Женщина у стремени

Повесть лауреата Русской премии-2006. Любовь иногда принимает странные формы… О сильной женщине, о решении, принятом ею, и о завещании любимому человеку. Действие происходит в Кыргызстане, в наши дни

Из книги: Талип Ибраимов. Старик и Ангел: Повести. – М.: Издательство «Европа», 2007. – 232 с. Издание осуществлено при поддержке Фонда им. Б.Н.Ельцина 
    УДК 82-3
    ББК 84-44
    И82
    ISBN 978-5-9739-0135-6

    Вот и подошёл к исходу долгий прощальный ужин перед расставанием на всю оставшуюся жизнь. Уже выпита вся водка, съедено угощение, но, как ни странно, никто из аульчан не был пьян — все сидели перед дастарханом печально-сосредоточенные и даже не переговаривались. И тогда Асан, изумлённый похоронной атмосферой вечера, стараясь не глядеть в сторону Назиры, куда с неодолимой силой тянуло зрачки, громко, нарочито громко сказал:
        — Бакы аксакал, благословите нас!
        Тщедушный старичок, сидевший на почётном месте, встрепенулся, потом растерянно встал и, пройдя, повернулся лицом к людям.
        — Родные мои!.. Сердце моё обливается кровью... двадцать лет, драгоценная моя Назира, ты была любимой снохой нашего аила, двадцать лет мы, все мы, любовались тобой, Асан, и тобой, Назира, как великолепными образцами человеческой породы...
        — Благословите нас! — вскрикнула Назира, и крик этот пронзил ночь, как острый нож, Кто-то сдавленно всхлипнул. Бакы прокашлялся, преодолевал волнение. Асан впился взглядом в Назиру. Она уже справилась с собой, и лицо её было каменно-спокойно, И вдруг понял Асан, почему так сжимает грудь и стало тесно ему под необъятным небом: его глазам, способным зараз охватить полмира, не хватало объёмов этой маленькой женщины, её глаз, её движений, всего её привычного присутствия в поле будничных интересов. Он смотрел на неё, поражённый, будто видел в первый раз.
        — Родные мои Асан и Назира! — высоко поднял голос Бакы. — Жили вы в любви и согласии, разлетаетесь по доброй воле!.. Дай вам бог здоровья и счастья в новой жизни. О-о-омин-н!
        Он поднял раскрытые ладони и опустил вдоль лица. Асан поднял ладони вместе со всеми, но потом забыл опустить, как все, и теперь он продолжал глядеть на Назиру сквозь растопыренные пальцы, как через решётку.

    Уже стемнело, когда Асан вышел на крыльцо и крикнул в сторону соседнего двора:
        — Белек!
        — О-оу! — отозвался звучный молодой голос.
        Асан прошёл в сад и уселся на сере. Появился парень лет двадцати и молча встал перед Асаном.
        — Машина на ходу? — спросил Асан.
        — Да.
        — Отвезёшь завтра Назиру.
        — А ты?
        — Что я?.. — Асан развёл руки. — Я теперь... чужой...
        — Не надо машины, Белек! — из темноты сада вынырнула Назира.
        Асан молчал, не глядя на Назиру.
        — Ты помнишь, как меня привёз? — Назира повернулась к Асану. — Помнишь, как меня украл?.. Через горы, перевал...
        Асан молчал. Лицо его было бесстрастно.
        — Тогда же за вами была погоня! — не выдержал молчания Белек.
        — А сейчас к чему рисковать?.. Есть тоннель, прекрасная дорога...
        — Я хочу, чтобы ты меня отвёз той же дорогой, как и привёз! — непреклонно сказала Назира. Асан молчал.
        — А ваши вещи! — опять, не выдержав томительной паузы, вмешался Белек.
        — Привезёшь, когда выберешь время.
        Белек согласно кивнул.
        — С собой я возьму вот это! — Назира вынула из кармана маленький серебряный колокольчик. От резкого движения колокольчик нежно зазвенел — впечатление такое, будто с неба пода ли голос ангелы. — Подарок твоей матери... Можно?
        — Да.
        — Я беру не насовсем. Я верну его, когда у тебя родится дитё. Я приеду и сама повешу вот этот колокольчик над колыбелью... Слышишь?
        Асан, не отвечая, отвернулся.
        — Не уходите от нас! — дрожа, сказал Белек. — Не бросайте нас!.. Клянусь, вы не найдёте лучше Асана!..
        — Заткнись! — сказал Асан.
        — Скажите ей что-нибудь, удержите её! — повернулся Белек к Асану. — Неужели вы не понимаете, кого теряете?!
        — Я её не прогонял, — сказал Асан. — Не унижайся!..

    Закинув руки за голову, Асан лежал на диване, сосредоточенно вглядываясь в потолок. Перед глазами стояла Назира, такая, какую он её увидел через растопыренные пальцы во время благословения старого Бакы. Как ни пытался он представить её другой, ничего не получалось, хотя он бесконечно много раз видел за совместную жизнь с ней выражения любви, нежности и прочих неуловимых чувств на её непередаваемо родном лице. А сейчас оно стояло перед ним каменно-отрешённое, с уязвляющим выражением победительной гордости от того, что добилась своего.
        Он встали, не зажигая света, заскользил к спальне.
        — Ты? — спросила она.
        — Не спишь? — спросил он.
        — Нет.
        — И мне не спится, — сказал он и сел у её ног.
        Она включила ночник, приподнялась на подушках.
        — Чего тебе надо? — неприступно спросила она.
        Он молча глядел на неё, пытаясь уловить в её глазах хотя бы искру благожелательности.
        — Что я тебе сделал плохого? — дрогнул он.
        — Не будь жалким.
        — Хочешь, волком завою?
        — Не смеши!
        — Не бросай меня! — после долгой паузы выдавил из себя Асан и сам ужаснулся жалкости своего голоса. — Я пропаду без тебя.
        — Тебе не идёт роль жалкого мужчины.
        — Я тебя никогда не упрекал...
        — Но ты же хочешь детей?!
        Он молчал.
        — Я же знаю, как ты страстно мечтаешь быть отцом!.. Твои слёзы, твои крики вот здесь... занозой.
        — Какой с пьяного спрос...
        — Это душа твоя кричала!..
        — К чёрту душу!..
        — Ты не имеешь права пройти жизнь без потомства, — холодно и непререкаемо сказала она.
        — К чёрту детей!
        — Не смей! — закричала она. — Не смей касаться проклятьем детей!
        Вне себя от волнения она вскочила, сверкая глазами. Ночная рубашка сбилась, обнажал плечи. Она была прекрасна, и Асан с горьким чувством утраты навсегда смотрел на неё. Вдруг он бросился на неё, исступлённо целуя руки, лицо, плечи, разрывая сорочку. Она молча и яростно отбивалась.
        — У нас будет ребёнок!
        — Нет!.. Нет!
        — Будет! Будет!
        — Пусти!
        — Ты проси бога! Бога!
        — Я двадцать лет, лёжа под тобой, и бога и чёрта просила!
        — Плохо просила!
        — Не надо! — отчаянно закричала она, чувствуя, что её силы на пределе и что через мгновенья молния пронзит тело и она не сможет выдержать выбранную линию поведения.
        — Ещё раз... в последний раз! — жалко и горячо бормотал он, потеряв голову. Назира вдруг обмякла, и он, торжествующий, потянулся, чтобы сдёрнуть штаны, как она неожиданно вскочила и, оттолкнув его, ринулась в угол. Запалённо дыша, он оглянулся. Она, голая, стояла в углу, таинственно мерцал в темноте сочным телом, будто она была не живая женщина во плоти, только что яростно отбивавшаяся, а живописное полотно в оправе ночи.
        — Это недостойно тебя, — донёсся оттуда спокойный голос. Он встал и молча вышел из комнаты.

