Джиргала

Действие рассказа происходит в наши дни в охотничьем лагере далеко в горах. Драма подруги охотника…

В тот октябрьский вечер ветер был силен как никогда, но Гульбахра все равно поднялась на ближайший пригорок после того, как дневная рутина уже закончилась, а вечерняя еще не началась. Сумерки сгущались, и она до рези напрягала глаза, пытаясь разглядеть всадников в каменистом ущелье за несколько километров от лагеря. Всадников не было. Над ущельем начинали сверкать звезды; небо в это время года было почти всегда ясное и поэтому после захода солнца холодно становилось очень быстро. Гульбахра спрятала озябшие от ветра ладони в рукава кофты, но занемевшие пальцы все равно плохо слушались. Она поднималась на этот пригорок каждый вечер, чтобы первой увидеть возвращающихся с охоты мужчин. Так она говорила всем женщинам, работавшим в лагере, хотя все понимали, что первой ей хотелось увидеть только Джумабая.

Гульбахра совсем продрогла, когда Сергек, огромный серый волкодав с отрубленным наполовину хвостом, возбужденно залаял. Через несколько мгновений в сгущающемся мраке стали заметны приближающиеся силуэты. Вскоре послышался топот копыт и свист камчей. Сергек надрывался от лая. Гульбахра, забыв про продрогшие ладони, радостно замахала, понимая, что скорее всего всадники ее не увидят. Каурый мерин Джумабая с валящим из ноздрей паром, первым появился на вершине пригорка и устало фыркнул, почуяв Гульбахру. К его седлу была приторочена туша крупного волка с окровавленной в нескольких местах шерстью. Джумабай улыбнулся и, сняв с рук засаленные перчатки, потрепал Гульбахру по непокрытой голове. Она обхватила продрогшими руками старый кирзовый сапог Джумабая, не боясь испачкаться волчьей кровью. Этой встречи она ждала весь день.

Мужчины провели целый день на охоте, но трофеями были только два подстреленных по случаю волка. Вот уже третью неделю они не могли выследить архара с рогами нужной величины и Ганс Рогге, богатый торговец недвижимостью из Германии, приехавший на Тянь-Шань за этими рогами, начинал нервничать. Зачем Гансу Рогге нужны были рога и почему он был согласен заплатить большие деньги и провести несколько недель вдали от цивилизации, никто из киргизов толком не понимал. Скитание по диким Тянь-Шанским горам в поисках архара нужных параметров было для них рутиной. Такой же рутиной как для Гульбахры было, например, снятие шкуры с волков – ловко орудуя ножом, она вместе с Айшой быстро отделила уже совсем не теплые шкуры от таких же нетеплых и изуродованных пулевыми отверстиями туш и, разложив шерстью вниз, обильно посыпала их крупной солью. Джумабай устало курил, присев на валун неподалеку. Стало совсем темно. Гульбахра отправила Айшу в юрту вручив ей нож и пакет с остатками соли.

– Устал? – спросила она Джумабая, стряхивая соль с окончательно замерзших ладоней.

– Устал, – ответил тот и забычковал недокуренную сигарету.

Он поднялся с валуна, подошел к Гульбахре и обнял ее. Та уткнулась в его плечо, держа руки навесу. Плечо пахло потом, но запах не был ей неприятен.

– У тебя руки в буквальном смысле по локоть в крови, – засмеялся Джумабай.

Гульбахра не знала что ответить. Ей было холодно от порывов ветра, противно от липкой волчьей крови на руках, неприятно от остатков соли на потрескавшихся ладонях и в то же время невыносимо хорошо на пахнущем потом плече Джумабая.

