Тропою Манаса

Кыргызстан – это небольшая страна в Центральной Азии с богатой историей, скромными ресурсами, населенная пестрой мозаикой из различных народностей. Многие из тех, кто родился и вырос в этом уголке мира, теперь находятся вдали от него, как, например, автор, проживающий в Канаде. Юность автора пришлась на советский период истории этого государства; в данном тексте он излагает свое видение текущей киргизской повседневности, делая это сквозь призму личных впечатлений и юношеских воспоминаний. Впечатления эти особенно контрастны из-за того, что посетить Кыргызстан ему удалось впервые за десятилетие.

Посвящается Данияру

Граница

Внизу что-то зашуршало, как будто по полу неторопливо перекатывали что-то очень легкое. Я посмотрел под ноги. Не до конца еще оперившийся куренок важно шагал скрытый неуклюжими конструкциями проходной. Иногда он терся о то, что можно было бы принять за стену и редко, но серьезно токал. Его можно было бы считать упитанным, что нельзя было сказать о грязном рыжем коте, мирно спавшем чуть поодаль. Куренок подошел к коту, и видимо обнюхал его, хотя я и не уверен, есть ли у кур есть обоняние. Кот не шевелился. Куренок стал по хозяйски озираться вокруг.

Громкий хлопок заставил меня отвлечься от наблюдений за местной фауной. Пограничник от души поставил штамп в моем паспорте, но прежде чем отдать его мне, бросил на меня долгий и недобрый взгляд. «У них работа такая», подумал я, как бы оправдывая его, хотя от взгляда было не совсем по себе. За мной, в очереди к окошку бурчал народ, шурша документами и внушительными баулами. Не желая задерживать весь этот по виду торговый люд, я сгреб в охапку мои бумаги и, поблагодарив пограничника, двинул вперед. Впереди было государство, в котором я не бывал вот уже более десятилетия. Пройдя несколько шагов вперед я оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на проходную. Кот по прежнему безмятежно спал. Куренок же важно шагал в противоположную от меня сторону. Теперь его и меня разделяла государственная граница между Казахстаном и Киргизией. Спящий же кот видимо пребывал на нейтральной полосе.

Курдайский перевал, сквозь который можно было лихо промчаться на машине безо всяких остановок во времена моего детства напоминал теперь замысловатый гибрид между гигантской автомобильной пробкой, залом ожидания в каком нибудь Курском железнодорожном вокзале в Москве, пятачком-барахолкой, где торгуют всякую мелочь и помещением УВД с большим количеством людей в форме, но не в милицейской, а в пограничной. Отрезок дороги и мостик через пограничную реку Чу это две линии фортификаций и сложный механизм взаимодействия между страждущими пересечь границу и охраняющим ее персоналом. Граница эта очень непохожа на ту привычную, что разделяет Британскую Колумбию и штат Вашингтон. Неважно в какую сторону ты едешь – оформлять документы придется в погранпунктах обеих стран, Казахстана и Кыргызстана. Кроме машин, медленно ползущих в длинной очереди к заветному шлагбауму, по дороге бредет вереница пешеходов, почти все нагруженные сумками и разноцветными китайскими баулами. Тут же шатается и порою горланит крупный и мелкий рогатый скот. Пыль, яркое сентябрьское солнце и давно забытые запахи создают чувство легкого опьянения, особенно после почти суток без сна в пути.

– Да уж, вижу, что граница на замке, – говорю я Улану.

– Сам ты на замке, – лениво отвечает он, – все можно решить, было бы желание.

Я не спорю.

Мимо нашей машины, пыхтящей в очереди, устало бредет коричневая корова. Чуть подальше бульдозер, поднимая клубы пыли, ровняет землю для пристройки к зданию, которое визуально является чем то вроде киргизской погранзаставы. Казахский пограничник в новеньком камуфляже просит спички у проходящего мимо дедушки в длинном синем чапане. «Жок, балам», отвечает дедушка, едва замедлив шаг. Пограничник тут же повторяет просьбу обращаясь к идущей следом высокой блондинистой женщине в давно вышедшей из моды турецкой кофте. Та протягивает ему зажигалку и пограничник с удовольствием закуривает. Радио в машине настроено на «Европу Плюс».

