Птицы на войне не поют

История о том, как складываются людские судьбы на войне… Памяти ушедших – и материнским сердцам, которые ждут своих сыновей с фронта.

Сердце матери – это бездна, в глубине которой всегда найдется прощение.

О.Бальзак

ВОЙНА

У каждого есть своя лодка, в которой он плывет по течению бескрайней реки времени. Словно рожденная из горных потоков, это река своенравна и непредсказуема. Трудно удержать лодку в нужном направлении. Камни, крутые пороги норовят сокрушить ее. И только твердая вера в себя и воля не дадут челну в этом неистовстве жизненных перепутий разбиться о скалы собственных чаяний и сомнений. В этом круговороте надо помнить: если суждено, однажды можно достичь дельты реки своей. Придет час – и лодка будет плыть степенно и размеренно, не боясь подводных камней и рифов. И тогда, осторожно выглянув из лодки, посмотрев на зеркальную водную гладь, в ее отражении, быть может, ты увидишь совсем не молодое лицо. Узнав в отражении себя, не удивляйся быстротечности времени. Радуйся тому, что твое утлое суденышко не перевернулось и сумело пройти благополучно через все опасности жизненных стихий и преодолеть испытания, самым тяжелым из которых, возможно, оказалась война…

Кто видел войну, тот ее ненавидит. Ненавидел ее и Барпыбек. Сидя на скамейке за дубовым столом в небольшой землянке, глядя на потрескивающие в буржуйке дрова, которые медленно пожирали языки пламя, Барпы дописывал последние строки письма, адресованного матери. Когда была поставлена последняя точка и указана дата – 13 декабря 1941 года, Барпы невольно вздохнул, словно у него гора свалилась с плеч.

– Будь ты проклята, война, во все времена и до нескончаемости самого человечества! – свернув письмо конвертиком, с ненавистью, сквозь зубы, в который раз он выразил свое отношение к этому самому ужасному, но – что парадоксально – любимому занятию сильной половины человеческого рода, занятию, заставившему его нарушить главную вселенскую заповедь – не убий. Даже в своем самом страшном сне сын небесных гор не мог представить, что когда-нибудь превратности судьбы заставят его отнять чью-то жизнь. И пусть это случилось в силу роковых обстоятельств, каковыми являлась на тот момент им проклятая война, осознание того, что он обагрил свои руки кровью, не переставало коробить всё его существо. Вот и сейчас, написав матери, он почему-то вспомнил тот самый день…

Подумав об этом страшном эпизоде жизни, Барпы взглянул на своих товарищей-разведчиков, которые, готовясь к завтрашнему походу в тыл врага, поспешили уснуть, чтобы набраться сил для выполнения непростого задания – пленения ценного «языка». Они ведь тоже нарушили главную заповедь, – вздохнул Барпы, глядя в свете играющих бликов огня на лица крепко спящих бойцов. Однако и сон их был обманчивым. Все знают, что на войне невозможно по-настоящему глубоко уснуть. Человек войны все время находится в ожидании непредсказуемых ударов судьбы, тем более, если он к тому же разведчик. У такой категории солдат сон, как правило, чуток и тревожен. И это понятно, ведь люди должны быть всегда начеку, готовые в любой миг схватиться с врагом – а то и с самой смертью. Самой большой мечтой каждого была, наверное, мечта вернуться живым к родному очагу и в тишине, спокойствии родного дома по-настоящему выспаться. Мечтал об этом и Барпы. Лечь на мягкую постель, которую обязательно постелет ему мать, после чего под теплым, пушистым одеялом проспать непробудным сном три дня. А ещё он мечтал попасть в крепкие материнские объятия. Самому прижать к груди братишку Алыкула и подбросить, как когда-то, высоко к небу маленькую сестренку Алиюшку. Но до этого волшебного дня нужно было еще дожить и – победить проклятых фашистов. Подумав о том, Барпы засунул конверт в нагрудный карман гимнастерки, решив, что перед выходом на задание отдаст его лично старшине роты, чтобы тот на полевую почту отнес, и только потом прилег вздремнуть. Примостившись рядом с командиром – капитаном Кирмасовым, который что-то непонятное бормотал во сне, накрывшись телогрейкой, боец поспешил заснуть. Правда, еще некоторое время, пытаясь забыться, Барпы беспокойно ворочался с боку на бок, пока командир сонным голосом не сделал ему замечание:

– Киргиз, ты что там без конца крутишься, спать не даешь… Спи, давай, утром рано вставать!

Барпы затих, но сон так и не шел. У него частенько бывало так, когда процесс писания писем взбудораживал его, вызывал в нем воспоминания о прошлых значимых событиях в его жизни. Почему-то память в этот раз снова и снова возвращала его в тот день, когда он первый раз на войне отнял у человека жизнь.

Этот непростой момент, перевернувший весь его мир с ног на голову, Барпы запомнил навсегда. Словно раскаленное клеймо, то событие оставило в нем свою неизгладимую печать, каждый раз принося душевные страданья. Он был призван в Красную Армию в 1938 году. Сразу же после учебных курсов в составе новобранцев Барпы попал на войну с белофиннами. Их полк поставили на передовые рубежи линии Маннергейма. Маленький финский народ противостоял доблестной, могучей Красной Армии. Многие думали тогда, что Советы без труда опрокинут финнов. Но не тут-то было… Финны показали себя бесстрашными и смелыми воинами. Барпы это почувствовал на себе, когда те пошли в наступление.

Первый бой – он всегда непростой. Лежа в окопах, как его учили командиры, в прорезь мушки Барпы поймал бежавшую в его сторону фигуру одного из противников и приготовился выстрелить. В это время с разных сторон послышались беспорядочные выстрелы красноармейцев. Где-то, от усердия захлебываясь пулями, застрочил пулемет, пытаясь остановить надвигающуюся, как снежная лавина, волну атакующих финнов. Оставляя на поверхности земли глубокие раны, артиллерия «беглыми» открыла огонь, поднимая в небо взрывами снарядов огромные клубы дыма и грязи. В первые мгновенья боя взрывы, выстрелы, неистовые крики нападавших и стоны раненых не заставили Барпы упустить из виду врага. К своему удивлению, он не испугался начавшейся бойни. Наверное, он не до конца осознавал всё происходившее с ним. Ему казалось, что события происходят вообще не с ним, а с кем-то другим, а он – просто сторонний наблюдатель. И что в прорез мушки смотрит не он, Барпыбек, сын Касыма, а другой человек, который мог в любую минуту пустить во врага притаившуюся в ружье пулю. И когда не он, а тот, другой приготовился спустить курок, вдруг к нему пришло осознание того, что этот другой через мгновенье сделает Барпы убийцей. Повинуясь сокровенному жизненному принципу – не убий, всё существо Барпы отказалось дать команду указательному пальцу спустить курок вверенной ему трехлинейки и отнять жизнь врага. А как было легко стрелять по мишеням, когда солдаты, еще призывниками, проходили курс молодого бойца! Было даже интересно, в этом был свой азарт – поразить самый центр бумажной мишени, которая напоминала контуры человеческой фигуры, и получить похвалу от командиров-инструкторов, скупых на добрые слова. На самом-то деле вон оно как оказалось… Стрелять по бумаге было одно, а когда перед тобой живой человек – это совсем другое. И неважно, что тот, кого ты намеревался убить, – твой враг. В тот миг, когда Барпы должен был спустить курок ружья, гораздо важнее для него оказалось то, что враг был таким же, как и он, человеком, сделанным из такой же живой плоти, со своей верой и своей судьбой.

Кроме этого, в те мгновенья истины, перед тем, как стать подневольным убийцей, Барпы успел подумать и о том, что Всевышний всем одинаково дарует жизнь, и только он вправе давать или забирать ее. А кто он, Барпы, такой? Кто дал ему право решать за Бога? Наверняка и у врага, как и у Барпы, есть мать, брат, сестренка, и они ждут его живым и невредимым с этого кровавого побоища, учиненного по прихоти глупцов, – такая мысль, как молния, пронеслась тогда в голове Барпы.

Смешанное чувство – стрелять или не стрелять – как цепи Цербера продолжало удерживать его указательный палец на спусковом крючке до того времени, пока враг не осыпал его ливнем свинца. Пронзительно свистя, на бешеной скорости, как взбесившийся рой пчел, пули пролетали поверх его головы, готовые каждую секунду разорвать его плоть и оборвать его жизнь. В какой-то момент Барпы даже показалось, что он видит стремительную траекторию полета этих маленьких бездушных посланников смерти. И только когда одна из них, взвизгнув и грозно шипя, вонзилась перед ним в насыпь траншеи, подняв клуб пыли, он понял, что находится на волосок от смерти. Что он находится на грани между этим миром и небытием. От внезапного осознания действительности Барпы обуял холодный животный страх. Тогда-то он, наверное, по-настоящему и испугался, впервые в своей жизни. До него вдруг дошло, что все это не игра, и можно в любую секунду быть убитым, остаться лежащим навечно на этом поле брани. Его воображение представило страшную картину – как его,
Барпы, со всеми погибшими хоронят в братской могиле, а где-то там, в предгорьях Алая, мать, получив черную весть о гибели сына, зальется горькими слезами по своему дитю.

Содрогнулся он от страшных своих видений. До сознания дошло и то, что война есть настоящая преисподняя, в которой когда-то сделанные тобой добрые дела вовсе не идут тебе в зачет. Здесь все равны перед смертью, и в ней нет места законам добра и света. От этих страшных мгновенных открытий Барпы впал в кратковременную прострацию, бессознательное заставило разум подчиниться инстинкту самосохранения. В голове появилось только одно желание – выжить. Выжить любой ценой, ведь его дома ждали мать, братишка и сестренка. Он дома старший и – вместо отца. Вот тогда-то, когда на ум пришли эти мысли, когда обстоятельства оказались сильней его внутренней сущности, он и решился нарушить главную заповедь – не убий. Как и в случае с любым другим человеком, страх перед смертью сделал свое дело, заставив забыть о добродетелях. Для Барпы противник в прорези прицела, вызвавший на миг целую гамму чувств, в конце концов стал бездушной бумажной мишенью, в которую инструкторы учили стрелять. Теперь Барпы ничего не оставалось делать, как только бессознательно подчиниться, и в то же мгновение его палец спустил курок винтовки.

Такова была страшная правда войны: остаться в живых может лишь один из них – или он сам или тот, кто был в его прицеле.

Даже в том кромешном аду из грохота и огня, в котором ничего нельзя было расслышать, ухо Барпы отчетливо уловило глухой стук спускового механизма своего оружия. Боёк ударного механизма мгновенно вонзился в капсюль, который воспламенил мирно дремавший в гильзе порох, после чего пуля-дура под неистовым напором расширяющихся пороховых газов с бешеным ускорением вылетела из легированного стального ствола в сторону врага. Вся это трехступенчатая операция в орудии убийства, придуманная человеческим гением, была осуществлена за какие-то доли секунды, которые для Барпы показалось вечностью, и посланная им свинцовая смерть, преодолев вечность за ничтожный миг, настигла незнакомого финна, оборвав его жизнь. Тот вскинул руки и упал, оставшись неподвижно лежать на земле… Барпы не сразу осознал происшедшее. И вдруг, к своему великому стыду, он, вместо того, чтобы почувствовать горечь от содеянного греха, неподобающим образом обрадовался тому, что не его сразила пуля, а кого-то другого. Что не он лежит там теперь, истекая кровью, а кто-то иной, а он сам жив, и по-прежнему может дышать и мыслить. А мысль была предательская и лишь об одном – любым способом выжить в этом пекле, и сделать все для того, чтобы сохранить себя. Таковы, увы, были неписаные законы войны, когда инстинкт самосохранения заставляет противоречить собственному внутреннему «Я», навсегда изменяя и сознание, и понимание мира.

С того самого момента время для Барпы стало течь по другим законам, по тому самому неписаному правилу, когда минута, час, а то и день могли ужаться до одной секунды. Или же, напротив, растянуться до вечности.

Возможно, по этой причине Барпы тогда и не смог определить, сколько времени продолжалась всё безумие – истребление бойцами друг друга. Самое страшное началось тогда, когда бой перешел в рукопашную. Барпы показалась, что люди попросту сошли с ума, озверели. Рыча как звери, с ошалелыми глазами они кинулись друг на друга, вцепились друг с другом не на жизнь, а насмерть. Штыки, как бумагу, вспарывали животы, приклады ружей раскраивали черепа. Кровь лилась рекой. Пришлось и ему проверить силу врага на себе. Барпы не успел перезарядить винтовку, а здоровенный финн, спрыгнув в окоп, выбил из его рук оружие, навалился всем телом и стал душить. В глазах Барпы потемнело, в легких перестало хватать воздуха. Напрягая всю свою волю, Барпы попытался разжать руки здоровяка. Но они, словно клещи, все сильней и сильней сжимали горло. За тот короткий промежуток времени, пока Барпы пытался высвободиться из хватки душителя, перед глазами пронеслась вся его недолгая жизнь. Он увидел добрые мамины глаза, шалунишку-братика, детскую улыбку сестренки. Увидел желтые поля пшеницы своего родного Сары-Тала. Друзей, соседей, первую учительницу Фатиму-эжей, первую школьную любовь – прелестную Карачач. Неужели все кончено? – мелькнуло в голове. И больше ничего не будет…

Страшная перспектива быть задушенным заставила напрячь всю свою волю. Барпы внезапно ясно осознал, что на войне есть только одна истина – остаться живым. Здесь каждое мгновенье идет борьба за жизнь. Любое промедление или неверный шаг ведет к гибели. Никогда раньше Барпы так не хотел жить, как в тот момент, когда перед глазами пошли цветные круги, а легкие остались без кислорода.

«Борись, борись… не сдавайся… убей его…» – кто-то шептал на ухо. Барпы, с трудом подогнув правую ногу, нащупал в голенище сапога нож, вытащил его и вонзил в бок финна. Лезвие легко, по самую рукоятку, вошло между ребер в область сердца. Барпы почувствовал, как маленький комочек в чужой груди забился в судорогах, после чего пошла горячая пульсирующая жидкость – человеческая кровь, стекавшая по желобам лезвия на державшую нож руку. В этот момент взгляды противников встретились. В глазах обоих застыл дикий ужас. У одного – ужас от того, что жизнь закончена. У другого – ужас от осознания того, что он стал убийцей и теперь его уделом станет убивать, пока не закончится им проклятая война, или пока его самого не убьют.