Лагерь, расположенный в небольшой долинке, был со всех сторон окружен скалами, за которыми начинались покрытые жухлой травой горы. С одной стороны текла небольшая речушка с ближайшего ледника, вода в которой была головокружительно прозрачной и Гульбахра каждое утро переплетала свою вороную косу глядя в нее как в зеркало, напевая тягучую киргизскую песню о джигите, умчавшемся за Запад вместе с молодостью любившей его девушки. Лагерь состоял из нескольких юрт и старой саманной мазанки. В юртах и мазанке жили люди, у лошадей конюшни не было – неприхотливые коренастые лошади проводили ночи под открытым небом, иногда убредая от лагеря на приличное расстояние и утром Джумабаю приходилось пригонять их обратно. Одна из юрт была нарочито аляповатой с ярким орнаментом на когда-то белоснежном войлоке – в ней жили приезжавшие на несколько недель богатые искатели трофеев из далеких, загадочных и совершенно неизвестных большинству местных горцев стран. Искателям трофеев были позарез нужны рога как можно большего размера страшно редкого даже в этих местах архара Марко Поло*. Почему архар носил имя Марко Поло, никто из киргизов не знал, но один американец, приезжавший пару лет назад сказал Джумабаю, что Марко Поло был одним из первых охотников в этих местах, правда очень давно, задолго до того, как дунгане откочевали в Кыргызстан, а уйгуры утратили независимость. Джумабай частенько упоминал про этот факт после тяжелых охотничьих будней за вечерним куурдаком.

(*Марко Поло (1254-1324) – средневековый итальянский предприниматель, первым из европейцев описавший Цетральную Азию во время коммерческого вояжа ко двору монгольского хана Хубилая)

– Так говорил мистер Борелли, – всегда одинаково заканчивал свое объяснение Джумабай, быстро хмелевший от айрана и усталости, вызывая хихиканье у слышавших эту историю в сотый раз Айши и других девушек.

Гульбахре тоже было смешно, и она тоже улыбалась. Стараясь сесть как можно ближе к Джумабаю на видавшем виде ширдаке, она была готова выслушать эту историю еще миллион раз, равно как и все другое, что говорил словоохотливый порою Джумабай.

Измотанные за день охотники быстро засыпали, иногда даже не снимая обуви и Гульбахра, выждав для верности с полчаса, украдкой пробиралась сквозь лежащие на ширдаках тела к углу, где обычно спал Джумабай, укрывшись старым дырявым чапаном. Залезая к нему под чапан, она дергала его за мочку уха и Джумабай моментально просыпался. Заниматься любовью под старым, дурно пахнущим чапаном в присутствии полудюжины храпящих тел было делом неудобным, но Гульбахра об этом даже не задумывалась. Иногда кто нибудь из мужчин просыпался и шел на наружу облегчиться, в эти мгновения Гульбахра, прижавшись к Джумабаю всем телом, затаивала дыхание, что не выдать своего присутствия. Неудобство было и в том, что все приходилось делать молча, чтобы никого не разбудить. Молчать Гульбахре было особенно тяжело – сказать хотелось так много. Гульбахра часто не высыпалась. Лежа рядом с полусонным Джумабаем меньше всего на свете ей хотелось думать о том, что пора уходить, потому что завтра с раннего утра ему, Джумабаю, вместе с Гансом Рогге и другими, надо отправляться на поиски архара, а ей, Гульбахре вместе с Айшой и другими женщинами, заниматься изнурительными хлопотами в лагере. Нередко от этих мыслей Гульбахра тихо плакала, и поэтому утром проводила у речушки дольше обычного, обильно умывая опухшее от ночных слез лицо обжигающе холодной водой с ледника.

Жизнь в трехстах километрах от ближайшего населенного пункта, в первозданной дикости Тянь-Шаньских отрогов, была мучительно однообразной. Будни ничем не отличались от выходных и праздников, горы и скалы каждый день выглядели также как и накануне и даже беркуты, парящие над лагерем, делали это настолько одинаково, что казалось, на ночь они никуда не улетают, а так и парят себе сутки напролет. К полудню, когда у Гульбахры появлялась свободная минутка, она была настолько уставшей, что сил у ней хватало лишь на то, чтобы взобраться на скалу, с которой открывался на редкость живописный вид на пойму речушки, чтобы глядя вдогонку неторопливо текущим водам мечтать о том, что будет с ней и Джумабаем после этого охотничьего сезона, когда горы покроются снегом, все иностранцы улетят в свои непонятные далекие страны, а они с Джумабаем поедут в Нарын или даже в Бишкек и несколько месяцев ей не надо будет украдкой пробираться к нему сквозь храпящие тела, а главное можно будет говорить не боясь кого-то разбудить. От этих мыслей ей становилось настолько хорошо, что она забывала о времени, и частенько Айше приходилось кричать ей, чтобы та возвращалась в лагерь, где сотни разных дел требовали ее личного присутствия. Как-то раз, за мытьем горы посуды после ужина накануне, Гульбахра рассказала Айше о своих мечтах.