– Дай водички, – прошу я Улана.

Тот протягивает мне бутылку. «Back to the future»*, думаю я про себя, делая глоток. Наличие границы и большое количество иномарок в очереди это все то, что отличает текущий антураж от того, что был типичным для этих мест десятилетие назад.

(*«Back to the future» (англ.) – «Назад в будущее» – известный голливудский блокбастер об увлекательных путешествиях во времени)

Скорее ненужный, чем несчастный

Я поправил колпак, сползавший от тряски на нос.

– Долго еще?

– Нет, уже недалеко.

Вдоль дороги то и дело попадались спонтанные торговые точки с дынями и яблоками аккуратно выложенными в рядки для хорошего обзора проезжающих. Рядом с ними стояли аляповато одетые продавщицы. Было не по осеннему жарко. «Хорошо бы дыню купить», подумал я и дернулся от того, что машина въехала в очередной ухаб. Колпак опять съехал на нос. Целью поездки однако была отнюдь не дыня.

Впереди дорога разветвлялась. Слева стояла новенькая мечеть с ярко– серебристым куполом, справа же был большой рекламный щит с портретом президента Кыргызстана на фоне жизнерадостного горного ландшафта. Пейзаж был очевидно весенним – горы были нежно зелеными, а вокруг президента пестрели яркие цветы. Строгий официальный костюм и галстук выглядели несколько не к месту, но в принципе представления о правильных сочетаниях (как я уже давно понял, живя среди эмигрантов со всего света) могут быть крайне полярными. Рядом с главой государства была изображена девочка лет десяти. «Дети – наше будущее!» гласил незамысловатый слоган.

– Тут вот его и убили, – сказал мне байке*, ведущий машину и показал в сторону мечети.

(*Байке – форма уважительного обращения к старшему по возрасту мужчине в Кыргызстане)

– Кого? – опешил я.

– Ну кого, Рысбека.

– Кто это?

Байке неодобрительно посмотрел на меня в зеркало заднего обзора. Я почувствовал себя неловко, как школьник у доски не могущий вспомнить почему же все таки Герасим утопил Муму. Байке же уже не раздраженно добавил:

– Ну, вообще говоря, неизвестно был ли это он. Поговаривают, что мог быть двойник.

Я промолчал. Очевидно, что прошедшее десятилетие было богатым на события самого разного характера.

Мы заправились на бензоколонке с безошибочно узнаваемым логотипом главного локомотива российского бизнеса.

– В Канаде бензин почем? – спрашивает байке.

– По разному. Цена колеблется постоянно. Последний раз была доллар тридцать где-то.

– У, атан! – восклицает он даже не интересуясь курсом канадского доллара к киргизскому сому и шумно хлопает дверью.

Я снял куртку и кинул ее на заднее сидение. Безумные бишкекские пробки остались позади и мы ехали почти не тормозя. Урбанистический пейзаж городской окраины с его бесчисленным количеством торговых предприятий и грязно-серых панельных «коробок» сменился родным до щемления в сердце ладшафтом, известным миру (точнее, той его части, что когда-то этим интересовалась) по картинам Чуйкова и прозе Айтматова. Горы подступали к дороге все ближе и ближе и через полчаса езды она превратилась узкую ложбинку, серпантином вьющуюся по величавым громадам северного Тянь-Шаня. Именно в ложбинку ибо дорогой в этом месте ее уже назвать было нельзя.

– Смотри горы какие. Давно их не видел? У вас там горы есть?

– Да, есть. Но не такие высокие конечно.

– Конечно не такие! Настоящие горы только в Кыргызстане.

– А на Памире, что не настоящие? – поддел я разошедшегося байке.

Он взял паузу. Пришлось затормозить из-за того, что большая отара баранов беспечно брела по проезжей части по ходу нашего движения. Самое неприятное когда въезжаешь в хвост отары, поскольку бараны не разбегаются, уступая дорогу, как было бы если они шли навстречу, а наборот – стараются сгрудиться в кучу прямо по центру. По горному свежий воздух сотрясало блеяние паникующих животных. Байке вполне отчетливо выругался по киргизски. Через несколько нервных минут ему удалось прорваться сквозь почти однородную грязно желтую массу бараньих тел.