От нанесенной смертельной раны тело финна обмякло. Враг судорожно захрипел, и свет в его глазах стал угасать, подобно свечи на ветру, после чего хватка ослабла, и Барпы наконец-то вдохнул полной грудью. Пока он отдышался и пришёл в себя, у противника остекленели глаза. Жизнь покинула человека. Все оказалось так просто… Отныне человеческая смерть стала для Барпы просто свершившимся фактом. А в тот момент он был рад только одному – что сам остался жив.

Освободившись от убитого им врага, с трудом вылез Барпы из окопа. Первое, что он увидел, – бой был закончен, и наши откинули назад наступавших. Но больше всего его поразило тогда то, как всё сразу неестественно быстро стихло, и вокруг воцарилась звенящая тишина. Странно было после всего безумия вновь ощутить затишье, воспринять обычный, размеренный ход времени. Удивило его ещё и то, что не было слышно пения вездесущих птиц.

«Наверное, улетели прочь от этого окаянного места. Правду говорят, что птицы на войне не поют, – подумал Барпы, и в этом наступившем безмолвии, как в зеркале, увидел себя со стороны. Опустошённым сосудом он стоял посреди поля брани, среди убитых и раненых. Внутри была бездонная пустота, словно его душа упорхнула вместе с птицами подальше от этого человеческого безумия в края неведомые. Тогда, глядя на стонущих раненых, умирающих солдат и на искаженные в предсмертной гримасе лица убитых, глядя на дымящуюся и искорёженную землю, он впервые, с ненавистью, и произнес ту самую фразу:

– Будь ты проклята, война, во все времена и до нескончаемости самого человечества!

Тогда и подумал он в сердцах: знал ли Творец о том, какое чудовище в лице человека он создал? Существо, которое, изберет главным ремеслом своей жизни истребление себя подобных и хождение по замкнутому кругу нескончаемых войн. Существо, которое после всякого кровопролития раз за разом будет совершенствовать орудия убийств. От копья – до огнестрельного оружия. Ему ещё тогда, когда он стоял на поле брани, захотелось во весь голос на весь мир крикнуть:

«Бедные люди! Неужели вы созданы только для того, чтобы убивать?! Где же ваша любовь и сострадание ближнему?!»

От пережитого шока в первом бою он больше не в силах был стоять на ногах и стал на колени, затем пал ниц. Словно пытаясь обнять землю и ощутить ее поддержку, он раскинул руки. В нос ударил пропитанный порохом и кровью запах земли. «На такой земле ничего не будет расти. Но придет время и раны земли залечатся, и здесь вновь когда-нибудь вырастут цветы. Прилетят обратно птицы, чтобы утренним пением вернуть в округу жизнь. Но, увы, уже никто и никогда не вспомнит тех, кто здесь сложили свои головы за кем-то придуманные призрачные идеалы…» – с горечью подумал он в тот момент и его ухо отчетливо услышало, как израненная взрывами, изнемогшая от человеческих глупостей земля плачет. Плач исходил откуда-то из ее глубин. Тихий, едва уловимый, словно плач ребенка, просящего, чтобы кто-нибудь покачал колыбель. Успокоил, ублажил, приласкал… Но кто мог покачать колыбель всего человечества и успокоить это несчастное дитя? Людям не было до земли дела. Что она для них, когда люди решали вопрос, кто сильней и кому она должна принадлежать? От бессилия оставалось лишь одно – заплакать вместе с ней. И снова Барпы увидел себя со стороны, теперь уже с птичьего полёта. Паря на такой высоте, он понял одну важную вещь. Там, внизу, уткнувшись в землю, рыдая вместе с планетой, лежит не он, Барпы, сын Касыма, но другой человек, теперь уже – человек войны.

– Мама, мама, – позвал он в тот момент женщину, которая подарила ему жизнь. – Помоги мне, мама, я не хочу быть на войне, забери меня отсюда! – Он взмолился, как будто она могла совершить чудо. И если бы даже мать каким-то непостижимым образом спасла бы своего сына, забрала бы его подальше от этой преисподней, то душу Барпы теперь уже никто не мог спасти. С той самой минуты его сущность стала жить по другим законам – законам войны, чуждым всему человеческому…

…После вынужденных воспоминаний о дне, в который он очень не любил возвращаться, Барпы все-таки удалось заснуть. К этому времени стрелки его наручных часах показывали час ночи. Через четыре часа вместе со своей группой он должен был перейти линию фронта.

Под утро ему приснилась мать. Она шла по полю поспевшей пшеницы. Взгляд ее был спокойным. Словно наяву, Барпы сквозь сон ощутил запах свежеиспеченного хлеба и тот далекий запах маминых добрых рук. А в душе его царили покой и мир. Он так хотел, чтобы этот сон был нескончаемым… Ему так давно на войне не снилась мама…

Внезапно сон был нарушен командиром, который коротко скомандовал: «Группа, подъем!» Голос Кирмасова вернул Барпы в земные реалии. Ещё некоторое время, пока приходил в себя, он чувствовал запах маминых рук. Но это длилось всего пару секунд, пока Барпы снова не стал человеком войны – собранным на все сто и готовым в любую секунду схватиться с врагом не на жизнь, а на смерть. Уже через пять минут вся группа была готова к выполнению задания.

Как и было запланировано командованием штаба полка, ровно в пять часов утра Барпы в составе разведгруппы переходил линию фронт в глубокий тыл врага. В это время суток, когда темнота ещё не сменилась светом, было особенно удобно переходить линию фронта. Как правило, перед рассветом у людей начинался самый крепкий сон, и противник по понятным причинам терял бдительность, да и осветительных ракет противника становилось намного меньше, что давало возможность скрытно перейти опасные участки фронта.

Самым сложным было ползти по-пластунски. Если повезет, метров пятьсот, а то и километр, – брюхом по глубокому снегу, да ещё с лыжами в руках. Подготовка каждого разведчика здесь играла большую роль. И на этот раз, не дав себя обнаружить, группа успешно перешла линию врага. К рассвету, когда солнце показалось из-за горизонта, они уже уходили вглубь леса.

«Этот коренастый, невысокого роста смуглолицый киргиз скользит на лыжах не хуже любого заправского спортсмена», – отметил про себя Кирмасов, который сам всю жизнь ходил на лыжах и был в свое время чемпионом района по лыжне. Из личного дела Барпы он знал, что тот уже четвертый год шагал по нескончаемым дорогам войны. Богатый опыт боевых действий, приобретенный в Белофинской, да и пережитого, и увиденного в нынешней войне с фашистами, хватает киргизу, наверное, с лихвой, – думал он, когда после тщательного подбора людей решил взять его к себе в группу. Остается только догадываться, сколько раз жизнь Барпы висела на волоске, – продолжал думать командир, удивляясь железной выдержке бойца. Такие крепкие духом люди, наверное, рождаются только в горах. Именно такие бойцы и нужны были Кирмасову для выполнения особых заданий штаба дивизии, в глубоком тылу врага. В том, что командир в нем не ошибся, Барпы не раз доказывал на деле, когда смерть обходила его стороной…

А смерть на самом деле ходила все время где-то рядом с ним. То пуля макушку шапки навылет продырявит. То осколок бушлат на спине, как скальпель, распорет. Минометная мина рядом, упав в окоп, не разорвалась. Словно заговоренный, Барпы чувствовал дыхание смерти затылком. Это напрягало Барпы, он всячески пытался привыкнуть к ее соседству. Однако есть вещи, к которым привыкнуть нельзя. Единственным спасением было – не обращать на смерть внимания. Вот и сейчас, когда на дворе стоял морозный день 14 декабря 1942 года, Барпы, углубляясь в тыл врага, отгонял думы о ней. Он сосредоточился на задании. Перед разведчиками стояла непростая задача – пленить ценного «языка». В белых маскхалатах, на лыжах, слившись со снежным покровом, группа продолжала двигаться в запланированную точку. Поймав нужный ритм движения, бойцы шли ногу в ногу. Когда первый уставал, его менял следом идущий. Ведь первому всегда тяжелей идти. Сейчас подошла очередь возглавить колонну Барпы. Работая усердно лыжными палками, прокладывая колею по снежному насту, он думал о доме. Как они там? Успели ли заготовить дрова, продукты на зиму, сено для скотины?.. Горы Алая всегда отличалось суровостью. Перезимовать там не просто. Порой снег завалит так, что надолго отрезает от внешнего мира. Поэтому он не любил это время года. В лютые морозы волки всегда спускаются с гор, поближе к селу и нападают на домашний скот. Приходится отбиваться. Но сейчас кто будет прогонять голодного волка, когда все мужчины на фронте? – думал Барпы.

Так, мало-помалу они и вышли к намеченной точке на местности, после чего залегли в снегу.

Затаившись у лесной дороги, группа ждала немецкую штабную машину, на которой передвигался высокопоставленный офицер связи вермахта. Этого ценного «языка» ждали в штабе сорок девятой армии. Пленение носителя ценной информации имело особую важность перед наступательной операцией войск Западного фронта, которая по плану должна была начаться семнадцатого декабря под городом Калугой, и задачей которой являлся разгром немецкой армии «Центр».

Разведчики догадывались о готовящемся советскими войсками крупном контрударе. Однако они еще не могли знать, что в результате этой контрнаступательной операции тридцатого декабря будет очищена от немцев Калуга, до освобождения которой пока оставалось семнадцать долгих морозных дней. И эта первая, серьезная победа на данном рубеже будет одержана, в том числе, и благодаря их вкладу, который они внесут, пленив немецкого офицера, – во время допросов он даст важные сведения по дислокации немецкой ударной группы «Центр» и передвижению танков Гудериана. Но это будет потом. Сейчас же они, затаившись в лесу, готовились к захвату «языка».

Сведения о маршрутах передвижения штабной машины, в которой находился предполагаемый офицер связи вермахта, были получены от агентуры, действовавшей в глубоком тылу врага. Согласно исходной информации и расчету командира группы, в этой местности черный «Мерседес» должен была появиться примерно через полчаса. Эти тридцать минут оказались для группы временем томительного ожидания. В такие периоды разведчики настраивали себя на операцию. И каждый это делал по-своему. Кто-то закрывал глаза, старался вздремнуть. Кто-то, расслабившись, вспоминал лучшие моменты своей жизни, мечтая о конце войны. А кто-то просто, если это было возможно, тихо разговаривал с другом.

Разведгруппа Кирмасова состояла из восьми человек. Все они были разных национальностей. Разные и по характеру, и по внутреннему миру, и по взглядам на жизнь. Но в одном они были схожи. Разведчики, как на подбор, были физически крепкие и надежные ребята, проверенные не раз в боях с противником. Командир – капитан Кирмасов, крепкий сибиряк, отличался недюжинной силой. Он умел объединить вокруг себя совершенно разных людей. Двое украинцев: Гуценко Григорий – неразговорчивый, молчун, и Сушко Микола – балагур и весельчак, русские: молодой Никифоров Коля, запевала Иванов Евгений и учитель физкультуры Куравлев Василий, весельчак-татарин Касымов Тайыр и он, Барпы, кыргыз. Все они не в первый раз находились с особым заданием в тылу врага и знали друг о друге если не всё, то многое, и кто на что способен. А главное, они знали, что в беде друг друга никто не оставит. Доверие, понимание в их нелегком деле было самое важное. Ведь каждый из них в те непростые моменты выполнения задания находился на острие жизни, они ходили бок о бок со смертью.

Разведчики, притаившись за заснеженными деревьями, стали ждать появления немецкой машины. Барпы, закрыв глаза, вспомнил тот далекий июньский день 1941 года, когда его мобилизовали из армии, и он возвращался домой.

Позади осталась Белофинская война. Барпы был как никогда счастлив, что судьба позволила ему живым и невредимым вернуться домой. В скором времени он должен был попасть в объятия родных. Знали бы тогда его близкие, что ушедший из дома, только начинающий жить двадцатидвухлетний юноша спустя три года будет возвращаться домой совсем другим человеком, повидавшим в жизни не меньше любого аксакала.

Вслушиваясь в перестук колес, тогда он старался думать только о хорошем. Пережитое на войне должно было уйти навсегда в прошлое…

Вагон был полон людей в военной форме. Все они возвращались с войны и предвкушали радость скорой встречи с родными, отчего улыбались, были в приподнятом настроении. Не переставая, играла гармошка. Зычный голос обладателя гармони передавал особое состояние души солдат. И это было понятно. Получить возможность вернуться с войны дано не каждому. Радовался со всеми и Барпы, представляя, как он обнимет крепкими объятиями мать, братишку и сестренку. Потом представил, как степенно, не спеша достанет из вещмешка гостинцы, подарки. Широко улыбаясь, оденет на материнскую голову ситцевый платок и, посмотрев в ее добрые, нежные глаза, поцелует в лоб, а братишку Алыкула угостит из железной круглой коробочки маленькими леденцами-монпансье, прозванными в народе «момпосуй». Когда он думал о предстоящей встрече, сердце его замирало, и он чувствовал, как оно постепенно смягчалось после ужасов войны, которые потихоньку стали уходить из памяти прочь. Подумал тогда он: «Как бы ни было человеку тяжело и трудно, хорошее все равно заставит забыть плохое».

Не знал он тогда, что в тот день, когда он прибудет на Ташкентский вокзал, и до дому останется всего сутки пути, коварный Гитлер вторгнется на территорию Советского Союза, и ему, Барпы, не будет суждено попасть в родной Алай. Не хватит всего лишь двадцати четырех часов, чтобы после долгой разлуки упасть в горячие материнские объятия. Злой рок… Барпы спустя два года до сих пор продолжал чувствовать горечь от той, не состоявшейся встречи.

В тот долгожданный час, когда состав, кряхтя и гудя, вошел на перрон железнодорожного вокзала, в его судьбе произошел резкий поворот. Все прильнули к окнам. Прильнул к окну и Барпы. В глаза Барпы бросилось, что платформа была как-то странно пуста. Не было привычных глазу встречающих и провожающих. Барпы обратил внимание и на то, что на перроне в каком-то напряжении, в полной амуниции стояли офицеры и солдаты, оцепившие перрон. Что-то недоброе почувствовал он в атмосфере. Когда состав наконец-то остановился, обдав клубом пара военных на перроне, из вагонов стали выпрыгивать прибывшие. И в это время раздался зычный голос одного из встречавших состав офицеров.

– Слушай мою команду! Всех, кто в военной форме, прошу построиться в две шеренги вдоль вагонов и приготовить документы.

«Что, случилось, что случилось?» – прошел шумок среди демобилизованных. Паровоз в это время снова спустил пар, теперь окутав облаком уже и прибывших, которые поспешили выполнить приказ построиться в шеренги.