– А как же Джиргала? – удивленно спросила Айша.

– Джумабай порвал с Джиргалой, – ответила Гульбахра.

– Что-то я об этом не слышала, – возразила Айша, скептически хмурясь.

– А чего тебе-то об этом слышать? У них нет больше ничего общего.

Гульбахра понимала, что то, что у Джумабая нет больше ничего общего с Джиргалой, его невестой из Каракола, не более чем ее домысел, в который она хотела верить сильнее, чем во что либо еще. Ее, Гульбахры, отношения с Джумабаем, заставляли ее слепо верить в истинность этого домысла, но в то же время она понимала, что рано или поздно ей придется задать ему этот вопрос. Она посмотрела на свои покрытые шрамами руки – год назад, когда стало ясно, что Джумабай собирается жениться на Джиргале, Гульбахра, после многодневных переживаний пыталась вскрыть себе вены. Сделала она это весьма неумело, причинив куда больший вред своей, едва не сошедшей с ума матери, чем себе. С тех пор Джумабай все еще не женился, но и о намерениях своих больше никому не рассказывал.

Через несколько дней внезапно перестал работать генератор. Гансу Рогге стало очень неудобно пить вечерами коньяк в темноте и Карабек, старший в лагере, отправил Джумабая в Нарын за новым генератором.

– Вернусь послезавтра, – шепнул на ухо Гульбахре Джумабай, перед тем как уехать на старом, чудовищно грохочащем УАЗике вниз вдоль покрытой валунами поймы реки.

Два дня прошли в обычных хлопотах. Мужчины весь день верхом слонялись по горам, женщины занимались работой в лагере. Волчьи шкуры просолились и подсохли от ветра и солнца; Ганс Рогге был доволен. Увидев вечером, что обработкой шкур занимаются Гульбахра с Айшой, он показал им фотографию, на которой были изображены он и странное существо, чем то похожее на волка, но с намного более неприятной мордой и шкурой в крупных неровных пятнах; существо было мертвым, а Ганс Рогге выглядел улыбающимся и счастливым. Айша с интересом смотрела на фотографию. Кроме непонятного существа на фотографии были также диковинное дерево, отдаленно похожее на очень большой саксаул, выгоревшая трава в человеческий рост и странные искривленные столбики.

– Точно не Тянь-Шань, – шепнула Айша Гульбахре на ухо.

У Ганса Рогге было еще несколько фотографий. Девушки с интересом смотрели на никогда не виденных ранее зверей и пейзаж.

– Это он на охоте в Серенгети, – сказал Сейтек, переводчик немца, – это в Африке. Гиену подстрелил. А вот это, – он тыкнул пальцем в странные столбики, – термитники.

– Что такое термитники? – с неподдельным удивлением спросила Айша.

– Это такие гигантские муравьиные юрты, – ответил Сейтек, пряча улыбку в редких усах.

Ганс Рогге с улыбкой наблюдал за диалогом. Он вытащил еще одну фотографию, на которой были двое маленьких пятнистых зверят с большими невеселыми глазами и что то сказал.

– Это щенки гиены, которую он подстрелил, – перевел Сейтек.

Щенки выглядели очень трогательно и совсем не были такими же отталкивающими как их, умертвленная пулей Ганса Рогге, мать. У щенков были маленькие торчащие ушки и совершенно по-детски безобидные выражения мордашек.

– Оми! – запричитала Айша, глядя на щенков.

– Что с ними стало? – спросила Ганса Рогге Гульбахра.