    Они выехали из дома спозаранок, когда темень едва начала прореживаться и сладким сном спало всё живое. Он медленно ехал на своём красавце Кабылане, через его плечо была перекинута двустволка. Она шла рядом, держась за стремя седла на Кабылане, ведя за поводья гнедую кобылу Кармен. Пока они не выбрались из аила, она не подняла головы. Если бы не цокот копыт, их можно было бы принять за привидения.
Когда аул остался позади и вплотную надвинулась громада гор, она отпустила стремя.
        — Отныне ты свободен и волен жить как хочешь! — сказала она. Он даже не повернул к ней головы.
        — Отныне и я свободна и буду делать, что хочу! — так же отстранённо и громко, будто соблюдая какой-то ритуал, сказала она и, сняв с луки седла ружьё, перекинула через плечо. Легко и гибко, одним движением взлетела в седло. Кармен встрепенулась, но она, рванув поводья, удержала её.
        — Мой бывший муж, ты проводишь меня до отчего дома? — спросила она.
        — Кончай театр! Развыступалась... — раздражённо сказал он, сдерживаясь. Её странная напыщенность бесила его. Но она молча и выжидательно смотрела на него.
        — Я провожу тебя до дома, — смирился Асан.
        Назира пришпорила Кармен, и застоявшаяся кобыла рванула чуть ли не галопом. Асан поспешил за ней. 
        Этот ритуал, который придумала Назира, как бы он ни был вычурен и нелеп, настроил Асана на возвышенное восприятие происходящего — он скакал не за ней, а въезжал в просторы сказки или романтической баллады.

    К восходу солнца они были уже в лесу. Ели и сосны поодиночке, группами, волоча за собой кустарники, взбирались всё выше и выше, переливалась роса на травах, пели птицы, утомлённо всхрапывали Кабылан и Кармен, а Асан и Назира ехали, ничего не замечая, чужие этому солнечному утру, ясному, как улыбка младенца. Он ехал впереди, она — сзади. Изредка он придержи вал своего жеребца, чтобы она не потеряла его из вида.
        И вот они на седловине Верблюжьей горы. Отсюда вся благодатная долина как на ладони. Они, не сходя с седла, любовались простором с высоты птичьего полёта.
        Сады, квадраты полей в сиреневой дымке убегали к нежно синеющему краю горизонта. Даль открывалась бесконечная, грудь распирало, как от прилива необычайной радости.
        Асан почувствовал волнение, как в далёкой юности, когда он, оторвавшись от погони, стоял вот на этом самом месте с Назирой, и она зачарованно смотрела на его родной край. Он глянул на Назиру. Она сидела спиной к нему и, судя по позе, была бесстрастна.
        А Назира плакала, кусала губы, чтобы ни звука не вырвалось из уст, и чтобы не услышал, не заподозрил Асан в ней движения каких-либо чувств.
        — Ты помнишь... — сказал Асан.
        Назира вздрогнула и напряглась, чтобы выглядеть неприступной.
        — …Как двадцать лет тому назад, — продолжал Асан, предательски захваченный воспоминаниями, — мы стояли вот здесь и плакали, и радовались, потому что увидели мой отчий край и поняли, что ушли от погони и что теперь нас ничто не разлучит...
        Назира сглотнула слюну и усилием воли остановила рвущуюся из груди обжигающую лаву.
        — Не помню, — холодно сказала она и сама удивилась своему самообладанию.
        — Как?! Ты забыла?!
        — Не у всех хорошая память.
        — Забыла!
        Асан соскочил с Кабылана и бросился к ней, но, опомнившись, остановился и, сотрясаясь от обиды, выпалил:
        — Забыла, как мы прыгали, словно дети... как… как бы нас сов сем не стало... растворились в радости и в воздухе и стали таки ми же бестелесными, как солнечный луч!..
        — Ты всё это выдумал, — холодно и насмешливо сказала Назира. — Разве может человек быть бестелесным?!..
        — Тварь! — в бешенстве заорал Асан. Как ты могла забыть?!.. Ты не любила меня!.. Будь прокляты эти двадцать лет, прожитые с тобой!.. Будь прокляты!..
        Он с разбегу прыгнул на Кабылана и рванул вдоль склона, каждую секунду рискуя скатиться вниз. Не мог он видеть, как гримасой боли исказилось лицо Назиры.

    Асан ехал так, чтобы избежать встречи с кем-либо. Поэтому остались в стороне склоны, усыпанные овцами, как подснежниками, юрты, словно крохотные планетарии, нацеленные в небо тундуками* (*тундук — верхний остов юрты) — окулярами, проехали и мимо альплагеря с яркими разноцветными палатками и малюсенькими с такого расстояния людьми, которые, увидев всадников, бросились было навстречу, размахивая руками, а потом разочарованно разбрелись.
        Асан ехал впереди, не оглядываясь. Назира не сводила глаз с его затылка. Они вступили в каменные своды ущелья Тозок. Лошади ступали осторожно, как люди, осыпался щебень, яростно, заглушая все звуки, клокотала внизу река, то и дело над ними нависали громадные камни, приникая к которым обнажёнными корнями, словно пальцами в мёртвой хватке, росли маленькие ели.
        Назира сняла с плеча ружьё, вбила патрон, потом подняла и стала целиться в Асана: вот наконец на мушке его гордая голова.
        Долго целилась Назира, выравнивая непокорную мушку. Крупные капли пота выступили у неё на лбу, на кончике носа. Опустила ружьё — нет, не могла она нажать курок, это было выше её сил. Кусая губы от отчаяния, она покачивалась в такт шагам Кармен, сосредотачиваясь на безумной мысли: убить его, чтобы покончить разом со всеми своими страданиями.
        Набравшись духу, вскикула ружьё, поймала на прицел родную голову и выстрелила. Но дрогнула, видно, рука, потому что Асан ехал цел и невредим.
        Не понимая, как она смогла, посмела выстрелить, Назира расширенными от ужаса глазами вглядывалась перед собой. Асан двигался и не собирался падать с Кабылана с пронзённой головой, и, о какое счастье, даже не оглянулся, будто не по нему сей час стреляли. Назира швырнула ружьё вниз, в ревущую возбуждённым самцом-верблюдом реку, и истерично зарыдала, упав грудью на луку седла.