– Ну, на Памире тоже киргизы живут, – продолжил он прерванный бараньей пробкой диалог.

Мне вспомнилось как пару лет назад я смотрел документальный фильм о скитаниях по миру одного из киргизских племен, выходцев с Памира. Хан Рахманкул (настоящий был хан между прочим) увел своих соплеменников из неприветливых объятий советской власти в долгие скитания по миру – сначала в Китай, потом в Пакистан, а потом в Турцию. В Турцию эти памирские киргизы попали по приглашению турецкого правительства, хотя у них был еще один вариант – обосноваться на Аляске, куда их тоже приглашали. Соображения этнической и лингвистической близости побудили Рахманкула предпочесть турецкий вариант, и теперь все они в буквальном смысле турецко-подданые. Расселили их в восточной провинции Ван, обезлюдевшей после кровавых событий 1915 года. Живут себе киргизы в почти полном одиночестве, пытаются разводить яков (плохо получается – климат далеко не памирский) и даже наверное не подозревают, что до них тут была многовековая армянская цивилизация, срубленная под корень младотуркским мракобесием.

Мы едва не съехали в глубокий арык, бежавший параллельно дороге. Мой колпак слетел с головы и я случайно наступил на него при встряске. Грязное серое пятно размазалось по белоснежному войлоку. Трасса стала совсем не похожа на собственно дорогу в привычном понимании этого слова. Асфальтовое покрытие напоминало исполинскую ленту неровно размотанной наждачной бумаги в обрамлении выжженой на солнце травы. Выбоины и трещины становились все более устрашающими с каждым километром, иногда полностью вытесняя собой цельную поверность. Байке уверенно между ними лавировал, поругиваясь порою, но было видно, что дело это для него вполне привычное. Древнюю, как гумбез Манаса, «копейку» кидало на выбоинах словно вагончик на американских горках. Неужели шляющиеся стадами по асфальту бараны могут так сильно его искорежить? «Ралли», подумал я смотря по сторонам, «Натуральный Париж-Дакар». В реальности же началом и концом нашего путешествия были Бишкек и Иссык Ата.

Постепенно, почти прямо пропорционально ухудшению качества дороги, на пути перестали встречаться населенные пункты. Ландшафт вокруг становился все более диким и казалось, что в изобилии встречающиеся там и сям лошади это дикие мустанги, никогда не знавшие седла. Впрочем, встречались не только лошади, но и коровы с баранами. Если бы не потрескавшийся асфальт и четкое понимание того, что эти бараны и коровы не могут быть дикими, все окружающее можно было принять за своего рода киргизский Серенгети со своими стадами копытных и многочисленными снежноголовыми Килиманджаро, величаво возвышающимися куда ни кинь взгляд. Байке был прав – с горами в Киргизии полный порядок. Вокруг Ванкувера да и вообще в Британской Колумбии гор тоже много, но они не такие высокие и воспринимаются совершенно иначе, поскольку почти полностью скрыты под покрывалом густого хвойного леса. Тут же они были сами по себе, без какого либо камуфляжа, если не считать давно выгоревшей под летним зноем травы и нечастых скоплений валунов. Глядя на них вспоминаются такие пышные геофизические термины как тектонические разломы и литосферные плиты. Даже тряска в машине не мешала появлению сложных чувств при виде этого уголка Тянь-Шаня. Смесь благоговения с подавленностью, так наверное их можно описать. А может быть просто давно не бывал в этих местах, только и всего.

Одолев очередной перевал, мы стали съезжать по крутому серпантину в небольшую долинку в центре которой приветливо зеленели тополи. Тополь самое типичное для Киргизии дерево. Не такое экзотическое как карагач, не имеющее такой экономической ценности как яблоня или абрикос, не такое легендарное как орех. Но зато самое распространенное и наверное наиболее неприхотливое. В любом аиле или городке обязательно будут высокие тополи, даже если вокруг почти что марсианский пейзаж. Оазис тополей и удивительно красивая горная речка это то, что бросается в глаза в первую очередь на подъезде к Иссык Ате.