Ганс что то ответил.

– Он не знает, – перевел Сейтек.

Гульбахра с Айшой весь остаток дня обсуждали увиденных щенков гиены и строили догадки насчет того, что же все таки с ними стало, а на следующее утро в лагерь вернулся Джумабай и первое, что услышала Гульбахра, проснувшись, было щенячье тявканье. Зайдя в мазанку Джумабай приблизился к все еще остававшейся под одеялом Гульбахре и вытащил из за пазухи своего ватника крошечного щенка овчарки. Щенок деловито обнюхал Гульбахру и вновь начал тявкать, забавно вращая хвостом. Джумабай поцеловал Гульбахру в щеку, та схватила его за рукав ватника.

– Как тебе тайган?* Мне пора, – сказал Джумабай, – все уже собрались, только меня и ждут. Карабек чует, что сегодня мы вернемся с архаром.

(*Разновидность собак в Кыргызстане, о чистоте породы которой среди экспертов нет общепринятого мнения)

– Ты же полночи был за рулем! – воскликнула та.

Джумабай пожал плечами и направился к выходу.

– Как зовут щенка? – крикнула ему вослед Гульбахра.

– Джиргала, – с улыбкой ответил Джумабай и вышел из комнаты.

Как обычно вечером, когда сумерки начинали сгущаться и звезды вновь становились невыносимо яркими, Гульбахра, несмотря на ледяной ветер, ждала всадников на пригорке. В этот вечер ей было теплее, чем обычно – за пазухой теплым комочком лежал щенок, привезенный Джумабаем. Иногда он высовывал мордочку, но почуяв холод вновь прятался в складки кофты Гульбахры жалобно скуля. Гульбахра поочередно грела ладони, засовывая их с тепло между щенком и кофтой, поглаживая щенка по мягкому пузу. Вдруг истошно залаял Сергек. Через несколько минут Гульбахра услышала топот копыт. Щенок с любопытством высунул мордочку, энергично шевеля ушками и влажным носом. Силуэт одного из всадников был неожиданно большим и через мгновение Гульбахра увидела, что каурый мерин Джумабая кроме него самого был также нагружен большим архаром с красивыми спиральными рогами. Глаза архара сохраняли то отрешенное выражение, которое всегда можно видеть у недавно умерших копытных, будь то домашний баран или дикий козел теке – казалось, большие черные глаза равнодушно застыли в смиренной покорности перед смертью, принесенной пулей человека или клыками волков. Джумабай спрыгнул с лошади, и мерин выдохнул густым паром от облегчения.

– Ганс счастлив, – сказал он Гульбахре, – архара с такими большими рогами нет ни у кого во всей Европе.

Гульбахра обняла Джумабая, стараясь не причинить боли щенку за пазухой, и поцеловала его в заросшую жесткой щетиной щеку. Джумабай потрепал по голове Гульбахру и погладил высунувшегося щенка. Послышался свист.

– Идем, – сказал он Гульбахре, – Карабек с Гансом ждут.

Они неспешно шли по узкой каменистой тропинке к лагерю. Джумабай рассказывал, как Карабек выследил стадо архаров, как они преследовали его на протяжении нескольких часов и как, разделившись на две группы, устроили засаду, погнав самого крупного архара прямо под пули Ганса Рогге, как Ганс Рогге не мог попасть в него с первого раза и только третий выстрел был удачным. Гульбахра молча слушала Джумабая, хотя время в пути между пригорком и лагерем были, пожалуй, единственным временем суток, когда она оставалась с Джумабаем наедине и могла позволить себе сказать все то, что тщательно скрывалось от ушей остальных. Метров за сто до ближайшей юрты Джумабай озабоченно спросил:

– С тобой все в порядке? Что-то ты молчаливая сегодня.

Гульбахра, взяв Джумабая за руку, глубоко вздохнула и сказала.

– Я хочу, чтобы у щенка было другое имя. Давай назовем его Кундуз. Хорошее имя для овчарки.