    Они устроились на ночь под защитой скалы среди зарослей можжевельника. Ночь была беспросветно тёмной, хотя на небе блистали необыкновенно крупные, словно отборные яблоки, звёзды, и висели они низко, казалось, прыгни с шестом — и сшибёшь одно-два пылающих светила.
        Асан сидел у костра, подкладывая сухостой. Назира спала, укрытая шубой, отблески пламени играли на её лице.
        Вдруг она протяжно застонала. Асан вздрогнул и глянул на неё. Назира мучилась во сне, блики огня делали её лицо пугающе выразительным. Он глядел на неё, не отрываясь. Она заворочалась, выпростала из-под шубы трогательно беззащитную руку. Вроде успокоилась.
        Он, ступал на цыпочках, подошёл к ней и склонился, прислушиваясь. Она дышала ровно и сильно, так спят обыкновенно телесно и душевно здоровые люди. Он облегчённо вздохнул. Его лицо просветлело, на нём неожиданно проступило выражение умильной радости, какое бывает у взрослых, когда они наблюдают за спящим дитём.
        Асан поправил шубу и, прикрыв руку Назиры, потянулся, чтобы погладить ей голову, но не осмелился, потом, словно досадуя на свою нерешительность, опять потянулся, опять не решился, и вдруг, словно испугавшись, что кто-то подглядывает, он крадучись вернулся на своё место у костра. Подбросил сучьев в огонь.
        Ночь. Бескрайняя ночь без начала и конца. И где-то в этой ночи горит-пылает костёр, как неутомимо влюблённое сердце.

    По жёлтой раскалённой пустыне, озираясь по сторонам, бежала Назира. Звал её, гнал неостановимо вперёд безутешный детский плач, и она бежала, задыхаясь, отчаиваясь, потому что никак не могла понять, откуда зовёт это раздирающее душу жалобное стенанье. Она явственно различила меж других непонятных слов — междометий крик-призыв «Мама».
        Неожиданно перед ней разверзся глубокий овраг, на дне которого она увидала колыбель. В колыбели лежал спелёнатый малыш и плакал, раскрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Она кубарем слетела по склону и, не дав себе отдышаться, склонилась над малышом. Увидев её, малыш заорал ещё пуще.
        — Милый, не плачь! — с бесконечной нежностью сказала она, уже решив про себя, что возьмёт малыша себе. Она освободила ему руки, ножки. Малыш сучил ножками, отбрыкиваясь от неё.
        — Милый мой, не надо, я твоя мама.
        Малыш плакал отчаянно и не собирался её признавать. И тог да она вспомнила про колокольчик.
        Она повесила колокольчик над колыбелью, и он закачался-зазвенел, рассыпая серебряную трель. Малыш замолк, потянулся ручонками к колокольчику, тронул раз, другой — и упоённо залепетал-зазвенел колокольчик, и ему в унисон засмеялся малыш. Неизвестно откуда появился Асан, и они вдвоём, улыбаясь, склонились над агукающим малышом. Светило солнце, звенел колокольчик, смеялся малыш — великая гармония царила в мире, и человеческому сердцу, продрогшему в трудной жизни, не верится в существование такой гармонии, и хочется плакать, плакать, бесконечно плакать, радуясь и не веря тому, что из него медленными толчками выходит всё горе и горечь прожитого.
        От непомерного счастья Назира проснулась и увидела тлеющий костёр, Асана, спавшего, прислонившись к сёдлам, и угольную черноту со всех сторон.
        Она долго смотрела на Асана. Он был мужественен даже во сне. Она подошла к нему и провела рукой вдоль его щеки. Он не шелохнулся. Она подняла его руку. Он не шелохнулся. Она, склонившись одним быстрым неуловимым движением, поцеловала его ладонь. И быстро, будто боясь, что её поймают на нехорошем поступке, отошла.
        Она сидела и бездумно смотрела, как угасает костёр. Потом, спохватившись, стала ломать сучья и кидать их в костёр. Огонь загудел, разгораясь.
        Ночь. Бескрайняя ночь без начала и конца. И где-то в этой ночи горит костёр, как сомнение в могуществе ночи.

    Наутро им предстояла переправа через реку Каинда, чтобы приблизиться к перевалу Ала-Бель. Они отрешённо и как будто даже меланхолично проехали среди тоненько посвистывающих за рослей чия, мимо белых, красных, словно помпезная театральная декорация, скал поднялись к водопаду Аркыра. Здесь русло реки сужалось, и по берегам росли уродливые низкорослые ели и арча.
        Асан обвязал арканом ствол ели покряжистей и, разогнавшись, закинул другой конец аркана на противоположный берег. Далеко внизу клокотала река.
        Он расседлал Кабылана, снял поводья. Назира сидела на камне, подстелив под себя шубу, и держала за поводья Кармен.  
        — Не вздумай туда броситься!.. Всё равно спасу! — сказал Асан, отступая от берега, где он, пригнувшись, некоторое время наблюдал бешенство воды в теснине. Он не зря так сказал — видел, как незадолго до этого стояла Назира на краю обрыва, прикрыв глаза, и как будто прощалась с жизнью.
        — Много мнишь о себе, — насмешливо сказала она. — Я не для того ухожу от тебя, чтобы броситься в первую попавшуюся реку...
        — Я понимаю, ты уходишь, чтобы выйти замуж за старого пердуна и нянчить его сопливых внучат.
        — Это лучше, чем сторожить очаг, где нет сопливых детей...
        Он замер и закрыл глаза, сдавленный рык помимо его воли вырвался из-за стиснутых губ. Но справился с собой и пошёл вниз по течению.
        — Оп! Оп! — крикнул он, и Кабылан, послушный зову, последовал за ним.
        Не видел Асан, как исказилось мукой лицо бесстрастно-ироничной до этого Назиры.
        Асан прошёл за водопад, где почти не замечалось перепада высоты и течение было относительно спокойно, свободное от белых бурунов бешеного движения воды.
        Он присел, глядя вниз, выбирал место поглубже и подальше от стремнины, где скорость воды была бы не так пугающа. Выпрямился и погладил Кабылана.
        — Стой здесь! — приказал он.
        Разогнался и прыгнул вниз. С радостью понял, что не ошибся в расчёте, когда глубоко ушёл под воду. Лихорадочно заработал руками-ногами, чтобы не затянуло в стремнину.
        Выбравшись на безопасное место, он глянул вверх, где на краю обрыва как влитой стоял Кабылан.
        — Оп! Оп! — заорал Асан, стараясь перекричать шум водопада, маша руками, показывая Кабылану, куда прыгать. Жеребец пронзительно заржал.
        — Оп! Оп! — надрывался Асан.
        И верный Кабылан прыгнул вниз. Асан кинулся навстречу, инстинктивно желая помочь, но вовремя опомнился. Его могло унести, как щепку. Кабылан вынырнул и, преодолевая течение, поплыл к хозяину. Было видно, как работал ногами жеребец, уходя от стремнины.
        Асан подплыл к нему и на радостях поцеловал его. Жеребец, презрительно фыркал, встал на ноги и, ощутив под копытами благословенную твердь, могуче рванулся к берегу.
        А Назира сидела на противоположном берегу и вязала попарно сёдла, мешки с одеждой и провизией. Краем глаза она видела, как Асан, закончив закреплять аркан за ель, спешил в эту сторону, цепляясь руками и ногами за натянутый над пропастью рукотворный мост.
        Асан спрыгнул на камни и, не мешкая, стал привязывать захваченный конец аркана за ель, делая мост из двойного аркана.

