Ма-а-а-а?

Рассказ представлен на конкурс литературного творчества молодежи, проводившийся в 2013 году под девизом «Мы с тобой одной крови – ты и я». Отмечен жюри.

Публикуется по книге: Много языков – один мир. Литературный альманах. – Бишкек: 2014. – 160 с.

УДК 82/821
    ББК 84(2)
    М 73
    ISBN 978-9967-465-02-2 
    М 4701000000-14

Над мрачным и прелым октябрьским лесом в тяжёлых водянистых сумерках, прорывая готовый прослезиться воздух, размеренно и упорно двигался клин бомбардировщиков. Снизу вверх из-под расчехлённых лап деревьев, пахнущих позднеосенней сыростью, их настороженно провожали тревожными взглядами десятки пар глаз.

– Ци ешо не по нашу душу, пишли дали...

– Батько, постой! Дивке совсем плохо, зараз народиты.

– Эх, твою... – не совсем благозвучно, но афористично, не оставляя сомнений в правоте слов и весомости аргументов, очертил командир ту обстановку, в которой оказался его небольшой партизанский отряд. Компания, что состояла из десятка разносословных людей, роком войны сбившихся в одну группку, не была подготовлена к жизни в лесу и длительным переходам. Не говоря уже о вооружённых стычках и диверсионных операциях. Только двое из группы – командир с сыном, подчерниговские малороссы, хутор которых вместе с жёнами и матерями был сожжён бомбоударами, – давно уже скитались по лесам вместе с разрозненными отрядами партизанивших крестьян. Все остальные – бабка, помнившая ещё русско-японскую, еврей-бухгалтер, несколько затёртых жизнью женщин и мужчин, одетых в серые ватные телогрейки, безразличных и похожих друг на друга и лицом и одёжей, – примкнули к Лихому после сожжения им деревни, из которой фашисты выселили жителей и расположились в их хуторских хатёнках. Все дома с соломенными крышами и деревянными балками посреди ночи вспыхнули одновременно в разных концах посёлка, погребя под собой немало спавших немцев. Но некоторые из них успели забить тревогу и истребить почти весь партизанский отряд. Оставшись вдвоём, Лихой с сыном отходили от пылавшего хуторка по лесу, когда натолкнулись на несколько жителей, укрывавшихся в чаще. После налёта немцы вызвали ягдкоманды, и Лихой был вынужден уходить на север с новыми людьми. Среди присоединившихся была и беременная девушка, что плелась за всеми, упорно не желая отставать.

– Становись! Здесь будемо ночувати. Бабы, поглядите за брюхатой.

Люди с усталым облегчением сняли с плеч мешки и вместе с ними одновременно попадали на прелую листву. Две женщины всё же подошли к девушке, осевшей у мрачного вековечного дуба, корневища которого образовали небольшую пещеру.

– Она что, здесь рожать будет? Хуже, чем в хлеву... – недовольно сказала одна из них, что была помоложе.

– А где ж ей рожать? Уж если прихватило в этом деле, так не отпустит. Угораздило ж тебя, милая, так не вовремя-то, эх... – Бабка наклонилась к девушке, участливо приподняла её голову, подложив свою котомку. – Как тебя зовут?

– Ма-а-а-а... Ма-а-а-а-ша... – Через силу проговорила девушка. – Я сейчас встану, сейчас...

– Да у тебя же воды отошли, дурёха. Что ты молчала-то? Пока не разрешишься, уже никуда не пойдёшь. Воды бы горячей...

– Я сама... сама должна...

– Молчи уж, молчи, девочка.

– Я сама должна, так положено...

– Никому ты ничего не должна, – с удивлением взглянула старуха на упрямую роженицу. – Время такое, что никто никому не должен... Дети забывают о матерях, братья насмерть бьются друг с другом... Господи, спаси и помилуй рабу грешную, скорее бы второе пришествие, отмучиться бы уже... Вот воды бы надо!

– Лихой не разрешит огонь развести... – Откликнулась та, что помоложе.

– А ты поди и спроси. Мы же не жрать-варить собираемся.