Джумабай остановился и внимательно посмотрел на Гульбахру. Гульбахре стало неуютно от его колючего проницательного взгляда. Посмотрев, он молча пошел к юрте, резко дернув за узду своего мерина.

– Ну, так что, Кундуз? – с надеждой в голосе вновь сказала Гульбахра.

– Нет, – не оборачиваясь, твердо ответил Джумабай.

Ганс Рогге был вне себя от счастья, и бедный Сейтек совсем измучился, переводя уже десятки раз сказанные фразы о том, как его, Ганса Рогге, охотничий клуб в далеком Дюссельдорфе будет потрясен размером рогов добытого сегодня архара и что главный приз клуба в этом году наверняка достанется ему, после того как рога и шкура архара будут обработаны таксидермистом. Джумабай с Карабеком стащили тушу архара с лошади и Ганс бросился с рулеткой мерить размеры рогов, что то оживленно бормоча. Высыпавший из юрт и мазанки народ трудолюбиво создавал атмосферу восхищения и ликования удалью Ганса; в нищете киргизских гор щедрость заморских охотников была тем единственным источником дохода, на который им приходилось рассчитывать. Спустя полчаса возбужденного Ганса наконец увели в юрту и Гульбахра с Айшой стали свежевать мясо. Карабек развел огонь и принес старые металлические шампуры, кое-где тронутые ржавчиной. Шашлык из печени и жира только что добытого архара был вполне логичным дополнением к старательно подогреваемой радости немца. Женщины резали мясо, нанизывали его на шампуры и жарили на сияющих от постоянного ветра углях. Чуя запах, все собаки собрались вокруг огня, выжидательно глядя на людей. Приходящий за готовыми шашлыками Карабек иногда бросал куски мяса собакам, смеясь над тем, как те с рычанием отпихивали друг друга от желанной подачки. Щенок овчарки сидел рядом с Гульбахрой, поскуливая и дрожа от пронизывающего ветра.

– Красивый щенок, – сказала Айша, бросив щенку кусочек мяса, – как Джумабай его назвал?

Гульбахра, стиснув зубы, с силой рассекла бедро архара большим ножом с широким лезвием. Ей не хотелось говорить на эту тему с Айшой. Реакция Джумабая ее расстроила и рассердила одновременно; вот уже два года продолжалось ее странное и ожесточенное соперничество с женщиной по имени Джиргала, которую она даже никогда не видела и последние несколько месяцев она искренне полагала, что соперничество это осталось за ней и что Джиргала ушла в небытие как тот джигит и молодость его девушки из старой киргизской песни, но загадочная настойчивость Джумабая резко перечеркнула эту уверенность. В какой-то момент Гульбахру даже затошнило от осознания того, что возможно отношение Джумабая к ней было вовсе не таким, каким ей казалось все это время и что все ее прожекты на те месяцы, когда Тянь-Шань скует ледяной холод и охотники перестанут приезжать до следующего мая, так же эфемерны как и редкие, быстро разгоняемые непрекращающимися ветрами облака над отрогами гор. От всех этих мыслей Гульбахре захотелось плакать; сделав неловкое движение ножом, она порезалась, после чего сразу разрыдалась. Слезы и кровь тонкими струйками стекали по лицу и ладоням Гульбахры и Айша, уверенная в том, что Гульбахра плачет от боли, бросила работу и, перемотав кровоточащую ладонь носовым платком, обняла Гульбахру, поглаживая ее по голове.

– Щенка зовут Джиргала, – сквозь слезы обреченно сказала Гульбахра.