    Высоко в небе парили беркут и его неразлучная супруга. Зорко всматривались птицы в расщелины скал, ища добычу для горластого потомства. Уже несколько часов подряд отвлекали их внимание странные существа, которые возились у подножия скал над рекой. Сперва по тонкой нити над рекой проползло одно существо, потом в обратную сторону проползли два существа, волоча за собой что-то непонятное и несъедобное. А ещё потом назад пополз один... Беркутам надоело это бессмысленное занятие праздных существ, которые — птицы чувствовали это — им не по зубам, и они, плавно развернувшись, улетели прочь...

    Асан спутал передние и задние ноги Кармен, затем, соединив путы арканом, похлопал, успокаивая кобылу, и неожиданно резко изо всех сил рванул аркан на себя. Кармен тяжело шлёпнулась на бок, и Асан навалился на неё, не давая подняться. Молниеносно ещё туже стянул путы и поднялся, держа край аркана в руке и натягивая, если Кармен тужилась встать. Развязал двойной аркан на ели и, продев его между путами и корпусом кобылы, стал опять привязывать к ели. Привязал, оставив приличный запас для регулировки.
        Потом, тужась во всю мочь, принялся сталкивать кобылу к пропасти. Кармен жалобно ржала и дёргалась, и когда она хотьна долю секунды отрывалась от земли, Асану удавалось рывком продвинуть её поближе к пропасти. Наконец задняя часть кобылы оборвалась в пустоту, и бедное животное рванулось в смертном ужасе и само себя столкнуло вниз, повиснув на мосту. Так как Асан натянул арканы под углом и помазал путы жиром, то кобыла заскользила к противоположному берегу. Асан внимательно следил за движением кобылы, и когда она миновала середину моста, он развязал аркан на ели, оставив одинарный обхват. Упёршись обеими ногами о ствол дерева, он, напрягаясь, тянул аркан, регулируя нарастание его длины так, чтобы умерить скорость скольжения и тем самым не дать разбиться кобыле о скалы того берега и опустить её на землю по возможности бережнее.
        Выгибаясь от неимоверного напряжения, он видел, как мягко шлёпнулась о землю Кармен и как в момент Назира перерезала путы и потом кобыла вскочила на ноги, шатаясь и дрожа.
        Асан отпустил аркан и встал на ноги, и вдруг небо, солнце метнулось вниз, а скалы с той же скоростью полетели вверх. Асан упал на колени, на руки. Его вырвало.
        — Асан! — донёсся истошный крик Назиры.
        Асан встал и стряхнул с себя смертельное оцепенение тела, как воробышка, — он не позволит себя жалеть! Он махнул рукой, успокаивая Назиру, и, демонстрируя уверенность и силу, пошёл к водопаду. Разбежался и прыгнул вниз. Он знал, что не утонет, что с ним ровным счётом ничего не случится. Мужчина должен быть удачливым и сильным, когда на него смотрит женщина, тем более любимая, которая бросает его.

    Снег слепил глаза, и каждый шаг стоил немалых усилий. Асан, как обычно, шёл впереди, ведя за поводья Кабылана. За ним, поотстав, Назира вела Кармен. Особенно тяжело приходилось жи вотным: копыта проваливались, и они по самый живот уходили в снег, и даже тогда копыта порой не находили упора — настолько глубок был снежный покров. Они беспомощно барахтались, и без подмоги человека им не выбраться из снежного плена. Людям было легче, наст был твёрд, как накатанный лёд, и хотя было скользко, но можно было идти.
        Асану то и дело приходилось возвращаться назад и вытаскивать из снега обезумевшую от страха Кармен. Пот лил с него градом. Вокруг на склонах белел лежалый снег, сверкали камни и темнели прогалины с щетиной несмелой травы.
        Вдруг откуда-то с правой стороны, где стоял солнцепёк и почти не было снега, раздалось грозное рычание. Кабылан присел на задние ноги, вздыбил морду, вращая зрачками, как клоун.
        — А-а-аайт! — грозно заорал Асан и выстрелил в воздух, быстро перезарядил ружьё, озираясь.
        Из-под громадного камня выскочили большой и маленький барсы, видимо, мать и дитё. Помчались прочь по склону. Немного погодя оттуда же царственно-спокойно вышел барс, гораздо крупнее первых двух — глава семьи. Он грозно рычал, глядя на нежданных пришельцев, и, по всей вероятности, не собирался убегать. Асан крикнул и ещё раз выстрелил. Барс нехотя побежал, изредка останавливаясь и рыча, словно предупреждая. Асан перезарядил двустволку. Но стрелять не стал. Он заворожено следил за грациозными животными, за самцом, который уходил последним, готовый, однако, в любую минуту стоять насмерть за супругу и дитё.
        И Назира неотрывно смотрела на барса — он напоминал ей Асана. Только не было у Асана маленького дитя, и в этом была виновата она. Ей было бесконечно жаль его.

    К вечеру они вышли к гребню перевала. Выше стояли лишь вальяжные белые пики, на вид очень домашние и легкодоступные. А вниз — уходили нагромождения изгибов земли, скал и камня. Горизонта не было, он — обрывался в небо.
        Асан протирал сухой тряпкой взмыленного Кабылана, а Назира — Кармен.
        — Ты помнишь этот перевал? — неожиданно спросила Назира.
        — Да, — сказал Асан.
        И после паузы, гадко усмехаясь, сам себя презирая за то, что не сдерживается, и в то же время находя какое-то сладостное удовольствие в том, что так низко опускается, сказал:
        — Я трахал тебя здесь, на крыше мира — сбылась мечта дурака. Тогда я был молод и не боялся отморозить яйца...
        — Асан! — вскрикяула Назира и, словно защищаясь, подняла руки к лицу. Но быстро овладела собой и спокойно добавила: — Это — недостойно тебя.
        — А что меня достойно?! — заорал Асан. — Что?! Этого она не помнит, это — недостойно!.. Что же мне делать, что сказать?! Скажи! Скажи одно слово, и я понесу тебя на руках до самого дома! Скажи! Я умоляю тебя!.. Ты видишь — я сломан! Я — ничто, я — червь!.. Ты же любила меня, ты же любишь меня?!
        Он упал на колени. Назира стояла смертельно бледная. Молчала.
        — Я тебя не люблю, деревянным голосом сказала наконец она.
        — Неправда! — закричал он, сжимал кулаки.
        — Правда.
        — Нет! — слёзы брызнули из глаз Асана.
        — Прости, я сама только недавно поняла, что не люблю тебя. Прости, всё тем же чужим голосом сказала Назира и отвернулась.

