературы советской Киргизии Евгения Колесникова. Помимо «Яр-хмель», в сборник вошли повести «Луна – цыганское солнце», «Иван-человек» и «Черная кость», которые со временем также будут представлены в нашей библиотеке. Всем им присуща проблемная общность – это противоборство добра и зла, истинное и ложное в жизни, человек и природа, их органичное единство как одно из основных условий духовной силы человека, чистоты и цельности его натуры.

Публикуется по книге: Е.Колесников. Повести. – Фрунзе: Кыргызстан, 1981. – 358 с.

1

На берег нахлынула волна, откатилась, и он увидел – в воде, среди камышей, стояла женщина. Она появилась внезапно, как внезапным бывает шторм на этом озере; похоже, накатная волна принесла ее откуда-то издалека.

Показалось?

Нечто подобное он видел в детстве... Миражная, она вышла из тихой заводи степной реки – высокая, с длинными темными волосами, прилипшими к мокрому телу. Отступая за прибрежный лозняк, в заводь, она поманила его рукой. Он догадался: хочет утащить его на речное дно, туда, где лежат засыпанные песком, затянутые илом коряги и где ползают раки, шевеля клешнями, – там темно и безмолвно, как в могиле. Он испугался, приглушенно вскрикнул, и вышедшая из реки исчезла, истаяла в вечернем сумраке.

Фантазия часто его одолевала. Он легко шагал по горам, поднимался высоко, к грозовым тучам и голыми руками ловил молнии, с изумлением входил в каменную гробницу египетского фараона и трогал его холодное чело, стоял в плотном каре на Сенатской площади, и над его головой сверкала шпага и качалась толстая пеньковая петля…

И вот снова – через много лет – такая же вышла из воды, но теперь он не испугался, а обрадовался – человек всегда радуется, когда встречается со своим детством.

Ярослав Травин сидел на валуне в тени корявостволой ивы с длинными ветвями, с узкими листьями, белесыми с одной стороны, – будто висели, вялились чебачки. Было же близко к полуночи, светила низкая луна, ущербная, одинокая над пустынной ширью озера, всхолмленной волнами. Позади, в кустарниках и полынях, таивших стойкую дневную духоту, свиристели цикады. Слева от залива, который неглубоко вдавался в берег, там, где в озеро впадала горная речка, тянулся саз – болотистая низина, заросшая камышами и осокой; справа, кремнисто отливая, темнел каменный мыс – ветер и волны искусно обточили скалистый выступ, придали ему очертания существа одушевленного и порывистого. Казалось, в воду по грудь вошла женщина и на мгновение остановилась, готовая броситься навстречу озерной стихии. Овальный залив, затушеванный полынно-голубым светом, был ее качающимся ложем, где она отдыхала, когда на берегу не появлялись люди. Над приозерьем плыл тихий звон, он шел издалека, будто где-то звонили в колокол.

...Ярослав бродил перед сном за околицей села, подошел к озеру и присел на берегу, глядя в сумрачную даль и слушая ночные шорохи. Ему вспомнилась Татьяна.

«Ты пойми... – говорила она, шагая по комнате, возбужденная и непривычно резкая. – Жить одним днем нельзя. Смысл жизни – в ее перспективе. Не спорь, ты знаешь, что это так. И, значит, поедешь в село!»

«Я пойду в Мекку», – притворно мрачнел Ярослав.

«Не остри!.. – расхаживая, Татьяна складывала руки чуть ниже груди, обхватывала локти пальцами, слегка склоняла набок голову с тюрбаном высокой прически. – Историк ты по диплому. А твое призвание – археология. Что тебе здесь, в городе? Диплом свободный, можешь ехать куда угодно... Там же, на Иссык-Куле, есть древние затонувшие поселения. Поработаешь историком в школе. Подводная археология – ново и интересно. И полезно. Найдешь венец своей Тамусы. И я поеду с тобой. Врачи-то уж там нужны. Буду лечить сельских ребятишек. Ты – учить, а я – лечить. Славно!»

«Славно – загорать на песке», – Ярослав с намеренно холодным видом чертил в блокноте ломаные линии.

«Знаю, ты меня злишь. Зачем? Ну, зачем? – в голосе Татьяны прозвучала обида – признак девичьей слабости, и она добавила мягко, как в минуты откровенности: – Не ценишь себя, меня цени!..»

Этот спор – уже повторный в самом Ярославе – был прерван шумом волны. Шальная, она размашисто опахнула пологий песчаный берег, отхлынула, и на том месте, где она только что была, возникла молодая женщина.