Привезенный Джумабаем генератор так и остался лежать в машине – на радостях никто не удосужился установить его до наступления темноты, а потом Ганс Рогге настолько захмелел от коньяка и радости, что даже не заметил, что вечерняя трапеза, сопровождаемая оживленной беседой с Карабеком, прошла при тусклом свете свечей. Карабек с Гансом и Сейтеком были в юрте, все остальные набились в саманную мазанку; жаренное мясо архара, айран, водка и бесконечные рассказы о том, как прошла охота были в избытке, как и долгожданная легкость от того, что скоро все они смогут поехать вниз, в долину, до следующего охотничьего сезона. Охотники пили за удачный сезон, за щедрость иностранцев, за Карабека, всегда выходившего на след нужной привередливым иностранцам добычи; многие предвкушали как они будут проводить зиму с ждущими их в долине семьями и на что будут потрачены трудно заработанные деньги. Через несколько часов оживление пошло на спад – уставшие за день люди притихли, кто то уснул, а те, кто еще бодрстововал, отрешенно наблюдали за трепыханием пламени свечей, слушая жутковатые рассказы старой Бахыткан-апы про чудищ-дэвов, живущих в горных пещерах и питающихся душами заблудших, про говорящих волков, с золотыми когтями и способностью вызывать снегопады, и про девушку-призрака с окровавленым элечеком*, что раз в год появляется в каждой юрте от Кунгей Алатоо и до самого Гиндукуша. За стенами мазанки выл ветер, делая рассказы старухи еще более страшными и поэтому когда дверь распахнулась и на пороге появилась Гульбахра с закатанными рукавами у многих вырвался возглас от испуга и неожиданности. Гульбахра молча вошла, налила себе пиалу айрана и неторопясь выпила ее.

(*Киргизский женский головной убор из хлопка и бархата)

– Как ты? – спросила ее Айша, глядя на ее порезанную недавно ладонь, – где Джиргала?

– У Джумабая нет с Джиргалой ничего общего, – вдруг сказала Гульбахра, – уж теперь-то я знаю точно.

Народ начал расходиться и Бахыткан-апа погасила все, кроме одной, свечи. Для Гульбахры ночь обещала быть такой же, как и десятки ночей до этой, с резко и заунывно воющим ветром, когда сквозь его стон иногда можно было слышать лай Сергека и изредка ржание лошадей. Единственным отличием было то, что это была первая ночь за весь сезон, когда Гульбахра не пришла к Джумабаю под его дырявый чапан.

Утром выпал снег. Речушка, текущая с ледника, почти полностью покрылась коркой льда, и когда Айша пришла с большой алюминиевой канистрой за водой, ей пришлось ломать лед, чтобы зачерпнуть воды. Идя обратно, она обратила внимание, что что-то не так на том пятачке, где они с Гульбахрой свежевали мясо. Рассмотрев поближе, Айша в ужасе бросила канистру с водой и с воплями понеслась к юртам. Выскочившие на крики Айши Карабек с Джумабаем, бежали ей навстречу, на ходу заряжая ружья. Гульбахра тоже слышала крик Айши. Слышал его и Ганс Рогге, также выскочивший из юрты и посеменивший в сторону пятачка.

В тот момент, когда Ганс приблизился к пятачку, Джумабай, ругаясь вперемешку по-киргизски и по-русски, ворвался в мазанку, где была Гульбахра и наотмашь ударил ее по лицу. Гульбахра упала. Схватив ее за волосы, Джумабай стал отвешивать ей пощечины.

Увиденное Гансом Рогге заставило его вырвать – рядом с просоленными волчьими шкурами была растянута шкура щенка овчарки, привезенного Джумабаем пару дней назад. Эмоции Ганса по поводу увиденного мало отличались от эмоций Айши и Карабека. Но Гульбахре теперь было все равно, что думает по поводу увиденного Ганс Рогге, Айша, Карабек или даже сам Джумабай. Накануне Гульбахра четко поняла, что ей очень не хотелось пережить то, что она пережила год назад, и она просто сделала все, чтобы этого избежать. Она неумело пыталась уклониться от ударов взбешенного Джумабая. С уходом припадка первой ярости, Джумабай гневно спросил Гульбахру:

– Может, ты что-нибудь хочешь объяснить?

Гульбахра молчала, хотя у ней было объяснение. Она была согласна провести еще много сезонов в Тянь-Шанских горах, согласна терпеть неопределенность в отношениях с Джумабаем, согласна молчать ночами под дырявым чапаном; не согласна она была лишь с одним – с присутствие имени Джиргала в ее, Гульбахры, жизни.

© Анвар Амангулов (Амин Алаев), 2014