– Баб Сломь, мы же в окружении. Нас заметить могут из-за этой невовремя брюхатой дуры...

– Я сказала: сходи и скажи, – оглянулась баба Сломя на неё. – Ленка, быстро!

Недовольно, показывая даже движениями своё отношение к происходящему, Ленка подошла к Лихому, который разговаривал с сыном.

– Там это... Баб Сломя говорит, что надо кипятку. Брюхатая щас телиться начнёт, – проговорила она, заглядывая в глаза сыну Лихого, явно желая привлечь его внимание.

– Им рожати, а нам помирати! А неможлива без воды? – отозвался, ворча, Лихой.

– Ага, вот-вот! Я тоже про это бабке. Совсем, говорю, ты из ума выжила, старая кикимора, мы же в окружении! А она талдычит и талдычит, как псалмы на Рождество: воды да воды...

– Ладно! Хай сама ставит котёл, но пламя разпалювати слегка.

– Я помогу, разожгу, – поднялся с места слышавший разговор Ёся, постоянно чувствовавший свою ненужность. – Я разожгу так, шо ни один паршивец-таки и не заметит...

Ленка вернулась к бабке Сломе, и они вместе начали хлопотать над стонавшей от боли Машей. Ёся осторожно развёл небольшой костёр и через некоторое время принёс котелок горячей воды. Вскоре роженица начала скулить от боли, и её стоны отражались от каждого дерева, поднимаясь в небо.

– Держись, милая, держись, – шептала баба Сломя. – Вот родишь первенца, потом легче пойдёт... – Она знала, о чём говорила. Сама баба Сломя, или как ее называли лет шестьдесят назад, когда она была молодой и статной девушкой, гордым именем Саломея, родила восьмерых. Только под старость всё равно осталась одна. Трое сыновей в первую немецкую полегли, ещё трое – во вторую нынешнюю, совсем недалеко от их хутора, а двое дочек... Кто знает, что с ними сталось в этой круговерти? Поди уж и не встретятся... – Что ж так плохо-то тебе, голубушка? Не должно быть так. Пущай и при первом...

У слегка дымившего в ночную тьму костерка сидел Ёся, поддерживающий огонь. Вокруг него собралось несколько человек. Все вглядывались в еле тлеющие зачатки пламени. Лихой перешёптывался с сыном.

– Батько, нас же могут засечь, – шептал сын.

– Можуть... – также втихомолку отвечал отец.

– Так может...

– Шчо?

– Ну... – потупился он.

– Так сиди и мовчи.

– На небесах всего-таки одна звезда, – проговорил громко Ёся, решивший отвлечь от забот людей общим разговором. – К чему бы это?

Он посмотрел в высь на неестественно яркую и одинокую звезду, взошедшую почти в зенит, и, обращаясь к Лихому, спросил:

– Неужели завтра будет дождь?

– Как бы завтра снег не повалил, – ответил за отца сын, оборвав тоном все попытки завести общую беседу.

Четыре часа шли роды, и всё это время Маша рыдала и рычала на весь лагерь, то жалобно по-детски слезливо, словно жалуясь, что её обижают, то яростно и гневно, будто старалась обидеть кого-то сама.

– Ма-а-а-а! Ма-а-а-а! Ма-а-а-а!.. – Наконец, высвечивая тьму и отгоняя мрачные тени радостью своего появления на свет Божий, прокричал новорождённый первые слова.

– Машка, парень у тебя родился, – бабка Сломя радостно встрепенулась, поднеся ребёнка ближе к свету костра.

Изнурённые люди ожили, поднявшись с мест, чтобы посмотреть на дитё и на угрюмых и грязных лицах впервые за долгое время появились улыбки. Огонь горел вроде также, но всем стало немного теплее. Один из мужиков достал из фуфайки фляжку.

– Эх, мать моя, последняя! Ну, як не выпить? Хлопцы, давай хоть по глоточку, – и пустил флягу по кругу. – За малого!

– Ой, при лужку, при лужкеееее, при широком пооооле, при знакомом табунееее конь гулял на воооле... – Мужичок весело во весь голос затянул удалую песню.