Ярослав посмотрел в сторону мыса, на каменное изваяние – может быть, это купальщица, сотворенная ветром и волнами, приплыла на свое ложе, не заметив на берегу человека? Нет, каменная купальщица стояла на месте, принимая на грудь пенистые накаты. Ярослав пошевелился, но женщина не исчезла. Эта женщина была реальна, как цикады, как ива, как валун, на котором он сидел.

Она стояла в воде по колени, среди редких камышей, и пологие волны омывали ее колени; она стояла обнаженная, плечи ее влажно блестели, на них падали зеленые волосы, как водоросли. Отжав волосы, она огладила ладонями плечи; движения ее были спокойны и плавны, как сами волны. Она затаилась, прислушиваясь не то к вздохам волн, не то к толчкам своего сердца, потом вдруг зачерпнула пригоршню воды и плеснула на грудь, вскинула голову, посмотрела на звезды, на горную гряду, где матово мерцали спящие снега, и снова затаилась. Она отдавала, доверяла себя озеру, небу, звездам, луне, заливу, волнам и казалась слитой с этим ночным миром, растворенной в нем, как соленый озерный запах в сумеречности, и все представлялось свершением какого-то странного обряда.

Как долго это длилось, Ярослав не помнил. Он сидел, бессильный сдвинуться с места, растерянный оттого, что невольно прикоснулся к этому таинству, не ему предназначенному.

Она вышла из воды, бесшумно прошла по песку, повела плечами от легкого озноба и скрылась за кустом джерганака...

Там она что-то встряхнула. «Пошла одеваться», – Ярослав, не желая причинить ей неловкость – вдруг она, возвращаясь, увидит его и поймет, что он был свидетелем ее таинства, – хотел подняться и незаметно уйти; минует месяц, другой, он уедет отсюда, и пусть эта нечаянная ночная встреча останется в памяти, останется, может быть, на всю жизнь, как счастливое, глубокое и яркое сновидение, которое долго не выветривается».

Едва он поднялся, она очутилась перед ним на тропе, уже одетая в пестрый халат, схваченный в талии пояском. Она заметила его и остановилась, удивленно вскинула брови, вглядываясь в его лицо, резкое и угловатое в тени, в лунных пятнах. А он смотрел на нее. Вблизи она была другая – не лунная, а вполне земная, моложе и ростом ниже, чем представлялась издали; волосы ее были черные, мокрые и тяжелые, а глаза светились как далекие зеленые светлячки.

– Вышла со дна?.. – прошептал Ярослав и поразился, что у него так сухо стало в горле.

Она молчала, долго молчала, не сходя с тропы, и Ярослав подумал, что она молчит, не может сказать ни слова от испуга и смущения. Однако в ней не было испуга и смущения, в ней не было и малейшей неловкости, которую он предполагал. Она с интересом разглядывала его, но разглядывала не как живого человека, незнакомого парня, невесть каким образом оказавшегося на берегу залива, отдаленного от села и от шоссе, в глухом месте, куда редко кто забредал, а как необычную часть ночного пейзажа – все видано, а такое еще не встречалось.

– Со дна вышла? – громче сказал Ярослав.

Она молча покачала головой: мол, нет, дно здесь ни при чем, она есть она, единственная такая, а не тень, не призрак другой женщины… Она повела рукой – показала на иву; она медленно моргала, и зеленые светлячки на мгновение гасли и снова вспыхивали, будто кто-то прикрывал их ладонью и снова открывал.

– Ты ива? – Ярослав даже не заметил своей вольности в обращении.

Она утвердительно кивнула головой. Ярослава тронуло ее расположение к шутке, к забавной выдумке.

– А где же твои ветви?

Она свободно улыбнулась – это была улыбка странного в такой момент радушия и доверительности, – приподняла плечи, слегка раскинула руки, и они, тонкие и гибкие, стали похожи на длинные ивовые ветви, никнущие к земле, и легкие, чуткие пальцы зашевелились, затрепетали, как узкие листья под ветром.

Он снова был повержен в наваждение – живая ива стояла перед его глазами. А когда очнулся, ивы уже не стало, она исчезла, истаяла в сумраке. Он огляделся и увидел – та, которая так странно появилась среди камышей, словно возникла из волны, быстро уходила вверх по тропе, в сторону колхозного сада, что лежал у горной речки.

2

В узкие щели под стрехой чулана плеснулась желтая светизна, просочилась сквозь щели, вытянулась тонкими струнами; струны туго натянулись, тихо задрожали и зазвучала солнечная медленная музыка. Зазвучала музыка росного утра, а ничто так не воскрешает в человеческой памяти того, что произошло много лет назад или только вчера, что было счастьем или страданием, что оставило или должно было оставить на сердце четкую мету, – ничто так не воскрешает былого, как музыка, дающая человеку особую интуицию, которая позволяет ему постигать глубинный смысл и значение случая, встречи, слова, взгляда, улыбки...