    Они, чтобы не привлекать внимания, ехали зарослями чия и джерганака вдоль берега озера. Молчали. Плескались волны, блестела и переливалась синева, возносясь у горизонта фиолетовой дымкой к парящим вершинам, которые казались крыльями огромных белоснежных птиц, застывших рядом друг с другом в немом очаровании перед нежданно открывшейся им красотой. Они ехали, чуждые этой красоте, потому что несли в своих сердцах неимоверную тяжесть предстоящей разлуки.
        Вот и родной аул Назиры. Не поднимая головы, они проехали к дому отца Назиры. Почему-то во дворе было много людей, но Асан никого не видел, машинально пожимая руки тем, кто подходил к нему. Кто-то хотел принять от него поводья Кабылана, но он не дал и даже не заметил своей невежливости. Краем глаза он примечал, как Назиру ссадили с Кармен и печальные женщины, что-то ласково бормоча, повели её в дом. Прежде чем скрыться в доме, Назира оглянулась, ища его, и они встретились взглядами. Всё. Навсегда. До скончания жизни. Всё оборвалось у него внутри.
        Асан стоял во дворе, хотя ему хотелось закричать и побежать следом за ней, плакать, умолять, унижаться, но говорить с ней, увидеть её ещё раз — и пусть даже она разотрёт его подошвой, как плевок. Но он стоял, как истукан, и не двигался, не знал, что делать, забыл, зачем он здесь, и почему вокруг так много людей, и почему они разговаривают и даже смеются.
        Кто-то тронул его за локоть. Он оглянулся, рядом стоял отец Назиры. И тогда он вспомнил, какая беда его сюда привела.
        — Значит... случилось так... — пробормотал он, как бы оправдываясь.
        — Я всё знаю, — сказал отец Назиры. — Тут тебя брат со вчерашнего дня дожидается.
        Только теперь Асан заметил, что невдалеке от него стоял Белек рядом с какими-то парнями, и все они почему-то смотрели на него. Белек подошёл и молча поздоровался с братом.
        — Что случилось? — спросил Асан.
        Я привёз вещи Назиры. Тебе пришло приглашение на праздник независимости, сам областной глава приезжал.
        — Какой тут праздник! — перебил Асан.
        — Наши очень надеются на тебя.
        Асан, не отвечая, взлетел на Кабылана.

    Неподалёку от Чолпон-Аты, где прибрежные холмы образуют своеобразный амфитеатр, всё пространство между озером и горами было забито нарядными людьми, гудел окоём от многозвучья..
        Асан ехал по обочине шоссе и угрюмо, будто наблюдал жизнь каких-либо инопланетян, смотрел на пёструю панораму людского веселья.
        Топот, сказочно нарядная девушка мчится на коне, за ней джигит, такой же нарядный, крики, взвизги восторга, а чуть поодаль толстый акын, выпуклый живот которого перехватывает полуметровой ширины пояс, прикрыв глаза, чтобы сосредоточиться, пел зычным голосом:

    — Когда на небе солнца нет, 
        Восходит луна.
        Не спасёт нас лунный свет, 
        Погаснет если солнце навсегда.
        Мчимся мы, обгоняя года,
        К капитализму спеша.
        Спасёт ли нас рай земной,
        Если умерла душа?..

    А чуть дальше русские женщины в цветастых сарафанах, сияя румяными лицами, проникновенно пели:

    — Кыргызстан, мой край родной,
        Я навеки сроднился с тобой!
        Если спросят, где родина твоя,
        Я отвечу: вот она — иссык-кульская земля-я-я!..

    Рядом визгливым фальцетом надрывалась гармошка, и парень вприсядку подбитым петухом догонял ускользающую девушку.
        А ещё дальше, выставив длинные, как боевые пики, зурны к небесам, неистовствовали узбеки, и необыкновенной красоты тенор на высокой ноте тянул душераздирающую песню, и парень в тюбетейке и халате, широко расставив руки, ритмично и судорожно, будто сам себе между делом вставляя вывихнутый сустав, вздрагивал плечами.
        Ехал Асан, чужой празднику жизни, и ему хотелось плакать.

    Ослепительно синяя вода, частокол белоснежных корпусов среди кудрявой зелени, белый теплоход, нежно-розовая оторочка берега, петляющая размашистыми зигзагами, с разноцветьем зонтов и загорающих, и, наконец, гудящий переполненный ипподром.
        — Господин Сактанов, там уже начались конные состязания! — сказал лётчик, обращаясь к полному лысеющему мужчине с уверенно-самодовольным лицом.
        — Вижу, отозвался Сактанов, всматриваясь вниз, где в чаше ипподрома по кругу скакали всадники. — Свяжитесь с оргкомитетом. Спросите, когда будут готовы принять.
        — Есть!
        — Слушай, — обратился к Сактанову мужчина с насмешливыми глазами, — тебе не кажется, что это несколько нескромно?.. Даже коммунисты не позволяли себе опускаться с неба на середину ипподрома.
        — У них не было фантазии. А потом: кто платит — тот и заказывает музыку... Весь этот балаган оплачиваем мы, правительство не раскошелилось ни на копейку — так что мы можем себе позволить упасть с неба, как посланники бога, хе-хе.
        — Иисуса Христа или пророка Мухаммеда?
        — Обоих вместе. Перед лицом коммунистической опасности, лучше — реанимации, бог един!
        Собеседник Сактанова усмехнулся, но промолчал.
        — Всё-таки я здорово сказал, чёрт возьми! — воскликнул вдруг Сактанов, поводя заблестевшими глазками. — Перед лицом коммунистической опасности, то есть реанимации, бог един. Надо добавить — как едина и нерушима демократия... истинная демократия. Роза! Розуля, запиши!..
        В нетерпении воодушевления он повернулся к молодой женщине, сидевшей рядом, которая не отрывалась от иллюминатора, любуясъ красотами побережья.
        — Я уже записала, — ответила Роза.
        — Не вижу, — поднял брови Сактанов.
        — А вы не раз говорили эту фразу, и я каждый раз её записывала... Или ещё раз её записать?

    На ипподроме завершалась игра «Кыз куумай*» (*кыз куумай — догони девушку). Асан со своей командой сидели на конях у западного входа, готовые по сигналу влететь в простор замкнутого поля.
        Самозабвенно хохоча, мчалась юная красавица, спешил за ней джигит. Но уж больно тяжёл конь у джигита, и не догнать ему жар-птицу, не поцеловать в рдеющую жарким румянцем щёку, не достать её, будь он хоть семи пядей во лбу.
        — А ты, Болот, — наставлял Асан кряжистого джигита, — изматывай Ерлана, он у них мотор. Только чисто!.. А вы — на перехвате в гущу не лезьте, берегите коней... А когда козёл будет у меня — пристраивайтесь, не вплотную, а чуть позади. Ну а вы... вам вся чёрная работа... Только чисто. Не дай бог, опозоримся!
        Джигиты молча кивали, следя за происходящим на ипподроме.
        А парень действительно не догнал девушку, и теперь она, развернув коня, мчалась к нему с занесённой камчой, чтобы проучить незадачливого ухажёра. Но джигит оказался гордым и слишком близко к сердцу воспринял неудачу, пропустил он мимо сознания, что всё — игра, условность. Он не стал удирать, трусливо вжав голову в плечи, хотя весь ипподром надрывался:
        — Удирай!
        — Коня стегани, дурак!
        Девушка с упоением стегала камчой джигита, она вся была во власти игры и, видимо, не осознавала, что бьёт-то она по— настоящему и это больно, очень больно. А джигит, не ускоряя шагов своего коня, ехал, гордо подняв голову, не обращая внимания на безжалостные удары, на свист и улюлюканье зрителей.
        Ах, как сжалось сердце у Асана! Ему вдруг померещилось, что не девушка, а Назира со сладострастием бьёт его, беззащитного, страдающего. Да, это она, Назира!
        Асан тряхнул головой, прогоняя наваждение.
        Девушка тем временем, видимо, опомнилась и, отбросив камчу, соскочила с коня и подбежала к всаднику. Схватилась за стремя коня джигита. Она что-то говорила, лицо её было в покаянных слезах.
        Джигит не дрогнул, ехал с девушкой у стремени, как и под ударами камчи.
        Все зрители встали и стоя аплодировали необычной паре. И опять увиделось Асану, что это не девушка, а Назира идёт у его стремени с покаянными слезами на глазах. Он застонал от невыносимой боли.