– Для тех, кто еще не знает, сообщаю, – продолжил с суровым видом офицер. – Война, товарищи, война! Вчера утром двадцать второго июня германские войска вероломно вторглись на территорию Советского Союза. В стране объявлена всеобщая мобилизация.

– Война, война, война… – загудел перрон, как улей.

– Тихо! – опять зычным голосом скомандовал офицер. – Слушай мою команду. У меня есть приказ сформировать из вас, мобилизованных с финской, отдельное соединение. Надеюсь, всем ясно, о чем я говорю. Назначен командиром этого соединения я. Всем понятно?

Откуда-то на перроне сразу появились столы, за которые уселись сотрудники военного комиссариата.

– Прошу приготовить документы и провести соответствующую отметку, – закончил выступление новоиспеченный командир и махнул рукой в сторону столов.

Никто из прибывших не ожидал такого поворота событий. Это для всех был шок – из одной войны на другую. У каждого в голове пронеслась одна мысль: неужели не дадут встретиться с родными?! Барпы, как и все, тоже не был готов к такому. Казалось, что впереди его ждала размеренная мирная жизнь. И вот так, волей судьбы – с войны не попасть домой, когда до дома оставалась рукой подать? Разве не всю дорогу он мечтал оказаться с родными? Мечта так и останется мечтой, – с тоской подумал он, стоя тогда в оцепенении на перроне, пока на глаза не навернулись скупые мужские слезы. От обиды захотелось убежать, куда глаза глядят. Крикнуть во всеуслышание: когда прекратятся все эти войны?! Однако вслух, про себя снова произнес лишь ту самую фразу: «Будь ты проклята война, во все времена и до нескончаемости самого человечества…»

Вот так он так и не попал к родному очагу. Не подарил родным приготовленные подарки и гостинцы…

…– Эй, Барпы, ты что там совсем затих, – тихим шепотом перебил его воспоминания Куравлев. – Не расслабляйся, скоро машина появится. – Он многозначительно посмотрел на просёлочную, заснеженную, едва заметную дорогу. – Твой выстрел первый.

Барпы машинально вскинул снайперскую винтовку и посмотрел через оптику в сторону, где должна была вскоре появиться цель.

– Да так, кое-что вспомнил, – ответил Барпы ровным голосом Куравлеву, стараясь не выдавать свои чувства.

– Дом, небось, вспомнил, хлопец? – интуитивно догадался другой разведчик, Микола Сушко. Барпы промолчал. Что он мог ответить своим боевым товарищам? Они-то знали, что он, в отличие от них, четвертый год колесит по дорогам войны.

– Слушайте, вы верите в Бога? – вдруг спросил Барпы у тех двоих, которые прервали его воспоминания.

– Ты это к чему, Барпы? – удивленно посмотрел на него Куравлев. После чего уверенно добавил: – Я лично не верю ни в Бога, ни в черта. Хотя если мы сегодня захватим этого фрица, я, пожалуй, поверю хоть в кого.

– А я не знаю, – пожал плечами Гриша Гуценко. – Хотя, если вернусь домой живым, наверное, схожу в храм и поставлю свечку за упокой души убиенных…

– Ей, ребята, там потише. Чай не на базаре, – сделал замечание Кирмасов. Потом поразмыслив, добавил: – Если бы был Бог, не было бы этой проклятой войны, – и усмехнулся. – Покарал бы тогда он изверга Гитлера за содеянные им дела. Сколько жизней погубил Люцифер проклятый! Развязал самую страшную войну за всю историю человечества.

– При чем здесь Бог, – не успокоился Гуценко. – Люди по своей глупости воюют между собой, – оправдал он Создателя, словно тот нуждался в защите. – Человек так создан. Сильный старается поработить слабого. Отнять его землю, свободу. От этого и воюем бесконечно. Такова история человечества.

– Историю делает не Бог, а маленькие сумасшедшие люди, – добавил к сказанному Куравлев, после чего спросил у Барпы: – Ты сам-то веришь в Бога, киргиз?

Барпы молчал. Что он мог ответить ему? Как он мог не верить в Бога, когда перед каждым боем всегда обращался к нему и молил сохранить ему жизнь? До сих пор Бог исполнял его просьбу, по крайней мере, Барпы верил в это. Стало быть, он должен был верить в его существование.

– Я верю в Бога, – уверенно ответил он, потом добавил: – Как без веры? С верой человеку всегда легче. Без веры он никто.

– Барпы прав. Без веры человек – не человек. Бог всесилен. И только он дает или забирает, – подержал его слова до того не вступавший в разговор молчун Касымов. – А как вы думаете, что было больше у людей – мира и или войны? – в свою очередь, адресовал он всем свой вопрос.

Бойцы молчали. Раздумывая над ответом, каждый погрузился в свои мысли.

– Кто-то сказал, что мир – это подготовка к следующей войне, – с определенным сарказмом заметил Гуценко.

– Хватит болтать, ребята! Поймали тишину, – прекратил дискуссию командир Кирмасов. – Кажись, начинается. К бою! – коротко скомандовал он, и все заняли заранее заготовленные позиции, слившись с окружающей средой в одно целое, растворившись в лесной чаще…

Гуценко, нарушив приказ командира, как будто забыл сказать о чем-то очень важном, едва слышным голосом спросил затаившегося, словно снежный барс, рядом в снегу Барпы:

– Киргиз, знаешь, что управляет миром?

Барпы помотал головой.

– Любовь! – многозначительно посмотрев на него, украинец передернул затвор своего ППШа. Приготовил к бою оружие и Барпы, загнав в патронник оптической винтовки очередную порцию смерти.

– Любовь к матери, к женщине, к земле родной ты имел в виду, Гришаня?

– Не к Гитлеру же, чудак? – усмехнулся Гуценко,

– Знаешь, Гришань? – вспомнил теперь что-то важное, в свою очередь, Барпы. – Я тут в спешке запамятовал письмо матери отправить. Если что, оно у меня в нагрудном кармане…

– Никаких «если шо». Сам отправишь, – маскирующие пригнул голову Гуценко и одним махом стал частью снежного леса.

– Ладно, я сказал, тебе запомнить… – пробурчал под нос Барпы и затих.

В это время вдали послышалось урчание автомобиля. Барпы до мелочей в уме отработал каждое свое движение и поэтому был уверен в себе. Когда показалась машина, он сразу же поймал в оптический прицел немецкого водителя штабного «Мерседеса». Наметанным глазом он определил, с какой скоростью приближается вражеский автомобиль. Сделал поправку на шкале прицела и стал ждать команду командира. За этот промежуток времени ему удалось разглядеть водителя. Молодой, черноусый парень с сосредоточенным лицом, не догадываясь о том, что его лоб красовался в оптическом прицеле карабина Мосина, продолжал уверенно крутить баранку. У него оставались мгновения жизни на этой земле, и они зависели от Барпы.

– Огонь! – скомандовал Кирмасов, и Барпы, ни на секунду задумываясь, спустил курок. Хотя пуля летела с бешеной скоростью, Барпы каждый раз умудрялся увидеть ее траекторию. Вот и сейчас он увидел, как пуля с легкостью пробила лобную кость водителя, и сила удара запрокинула его голову далеко назад. Машина, потеряв управление, съехала с дороги и врезалась в первое встречное дерево, с которого посыпался снег, завалив ее белым покрывалом. Снег затруднил открытие дверей, что сыграло на руку разведчикам. Когда охранники связиста – двое эсэсовцев наконец-то выбрались из снежного плена и постарались занять оборонительную позицию, они были тотчас же взяты на прицел разведчиками и с легкостью, короткими очередями из автоматов уничтожены. Последним из автомобиля выскочил штабист. Поняв, что он в западне, немец побежал вглубь леса. Проваливаясь по колена в сугробы, за ним ринулись сразу трое из группы. Проворней всех оказался, первым догнав его, Барпы. Прыгнув, как кошка, он повалил беглеца на снег. Фриц не сопротивлялся.
Это был уже немолодой человек, с покрытыми сединой волосами и орлиным носом. В глазах пленника застыл страх. Он умоляюще смотрел на Барпы, с одной только молчаливой просьбой – не убивать. К этому времени к ним обоим подоспели и другие разведчики. Скрутив немцу руки за спиной, его обыскали. В кобуре остался лежать так и не тронутый пистолет «Вальтер». Разведчикам стало ясно, что перед ними был штабной офицер – штабник до мозга костей, никогда не нюхавший пороха. Его выдавала и идеально выглаженная, чистенькая форма.

Дело было сделано. Офицер вермахта захвачен в плен. В машине разведчики обнаружили портфель с документами секретного характера. Это было как раз то, что требовалось. Теперь оставалось выполнить не менее сложную вторую часть операции – вернуться невредимыми, с ценным грузом, доставив «языка» в штаб армии. Надев на пленника заранее заготовленный белый маскхалат, немца связали, уложили на импровизированные сани из лыж, и группа двинулась обратно к линии фронта. Дождавшись ночи, под покровом темноты разведчики без потерь сумели целыми и невредимыми попасть к своим. К утру они уже прибыли вместе с пленным на железнодорожную станцию в селе Очаково.

– Так, всем пока привал, – скомандовал Кирмасов бойцам, когда они поравнялись с вокзальным помещением, где, по всей видимости, и располагалась комендатура.

– Развяжите этого гада, пока не окочурился совсем, – дал команду командир и с презрением посмотрел на немца, который, посинев от холода, лежал на санях из лыж.

– Так, глаз до глаз за ним, а я пока доложусь комбату по телефону и попрошу транспорт, чтобы фрица побыстрей в штаб доставить, – сказал он устало и пропал за дверью комендатуры.

Утомленные разведчики повалились с ног и, прислонившись к стене здания, поспешили воспользоваться краткой минутой отдыха.

– Я присмотрю за ним, ребята, – Барпы взял на себя временные обязанности часового.

– Ты уж потерпи, – попросили те, и у многих сразу закрылись газа. Сознание их отключилось. Разведчики умеют ценить минуты привала. Ведь почти сутки без сна… От постоянного напряжения они приучили себя в такие момента отдыха полностью расслабляться, давая возможность, после выполненного непростого задания, восстановиться организму.

С этого момента Барпы уже не спускал с пленного глаз. Он усадил его на холодный снег и сам сел рядом с ним. В глазах немца продолжался читаться животный страх. Этот невысокого роста коренастый азиат внушал ему ужас. Ведь именно он догнал его в лесу и, как снежный барс, прыгнул на него, схватил железными руками, сдавил горло. В тот момент, когда руки, как клещи, вцепились в него мертвой хваткой, немец почувствовал огромную ненависть, исходившую от этого потомка кочевников. И помимо своей воли офицер вермахта подумал об одном: людей с такой ненавистью победить невозможно. Этот узкоглазый солдат, если надо, умрет здесь, но не сделает назад ни шагу. Барпы же, ни на секунду не упуская из виду пленного, словно пытаясь проникнуть в его душу, изучающе смотрел на фрица. Безоружный, испуганный немец вдруг вызвал в нем что-то вроде жалости. Зачем он пришел сюда? Победить советский народ невозможно. За Сталина и за Родину любой солдат отдаст свою жизнь. А этот холеный – готов ли отдать свою за Гитлера? Так думал Барпы.

– Эй, немец, у тебя дети есть, семья есть?.. – попытался он спросить у пленного, будто тот мог понять его. Фриц, естественно, молчал, не зная русского языка.

– А-а, что с тебя взять, – махнул Барпы рукой на немца. – Смотришь на меня, как умная собака, и ничего сказать не можешь. Сидел бы себе в Германии. Нас не трогал бы и мы бы тебя не трогали… Тебя, небось, тоже дома ждут. Дети, жена, мама… Я говорю, «мама» – «мутер» есть?

– Есть, есть, – закивал тот головой, услышав знакомое слово.

– Слово «мама» все знают, – удивился Барпы. – Вот видишь – тебя тоже ждут, и меня ждут. А ты здесь на земле советской черт знает что делаешь?..

Помолчав, опять спросил:

– Дом есть, где твой дом? – и сделал ладоши над головой треугольником. – Дом, говорю, дом…

Немец захлопал глазами, перепугался, наверное, подумав, что тот показывает ему виселицу.

– Да ну тебя…Сен баарибир эч нерсе тушунбойт экенсин, – сказал Барпы на кыргызском, будто этот язык был немцу больше знаком, чем русский.

И Барпы вдруг потерял к пленному интерес. Замолчал. Ему снова привиделся родной дом в далеком кыргызском селении Сары-Тала, что у подножья Алайских хребтов. В который раз ему, в тоске, захотелось очутиться у теплого домашнего очага в кругу своих родных, а не сидеть здесь в морозный день и караулить фрица…

– Братишка есть? – снова спросил он у немца. – У меня один. – Барпы попытался представить себе братишку Алыкула: каким он стал?

За это время мальчишка, наверное, подрос. Из курносого мальчугана в статного парня превратился, уж если его на фронт забрали. Эту новость Барпы узнал из письма матери, которое она прислала два месяца назад. В письме было написано, что как только Алыкулу исполнилось восемнадцать лет, люди из военкомата приехали к ним домой и вместе с соседским мальчишкой Кайыпом и несколькими другими его ровесниками забрали всех ребят на фронт. Барпы никак не мог представить безусого Алыкула в военной форме. «Эх, черт, теперь не осталась дома мужчин!» – горько вздохнул он.

Ему вспомнились строки из материнского письма:

«Знай, сынок, верблюжонка моего – твоего младшего брата Алыкула, как и тебя, призвали на фронт, на эту проклятую войну. Надеюсь, все вы вернетесь с нее целыми и невредимыми, мои родные. Как бы мне без Вас ни было тяжело, я все выдержу, вытерплю. Лишь бы вы, мои родные, вернулись целехоньки… Если там встретишь Алыкула, поинтересуйся, перво-наперво, тепло ли он одет. Говорят, в России бывают сильные морозы. Как бы он не застудил свои легкие…»

Бедная мама, улыбнулся про себя Барпы. Как же можно встретить на этих бескрайних дорогах войны Алыкула?