– Камни для бани только из этой реки надо брать, – важно говорит мне байке, видимо заметив, что я с интересом гляжу в сторону речки.

У меня нет сомнений, что камней на дне бурного потока хоть отбавляй. Их, правда, не видно из-за того, что вода постоянно пениться, делая поток ослепительно белым.

– Почему? – спрашиваю я.

– Камень для парилки гладкий должен быть. А тут такой поток – вода камень шлифует, они потом почти что отполированные. Так то.

Я понимаю, что никогда не обращал внимания на форму и гладкость камней в бане, что странно, поскольку смотреть в парилке кроме как на эти камни в общем больше не на что – обнаженные мужские тела и веники не в счет. Отшлифованные водой, которая, как известно, камень точит, за многие десятки тысяч лет, камни со дна речки Иссык Ата перекочевывают в бани и несут радость парильщикам. Быть может в умении этих камней генерировать пар как то особенному кроется некая термодинамическая справедливость – они мерзнут сотни тысяч лет в холоде ледниковой воды, чтобы потом наконец то как следует согреться, создавая заодно комфорт посетителям парилки.

– К нам даже из России за этими камнями приезжают, – добавляет байке, – покупают. Хорошие камни.

Обогнув речку, мы проехали городок и взобрались на пригорок неподалеку. Грубовато сработанный домик, выкрашенный прямо как в Греции в ярко-белый цвет, и ряд грязных кошар неподалеку. Огромный желтый волкодав с черными подпалинами лежащий перед кошарами навостряет уши при нашем появлении. Псы поменьше лают и резво бегают вокруг машины.

– Ну вот, приехали, – удовлетворенно говорит байке.

Мы выходим из машины. Собаки с интересом нас обнюхивают. Желтый волкодав встает и, потянувшись, тоже приближается к нам. Я немного встревожен, но байке абсолютно спокоен. Волкодав приближается, обнюхивает нас и возвращается на свое прежнее место не проронив ни звука. Еще по детству я помню, что, чем больше собака в горах, тем более она молчалива. Дует довольно свежий горный ветер. Я поеживаюсь. Шерсть молчаливого волкодава изящно колышется под дуновением. И чего они такие молчаливые, эти грозно выглядещие киргизские овчарки? Верно экономят энергию для схваток с волками, которые время от времени заряться на основной компонент благосостояния любого сельского жителя – баранов.

Женщина в пестром платке гонит к кошарам небольшую отару. Заметив нас, она ускоряет шаг. Подойдя почтенно здоровается. Пока байке разговаривает с ней я фотографирую волкодава и закат в горах. Получается неплохо.

– Токтосун сейчас твоего пригонит. Идем чай пить.

Пока мы проходим внутрь дома, я силюсь понять кого же это моего пригонит Токтосун. Греческий мотив неожиданно продолжается потому, что все двери внутри выкрашены в небесно голубой цвет. Это, конечно же, случайность – обычно их красят тоже в белый. Мы проходим и садимся в комнате с типично киргизским убранством вокруг: сундуки с бесконечно высокими стопками пестрых одеял торжественно стоят вдоль стен, на полу расшитые затейливым легко узнаваемым узором ширдаки. Мы садимся на прямо на пол, у достаркана – скатерти на которой разложены лепешки, орехи, абрикосовое варенье в маленьких пиалушках. Женщина приносит кипящий чайник и наливает нам чай в такие же пиалушки. Байке пододвигает ко мне блюдце с орехами. Это грецкие орехи, каких много в Киргизии на юге, там где Арсланбоб, или на западе, там где Сары-Челек. Жестом он дает мне понять, чтобы я попробовал.

– Умнее будешь, – серьезно говорит он, прихлебывая чай.

– Почему? – спрашиваю я, с удовольствием хрустя.

Байке выбирает почти целую половинку ореха и показывает мне.

– Видишь, выглядит как человеческий мозг. Это неспроста. Все кто орехи ест, становится умнее.

Я беру орех у него из рук и внимательно рассматриваю. Он действительно напоминает головной мозг, что рисуют в какой-нибудь Gray’s Anatomy* или других учебниках. Я вспоминаю, что в самолете читал статью о синдроме Альцгеймера – там упоминалось, что грецкие орехи крайне рекомендуют употреблять в пищу в качестве профилактического средства, поскольку в них много веществ, улучшающих память. Старое киргизское поверье вдруг внезапно перекликнулось с современной медициной. Я уверенно съедаю орех и беру еще.