    — Вы меня звали? — обратился к Сактанову лётчик.
        — Когда сядем?
        — Они не ручаются, что, если мы сядем на ипподром и прервём игру, народ не закидает нас дерьмом и не утопит в презрительных плевках. Извините, я слово в слово передал их ответ...
        — Ладно, сядьте где-нибудь, — примирительно сказал Сактанов после некоторого раздумья. — Время сейчас такое: каждый засранец считает себя умнее Ленина...

    А вот и венец праздника — кокбору — козлодрание — игра, которую ждали все. Асан послал на единоборство Болота, чтобы приглядеться к Ерлану. Соперники одновременно перегнулись с сёдел, схватили тушу козла и выпрямились. Козёл оказался в руке Ерлана, который стремглав рванул в сторону, и к нему тот час пристроились джигиты, защищая его. Но и Болот — молодец. Не растерялся, успел зацепиться за Ерлана. Почти лёжа на седле, он летел за ним, ухватившись за тушу, не давая сопернику закрепить козла мёртвой хваткой между ногой и корпусом коня.
        Закричала, заликовала толпа.
        Всадники на бешеной скорости носились по полю, то сходясь в яростных схватках за тушу, то роняя её, то подхватывая на полном скаку, убегал, догоняя, схватываясь на лету.
        Ревела взбудораженная толпа.
        Асан, выжидая момент, носился вместе со всеми, но в схватки ввязывался лишь пару раз, да и то, чтобы оценить хватку Ерлана. Он то и дело осаживал нетерпеливого Кабылана, и тот взвивался на дыбы, вызывал аплодисменты, восторженные крики.
        Наконец, на повороте, выждав, когда Ерлан оторвётся от своих помощников, Асан бросил вперёд Кабылана.
        Кабылан прекрасно знал, что делать. Не сбавляя скорости, он птицей пролетел поворот, отрезая от Ерлана его помощников.
        Молнией перегнулся Асан и схватился за тушу, а Кабылан, послушный движению ног, повернул в сторону, и козёл остался у Асана.
        Кабылан ещё раз метнулся в сторону и помчался зигзагами, обходя встречающих соперников. Два джигита из команды Асана успели пристроиться к лидеру, мчались, чуть поотстав, сзади, отрезая перехватчиков. Асан знал, что он теперь победит: никто не сумеет отнять у него добычу. У самой маары* (*маара — финиш, крут, куда сбрасывают тушу козла) он осадил Кабылана, и когда тот взвился на дыбы, Асан упоённо вскинул над головой руку с тушей и по привычке глянул на третий ряд слева от ложи, где всегда сидела и болела за него Назира.
        И засиял Асан, возликовал, потому что там, на привычном месте, сидела она, Назира. Она восторженно хлопала в ладоши, что-то крича. Асан бросил тушу в круг маары и, сгорая от радостного нетерпения, направил Кабылана к краю ипподрома, чтобы увидеть Назиру, насытить ею свой взгляд. Он ехал, и его сердце разрывалось от счастья.
        Подъехав ближе, он разглядел, что это не Назира, а незнакомая молодая девушка, очень похожая на Назиру в молодости, когда она не пропускала ни одного соревнования, где он участвовал. Не веря себе, Асан долго смотрел на эту незнакомую девушку, так что она даже встала, смущённая этим вниманием, и растерянно улыбнулась.
        Асан развернул коня и помчался к центру поля. Там уже начался новый кон, и Ерлан, хищно ощерившись, уходил с тушей козла от погони.

    Огромное солнце тихо ускользало за озеро, плыл белый пароход, и оттуда доносилась музыка, а вдоль берега мимо весёлых и беззаботных людей, мимо смеха и радости, мимо каких-то игр молодёжи шагал и шагал Асан, печально-отрешённый, не зная, куда ему деться и где, подобно смертельно больной собаке, скрыться ему со своею болью.
        Она, эта боль, ушла днём, когда он всецело захвачен был азартом и страстью игры, и с новой силой пришла к нему потом, когда он остался один, и теперь свербила, словно осколок снаряда, намертво застрявший в самой середине сердца.
        Раздавался серебристый женский смех, бродили кони и люди, разомлевшие от роскоши праздничного безделья. И странное что-то происходило с Асаном: ему то и дело то в одной женщине, то в другой мерещилась Назира, и каждый раз он с замиранием шёл за ними и каждый раз с горьким разочарованием убеждался, что она — не Назира, а совсем обыкновенная женщина. А один раз он даже окликнул: «Назира!» Женщина оглянулась и с подчёркнутым недоумением окинула Асана взглядом.
        Чуть поотстав от Асана, ни на минуту не упуская его из вида, шла девушка. Это та самая девушка, которая сидела на обычном месте Назиры и которая, зачарованная пристальным взглядом Асана, встала и улыбнулась на всякий случай.
        Останавливался Асан, и она останавливалась. Шёл — и она шла.