Узнав о том, что брата тоже забрали на войну, Барпы теперь, как никогда, переживал за его судьбу. Сейчас это была для него ещё одна жестокая правда войны: дома не осталось ни одного мужчины. Тяжело матери одной, – вспомнил он снова сокровенные строки из маминого письма и с болью в сердце глубоко вздохнул. С негодованием и презрением посмотрел на затихшего фрица. В эту минуту бесконечной тоски по матери и близким он в который раз подумал: а что, если случится так, что они оба уйдут из этого мира, так и не дождавшись победы над врагом? От такой мысли ему стало плохо. Это почувствовал даже немец, заметив, как напрягся кыргыз. И это было понятно, Барпы даже в страшном сне не мог представить себе, как мать, не переставая рыдать, причитая о постигшем ее горе, выплачет глаза. Выдержит ли материнское сердце такие нечеловеческие страдания? Эта страшная мысль заставила Барпы обратиться к Богу. Он хотел верить в его всемогущество. Потому-то и спросил тогда своих однополчан: есть ли Бог на земле? И если он существует, Барпы раз за разом готов без устали к нему обращаться. Лишь бы он внял ему, проникся состраданием и понял, как страдает его душа.

Вот и сейчас, думая о близких, Барпы обратил свой взор к нему:

– Прошу тебя, Всевышний! Если кому-то и суждено будет умереть из нашей семьи, то пусть это буду я. Сделай так, чтобы Алыкул вернулся невредимым из этого ада! Я готов поставить свою жизнь за его. Даруй ему ее!

Не успел он закончить молитву, как вдали показался паровоз, который натужено тащил за собой длинный железнодорожный состав. Как и все паровозы, гудя и кряхтя, испуская пар, он остановился у железнодорожной станции. В этот момент, откуда ни возьмись, перрон заполнился грузовиками, которые всё пребывали, как муравьи. Состав оказался груженым боеприпасами, которые солдаты начали быстро перегружать в полуторки.

– Точно наступление готовится, – успел подумать Барпы, не отводя глаз от пленника. И вдруг со стороны перрона он услышал песню. К его удивлению, песню пели… на кыргызском языке! Зычный и красивый голос несся по перрону, словно ветерок по джайлоо. Непривычно было здесь, среди русских лесов услышать родную речь и родную мелодию. Барпы тут же до смерти захотелось взглянуть на своего земляка. Не так уж он часто встречал на дорогах войны кыргызов.

– Эй, Серега, – осторожно разбудил Барпы Куравлева. Тот вскочил, захлопал глазами.

– Что, что случилось?!

– Тихо, – успокоил его Барпы. – Посмотри-ка за фрицем. А я на минуту схожу к перрону. Там, кажись, мои земляки.

– А-а, ну, конечно, иди, я присмотрю, – успокоился разведчик, поняв, наверное, как это важно для кыргыза.

Барпы в знак благодарности кивнул ему головой и, поправив вещмешок и закинув на плечо винтовку, пошел в сторону грузовиков, откуда продолжала раздаваться песня. Нередко он слышал на дорогах войны солдатские песни. Но сейчас ему было странно слышать в этой суровой обстановке военного времени песню на родном языке. Пока он шел по направлению к певцу, ему показалось, что где-то он уже слышал эту прекрасную мелодию. Конечно, она доносилась из детства, была до боли знакома, узнаваема… Чем ближе подходил Барпы к солисту, тем больше песня брала его за живое. Когда же он наконец подошел к одной из машин, то увидел обладателя прекрасного голоса, который, в ожидании погрузки, сидел за рулем полуторки. Барпы не поверил своим глазам. Это был его давно уже немаленький братишка Алыкул…

– Иним!.. (Братишка!) – воскликнул Барпы, и сердце его чуть не выскочило из груди.

– Байкем, байкем… – как пуля, вылетел из кабины Алыкул и сразу же попал в крепкие объятия брата.

– Алтыным (золотой), Алыкулум (мой Алыкул), как ты здесь оказался?! – Барпы с упоением вдыхал запах волос брата, все ещё не веря в то, что встретил его. – Бог меня услышал… А как ты вырос!.. Возмужал!..

От близости самого родного человека, в этой бескрайней суровости войны, Барпы вдруг показалось, что война закончилась. Вокруг все зацвело, и они оба, как в старые времена, вдруг вместе оказались на родовом джайлоо. Перед глазами вдруг стала картина, как они вместе в утреннюю зарю бежали по зеленой траве-мураве навстречу восходящему солнцу. И там, высоко в небе всем на удивление залился волшебной трелью жаворонок. И ничего не было прекрасней, чем пение той птицы…

– Что случилось? Продолжаем разгружать снаряды! – послышалась команда на перроне, поданная зычным голосом. Оказалось, что выгрузка-погрузка снарядов приостановилась, когда люди вокруг увидели неожиданную встречу Барпы и Алыкула.

– Тихо! Братья встретились! – с уважением сказал кто-то из солдат, показывая на двух обнявшихся братьев.

– Пусть поговорят, – добавил другой и повернулся к вагонам. Работа по загрузке боеприпасов в машины закипела с новой силой.

Барпы не мог наглядеться на Алыкула, все ещё не веря своим глазам, что перед ним стоит братишка. А потом снял с плеча вещмешок и достал из его глубин небольшой сверток.

– Держи! Здесь подарок маме – платок. Когда вернёшься с войны, одень его ей на голову. Скажи спасибо за молоко, которым вскормила меня…

– Сами подарите, когда вернетесь, байке, – ответил Алыкул с серьезным видом, прекрасно понимая, что имеет в виду брат.

– Держи, говорю! – протянул Барпы ему сверток, затем вытащил железную коробочку, в которой хранились леденцы. – А это тебе «момпосуйки».

– Спасибо, байке, – Алыкул решил быть таким же послушным, как в далеком детстве, и принял с благодарностью подарки от брата. – Вы, как и прежде, ко мне, как к маленькому, относитесь прямо, – засмущался он и замерзшими, дрожащими руками, открыв крышку коробочки, достал оттуда леденец. С превеликим удовольствием отправил сладость в рот.

– А где твои рукавицы? – от внимания брата не ускользнули замерзшие пальцы Алыкула.

– Потерял, – застенчиво ответил Алыкул и улыбнулся, продолжая наслаждаться леденцовой конфеткой.

– Ты такой же, как и раньше, все теряешь, – улыбнулся в ответ Барпы. – Мама переживает за тебя. Как чувствовала, просила меня присмотреть за тобой. На, держи мои, – он вытащил из карманов телогрейки свои рукавицы и протянул Алыкулу.

– А Вы, как без них?

– За меня не беспокойся, я же старше тебя. Забыл?

В это время послышался крик Гуценко.

– Эй, Барпы, командир кличет тебя назад, срочно выдвигаемся в штаб! Догоняй нас в лесу!

– Мне пора, – Барпы посмотрел на Алыкула с огромной братской любовью, жалея о том, что встреча оказалась такой короткой, и миг расставания настал. Никогда раньше он не жалел так о быстротечности времени. Как бы он хотел продлить эти минуты! Но, увы, никто не властен над обстоятельствами, называемыми войной. Война, проклятая война требовала от Барпы поспешить за бойцами.

– Птицы на войне не поют. Но ты сегодня пел, как птица. Слушая твое пение, я будто побывал дома! Ты не представляешь, как я соскучился по нашей сестренке, по тебе, по маме и земле родной. Твоя песня вселила в меня веру в то, что мы победим! Наверное, я ошибался, думая, что на войне птицы не поют… Ещё как поют, оказывается! Береги себя, просто так под пули не лезь. И не забудь доставить матери мой подарок. – Барпы крепко обнял Алыкула.

Братья некоторое время не разжимали объятий. По щекам Барпы текли слезы – невольные слезы от радости встречи и горечи расставания. Оба они были как никогда счастливы в этот момент. Как, оказывается, короток миг счастья, – подумали оба про себя, стараясь растянуть его подольше. На прощание Барпы поцеловал Алыкула в лоб:

– Пусть Бог бережет тебя всегда и везде! Вернись домой живым! – сказал он последние слова братского напутствия и, развернувшись, не оборачиваясь, твердым шагом направился в сторону леса и ожидавших его там разведчиков.

– Байке, берегите и вы себя! – крикнул ему вдогонку Алыкул, прослезившийся от груза расставания. Он еще некоторое время стоял, глядя в сторону удалявшегося Барпы, после чего утер слезы рукавицами и надел их на свои холодные руки. Алыкул почувствовал в согретых рукавицах не только теплоту брата, но и теплоту их матери, материнских рук. Как угольки разгорающегося костра, рукавицы согрели ему душу.

Барпы же, перед тем, как окончательно исчезнуть в лесной чаще, обернулся, в последний раз взглянул на машущего ему вослед Алыкула, помахал ему в ответ, будто предчувствуя, что это их последняя встреча, и пропал за гущей деревьев.

МАТЬ

В горах весна приходит стремительно и напористо. Ведь зима в этих суровых краях просто так не уступает свое место. Вот и приходится весне упорно отстаивать свои права наследницы, пядь за пядью отвоевывать у снегов и льдов участки земли, на которых брошенные однажды осенью семена, испив талой воды, должны дать восходы будущих буйных трав и соцветий. А растаявшие от неистового напора весеннего ветра ледники, насытив изголодавшуюся по влаге землю, как и тысячи лет назад, чистыми, хрустальными ручейками будут течь в низовья в поисках великих озер и рек. Вот и здесь, в предгорьях села Сары-Тала, что на склонах Алайских хребтов, весна стремительно заявила свои права на природу. Первые предвестники – белые подснежники, неудержимо пробившись сквозь холодные снега, неслышным волшебным звоном своих колокольчиков оповестили всех в округе, что на пороге – весна, надо просыпаться от зимней спячки и спешить жить. Спешить улыбаться. Природа удивительным образом создала этот цветок. Сначала он выпускает пару длинных, как стрела, листьев, которые пробивают снежный наст и, в отличие от других цветов, сразу же зацветает. А чуть в снегу появляются проталины, подснежники тут как тут, в одно мгновенье покрывают землю своими соцветиями. Глядя на эти удивительные цветы, Уулкан нагнулась над одним из них, чтобы поближе его рассмотреть. Три белых колокольчика всходили сквозь снег и удивили ее своей непорочной чистотой. Казалось, они были так хрупки и совершенно не вписывались в суровость не растаявших еще снегов. Но беспомощность подснежника обманчива. В этом цветке сосредоточена сильная жизненная энергия, ему не страшны ни снег, ни морозы. Уулкан, залюбовавшись его красотой, потянулась, чтобы его сорвать. Но так и не решилась, внезапно почувствовав с ним какое-то родство… Ей вдруг показалось, что они с цветком в чем-то похожи, скорей всего той самой внутренней жизненной энергией, которая способна растопить любые льды и снега. Подумав о том, она по очереди погладила все колокольчики и почувствовала, как колыхнулся снизу тонкий стебелёк. Ей почудилось, что поникшие колокольчики будто приподняли свои загрустившие головки от прикосновения ее рук. Между девушкой и подснежниками тонкой нитью возникла невидимая связь. Уулкан захотелось поговорить с цветами, поделиться с ними своим самым сокровенным.

– Ты всегда такой грустный. По кому ты грустишь? – спросила она тихим печальным голосом. – Я тоже печалюсь. Глубоко печалюсь, и нет предела моей тоске. Спросишь, отчего страдает моя душа?.. Сердце разрывается от тоски по детям. А думы мои об одном. Каково им там, на войне проклятой, и каково мне здесь знать о том, что в любую секунду окаянная может разлучить меня с ними навсегда… – Уулкан замолчала и поправила съехавший на бок на голове шерстяной платок. Потом продолжила начатый с цветком разговор: – Я так хочу прижать детей к своей груди, вдохнуть их запах, но они так далеко, так далеко… Каждый день молюсь, и готова без раздумья отдать свою жизнь за них – чтобы они только вернулись целыми и невредимыми… Не легко быть матерью. Откуда бессердечным, затеявшим эту проклятую войну, ведомо, как мать может страдать по своему дитю. А не ведомо потому, что не носили девять месяцев под сердцем ребенка и не рожали в муках. Вот так, цветочек, кто пожалеет нас, матерей…

Голос Уулкан дрожал. Слезы навернулись у нее на глаза и, будучи не в силах их больше сдерживать, Уулкан заревела. Заревела громко и безудержно, по-бабски. Дала волю слезам, пока они не облегчили душу. Такой уж природа создала механизм для человека, чтобы посредством горького плача смягчалась боль не только физическая, но и душевная.

Когда Уулкан почувствовала, что ей немного полегчало, она, вытерев подолом глаза, глубоко вдохнула весенний, пока еще холодный воздух и посмотрела затуманенным взором в низовья, где виднелись заснеженные крыши приземистых серых глинобитных домов и дымки, вьющиеся с крыш. Вскоре она внутренне собралась, вспомнив, что пришла сюда заготовить на ночь дрова, а не реветь. Ночи были ещё довольно-таки холодные. Приходилось до утра временами вставать с постели и подтапливать печь. Огрубевшими руками – от мужской работы, которая в эти непростые годы взвалилась на плечи женщин, – она приступила к заготовке дров. Засохшие прутья кряжистых кустарников затрещали под натиском этой хрупкой на вид женщины и быстро превратились в большую вязанку. Оценив на глаз объем заготовленного топлива, Уулкан решила, что его должно хватить, если огонь поддерживать кизяками. Когда дело было сделано, и оставалось только взвалить вязанку на плечи, Уулкан взглянула напоследок на цветы и промолвила: «Заболталась я тут с вами, а меня доченька Алиюшка заждалась», – после чего взгромоздила заготовленную ношу на спину и поспешила вниз.

Едва ее ноги ступили на проталенную в снегах тропинку, как больные суставы дали о себе знать. Закусив губы, стараясь не замечать острую боль в ногах, ступая тяжело, она погрузилась в свои думы, которые, словно ее давние собеседники, помогали сокращать ей путь до дома. А думы ее были неразрывно связаны с судьбой семьи и давно стали спутниками ее бесконечных переживаний и ожиданий. Сейчас она подумала о дочке. В этом году ей исполнилось двенадцать лет. Несмотря на юный возраст, девочка не по-детски, возможно, где-то подсознательно своим женским чутьем понимала, каково сейчас приходится матери одной. Она во всем старалась быть ей помощницей. В эти непростые времена Алия стала для нее отрадой, давая силы пережить все невзгоды войны, выпавшие на долю матери. В холодную ночь, крепко обнявшись, согревая друг друга, Алия и ее мать мечтали только об одном – чтобы Барпы и Алыкул живыми вернулись с войны. В такие минуты единения с дочерью Уулкан вспоминала мужа, отца девочки, которого она потеряла, когда Алиюшке едва исполнилось три года. Нелепая смерть получилась. Простудил легкие – осложнение, сгорел… Не гадала и не думала, что вот так болезнь сделает ее вдовой, оставив молодую без крепкого мужниного плеча. Ей было до слез жалко дочку, которая так и не испытала отцовской любви и ласки. И всякий раз, когда Уулкан прижималась к ней, материнское сердце сжималась от обиды за Касыма, которому бы жить да жить… В жизни, увы, нельзя все предугадать. Одно сейчас ясно. Трудно оставаться одной, а без мужской опоры – и вовсе худо. Что теперь ей делать… Жить, бороться и быть крепкой, как тот цветок! Хорошо, мальчишки выросли смышлеными и трудолюбивыми. Старший Барпыбек весь в отца пошел. Стать, даже походка и привычки – все отпечаталось от отца, как фотография. Был такой же, как отец, рассудительный, серьезный. После того, как не стало Касыма, он во всем был ей опорой, пока в 1938 году его не забрали на финскую войну. А было в то время ему всего-то двадцать два. Женить хотела, невестку подходящую присмотрела здесь, в селе. Дочь хороших людей. Но, увы, не суждено было исполниться ее планам.