– Цыц, – прохрипел голос Лихого, – кончайте спивать! Тушите вогонь. Усем спать.

Следующее утро выдалось зыбко-туманное и холодное. Солнечные лучи пробивались сквозь занавесь деревьев неохотно, и люди озябли. Лихой ходил по лагерю и поднимал всех в путь.

– Да как она пойдёт? Родила же только! – Сломя препиралась с Лихим. Он приказал подниматься и Маше с ребёнком.

– Як хотити, а идти треба! Пишли, – сказал и ушёл, не дожидаясь ответа и не глядя на всплески рук бабы Сломи.

– Машенька, надо вставать, все уже собираются, – проговорила Сломя, разбудив молодую маму, забывшуюся после тяжёлых родов. – Я возьму его... Как назовёшь-то, решила?

– Богданом...

– Подходящее имя. Давай сюда своего Богодана. Я понесу пока. И сама тихонько вставай...

Через полчаса, заметав следы стоянки, самостийный отряд двинулся дальше на север вглубь чернеющего леса. Чем выше поднималось солнце, тем сильнее крепчал морозец, и люди запахивались в свои немногочисленные одежды. Безмятежным был только спящий младенец, которого на руках несла баба Сломя.

Совсем стало светло, когда тишину леса прорезал гул винтов самолёта-разведчика, летевшего низко над лесом в поисках кого-то или чего-то. По приказу Лихого все залегли под кусты, притаившись. Разведчик летал над самыми кронами вблизи от отряда, когда, разбуженный звуком моторов, проснулся младенец.

– Ма-а-а-а! Ма-а-а-а! Ма-а-а-а! – В руках бабки свёрток из старой шали и цветастых платков зашевелился и заверещал, что было мочи в маленьких лёгких. – Ма-а-а-а!

– Тихо, малой, тихо, – Сломя попыталась успокоить младенца, но тот продолжал кричать.

– Да заткни ты этого сучёныша, – закричал то ли от гнева, то ли от страха один из мужчин, выглянув из-за ствола дрожащей осины.

– Сам... – добавила Сломя крепкое словцо. – Думаешь, с самолёта тебя фриц услышит?

Разведчик ещё покружил вблизи и прошествовал на юг. Ребёнок продолжал кричать, оглашая рёвом, как казалось людям, пол-леса. Все повставали с земли.

– Что ему надо? Что орёт?

– Есть он хочет! Сам, поди, не так верещал, когда жинка ужин задерживала, – бабка подошла к Маше.

– Так суньте ему титьку... – посоветовал один из мужиков.

– То-то без тебя баба не разберётся, кому что сувать.

Раздались смешки. Сломя подошла к молодой маме, чтобы впервые приложить к её груди губёшки сына. Люди присели, пользуясь возможностью передохнуть, и смотрели на копошащуюся с одеждой Машу. Женщины о чём-то перешёптывались, но ребёнок продолжал верещать, хотя ему уже сунули в губы сосок. Ленка подошла к ним.

– Чё этот ублюдок орёт-то? – наклонилась Ленка к женщинам. – Да у Машки молока нет. Пропало!

И в подтверждение правдивости слов по поляне с новой силой прокатилось:

– Ма-а-а-а!..

Как ни бились баба Сломя с Машей, но молока так и не смогли выцедить. То ли виной тому было, что Маша рожала впервые, то ли холод, пробиравший её, то ли невозможность отлежаться, но молоко пропало. А ребёнок продолжал его требовать, раз от раза повышая тоны своего писка.

Над головами вновь закружил гул воздушного разведчика и все опять попадали на землю. Стоял только детский крик.

– Идти треба. За нами доглядае литак, нас исчут, больше некого. – Лихой мрачно взглянул на людей, на Сломю с ребёнком и бледную Машу, на Ленку со злобным выражением лица. – Пишли!

Идти по лесу, даже и такому глухому, с кричащим ребёнком на руках было очень опасно. Теперь отряд продвигался медленно. Баба Сломя пыталась напоить ребёнка водой, смочив тряпку и сунув ему в рот её кончик, и поначалу Богдан затих, но вскоре обман ребёнком был понят, и крики продолжились. Ни сухари, ни другие скудные запасы, что ещё оставались у партизан, новорожденного не устраивали. Каждый раз его крики, приникающие далеко, заставляли людей оглядываться и ждать опасности.