    А в гостевой юрте местная буржуазия принимала иностранцев. Полог юрты был откинут, открывал сидящим внутри панораму озера. Убранство юрты было стилизовано под народный интерьер, гости сидели на праздничных кошмах, правда, это не очень удобно для европейцев, но ничего не поделаешь, надо уважить местные национальные обычаи. На дастархане яства, которыми обычно потчуют дальних гостей, чтобы сразить их неслыханным гостеприимством.
        — Как бешбармак? — спросил Сактанов у француза.
        — О-о-оу! — постарался не разочаровать хозяина гость, для пущей убедительности выставил большой палец.
        — Как кумыс? — не отставал Сактанов, жадный на комплименты.
        — О-о-оу! — устало тянул француз с вымученной вежливой улыбкой, которая должна бы быть восторженной, но уже просто физически получалась не безупречно восторженной. А Сактанов, мучитель глупый, сиял-переливался, забегал глазками, ища, чем бы ещё похвастать да упиться восторгом гостей.
        Один из французов, видя усилия хозяина, вдруг легонько взял за плечи девушку-официантку и спросил тоном Сактанова:
        — Как девушка?
        — О-о-оу! — не растерялся и закатил глаза, подобно гостям, Сактанов. Все рассмеялись.
        — Асан! — вскочил вдруг Сактанов, заметив у берега понуро бредущего Асана. Он выбежал из юрты.
        — Берегись! Сейчас он приволокёт тебе кучу баб! — многозначительно сказал один француз тому, который обыграл Сактанова.
        — Я поделюсь с тобой! — отпарировал тот.
        — Мой друг детства! — гордо представил Асана Сактанов, войдя вместе с ним в юрту.
        — О-о, наездник!
        — Суперджигит!
        Французы пожимали руку Асана, с интересом вглядываясь в его непроницаемое лицо. Асан сел рядом с Сактановым.
        — Мы с ним вместе учились, — сказал Сактанов, заметивши неподдельный интерес гостей к Асану. — Козлодранием тоже вместе занимались... Было время, когда я даже учил его...
        Роза перевела, и француз с уважением глянул на Сактанова, который поспешил приосаниться.
        — Вы тоже наездник? — спросил он.
        — Да... да, — закивал Сактанов.
        — Он хороший был наездник? — спросил француз у Асана, лукаво улыбаясь. Роза перевела.
        — Ага. Хорошо седлал и рассёдлывал лошадей, — сказал Асан.
        Роза перевела, французы рассмеялись.
        — Вот дуралей! Не мог соврать, что ли? — смеялся и Сактанов.
        — Вы — профессионал? — спросил француз у Асана.
        Асан пожал плечами.
        — Нет. Он — фермер, — поспешил объяснить Сактанов, — а козлодрание — его хобби.
        — На таком конном шоу можно миллионы зарабатывать, — удивился француз. — Какое фермерское хозяйство может сравниться... Или он — крупный землевладелец?
        — Да нет, гектара два, — сказал Асан.
        — Как вы живёте? — не унимался француз. — Извините.
        — Не жалуемся, — сказал Асан.
        — А вы счастливы?
        Асан пожал плечами.
        — Вот дундук!.. Скажи что-нибудь! — не выдержал Сактанов. — Что они подумают?!
        — А что я могу сказать?.. Мне хорошо или плохо, я плачу или смеюсь, и всё это — нормально... А про счастье я не знаю, это, наверное, выдумки коммунистов, — хитро усмехнулся Асан, которому уже начала надоедать назойливость гостя.
        — Вот, пожалуйста, резкая смена общественных формаций приводит к тотальному обесцениванию нравственных ценностей, — сказал один француз другому.
        — Кретины!.. Да он же ловит вас на крючок! — сказал второй.
        — Возможно, — отозвался тот, который задавал вопросы, потом снова повернулся к Асану с обаятельно-вежливой улыбкой: — Извините... А вам сейчас хорошо или плохо?
        — Плохо.
        Сактанов насторожился.
        — А что вы делаете, когда вам плохо? — не отставал гость.
        — Я плачу или пою, — улыбнулся Асан.
        — Молодец! — облегчённо выдохнул Сактанов.
        — А сейчас можете спеть? — спросил француз.
        — О-о! Он здорово поёт! — обрадовался Сактанов. Асану не надо было настраиваться, потому что все эти разговоры, эти французы с их снисходительным любопытством, этот роскошный дастархан проходили мимо сознания, были чем-то не отвлекающим, незначительным, как жужжанье мухи, которая далеко и не беспокоит, а значительно и явственно было лишь его собственное сердце, переполненное Назирой и смертной тоской по ней.
        Он запел «Куйдум чок» Атая* (*Атай Огонбаев — певец и композитор), с ходу, как в освежающий воздух, врываясь в её безнадёжно-страстный плач, в её обжигающую лаву.

    — Словно тополь по весне,
        Рассыпаешь ты смеха серебро.
        Не зная, как достичь твоей любви,
        Я брожу,
        Плача, как осиротевший верблюжонок...

    В номере гостиницы сидели Асан и Роза. На низеньком столике бутылка коньяка, фрукты, конфеты. Роза чуточку пьяна и не хочет скрывать, что Асан нравится ей.
        — Однако предисловие затянулось, — сказала она, вставая.
        Он пожал плечами.
        — Всю жизнь преклоняюсь перед мужественными мужчинами, — сказала она как бы самой себе, отходя к окну, — а мне достаются тряпки.
        Он молчал, затравленно озираясь. Она быстро подошла к нему, положила руки ему на плечи:
        — Неужели ты не понимаешь?
        Он попытался было встать, но она, удержав его, обняла.
        — Неужели тебе не ясно?..
        Она, прижавшись к нему всем телом, поцеловала его в грудь.
        — Не надо, — прошептал он, вздрагивал всем телом.
        — Почему?
        — Не могу.
        — Можешь... Я же чувствую... твою пику...
        — Нет! — отпрянул он.
        — Да! — распалённая, она пошла к нему.
        — У меня горе, — выдавил он, отступая.
        — Какое горе? — безрассудно шла Роза.
        — Меня бросила жена.
        — Она что, красивее меня?
        — Я люблю её! — отчаянно крикнул он и, так как отступать дальше было некуда, проворно выскочил за дверь.
        Он пробежал коридор, холл, мимо учтиво скучающего швейцара и выскочил под простор неба.
        Опомнясь, медленно пошёл вдоль берега. Сияла полная луна, уходил вдаль золотой лунный столб, и тишина, словно ласковая материнская ладонь, баюкала озеро. Необъятность мира умерила напор тоски в грудной клетке, и Асан шёл почти спокойный.
        Вдруг он увидел девушку. Она, обняв колени, сидела на прибрежном камне. Увидев его, она встала, во все глаза глядя на него, и как будто даже обрадовалась. Но он, занятый своим горем, не обратил внимания на её манёвры.
        — Ты что тут делаешь? — спросил он, почти столкнувшись с ней.
        — Жду тебя.
        — Зачем? — рассеянно спросил он.
        — Я видела, как ты шёл с красивой женщиной... потом вы зашли в номер, и мне стало обидно... я плакала и даже хотела утопиться, — и девушка жалко улыбнулась.
        — Девочка! Кто ты?! — страшно поразился Асан. — И какое тебе дело, с кем и куда я иду?!
        — Я — Бермет.
        — Я тебя не знаю.
        — Так ты меня не помнишь?
        — Нет.
        — Ты же поднял козла над головой и посвятил его мне… там, на ипподроме... Неужели забыли?!
        — А-а, — вспомнил Асан.
        Вспомнил он, как вскинул над головой тушу козла, безумно обрадовавшись, что Назира пришла и сидит на обычном своём месте, а потом, приглядевшись, увидел не Назиру, а эту девушку. Усмехнувшись, он пошёл берегом, забывая про её присутствие.
        — Узнали! — обрадовалась Бермет, спеша за ним.
        — Ну и что?
        — А ничего… Я рада, что ты... вы узнали.
        — А теперь, девочка, иди домой! — довольно грубо сказал Асан, раздражаясь.
        — Я боюсь… Я далеко живу.
        — Где?
        — У поворота. Там, где большой светофор.
        — Я провожу тебя.
        — Я знала, что вы — благородный!
        Он повернул к деревьям, где блестела кольцевая дорога. Она шла за ним, обиженно шмыгая носом.
        — И часто ты преследуешь мужчин? — спросил Асан.
        — Всего второй раз.
        — Ну?
        — Что ну?
        — Кто же этот счастливчик, который в первый раз?
        — Да... В общем, недостойный человек. Оставил меня с ребёнком и смылся... Короче, это неинтересно.
        — Ну, ты даёшь!.. Ты так рискуешь остаться годам к тридцати с целым выводком ребят от неизвестных отцов.
        — Это — недостойно вас! — отчеканила она после паузы. Асан остановился, ошеломлённый. Обычный неотразимый аргумент Назиры в устах этой юной женщины как громом поразил его,
        — Прости меня, — пробормотал он.
        — Я же к вам не подходила, только со стороны смотрела... Я же вам на шею не вешалась.
        — Прости меня, девочка, — ещё раз, но уже громко повторил Асан.
        Асан повернулся и пошёл.
        — Вы обиделись?! — воскликнула она, догоняя.
        — Я тебе в отцы гожусь, — бросил он, не оборачиваясь.
        — Нет, вы — молодой!
        — О господи!
        — Я же вас ни о чём не прошу! — голос её уязвлённо зазвенел. — Можете не провожать меня!.. Я боюсь, что разочаруюсь в вас.
        Асан, не отвечая, продолжал идти. Пройдя несколько шагов, остановился. Она стояла и непримиримо глядела на него.
        — Идём! — Асан широко улыбнулся. — Я непременно разочарую тебя. Поэтому буду идти и молчать. Хорошо?
        Асан, проводив странную молодую женщину, возвращался в гостиницу далеко за полночь. Из-за колонны у входа вышла навстречу Роза.
        — Я жду тебя, — сказала она.
        — Оставьте меня в покое! — вскрикнул он.
        — Ты должен поехать к ней! — убеждённо сказала она, не обращая внимания на его тон.
        — К кому?
        — К женщине, которая бросила тебя.
        — Нет!
        — Она ждёт тебя.
        — Нет, — сказал он неуверенно, вдруг начиная верить этой малознакомой женщине, от которой исходило некое воодушевление.
        — Она ждет тебя, — повторила она.
        — Ты не знаешь её!
        — Зато — я знаю себя... Пожалей её! Неужели не понимаешь, она любит тебя больше жизни?!
        — Неправда!..
        — Какой же ты дурак!.. Она ждёт тебя!
        — Правда?
        Асан уже поверил этой женщине. В последние дни он был в таком состоянии, что поверил бы всякому, кто дал бы хоть кроху надежды. А сейчас перед ним стояла красивая женщина с магнетическим блеском глаз и почти гипнотизировала его.
        — Правда, — тихо сказала она. — Таких мужчин так просто не бросают.
        — Спасибо, — пробормотал он и, не дослушав, бросился через сад к конюшням.