– Эх, – вздыхала Уулкан, проклиная всех, кто затеял это бессмысленное кровопролитие, и всё коря себя за то, что не подсуетилась с женитьбой сына раньше. Женился бы вовремя, не изводила бы себя, как сейчас. Родился бы внук, все спокойней было бы на душе. Кровинушка его рядом была бы… Увы, не суждено, – разводила руками она, уповая теперь только на то, чтобы сын вернулся невредимым. С тех пор прошло долгих три года, а он все на войне. С финнами – и теперь вот с проклятыми фашистами воюет. В ожидании время, кажется, тянется бесконечно. Неужели этим войнам не будет конца? Отчего человеку неймется?! Истребляет один другого, будто в этом только и есть его предназначение. Будто в этом его смысл. Тогда спрашивается, зачем и для чего мы рожаем детей? Кто подумал о нас, матерях? Ночами не спать, лелеять, пылинку сдувать, вырастить, а потом вот так отдать сыновей на побоище… Может, нам, женщинам, не стоит вообще рождать жизнь на земле. Что толку от этого, когда не возвращаются с полей наши сыновья, оставляя своих матерей страдать на вечные муки, – так думала она с болью в сердце за всех женщин.

Прервав свои думы о непростой вдовьей судьбе-судьбинушке, Уулкан решила передохнуть. Скинув с плеча вязанку на снег, присела на нее. После того, как дрожащей рукой поправила на голове платок, перед глазами появился образ младшего – Алыкула. В отличие от старшего, тот был по большей части похож на мать – более, чем на отца. Отзывчивый, внимательный, отличался прилежностью. Отличался и тем, что очень любил и не хуже матери заботился о сестренке. Словно два деревца с одним корнем, они были неразлучны и очень близки друг другу. В сентябре 1941 года и его проклятая война забрала на поля сражений, оставив Алиюшку нескончаемо тосковать по брату. Как он там, мой жеребенок, – вздохнула в который раз Уулкан, будучи не в силах представить его, безусого пацана, среди баталий.

«Заклинаю все пули на свете, летите мимо, не троньте моего верблюжонка, – произнесла в тысячный раз она свое материнское заклинание и на ее глаза снова навернулись слезы. – Наверное, в соленый океан дождем собрались бы все пролитые однажды слезы матерей», – подумала она снова за всех женщин. Чтобы снова не разрыдаться и как-то отвлечься от гнетущих мыслей, Уулкан окинула взглядом заснеженные поля за селением. Появившиеся среди растаявших снегов тонкие черные полосы земли говорили о том, что в скором времени с полей сойдет снег, и после того, как талая вода насытит своей влагой землю, на ней закипят весеннее полевые работы. Как обычно тогда, всем миром они выйдут пахать, засеют ее – землю, где должны будут вырасти колосящиеся колосья хлеба. Здесь, в предгорьях Алая, в селении Сары-Тала, несмотря на суровость климата, на удивление всем пшеница всходила превосходным соцветием. Когда же она поспевала, смотрящему с гор казалось, что пшеница, словно бескрайнее желтое море, колышется на ветру. От этого и назвали это место Сары-Тала – желтая долина. Когда-то эти поля вместе с другими возделывал ее муж. После смерти Касыма теперь и ее, Уулкан, жизнь была связана неразрывно с этим полем. Кормильцем оно было. Посевали, поливали, убирали. Мальчуганы всегда были рядом, помогали. Зарплату от колхоза получала мукой. Тем и держались, тем и жили. Хлеб пекли. Бывало, когда ещё Касым был жив, сядут за стол в круг, а посередине – только что из печки горячий, дымящийся свежий каравай. По дому разносился волшебный запах свежеиспеченного хлеба, и он давал ощущение полного мира и покоя. Светло и уютно было в доме в те добрые времена. Теперь все в прошлом… На дворе война, дома стали серыми, тоскливыми и одинокими. Уж лучше мальчишки не взрослели бы, а оставались всегда детьми, – с горечью подумала Уулкан, тоскуя о прекрасных днях, когда и муж был рядом, и дом был полон детского смеха и счастья.

Но пора было идти. Она снова окинула утомленным взглядом селение. Опять взвалив вязанку на спину, продолжила нелегкий спуск в село. И вновь вместе с ней была ее неразлучная спутница – тоска.

Селение их было небольшое. Две небольшие улицы в тридцать дворов. Все знали друг друга, многие приходились мужу сородичами. Всегда жили дружно. Теперь же, когда в селе из мужчин остались только старики, калеки да инвалиды, чувство сплоченности перед общей бедой обострилось вдвойне. Подсознательное указывало всем, что нужно держаться вместе. И это было так, ничто людей не проверяет и не сплачивает так, как война. Особенно это чувствовалась тогда, когда в село приходили похоронки, всем миром старались всячески поддержать осиротевший дом. Подумав о похоронках, Уулкан вспомнила о самом важном человеке этой тяжелой поры – почтальоне. Странно было осознавать то, что в селе почтальон, с одной стороны, был долгожданным человеком, который приносил письма с фронта, с другой стороны, нежеланным, даже в какой-то степени ненавистным, потому что по долгу службы порой становился невольным вестником беды – приносил в дома черную весть. Уулкан сама боялась его, как огня. А почтальоном-то был в их селении всего-навсего четырнадцатилетний мальчишка, сын учительницы Фатимы, который в жизни, до войны, толком ничего не видел, кроме пацанячьих забав. Вот так приходилось детям военного времени, едва повзрослев, не только трудиться на полях вместо отцов, но и выполнять неблагодарную работу за взрослых – например, сообщать сельчанам о смерти близких. Каково ему было, юному мальчишке, смотреть в глаза тем, кому он приносил черную бумагу – кара кагаз. Бывало, идет он по улице с большой почтальонской сумкой наперевес, а матери и жены спешат закрыть перед ним калитки. Да ещё с нескрываемой ненавистью, будто почтальон мог оказаться виновником смерти их близких, приговаривают: «Проходи мимо… Не заходи к нам… Забудь к нам дорогу…» И только когда он, помахав конвертом, сообщал, что им пришло письмо с фронта – от сына или мужа, люди, забыв о своей злости, на радостях готовы были его расцеловать. Вот тогда мальчишка становился почетней любого гостя. Бывало, сладостями угостят, а то и на чай пригласят, особенно те, кто не умел читать. Развернув аккуратно письмо, мальчишка-почтальон не спеша начинал разбирать неразборчивый корявый почерк солдат, по которому интуитивно определял, что писали они в спешке, скорей всего прямо в окопах, быть может, перед самым боем. Эта маленькая весточка с фронта была для родных, как глоток свежего воздуха. Случалось, матери заучивали сокровенные строки письма наизусть и цитировали близким, соседям. Мол, так и так пишет. Все у него в порядке. Жив и невредим. В то время сила письма была сродни силе песни акына. Для некоторых это были последние весточки от родных с фронта… Но об этом в момент получения письма никто не думал.

– Айнанайн, читай, читай… Славу Богу жив, не ранен… Дай бог ему здоровьичка. Читай дальше!.. – слышал почтальон нескрываемую радость в голосе от того, что смерть миновала их сына или мужа. Иногда люди прерывали чтение и просили повторить тот или иной абзац. Читая, как правило, короткие сухие строчки о том, что все в порядке и скоро врага победят, мальчишка понимал, что не все так просто там, на войне, среди пуль и рвущихся снарядов. Каждый миг, каждую секунду сердца защитников родины были под прицелом врага. И выжить в такой передряге оказывалось не так-то просто… Как правило, письма он читал, не поднимая глаз, понимая, что в следующий раз вместо письма может оказаться похоронка. Бывало, матери брали дрожащими руками письмо и подносили его к носу, стараясь уловить знакомый запах своих детей. Маленький почтальон из любопытства тоже пробовал нюхать фронтовые письма, но для него все они пахли одинаково. От них исходил запах незнакомой далекой земли. А ещё почтальон чувствовал в них страх, боль, тоску по родному дому и смерть. О невидимой стороне письма почтальон молчал и никому не рассказывал. Маленькая душа его тоже хотела верить в то, что все земляки непременно вернутся живыми с этой проклятой войны, которая заставляет так мучиться и страдать материнские сердца.

Как правило, по окончанию читки письма его благословляли, говоря, чтобы он приносил в этот дом только радостные вести. Но так бывало не всегда – когда он получал от людей благодарность. В последнее время все чаще ему приходилось слышать вслед проклятья, невольно срывавшиеся с уст. Почтальон понимал, что это было сказано сгоряча, от отчаяния. Но от этого ему легче не становилось… Было горестно слушать обидные слова. В тот момент маленькому почтальону хотелось просто убежать подальше от всех, куда-нибудь в горы и выплакаться там вволю, переживая за допущенную несправедливость.

Чтобы как-то облегчить непростую работу почтальона, секретарь сельсовета одноногий Абдулла решил, что черную весть они должны сообщать в селе так, как это принято у кыргызов, – вместе, сообща, с громким плачем и поминанием. Так было принято издревле. Скорбели всем миром. Поддерживали, как могли, тех, кто терял своих близких. В том доме три дня потом стоял траур, и плакальщицы громко голосили о невосполнимой утрате, о постигшем горе людей…

Поразмыслив о тяжелой доле почтальона, Уулкан вновь почувствовала усталость. Конечно, ей требовалась передышка. Сбросив вместе со своими переживаниями вязанку с плеча, на этот раз она не сразу присела, а некоторое время помялась на замерших, окоченевших ногах, чтобы хоть как-то отогреть их. Пока Уулкан разминала ноги, она невольно прислушалась к звукам в горах. Еще с утра она отметила, что нынче вокруг стоит странная тишина. В последнее время именно тишина ее настораживала, словно неся в себе скрытую угрозу. Вообще Уулкан не любила безмолвие, видимо, оттого, что оно всегда для нее было непредсказуемо. А сегодня не было слышно даже пения вездесущих птиц.

– Птицы, наверное, тоже предчувствуют войну, – удивилась она тому, почему раньше не подумала об этом. Птица птицей, им тоже нечему радоваться, когда вокруг одна скорбь. Пока Уулкан старалась уловить хоть какие-нибудь звуки в этом безмолвии нерастаявших снегов, она заметила на окраине села небольшую группу людей во главе с секретарем сельсовета, которые глядели в сторону ее дома и что-то бурно обсуждали. Среди них был и мальчишка-почтальон, о котором она сейчас вспоминала. В голове Уулкан сразу же пронеслись нехорошие мысли. Сердце заволновалось к груди, ноги стали ватными, голова закружилась.

– Бог мой, кто на этот раз?! – вырвалось из ее уст.

Она часто задышала. Схватилась за сердце.

– Только не ко мне домой…. – прошептала в ужасе. – Умоляю тебя, Всевышний, пусть пройдут мимо моего дома…

Уулкан, забыв о вязанке дров, проваливаясь по колено в снег, не чувствуя боли в суставах, понеслась вниз. Она не помнила, как преодолела оставшееся до дома расстояние и очутилась во дворе. Это небольшой отрезок пути показался ей длиннее, чем вся ее жизнь. Первое, что Уулкан увидела на пороге дома, – растерянную дочь. Бледная, как стена, та в ужасе смотрела на приближающихся вестников смерти. Крепко прижав дочку к грудие, Уулкан закрыла глаза…

– Проходите мимо, проходите мимо…

Обе замерли, чувствуя, как бьются в страхе их женские сердца.

Процессия, словно вняв просьбе Уулкан, медленно прошла мимо ее дома и, когда поравнялась с соседским, как гром среди ясного неба, траурно заголосила в той самой, обманчивой для Уулкан тиши:

– Бедный Кайып, пусть светлая память о нем будет всегда с нами, бедный наш Кайып!

Толпа все громче и громче, мрачно продолжала голосить, и уже все в селе знали, что кому-то в дом пришла черная бумага. И как бы это ни было прискорбно, каждый в глубине души благодарил Бога, что на этот раз беда миновала их семью, и траурный плач звучит не в их доме.

– Это не к нам! Это не к нам, моя милая! – едва вымолвила Уулкани, не слыша своего голоса. Пронзительный плач соседки Акмарал, матери Кыйыпа заглушил ее слова, отдаваясь долгим эхом в предгорьях Алая. Уулкан поразило, что плач матери был сродни вою волчицы, потерявшей своих волчат.

– О горе мне, горе, где ты мой жеребенок?.. Кто вернет мне тебя?! Забрала тебя, проклятая война, навсегда! Пусть будет проклята она!.. – кричала в исступлении женщина, заставляя всех проникнуться до глубины души горем, постигшем бедную мать. Слушать ее не было сил. Столько боли и тоски было в том плаче! Уж лучше бы никогда матери не теряли своих детей… – ещё больше сжалось сердце Уулкан. Словно у бездонной бездны, не было у того горя конца.

– Мама, это умер сын тети Акмарал – Кайып-байке? – шепотом, в страхе спросила девочка у растрепанной от быстрого бега Уулкан. – И где же твой платок?