– Может ему кляп в рот засунуть? А? Чтобы заткнулся... – Ленка шла рядом с сыном Лихого и старалась специально для него показать, как она радеет за весь отряд. – А то нас так быстро накроют...

– Дура ты, Ленка, бестолковая! Кто ж младенчику кляп в рот затыкает? Он же задохнётся... – Баба Сломя вновь совала Богдну тряпочку, но тот с завидным упорством её выплевывал.

– Зато ты – толковая, сдохнем из-за этого пригульного ублюдка и его мамаши потаскухи.

Спор между женщинами разгорался, к нему присоединились мужчины:

– Оставим здесь малого, не всем же подыхать. Даст Бог и выживет... – зло протянул один из них.

– Христа на тебя, сукин сын, нет! – Баба Сломя не могла не ответить. – Да как же он выживет? Что за мужики пошли? Что за времена наступают: война, огонь, дети гибнут раньше матерей!

– Ма-а-а-а!

– Об дерево его и всех делов. Он же малой, еще ничего не чувствует, мозгов нет, – выразился следующий.

– Ну что вы! Так же нельзя, это не культурно, – подал голос Ёся.

– Ма-а-а-а!

– А ты вообще молчи, жидяра поганый! – Ленка вновь выругалась. – Что приблудного беречь? Она хоть знает, от кого понесла? Что молчишь-то?

Всё это время Маша стояла рядом с бабой Сломей, находясь в какой-то прострации, не говоря и почти не дыша. Молодая девушка смотрела на людей, словно удивлённая поведением их, не веря в происходящее, не понимая, как так могут поступить с ней и её сыночком.

– Вы меня, конечно, простите, но причём здесь отец? Речь же идёт-таки о жизни ребёнка, а не его папы, – бухгалтер неожиданно для себя почувствовал, что обязан спасти этого ребёнка. – Если вас это так беспокоит, Елена, то считайте папой, хотя бы и меня. Я готов...

– Ма-а-а-а!

– Вот и оставить вас обоих здесь... Или прибить, не велика работа... – продолжил первый голос.

– Ой-вэй... – всплеснул руками Ёся.

– Тебя бы самого о ствол той сосны! Где ты немцев увидал? – Баба Сломя встала на защиту уже и Ёси, и Богдана. – А может запах их учуял? А не вонь ли это от твоих собственных обделанных от страха портков? А? Два дня уже идём и ни одного фрица...

Пока разгорался спор, с неба полетела мелкая-мелкая верховая пороша, залетавшая людям за вороты. Лихой встал с бревна, на котором сидел, и все сразу замолчали, глядя на него.

– Немца вы не бачили? Також слушайте...

В наступившей тишине раздались сначала неразборчивые из-за расстояния звуки, а потом более явственные:

– Та-та-та-та-та, – пронеслись разрывы воздуха, похожие на выстрелы.

– Нас окружили! Мы все... – Ленка бросился на шею к сыну Лихого, зарыдав ему в грудь.

– Может, это и немцы, а может, ветер ветки ломает, – Сломя прислушивалась, как и все, но определить, враг это или природа, не могла.

– Та-та-та-та-та!

– Тихо! – Лихой посмотрел на всех разом. – Сниг нас укрые. Зараз мы тихо пийдём...

– Ма-а-а-а! Ма-а-а-а!

– Тихо! Господи, спаси! Нам конец, – люди махали руками, кто-то попадал на землю, кто-то зарыдал, а иные собрались бежать с поляны тут же.

Ленка подошла к бабке Сломе и, растягивая слова, сказала:

– Дай! Я его сама успокою...

– Не дам!

– Ма-а-а-а!

– Тварь старая, отдай ребёнка! – Один из мужиков начал наступать на бабу Сломю.

– Он нас всех погубит!

– Ма-а-а-а!