Проснувшись сразу, словно и не спал, Ярослав недвижимо лежал на старой железной койке, застланной жестким тюфяком; чуть приоткрывая веки, он боялся пошевелиться, как минувшей полуночью на озерном берегу, слушал свето-теневую музыку – она была так же зыбка и хрупка, как видение, возникшее из волны. Он слышал две мелодии: одна, выходящая из темных углов, затянутых паутинами, – скрипучая и тяжелая, другая, истекающая из родничков желтой светизны, – прозрачная и ликующая, они схлестывались, сплетались, отталкивались друг от друга с напряжением, и это казалось Ярославу целой кантатой борьбы двух извечных земных начал – зла и добра.

И вдруг раздался крик отчаяния, девичьего отчаяния. Это кричала Тамуса, измученная в роскошном и постылом ей замке Тимура, властного Железного хромца; она звала на помощь, и Ярославу представилось, что она зовет на помощь не кого-то чужого, а его, именно его. Он встрепенулся и, решительный, как степной наездник, уже был готов броситься к ней, но здесь внезапно музыка оборвалась, будто все разом лопнули струны, – то отворилась дверь и в чулан вошла Поликарповна, хозяйка дома, в котором жил Ярослав.

– Ладно-то, голуб, спал? – спросила она, поправляя на голове белый, с прямыми слежалыми складками платок; она куда-то собралась, поэтому и надела этот платок, чисто выстиранную кофту, тоже белую, с синим краплением, и длинную черную юбку, которые, наверно, издавна хранились в сундуке для праздников и выходов на люди. – И то скажу, у нас в селе – что тебе курорт, под боком море, в головах горы, лужно, свежо, дыши сколько хочешь. Опять же зори... Зори, голуб, смотри, удачливый будешь, и жена будет красивая... Завтрак на летней кухне — хлеб, яички, чайку попьешь. Я к товарке пошла, есть дело.

Коротко поговорив, быстро переходя от одного к другому, что, впрочем, было ее манерой, Поликарповна, чинная и вместе с тем непоседливая старуха, оставила Ярослава, и он еще какое-то время лежал, переживая, что так скоро умерла в нем музыка, – людям всегда жаль, если что-либо хорошее кончается, притом когда оно еще не завершилось.

Он снова подумал о Татьяне и вспомнил о том, как они впервые встретились. Шел майский ливень с градом, он укрылся под каким-то парусиновым грибком, под этим грибком стояла и она, пережидала грозу, изредка кося в его сторону сощуренными глазами. Он поднял две холодные градины, одну положил в рот, другую подал ей, она тоже положила градину на язык, пососала, как леденец, и выплюнула, сказала, что град безвкусный. Третий, стоявший с ними, – пожилой мужчина в пенсне – сказал, что град даже очень вкусный, если под ним побываешь. Тогда он взял ее за руку, и они побежали, радостно принимая удары капель и градин, вдруг она остановилась, глянула на него с внезапной тревогой, чего-то испугалась и так скованно стояла, мокрая и бледная...

Находясь уже неделю в селе, Ярослав был совершенно свободным, хотя и нет, конечно, ничего совершенного в этом мире. Он недавно закончил университет, добился свободного диплома, так как отец сильно сдал и в последнее время и оставлять его, больного, без присмотра было рискованно. Правда, Татьяна настаивала, чтобы Ярослав поехал в село: мол, там большие возможности для археологических изысканий, но он не воспринимал ее настойчивости всерьез, был сдержан к ее предложениям и идеям.

Ярослав Травин изучал историю – это передалось ему от отца, и был более пристрастен к восточной культуре, считая ее колыбелью человеческой цивилизации. В этой древней культуре еще много неизведанного…

Тамуса и ее венец – тоже тайна. Такие тайны подвластны лишь одному – археологии. «Ей нужен че-ло-век!» – припомнились Ярославу слова начальника археологической экспедиции. Как мудрую притчу, носил он в себе эти слова: «Ей нужен че-ло-век!» А неведомый венец, скрытый где-то в озерном песке, не давал ему покоя, тревожил душу, словно непростительная вина. Ожидая новой экспедиции, Ярослав уехал на озеро, думая провести здесь остаток лета и надеясь самостоятельно найти венец.

Поликарповна ушла, а он лежал, пока слабеющие мелодии в нем не затихли, не затерялись совсем, как затерялся венец в глубине веков. Он встал, лениво, нехотя размялся и, захватив полотенце, пошел к умывальнику, висевшему во дворе возле летней кухни. Двор был побрызган и подметен – еще ощущался запах полынного веника, сад дышал росистым подлиственным холодком, вверху сквозила яркая синева, в густых космах ивы, что нависала над крышей дома, ворковала горлинка – все это подчеркивало сельскую тишину и покой, которые, казалось, ничем не могут быть нарушены.