– Кажись, погиб на войне бедолага Кайып… Ой, как плохо, случилась беда… – крепче обняла Уулкан дочь. Она и не заметила, как платок спал с ее головы. Наверное, где-то по дороге, когда домой летела, словно раненая птица с подломленным крылом, в гнездо свое, чтобы отогнать беду от птенцов своих… Уулкан попыталась вспомнить, где обронила платок, но так и не вспомнила. Да и сейчас это не было важным. Уулкан думала о судьбе Кайыпа, который был ровесником и другом ее Алыкула. Она знала его с рождения. Вместе выросли мальчишки на ее глазах. Бегали чумазые, босоногие по летней мураве здесь, на окраине села. Вместе пошли в школу, вместе окончили ее. Так уж получилось, что вместе ушли на фронт. И вот теперь не стало того самого весельчака и балагура Кайыпа, не могла поверить Уулкан в случившуюся беду… Сраженный вражеской пулей, лежит, никому не нужный, где-то там, на чужой земле, и некому, наверное, как подобает, похоронить его. Бросить горсть земли и прочитать молитву за упокой его души… Что будет с Акмарал? Кто-нибудь подумал о нелегкой материнской судьбе, о том, как будет страдать мать по своему дитю до конца дней своих?

– Мама, мама! А мои братья вернутся домой или их тоже на войне убьют? – спросила дочь и без того оцепеневшую от страшного известия Уулкан.

– Никто их не убьет, родная, никто не убьет… Вернутся! Они обязательно вернутся! Мы снова будем вместе, – постаралась она успокоить ребенка. Уулкан верила, как и любая другая мать, что судьба окажется благосклонной к ней и ее детям.

– Мама, а почему бывают войны? – не давала ей опомниться Алия.

Уулкан не знала, что на этот раз ответить дочери. Что бы она ни сказала, сможет ли детская душа понять, что война имеет мужское начало и чужда женскому пониманию, так как женщина-мать дает жизнь, а неприятельский солдат, наоборот, ее забирает? Но надо было что-то объяснить Алие.

– Не знаю, дочка, почему происходят войны. Наверное, из-за глупости людей. Одно тебе скажу. Придет время – ты, как и я, и как все остальные женщины на земле, однажды станешь матерью, подаришь миру новую жизнь. Я пожелаю тебе тогда только одного – чтобы ты и твои дети никогда не испытали войн, и тебе не пришлось бы пережить чувство потери…

СОН

Как и всему остальному в этом бренном мире, и войне когда-то наступает конец. Не может человек по определению находиться в состоянии бесконечного разрушения и уничтожения, такое уж у него начало. Однако когда приходит понимание этой простой истины – то, что первоначальным назначением человека на земле является созидание и сеяние зерен добра, – всякий раз становится поздно что-то исправлять. И в который по счету раз человечество, оказавшись в заблуждении, снова и снова осмысливая свою сущность, пытается заново построить новый мир. А вся беда в том, что нам свойственно быстро забывать простые человеческие истины. И нет оправдания ни одной войне, которую не затевал бы человек, если даже ему будет суждено найти в этой бесконечной череде кровопролитий сакральную тайну мироздания. Итог всех войн одинаков и страшен. Горе, разруха и погубленные жизни в бездонном океане материнских слез.

Долгожданная весть о победе в село Сары-Тала пришла весной, 9 мая 1945 года, и за считанные часы, как стрела, облетела все уголки необъятного Советского Союза.

– Победа-а-а!.. Победа-а-а!.. – крича во весь голос, бежал по весенней, раскисшей от дождей улице чумазый мальчишка, неся в село величайшую радость. Люди, побросав все свои земные дела, еще не веря в произошедшее чудо, воздевали руки к небу:

– Славу Богу, сдался фашист проклятый!

Потом гурьбой, от мала до велика, всем домом выходили на улицу, чтобы присоединиться к общему празднику Победы. Не в силах сдержать плач, они обнимались, поздравляли друг друга. Впервые за эти долгие годы войны, то были слезы радости.

– Наконец-то проклятая закончена! – вздыхали они, смахивая горькие слезы с изборожденных морщинами усталых лиц. И в этом общем ликовании вдруг всем разом пришло понимание того, что тянувшиеся бесконечной чередой беспросветные дни позади. В одночасье пали оковы томительного ожидания черных вестей с полей войны. Хмурые лица ушли прочь, потому что теперь не будет ни черных бумаг, не бессонных ночей. Словно светлая радуга, в тот день от людского счастья в каждый дом пришло просветление, которое передавалась от сердца к сердцу. Это был великий день. День Победы.

Однако война никогда не заканчивается в одночасье. Ее последствия ощущаются ещё долгие, долгие годы. Трудно залечить душевные раны, нанесенные матерям. Дети, потерянные на полях сражений, – это будет их нескончаемой болью, быть может, до конца их дней, и потому война для них будет всегда незаконченной, пока сыновья не вернутся с войны.

Не закончилась война и для Уулкан, несмотря на то, что со Дня Победы прошло уже три месяца. За это время все мужчины из села Сары-Талаа, оставшиеся в живых, постепенно вернулись домой. У односельчан настала пора долгожданных радостных встреч. Люди приходили посмотреть на героев, вернувшихся с войны. С орденами и медалями на груди, они были настоящими батырами в глазах сара-талинцев, героями, не давшими проклятым фашистам захватить родную землю.

– Спасибо за победу, спасибо за то, что вернулись, – слышалось со всех сторон. Некоторые смущались от такого внимания. Многие не могли скрыть свою радость, что оказались в кругу родных и близких. Самое главное, с их возвращением стала налаживаться мирная жизнь. Это чувствовалась везде. Уже не было видно плакатов и лозунгов «Все для фронта!», «А ты записался добровольцем?». На летних работах в поле стало больше мужских рук, а с этим появилась и некоторая размеренность и уверенность в завтрашнем дне. Даже легче стало дышать. Все было хорошо, но не для Уулкан. Не возвратились ещё домой с войны ее сыновья Барпыбек и Алыкул. От Барпы она получила письмо, откуда узнала, что его часть перебросили на Дальний Восток. Теперь он воевал с японцами. А вот от Алыкула никаких известий не было. В конце 1944 года пришла бумага с сообщением, что он пропал без вести. Для многих это было равнозначно тому, что Алыкул погиб. Но только не для матери. И до того было много случаев, когда те, кого объявляли пропавшим без вести, чудесным образом находились и были живы. И это могло произойти по разным причинам: кто в плен попал, кто долгое время лежал раненым в госпитале не установленным. А были и такие случаи, когда просто по ошибке, перепутав имя и фамилию, кого-нибудь объявляли пропавшим вместо другого. Оттого и не верила Уулкан в то, что ее Алыкула нет в живых.

«Не может человек просто вот так пропасть», – думала она. А кто ненароком спрашивал ее о судьбе сына, говорила всем: «Жив мой Алыкул, вернется!»

Тосковала по нему, но не плакала, не причитала.

«Как оплакивать живого человека, – думала она. – Жив Алыкул, жив. Материнское сердце нельзя обмануть».

А когда в соседнем селе домой возвратился солдат, которого год назад объявили пропавшим без вести, эта весть вселила в нее еще больше уверенности. Солдат во время боя попал под взрыв, получил контузию, и с ним случилась амнезия. Память взрывной волной отшибло. Год лежал в беспамятстве. Когда память к нему вернулась, вспомнил себя, кто он, откуда родом. Теперь вот он и вернулся целым и невредимым.

С тех пор как Уулкан прослышала про эту историю, она каждый день выходила на дорогу, по которой, как она свято верила, должны были возвратиться ее сыновья. В летние жаркие дни, укрывшись в тени большого карагача, она пристально всматривалась вдаль, выискивала глазами, не покажутся ли там, за поворотом, знакомые силуэты детей. Вот и сегодня, в первый августовский день она встала спозаранку, умылась и привела себя в порядок, решив пораньше пойти к дороге. Этой ночью ей приснился необычный сон. Барпы ехал на высоком вороном коне, которого под узду вел муж Касым. Не было видно ни дороги, ни земли, по которой они двигались. Конь словно плыл в тумане. Ехали молча, не разговаривая друг с другом. Потом, когда туман рассеялся, а вместе с ним пропали Барпы и Касым, она оказалась в горах, среди подснежников. В эту минуту она проснулась и отчетливо почувствовала в воздухе запах этих предвестников весны, словно кто-то принес в дом букет свежих цветов. Уулкан вспомнила тот самый день, когда породнилась с цветком душой. Вспомнила, как просила его исполнить ее сокровенное желание – чтобы дети живыми и невредимыми вернулись с войны.

– Странно, к чему привиделись подснежники? – подумала она, в растерянности пытаясь осмыслить сон и не забыть какие-нибудь важные его детали, чтобы потом правильно растолковать.

– Барпыбек на коне, которого Касым ведет под узду, туман, – попыталась она детально восстановить увиденное. То, что сон был непростым, она поняла сразу, отчего взмокла, заерзала в постели.

– Мама, что случилось? – проснулась Алия, услышав, как ворочается на постели мать. – Ноги болят? – спросила она ее участливо.

– Нет, ничего, доченька, спи, – успокоила Уулкан Алию, но сама успокоиться так и не смогла. Она явно упустила какую-то важную деталь и теперь никак не могла ее вспомнить.

– Вам что-то приснилось? – догадалась Алия.

– Все нормально. Я, пожалуй, уже встану, – поднялась она с кровати, продолжая находиться под впечатлением ночного видения.

– Не рано ли, мама?

– Да нет, уже светает… – взглянула она в окно, где уже забрезжил первый ранний свет. И вдруг она вспомнила. Вернее, отчетливо представила себе утерянный было фрагмент той мозаики. Когда рассеялся туман, Уулкан успела увидеть дорогу, по которой двигались ее родные. То была знакомая дорога в село… Сердце Уулкан екнуло в груди. Не стала она дальше истолковывать сон. Испугалась, чтобы не сглазить. С утра помывшись, привела себя в порядок и попросила дочь расчесать волосы и заплести их в косы.

– Мама, скажите, ну что же случилась? Я ведь вижу, – заплетая ее поседевшие волосы, снова спросила Алия. – Вы с утра засуетились. Никак, на дорогу пойти хотите? – Она с болью в сердце посмотрела на исхудавшую мать.

Уулкан решилась рассказать дочери о своих переживаниях:

– Сон мне приснился… Надеюсь, вещий…

Алия нежно погладила ее волосы. Уулкан почувствовала теплоту дочерних рук и вдруг осознала, что перед ней стоит уже не та маленькая пучеглазая девчушка, а повзрослевшая не по годам девушка на выданье. Заметно округлившиеся груди, прямой девичий стан. А что, в этом году дочери пошел шестнадцатый год… Со всей работой по хозяйству она могла справляться теперь и сама. Корову надоит, дрова заготовит, приберет, хлеб испечет. Все могла, и что-то скрывать от нее было бы уже неправильно, да и нет нужды.

– Твой отец и брат мне приснились… Касым вел под уздцы скакуна, на котором сидел Барпы… – стала она пересказывать сон. – Они шли поверх тумана, вернее плыли над ним или в нем. Но потом, когда рассеялась дымка, я увидела, что они идут по нашей сельской дороге. После чего я вдруг оказалась в горах, среди подснежников. Со мной такое было наяву… Это было три года назад. Тогда я загадала свое желание. Я думаю, оно непременно должно сбыться. Вот такой вот был сон, дочка… Думаю, дух Касыма бережет нашей сыновей. Скоро они вернутся. – Мать прослезилась, потом взяла себя в руки сказала: – Одно тебе скажу, дочь, сердце материнское за тысячу километров чувствует свое дитя. Скоро, уже очень скоро они вернутся.

– Дай Бог, мама, чтоб твой сон сбылся! – обняла Алия Уулкан и сама чуть не разревелась. – Бедная ты моя мама… Сколько тягот выпала на твою долю! Я тебя так люблю!.. – и она поцеловала Уулкан в лоб. – Все волосы заплетены в косы, ты готова, – улыбнулась Алия. – Но сперва попьем чаю, – и умчалась во двор ставить самовар.

А Уулкан тем временем достала из сундука голубое ситцевое платье, которое надевала по случаю. На голову накинула красивый белоснежный платок, когда-то подаренный Касымом. Пока одевалась, принаряжала себя – ведь особый случай! – к тому времени и чай подоспел.

– Какая ты у меня сегодня красивая, мама! – наливая чай в пиалу, с любовью сказала Алия.

– Ты тоже у меня красавица! – улыбнулась Уулкан в ответ дочери. Горячий чай из дымящегося самовара и высказанные друг другу добрые слова подняли обеим душевный настрой.

Через полчаса Уулкан шла по дороге к своему карагачу. Солнце только поднималось, и было ещё довольно-таки прохладно. Она не стала прятаться в тени дерева. Встала у обочины и пристально всмотрелась вдаль – туда, где змейкой вилась дорога. Это была обычная проселочная дорога, с небольшими подъемами и спусками. От того, что давно не было дождей, пыль толстым слоем лежала на ее поверхности, и если по ней проезжала телега либо машина, поднимающиеся из-под колес клубы пыли были бы заметны издалека. Пока Уулкан всматривалась вперед, она услышала долгую трель жаворонка. Перевела взгляд ввысь и увидела певчего – там, высоко в синеве.

Сердце снова замерло в груди, словно она вместе с птицей взмыла ввысь. Давно она так ясно не слышала, как, радуясь новому дню, поют в небе птицы. Это согрело ее душу. Прищурившись, она следила глазами за полетом жаворонка. Маленькая точка то уходила вверх, то, не прекращая трели, стремительно снижалась, от чего и у Уулкан снова и снова захватывало дух.

– Скажи, птица певчая! Тебе оттуда, с высоты все видней! Не показались ли там вдали мои сыновья? – обратилась она в сердцах к птице. – Скажи, не знаешь ли, где они? Война давно закончилась, а их все нет! Жду не дождусь… А сколько людей проклятая забрала, и сколько остались не рожденных жизней в этом мире? Ведь у каждого погибшего появились бы дети, потом внуки. Множились бы люди, и все были бы вместе счастливы… Скажи, птица певчая, есть ли правда на земле? Не верю, что люди просто так пропадают без вести. Не может быть такого! Был человек – и вдруг его не стало…

Жаворонок продолжал заливаться трелью. Знала бы в тот момент Уулкан, что там, с высоты птица первая увидела у развилки дороги грузовую машину, с который спрыгнул еще один солдат и в старых, истертых по дорогам войны сапогах зашагал в село. Домой. Но не умела птаха говорить и только еще громче и веселей распевала свою песню. В эту минуту мать наконец увидала там, вдали поднимающееся облако пыли. И отчего-то закружилась голова, и отчего-то прислонилась Уулкан к могучему дереву…

ПТИЦЫ

Барпы спрыгнул с кузова машины и поблагодарил водителя:

– Спасибо, брат. До моего села здесь не больше трех километров. Пешком доберусь.