Снег повалил плотной белой стеной, застилая взгляды людей. Больше никто не обращал внимания на всё утихавшие звуки, так похожие на выстрелы, на падающий с небес снежный вал, старавшийся очистить землю от скверны.

На бабу Сломю надвигались несколько мужиков с Ленкой во главе, желая отобрать и уничтожить кричащего младенца. Неожиданно на их путь встал Ёся.

– Так нельзя! Мы же люди. Может, всё обойдётся... Вы сможете пройти только через меня...

Озлобленные и испуганные люди через него прошли. Он лежал в снегу и, харкая кровью, скрючившись, как зародыш в чреве матери, хныкал от боли. Лихой с сыном стояли рядом и смотрели безучастно на ситуацию. Один из мужиков схватил за руку Сломю, прижатую к стволу дерева. Ленка пыталась выхватить свёрток из рук старухи и повисла на ней, как кобель, схвативший вора за гузно во дворе хозяйского дома.

– Стойте! – И так силён был этот в своём надрыве, боли и принятом решении, что все обернулись, опешили и опустили руки.

Из-за спин вышла Маша. Она медленно подошла к бабе Сломе и взяла из её рук кричащего младенца. Никто не смел ей мешать. Она наклонилась над сыном, лежащем на руках, и прошептала:

– Прости, сынок. Рано ты ещё пришёл, не готовы мы...

В ответ лишь пронеслось:

– Ма-а-а-а?

Она поднесла младенца к губам, нежно поцеловала его и сняла с головы платок, из-под которого вывалились тяжёлые волосы, немедленно разметавшиеся по ветру. Свернув платок вчетверо одной рукой, она накрыла им лицо сына, перекрестила трижды кулёк, лежащий на руке, и надавила на тканевое полотно всей силой.

Люди остолбенело стояли, глядя на материнскую волю. Свёрток в руках немного потрепыхался и затих. Маша сняла платок с лица младенца, расправила полотно и укутала им всё его тельце.

Баба Сломя подошла к ней, взяла ещё тёплый комочек и передала стоящей рядом Ленке. Та отшатнулась и почти не слышно, с ужасом выговорила:

– Я не возьму... – Сломя силой сунула ей тельце, взяла Машу за руку и повела за собой. – Я... что мне с ним делать?

Отряд немедленно снялся с места и пошёл за Лихим далее на север. Не придумав ничего лучше, Ленка сунула кулёк с телом в ближайшее низкое дупло трухлявого от старости дерева.

В этот день люди шли очень долго, будто стараясь уйти не только от того места, где всё произошло, но и от себя самих. Никто не проронил в пути ни слова. Только когда уже не стало сил, далеко за полночь, они уснули, прижавшись друг к другу, сморенные холодом и ещё чем-то, что ни один их них не мог описать. Отдельно от других уснула и бабка Сломя, обняв Машу, стараясь передать ей хотя бы часть старческого тепла.

Проснувшись на третий день поутру, люди продрали глаза и изумились сказочному великолепию, которое выбелило всю землю, кусты, деревья и, казалось, что и весь мир. Снег больше не шёл. Белый свет, отражённый в тысячах гранях, был настолько силён, что люди не могли свободно смотреть по сторонам и ходили с опущенным в землю взглядом, словно провинившиеся дошколята.

Только баба Сломя беспокойно бегала по лагерю и заглядывала каждому в лицо, пытаясь найти Машу. Она точно помнила, что крепко обнимала во сне девушку и никак не могла взять в толк, когда та ушла от неё. Ранним утром, когда все спали, а солнце только-только пустило первые застенчивые лучи, старческий сон прервался, Сломя проснулась и увидела, что снег уже прекратил валить, вокруг было тихо и царственно белоснежно, а рядом спала Маша. Сильнее прижавшись к ней, вдохнув чистейший морозный воздух, старуха вновь уснула.

Сейчас, не найдя её среди присутствовавших, она подняла всех на поиски пропавшей. Люди обошли лагерь, кричали и звали Марию, но девушка так и не откликнулась. Не было даже следов, которые неминуемо должны были бы остаться на свежевыпавшем за ночь снеге.

© Андрей Рябченко, 2013

Скачать полный текст литературного альманаха