Ярослав умылся и, утираясь, заметил мельком, как к дощатой калитке, на которой висел ящик для писем, подошла почтальонша и опустила письмо. Он понес в чулан полотенце, но вернулся и быстро вышел за калитку. В десяти шагах стояла девушка с дерматиновой сумкой, набитой газетами и журналами, она стояла и перебирала письма, видимо, искала ближайшие адреса. И он сразу узнал ее. Она повернулась к нему, придерживая сумку тонкими руками, простенькое ситцевое платье теснило ее легкое тело, короткий суженный подол открывал крепкие загорелые колени. Ее черные, подпаленные солнечным зноем волосы, прямые и жесткие, падали на плечи нестриженной, чесанной ветром гривкой.

– Ты не боишься солнца? – спросил Ярослав, не зная, что сказать дельное, куда девать полотенце. – Я думал, ты ходишь только по ночам.

И он опять не заметил своей вольности в обращении, да ему казалось, что и невозможно было обращаться к ней иначе – так просто выглядела. Она ничего не ответила на его слова, хотела улыбнуться, но сдержалась...

Ее лицо, пронизанное живостью, не временной, не поддельной, а внутренней, словно никогда не гаснущей, лицо узкое и слегка скуластое отливало природной смуглотой, подобной цвету молодой вишневой коры, – такие лица обычно бывают у метисок, в чьих жилах смешана тюркская и белая кровь. Глаза с косым разрезом были так ясны и глубоки, что казалось, это не глаза, а нечто прозрачное, наполненное светящимся зеленым сумраком среди озерных глубинных водорослей. Разлетные брови вскидывались к вискам, чернели остроконечными кисточками. Она держалась настороженно, будто старалась уловить какой-то еле слышимый шорох; во всем ее облике таилась своенравная диковатость, которая была свободной и вольной, как просторный ястребиный лет.

– Интересно, чего больше в сумке – радости или огорчений? – проговорил Ярослав.

Она продолжала молчать.

– Понятно, – сказал он с шутливой обидой. – Призраки с людьми не разговаривают.

Девушка смутилась – это он ясно уловил, но ее смущение было особым, оно было мимолетным и шло не от ее диковатости, не от девичьей скромности, застенчивости, а от чего-то другого, глубоко скрытого. Она с усилием, именно с едва заметным для постороннего глаза усилием шевельнула губами, словно что-то прошептала, однако Ярослав ничего не услышал. Ее молчание стало и его смущать. Она сделала жест рукой, изобразила что-то пальцами, и тогда он, холодея, внезапно все понял – такие жесты бывают только у немых...

– Как же... мне звать-то... – его охватила оторопь, и он даже не сообразил, что нелепо спрашивать ее об этом.

Она показала рукой на иву, которая росла у дома, укрывая окна и тесовую крышу.

– Ива? Тебя звать Ива? – он и удивился, и обрадовался, что вышел из трудного положения и избежал неловкости; она тоже обрадовалась – ее поняли, закивала головой и улыбнулась, и улыбка получилась такая же, как на берегу озера – радушная, доверительная, открытая улыбка.

Из соседнего двора вышли две женщины и сели на скамейку возле палисадника, оглядывая улицу. Они тихо говорили, будто между собой, но с расчетом, чтобы их услышали.

– Ей рыбаков, знать, мало, этого хочет окрутить. Тьфу, ни стыда, ни совести!

– Вон девчушки, поучатся…

– Сходить бы в сельсовет, Петра уведомить.

Мимо, направляясь на озеро, прошли голенастые девчонки, исподлобья, с ехидцей зыркнули на почтальоншу и Ярослава, отвернулись и, убыстряя шаг, прыснули сдавленным смешком. Вначале Ярослав ничего не понял, подумал: они прыснули оттого, что он показался им смешным – длинноногий, стоял посреди улицы без рубашки, а на шее висело полотенце, как хомут, – потом почувствовал, что их прысканье чем-то связано с бабьими пересудами, хотя он и не хотел верить, что эти пересуды относятся к нему и к девушке. Может, женщины говорили не о них, не о том, что они стояли рядом, а о чем-то другом, о других людях. Взглянувши на девушку, он успокоился – лицо ее не утратило прежней живости и глаза не погасли, как будто вовсе не было ничего судного, а если что и было, то не ее касалось.

– Принеси мне и завтра письмо...

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало повести)

Открыть полный текст в формате PDF

© Евгений Колесников, 1968