– Не за что! Если бы не спешил, отвез бы тебя, солдат. Да у нас бригадир злой, как сам черт, – помахал ему напоследок рукой водитель и надавил на акселератор, после чего грузовик, оставляя за собой клубы пыли, свернул с главной дороги в сторону зернотока, где полным ходом шла очистка и сушка зерна, в разгар начавшейся уборочной страды. Поправив вещмешок, затем пилотку на голове, Барпы подождал, пока рассеется пыль, и уверенным шагом направился в сторону родного села Сары-Тала.

Дорога домой, какой она непростой получилась для него, километрами нельзя сосчитать, а временем – длиной в семь лет. Путь протяженностью в три войны.

Несмотря на то, что Барпы хромал на правую ногу, испытывая острую боль в колене при долгой ходьбе, он словно летел на крыльях. Судьба даровала ему счастье вернуться живым с полей сражений неслыханной по своей разрушительной силе войны. Вдыхая запах родной земли, Барпы был одурманен ее давно позабытой красотой. На дорогах войны он понял одну простую человеческую истину – ничто так не бывает для человека ближе и прекрасней, как земля предков. Все годы он скучал по ней. Иногда это были настоящие приступы тоски. Теперь все было позади и даже не верилось, что он, Барпы, на родной земле, где когда-то ему подарили жизнь. От этого-то и слово образовано – «Родина», от «родить». И сердце Барпы переполнялось от радости ожидания скорой встречи с человеком, который подарил ему эту самую жизнь.

– Дай Бог, чтобы мы и наши потомки больше не увидели все ужасы войны, – думал он, гоня прочь последние сомнения и стараясь вернуть душе утраченный покой.

А земля, колосясь желтыми колосьями пшеницы, давала ему силу и уверенность в том, что мир и покой наконец, после стольких лет испытаний смертью, возвратятся к нему.

Когда до села оставалось не больше одного-двух километров, впереди показалась разбитая телега, запряженная старым сивым мерином. Поскрипывая, она едва волочилась по пыльной проселочной дороге. Поравнявшись с телегой, Барпы не сразу узнал старика, который с вожжами в руках, уронив голову на грудь, по всей видимости, дремал. Приглядевшись, Барпы узнал-таки в старике Ауталып-аксакала, который до войны долгое время был сторожем колхозного сада. Не раз они, мальчишки, попадались к нему в руки, когда залезали в яблоневый сад полакомиться сладкими плодами.

– Ассалам-алейкум, – поздоровался солдат со стариком.

Монотонная езда и в самом деле, видать, утомила аксакала, который с трудом вышел из состояния дремоты.

– Валейкум, – вздрогнул он и, открыв глаза, туманным взором посмотрел на Барпы.

– Как поживаете, Ауталып-аксакал? – спросил тот с почтением.

– Откуда ты меня знаешь? – озадаченный старик сощурился на солнце.

Как же было не узнать того, которого детьми они боялись больше всех на свете! Попадешься ему – уши надирал, но, что примечательно, яблоки назад не забирал. Барпы, усмехнувшись, произнес:

– А как вас не узнать, уважаемый? Не раз попадало мне от вас, когда за яблоками мы, еще сорванцами, залезали в колхозный сад.

– Ты только поэтому узнал меня, солдат? Значит, много раз попадал мне под горячую руку? А? – И старый человек закашлялся. – Но и я тебя признал… – выдавил он после того, как прошел его приступ кашля. – Ты сын Касыма?

– Он самый, Барпы я. – Он зачем-то снял пилотку и помял ее в руках. Наверное, от внезапного волнения, что встретил первого человека из родного села, и тот узнал его.

Старик остановил телегу.

– Тр-р… проклятая. Когда не надо, бежит как оголтелая. – Кряхтя, он слез с телеги. Мерин остановился. Видно, лишнее движение и ему было в тягость. Свесив понуро голову, мерин стоял смирно, ожидая, пока старик поговорит с Барпы.

– Сынок, ты что ли, с войны? – голос акасакала дрогнул, когда он подошел к солдату.

– Да, отец, – тихо, но твердо ответил ему Барпы.

– Дай-ка я тебя обниму, – прослезился Ауталып. Старческими руками он прижал солдата к себе. – Вернулся… Молодец… Живой и невредимый!..

Потом он пристально посмотрел на Барпы, и заключил:

– На отца похож. Вылитый Касым, только вот седой не погодам стал… Война оставила свой отпечаток и на тебе, сынок.

– Да, Ауталып-аксакал. Сколько воды утекло с тех пор, как меня забрали на проклятую!.. Так и вышло – уходил молодым, вернулся старым…

– Верно говоришь, война хоть кого состарит, – покачал старик головой. – Всякого навидался на ней, небось, от того и седина, как у меня… Ой, а что это мы здесь стали? – Ауталып вдруг спохватился, как будто вспомнил что-то важное. – Закидывай свой вещмешок на телегу да садись сам. Я тебя довезу до дому со всеми почестями!

– Ну, да уж. Скажете ещё – с почестями, – усмехнулся Барпы и подсобил старику залезть обратно на место возницы. Сам же вслед за ним проворно запрыгнул в телегу, что послужило знаком мерину, продолжившему свой путь.

– Но-о!.. Но-о, проклятая!.. Не плетись …Человек с войны домой вернулся. А ты, понимаешь, ползешь, как неживой. – Ауталып приободрил мерина ударом хлыста. Хотя кляча не прибавила в скорости, телега, однако, заскрипела в направлении села.

– Ты не молчи, рассказывай, – обернулся старик, когда они удобно расположились на подстеленном сене.

– А что рассказывать… Про войну лучше ничего не говорить. Вы уж лучше расскажите, что творится в наших родных краях.

– Что твориться может после войны? Те, кто остался жив, вернулись, а те, кто погиб, так и остались лежать на чужбине. Ты, ты-то сам что так припозднился? Три месяца где тебя носило-то?

– На японской был.

– Вот те на! – удивился старик. – И туда тебя судьба занесла!

– Да, отец. Иногда судьба не спрашивает нас куда. И там пришлось повоевать… Правда, мало – ранили в правую ногу. Теперь вот домой…

– Мда-а, – снова покачал старик головой. – Пути Господни неисповедимы. Три войны прошел… Сам Всевышний тебя, наверное, берег, – он откровенно удивился.

Барпы на это ничего не ответил. Они ехали ещё некоторое время молча.

– Как там мои? – наконец осторожно спросил Барпы старика с некоторой тревогой.

Это почувствовал и Ауталып. Он как будто ждал от солдата этого вопроса. Выдержав паузу, ответил:

– С твоими-то все в порядке. Ждут тебя, не дождутся, – коротко ответил он. Хотел что-то добавить еще, но потом перевел разговор на другую тему: – Смотри, как колосится хлеб, – показал Ауталып рукой на поле. – В этом году урожай удался на славу. После войны и земля словно почувствовала облегчение. Она ведь живая, чувствует скорбь людскую. Как закончилась война, тоже расцвела. Горе уходит от людей. Жизнь налаживается. Одно плохо. Не все вернулись. Матери живут в ожидании чуда. Некоторым в селе бумага пришла, что их сын или же муж пропал без вести. Вот и ваш Алыкул в 1944 году пропал… – осторожно дал знать Ауталып о судьбе младшего брата…

– Знаю… Мама писала, – вздохнул Барпы. Он как брат тоже не терял надежды, что Алыкул жив. Кому знать, как не ему, что на войне часто бывало так, что попавших в плен могли причислить к без вести пропавшим. Теперь, когда война закончена, пленных долго держать не будут. Если, конечно, не объявят их предателями родины, как это делалось в те годы. Долго не разбирались, сразу десять лет как минимум и – в лагерь… Ну и пусть, главное, чтобы был жив. А там все утрясется, уладится, разберутся, – думал Барпы.

– А что, сейчас много таких случаев. Тех, кого считали без вести пропавшими, возвращаются. По недосмотру или как там у них бывает… Напишут, что пропал, а он – или в плен попал или еще что-то там, – как будто прочитал мысли Барпы старик. – Только вот как не верти, матерей жалко. Им от этого не легче. Ждут и смотрят на дорогу, бедные, не покажутся ли там силуэты возвращающихся сыновей? Ведь так устроен мир – никогда материнское сердце не поверит в то, что ее дитя больше нет. Вот и твоя мать частенько выходит к старому карагачу у дороги… Ждет тебя с Алыкулом, – Ауталып договорил то, что хотел сказать еще в начале разговора, и замолчал.

Барпыбек тоже молчал. Некоторое время ехали, каждый погрузившись в свои мысли. Ауталып, наверное, решил не тревожить больше сердце Барпы перед встречей с родными. А до дома солдату оставался лишь один небольшой пригорок, на который должна была подняться телега, и от которого до села было рукой подать. Но как назло, старая кляча то ли выбилась из сил, то ли из каких-то других побуждений остановилась, как вкопанная, перед самым подъемом, показывая всем своим видом, что больше ни сделает ни шагу вперед.

– Но… проклятый! Пошевеливайся, ты чего остановился?! – накинулся старик на мерина.

– Наверное, ему тяжеловато. Отец, я, пожалуй, слезу, – пожалел Барпы животное и спрыгнул с телеги. Мерин будто только того и ждал. Напрягши последние силы, он, пошатываясь под оглоблями, кое-как зашагал в гору.

– Э-э… старый я стал, – покачал головой Ауталып. – Силы уже не те. Все когда-нибудь стареют. И кони тоже… А каков был был силач, сморщился, совсем как я, маленький стал, – начал оправдываться старик, будто это по его вине телега не пошла в гору.

Когда телега всё же – не без помощи Барпы, подтолкнувшего ее сзади, – оказалась на пригорке, оттуда, наконец, открылся вид на дома на окраине села. Среди них Барпы увидел и отчий дом, недалеко от которого, у дороги стоял тот самый могучий карагач. Детьми они не раз играли в его тени. То была золотая пора его детства… Залазили они с Алыкулом наверх и, слушая шелест листвы, смотрели вдаль, мечтая о дальних странах…

Сердце замерло в его груди. В этот момент Барпы показалась, что на этой телеге он никогда не доедет до дома, слишком уж медленно она двигалась. А сказать старику: «Да гоните вы своего старого мерина!» – язык не повернулся. Не хотелось обижать уважаемого человека. Барпы со вздохом взял с телеги свой вещмешок и решил добраться пешком. Так ему было бы гораздо быстрей…

– Куда ты? – спросил его Ауталып.

– Спасибо, отец! Извините, кажется, так скорей будет.

Когда Барпы, накинув вещмешок на плечо, пошел вперед, старик по-отечески проводил его словами:

– Беги, сынок, беги, тебя мать ждет не дождется, и пусть Всевышний всегда и везде тебя бережет! О-омин!

Он благословил Бырпы и провел ладонями по лицу.

…По дороге, которая вела в село Сары-Тала, возвращался человек с войны. Чуть сутулясь и прихрамывая на правую ногу, усталый солдат спешил к матери. Он уже видел ее – и белый платок на ее голове, и голубое ситцевое платье, видел такой до боли знакомый силуэт человека, подарившего ему жизнь.

– Мама, мама! Я вернулся! – не переставая повторять эту фразу, Барпы уже бежал к Уулкан. Но последние сотни метров до нее показались ему бесконечными, более длинными по протяженности, чем вся его жизнь. Длинней, чем вся война.

– Сынок, каралдым! Ты вернулся! – узнала в солдате своего сына Уулкан и схватилась за грудь. Она не помнила, как попала в его объятия.

– Дорогая моя мама! – плакал от радости Барпы, прижимая к груди самого дорогого человека.

– Каралдым, я так ждала тебя!.. – тихим голосом успела прошептать мать, и в глазах ее потемнело, ей показалась, что она потеряла сознание, а то, что она видит Барпы, – это всего лишь сон. Когда Уулкан пришла в себя, то поняла, что это не видение, она на самом деле находится в нежных объятиях сына. Так они стояли, обнявшись, некоторое время, не проронив ни слова, только слушая, как стучат в унисон их сердца.

– Ты вернулся! – прошептала Уулкан. – Наконец-то я хоть одного из вас дождалась, – и она посмотрела на Бырпы с такой материнской нежностью, погладив его седые волосы… И с болью произнесла: – Бедный мой сыночек, что с тобой война сделала…

– Да, мама. Война нас всех изменила… – Он, в свою очередь, с любовью смотрел на мать, на ее глубокие морщины, понимая, что война меняет не только тех, кто ходил под смертью, но и тех, кто пережил ее в тягостном ожидании.

– А наш Алыкул не вернулся ещё… Пришла бумага, что он пропал без вести. Но я знаю: он не умер, он живой, – Уулкан сказала это с надеждой, и видно было, что она ни капли не сомневается в правоте своих слов.

Барпы поцеловал мать в глаза, на которых застыли слезы.

«Материнские слезы. Горькие, как сама жизнь», – подумал сын, ощутив на губах их соленый привкус.

– Он обязательно вернется, – твердо сказал Барпы матери.

Потом они, взявшись за руки, двинулись домой.

Впереди, из села к ним гурьбой шли люди. Они вышли, чтобы встретить солдата, припозднившегося с войны. Впереди всех бежала стройная девушка. Это была Алия.

– Байке, байке! – повисла она на шее Барпы.

– Сестренка, как ты повзрослела… – обнял он ее по-братски.

Односельчане подходили к ним, обнимали Барпы, трогали его медали на груди и говорили добрые слова.

– Спасибо, спасибо, – отвечал тот, глядя на сердечных людей. В этот момент Барпы осознал простую истину: как бы человеку ни было тяжело во время войны, он способен сохранить в себе доброе начало.

– Барпы вернулся, теперь вот и Алыкул вернется! – не переставала радоваться Уулкан. Она прямо лучилась безграничным материнским счастьем. Первый раз за все последние годы она улыбалась.

Все знали, чего это стоило этой на вид хрупкой, но внутренне сильной женщине. Только тот, кто прошел тяжкие жизненные испытания, может понять цену настоящему счастью. Барпы, глядя на улыбавшуюся мать, поднял голову к небу, чтобы поблагодарить Всевышнего.

– Благодарю тебя за то, что сохранил мне жизнь и дал возможность моей матери быть счастливой! Я благодарю тебя и прошу от всего сердца одного – дай женщине, которая подарила мне жизнь, здоровья и долголетия! Я молю тебя, как тогда, на полях сражений, – сделай так, чтобы мой младший брат Алыкул был жив и вернулся домой и чтобы наши матери никогда не плакали!