   В звёздной тишине, то пропадал, то нарастал, раздавался конский топот.
        Мчался Асан на верном Кабылане, летел на встречу с женщиной, женой, которая бросила его и которая, по уверению другой женщины, ждёт его.
        Ночь. Спят города и сёла, спит озеро, качая луну, как мать дитё, и только один человек, один, быть может, во всей вселенной, мчался через пространство ночи, торопясь к женщине, без которой теряла смысл его жизнь на этой земле.
        Он прискакал в аул, где жил отец Назиры, ранним утром, когда огромный диск солнца победоносно выпрастывался из-за гор и прямые плотные, казалось, физически осязаемые лучи стремительно побежали по полям, крася всё в золото.
        Ещё на окраине аула ударил ему в уши плач, и, цепенея от страшного предчувствия, он ударил камчой Кабылана. У знакомого дома соскочил со взмыленного коня и увидел рыдающих мужчин у похоронной юрты. Он бросился к юрте, отшвырнул кого-то, кто пытался удержать его, и ворвался во внутрь. Застыл.
        На тахте, закрытая по лицо белой парчой, лежала Назира. У её изголовья сидели женщины и плакали.
        Закричал по-звериному Асан и упал на неё, обнимая.
        — Назира-а!
        Вошли несколько мужчин и вынесли Асана.
        — Назира-а! — захлёбывался он в рыданиях и тянул руки.
        — Сынок, — сказал какой-то старик, — мужчина и в горе должен оставаться мужчиной.
        Асан, закрыв лицо руками, отошёл в сторону. Ему поднесли кумган с водой. Он ополоснул руки, лицо. Потом выпрямился с каменно-спокойным лицом. К нему подошёл отец Назиры. Он тоже был каменно-спокоен. Асан глянул на него, как бы вопрошая.
        — Два дня плакала, на третий умерла, — сказал отец Назиры и отвернулся.

    Торжественно-скорбный речитатив муллы плыл над кладбищем, расположенным на холме. У свежезасыпанной могилы на корточках сидели мужчины с протянутыми перед собой сдвоенными ладонями, слушали молитву.
        — О-о-омин-н! — завершил молитву мулла.
        — О-о-омин-н! — поднялись и опустились вдоль лица множество рук.
        Потом люди потянулись вниз.
        Асан стоял над могилой и тупо глядел перед собой. Кто-то тронул его за локоть.
        — Мне дочь велела спросить: ты выполнишь её завещание? — спросил отец Назиры и протянул Асану колокольчик. Еле слышный звон издал колокольчик, когда переходил из руки в руку, будто душа Назиры что-то сказала из-под земли.
        — Да, — сказал Асан.

    Поздним вечером, когда уже стемнело и на улицах ещё не перевелись редкие прохожие, Асан прискакал к самому большому светофору в маленьком прибрежном городке. Он вёл за собой осёдланную лошадь. Не слезая с Кабылана, он потряс колокольчиком перед воротами. Нежные серебряные звуки заскользили в ночи. Бермет как будто ждала его.
        — Кто там? — показалась она в воротах.
        —Я, — сказал Асан.
        — Ой! — вскрикнула она.
        — Ты пойдёшь замуж за меня? — спросил он.
        — Да! — сказала она, не задумываясь и не удивляясь.
        — Садись! — сказал он, кивая на осёдланную лошадь.
        — Вот здорово! — обрадовалась она, всплеснула руками.
        Он перегнулся с Кабылана и, подняв её, опустил в седло второй лошади.
        — Значит, мечты сбываются! — радовалась Бермет. — Вот здорово!
        — Бермет! — в воротах показалась пожилая женщина. — Ты с кем? 
        Асан пришпорил Кабылана, и всадник и всадница помчались по улочке, ведущей в горы.
        — Украли! Бермет украли! — завопила женщина.
        Потом раздались ещё женские крики, прогремел выстрел. Но Асан и Бермет ничего, кроме биения своих сердец, уже не слышали. Они мчались к горам стремя в стремя.
        Асан знал, что перейдёт горы и на этот раз, знал, что застынут они, плача от радости, на вершине Верблюжьей горы, озирая с высоты отчий край, и потом в его аул войдёт она, Бермет, держась за его стремя. Так хотела незабвенная Назира. Он верил в это, потому что у сердца, не переставая, звенел-заливался серебряный колокольчик — завещание Назиры.

© Ибраимов Т., 2007. Все права защищены
    Произведение размещено на кыргызстанском сайте с письменного разрешения автора