Он не знал, внял ли Бог его мольбе. Он хотел продолжать верить в его всемогущество. И как знак с небес, там, высоко в небе, он вдруг увидел поющего жаворонка.

Барпы обратился ко всем, кто пришел его встретить.

– …Когда нас забрали молодыми на войну, наше поколение словно было вырвано корнями из земли, как деревья. Взяв в руки оружие, мы отдали свои жизни на нескончаемых полях сражений и – победили. Победили ради мира. Кто-то остался навечно в земле, кто-то вернулся… Тот, кто вернулся, нередко чувствует себя опустошенным. Война может убить душу… Но теперь я признаюсь, что напрасно боялся того, что буду жить в разладе с собой – от всего увиденного и пережитого, что не смогу приспособиться к мирной жизни. Прикосновение маминых рук, ваше крепкое рукопожатие, запах родной земли и та птица в синеве дали мне почувствовать, что я снова обретаю свои корни.

На войне я не слышал пения птиц… Теперь слышу… Так пусть больше никогда на нашей земле не будет войны!

ВЕРБЛЮЖОНОК

Барпы вошел в просторную белую больничную палату. На койке лежала Уулкан и возле нее, у изголовья сидела Алия. Это была уже не курносая шестнадцатилетняя девчушка, но – мать четверых детей, учительница математики; она была очень похожа на свою мать.

– Ну, как мама? – спросил Барпы шепотом.

– Сейчас спит, – ответила Алия тихо. – Иногда смотрит на меня, будто в тумане, даже не узнает. Не помнит того, что было пять минут назад. А порой все осознает, и в полном здравии. Вспоминает то, что было сорок лет назад.

– А что говорят врачи?

– Что говорят… Старость. Да и этот ее проклятый ревматизм.

– Дочка, кто там пришел? – проснулась Уулкан, услышав разговор детей. Алия встала со стула, освободив брату место, и пересела на другую сторону.

– Мама, мама, вы меня слышите, это я, ваш сын Барпы, – погладил он ее седые волосы.

– А-а, сынок, ты здесь, пришел, дорогой… – открыла глаза Уулкан, заметив рядом, у изголовья сына.

– Я вам что-то принес, – развернул он небольшой кулек, который бережно держал в руке. Там оказался букетик подснежников. – Ваши любимые цветы, – протянул их Барпы матери.

– Подснежники, – слабо улыбнулась Уулкан. – Где ты их взял, дорогой? Не стоило себя утруждать, сынок… – Уулкан прекрасно понимала, что за этими цветами сыну, наверное, пришлось съездить в горы. Да и там не везде их можно было найти.

– Ну, что Вы, мама. Здесь неподалеку от Фрунзе, в горах… – Он замолчал, показав всем видом, что ему не составило особого труда разыскать подснежники.

– Спасибо, я так их люблю… – Уулкан улыбнулась. – Поставь их в вазочку, на окно. Значит, на дворе весна пришла… – Уулкан задумалась, видимо, вспомнив что-то из своего далекого прошлого. Может, ей привиделась весна того тяжелого сорок второго года.

– Я сегодня с тобой сам посижу. А Алиюшка пусть идет домой, – сказал сын.

– Правильно, она который день со мной? Все дела забросила, небось… Что скажет зять, да и внуки остались без присмотра… А со мной зачем сидеть? – медсестра присмотрит. Ты скажи лучше, как там мои внуки? – спросила Уулкан так ласково, как может только мать.

– Ничего, мама. Что о нас говорить… Вы сами-то как?

– Ну, ты видишь… Думаю, и моя пора настала, – постаралась Уулкан отшутиться.

– Мама, не говорите так, рано ещё думать об этом, — сказала Алия, серьезно посмотрев на мать.

– Не бурчи, дочка. Правду надо говорить. Ничего не изменишь, если так тебе написано на роду, дочка.

– Здесь хорошие врачи, помогут, – с надеждой посмотрел ей в глаза Барпы.

– Вы уж не подумайте о матери плохо… Не от того я говорю, что врачи здесь плохие. Проклятая болезнь в этот раз меня не отпустит. Да и старость не лечится. Разве можно опять молодым стать… Что прошло, то ушло уже… – она передохнула и, после паузы, продолжила:

– Я вот что вам скажу, мои дорогие дети, – протянула Уулкан руку к дочери. Алия встала со стула и, в ответ, взяла ее за руку.

– Дети мои, пока вы здесь рядом, со мной, и мы вместе, мне есть, что вам сказать. Будет ли такой случай, теперь одному Богу известно…

– Мама, Вам много говорить нельзя, – забеспокоилась и засуетилась вокруг матери Алия.

– Прожила я достаточно в этой жизни, – не обратила Уулкан внимание на суету дочери. И продолжила: – Повидала всякого на своем веку. Вам ли не знать об этом… Было и хорошее и плохое. Жизнь без этого не бывает. Спасибо тебе, Барпы, ты был хорошим сыном. Я благодарна Алие, она была прекрасной дочерью. Спасибо зятю, невестке. Внуков подарили мне. Я счастливый человек. Знаете, о чем я только жалею?

– Знаю, мама. Но сейчас не надо об этом, – Барпы понял, о чем хочет сказать мать, и постарался отвлечь ее на другие мысли. Но только не о судьбе Алыкула.

– Как не надо, сынок… Это моя боль, с которой мне трудно уходить… Пропал без вести. Так не может быть, чтобы человек пропал без следов. Где-то лежит он там, а мы так и не нашли его могилу. Горсть земли бросить на то место – все же спокойней было бы уходить… – вздохнула она и закрыла глаза. Наверное, представила Алыкула в этот момент.

– Мама, этим летом я поеду в Россию, – принялся успокаивать Барпы Уулкан. – Отправил письма в военкомат города Орел. Написали ответ, обещали помочь… У них, оказывается, там есть клуб ребят, которые разыскивают без вести пропавших. Могилы неизвестных солдат. Потом устанавливают имена погибших бойцов. Возможно, ребята помогут.

– Дай Бог, хорошо было бы… А знаешь, а вдруг он не умер? Я слышала, случай был. Вот так написали, что человек пропал без вести, а он, оказывается, раненый попал в плен и там за границей остался… Живой, семья, дети там… Вернутся не может и не может даже весточку передать… – в который раз она высказала вслух надежду.

– Не знаю, мама. На войне всякое бывало, – посмотрел Барпы с болью на старую мать. Тридцать лет ждет младшего сына с надеждой. Был бы живой, давно бы, наверное, хоть какая-то весточка пришла.

– Знаешь, сынок, расскажи, как ты его встретил там, на войне? Я хочу ещё раз послушать твою историю…

Сколько раз он пересказывал матери этот эпизод своей жизни! Мать всегда внимательно выслушивала рассказ, будто слушала его впервые. В такие моменты она, наверное, представляла себе Алыкула и горячую встречу двух братьев. Но после того как, Барпы доходил до того места, как он обернулся и помахал брату рукой, она начинала плакать. Барпы по этой причине не любил при матери вспоминать лишний раз встречу с Алыкулом. Как-то он ей сказал, что больше никогда не будет рассказывать о том, потому что не может видеть, как она проливает слезы. Тогда мать ему ответила:

– А как не плакать, сынок. Ведь ты последний, кто видел его, последний, кто обнимал моего жеребенка.

Но на этот раз, в больнице, он не мог отказать в материнской просьбе. Хотя деликатно попытался.

– Мама, Вам нельзя волноваться. Давайте как-нибудь в другой раз. Когда станет лучше…

– Нет, сынок. Исполни мою просьбу.

– Рассказывайте, байке, мама очень хочет послушать, – поддержала дочка Уулкан.

– Ну, ладно. Тогда слушайте.

Он начал свой рассказ тихим и ровным голосом, чтобы по возможности меньше тревожить материнские чувства.

– …Когда я услышал песню на кыргызском, у меня захватило дух. Кто это может в русских лесах так хорошо петь наши кыргызские песни? – подумал я тогда. – Барпы взглянул в материнские глаза, на которые всё же навернулись слезы. И замолчал.

– Продолжай, сынок. Не смотри на меня, что я плачу, – успокоила его Уулкан.

– Тогда мне стало интересно. Кто там так поет? Я закинул на плечо свою винтовку и попросил товарищей присмотреть за пленным, а сам пошел в сторону, где пели нашу народную песню. И тогда… Тогда, когда я подошел к тому месту… Я был поражен, – теперь уже скупая мужская слеза блеснула на глазах Барпы, которому все трудней и трудней было сохранять спокойствие, видя лицо матери. Сделав паузу, чтобы перевести дух, Барпы дрогнувшим голосом продолжил: – Предо мной предстал Алыкул. Да, мама, это был наш Алыкул… Обладателем прекрасного голоса был наш Алыке… Мы крепко обнялись. И так, обнявшись, мы стояли вечность. Я чувствовал, как бьются от радости наши – мое и его сердца. К сожалению, это была наша последняя встреча…

Барпы с любовью взглянул в лицо старой матери – женщине, которая родила их обоих. Теперь она, обессиленная, лежала на больничной койке.

– Ты забыл рассказать про то, как оставил ему перчатки…

– А ещё я вам не сказал, что птицы на войне не поют, но Алыкул пел, как птица. Словно утренний жаворонок, и его песня вселила в меня тогда надежду… Так вот, а потом я заметил, что Алыкул в такой мороз был без перчаток. Руки у него были холодные. Он даже конфету с трудом смог вытащить из коробочки.

– Бедный мой мальчик, у него руки замерзли… – тихо всхлипнула Уулкан.

Барпы снова замолчал. Посмотрел вопросительно на притихшую Алию, которая знаком велела ему продолжать.

– Как старшему мне пришлось отдать ему свои перчатки, – сказал, наконец, Барпы и опустил голову.

– Спасибо, сынок, что согрел руки моему бедному верблюжонку… Эх, сынок. Нам, матерям, тяжело пришлось на той проклятой войне. Современной молодежи трудно понять нашу боль. Наверное, так устроена жизнь… То, что сам не пережил, не пропустил через себя, для другого – небылица. Ты помнишь ту легенду о Чингисхане, которая долгое время передавалась у кочевников из уст в уста? Она связана с верблюдицей, потерявшей своего верблюжонка…

– По-моему, ты мне не рассказывала эту легенду, – напряг память Барпы. Потом посмотрел на Алию и спросил у нее:

– Может, ты помнишь?

– Нет. Мама, мне Вы тоже не рассказывали.

– Может быть, и не рассказывала… – глубоко вздохнула Уулкан и вдруг затихла, снова провалилась в беспамятство. Минуты через три она открыла глаза и с трудом заговорила.

– Эта легенда очень грустная, может, потому и не рассказывала… Но сейчас я хочу поведать ее вам. Слушайте, и тогда вы поймете, что я сейчас испытываю.

Она начала свой рассказ – едва слышным, прерывающимся голосом.

– Это случилось давным-давно, во времена свирепого монгола Чингисхана… Так вот, когда он умер, было ему тогда отроду шестьдесят три года. По его завещанию завоевателя мира родные и приближенные похоронили в степях Монголии – там, где он родился. Чингисхана хоронили в большой тайне от всех, чтобы враги не прознали, где покоятся его останки… Когда в землю было опущено его тело, перед тем, как закопать его, к могиле привели верблюдицу, и у нее на глазах убили ее верблюжонка, а тело его бросили в ту самую могилу, где лежал и Чингисхан. Со временем то место постепенно заросло бурьянами, стало незаметным для глаза… Но когда нужно было проводить обряды поминания Чингисхана, чтобы найти могилу, приводили в предполагаемое место ту самую верблюдицу, после чего отпускали ее. И она безошибочно находила могилу, где вместе с Чингисханом был захоронен ее верблюжонок. Верблюдица склоняла свою голову перед тем местом и плакала… После того, как не стало этого страдающего животного, уже никто не мог разыскать место захоронения Чингисхана. Так вот, я – как та верблюдица. Только, в отличие от нее, не может найти, где лежит ее верблюжонок… – Уулкан замолчала. Глаза ее были мокры.

Что мог сказать своей матери Барпы в этот момент? Кто, как не он, мог понять ее боль? Но от этого ему легче не стало… Он готов был сейчас, чтобы вместо него здесь, сию минуту стоял Алыкул, а он сам, Барпы, сгинул там, на проклятой войне. Но, увы…

– На, возьми это, – достала Уулкан платочек, в котором было что-то завернуто.

– Что это, мама?

– Земля. Горсть земли, которую я взяла из дому. Когда найдешь то место, где лежит его прах, брось эту горсточку на его могилу.

Это была ужасно тяжелая минута в жизни Барпы. Наверное, самая тяжелая.

– Хорошо, мама. Я выполню твою просьбу. Будь спокойна, – он взял платочек и решил больше не тревожить мать.

– Будьте всегда дружны. Берегите честь нашей семьи…

– Поспите, мама. Вам надо отдохнуть.

– Хорошо… Но пусть сначала Алия мои волосы расчешет… – попросила Уулкан, видимо, из последних сил.

Барпы осторожно приподнял мать сзади и подложил повыше подушку. Алия достала расческу и начала аккуратно расчесывать материнские мягкие седые волосы.

– Какая Вы у нас красивая, мама! – сказала Алия и улыбнулась.

– Да уж… А ты у меня какая красавица… – ответила Уулкан и в изнеможении закрыла глаза. После чего впала в беспамятство.

– Алыкул, где ты, сынок… Ты почему не пришел домой, мой верблюжонок… Я так ждала тебя… Жди меня, я уже скоро приду к тебе … – тихо звала она сына.

Алия, будучи больше не в силах сдерживаться, заплакала и сквозь слезы проговорила:

– Байке, мне кажется, наша мама умирает… Доктора надо позвать, доктора…

Барпы посмотрел на мать, лицо которой стало умиротворенным и спокойным.

– Не надо. Попрощаемся с ней, – сказал он дрогнувшим голосом и взял мать за руку.

– Милая мама, простите меня, если я в жизни когда-нибудь обидела Вас, – пуще прежнего заплакала Алия и обняла мать.

Барпы опустил голову и поцеловал материнскую руку. Потом в сердцах произнес:

– Мама, если я что-то сделал не так в этой жизни или когда-либо по неосторожности обидел Вас, прошу меня простить. Вы Великая женщина!

Он смотрел и смотрел с бесконечной сыновьей любовью на ту, которая подарила ему жизнь. Барпы понимал, что душа ее навсегда упорхнула на небеса. Как птица.

Январь 2014 года
    г. Бишкек

© Асан Ахматов