(*Gray’s Anatomy – классический английский учебник анатомии, выдержавший более 40-ка изданий)

В комнату входит другая женщина и что-то говорит байке. Он дает мне понять, что пора идти. Мы выходим из дома. На крыльце стоит небритый парень лет тридцати в замусоленном кафтане. «Токтосун наверное», думаю я. Мы идем в кошару, проходя мимо волкодава, который все так же лениво лежит, обдуваемый ветром. Останавливаемся перед видавшей виды дверью. Байке о чем то разговаривает с Токтосуном. Чувствуется резкий запах шерсти и навоза.

– Вот тот твой, – говорит мне байке, показывая на отару почти что идентично выглядещих баранов, загнанных в кошару.

– Какой? – переспрашиваю я.

– Ну вон тот же!

Токтосун открывает дверь и мы все входим внутрь. Животные начинают разбегаться. Не понимая что надо делать и почему какой-то из баранов мой, я, как робот, начинаю повторять то, что делают байке и Токтосун. Через мгновение до меня доходит, что мы ловим этого барана. Ловля барана в кошаре – занятие нервное. Спустя несколько минут нужная особь поймана; ей бесцеременно связывают ноги капроновым жгутом и довольно грубо швыряют в багажник «копейки». Баран как то виновато блеет, но замолкает когда крышку захлопывают. Обратно мы выезжаем уже затемно.

– У вас в Канаде что, баранов нету? – спрашивает байке, лавируя между ямами в асфальте. Очевидно, что вопрос спровоцирован моей неловкостью в ловле животного.

– Почему нету, есть. Нет только курдючных.

– Курдючных нет? Как же так? А чего не разводят?

– Они в Британской Колумбии жить не могут. Вымирают. Кто из Средней Азии мучаются без курдюка. И кто из Ирана тоже.

Байке что-то бурчит себе под нос. Потом добавляет:

– Видишь, ты так давно не был дома, поэтому надо барашка зарезать, бешбармак* приготовить, отпраздновать. А то когда еще приедешь. Сколько лет ты в Бишкеке не бывал?

(*Бешбармак – праздничное киргизское блюдо из баранины, теста и лука)

– Больше десяти.

– За десять лет много изменилось.

Остаток дороги мы молчим. За десять лет в Киргизии была одна настоящая революция, парочка почти настоящих, один страшный городской погром, изрядный процент населения «откочевал» за пределы страны (Россия и, почему-то, Бельгия самые популярные направления), были открыты две военные базы – американская и российская, уникально расположенные всего в сорока километрах друг от друга, нашлось и потом кончилось золото на Кумторе и появилось огромное количество мечетей. Произошли также мириады других, менее растиражированных в средствах массовой информации событий, о многих из которых мне еще только предстояло узнать.

Полночи я с братьями и друзьями «пьянствовал водку» в каком то кабаке, оживленно наверстывая упущенное за годы общение. Шел разгар исламского поста рамадан, который в Киргизии называется орозо. Отношение к нему, хотя и без преувеличения уважительное, никак не сказывалось на объемах потребления как пищи так и алкоголя.

Я проспал 14 часов кряду – сказалась занявшая почти сутки дорога через половину земного шара. Проснувшись, я вышел во двор и налил из под крана чашку воды, дабы облегчить испепеляющий сушняк от обильных возлияний ночью. Под старой грушей с уже почти полностью пожелтевшими листьями, лежал свернувшись калачиком (если так можно выразиться) привезенный вчера с гор баран. Опущенные уши и кроткие глаза вызывали жалость. Вспомнился борхесовский Яромир Хладик, чувствоваший себя незадолго перед расстрелом «скорее ненужным, чем несчастным». Ненужность и несчастность эмоции близкие, зачастую переплетающиеся или порою сливающиеся в одно целое. Последующие три недели общения с жителями Бишкека сделали очевидным, что частенько чувствуя себя ненужным, почти никто из них не был несчастным. Революции, погромы, отключения света, коррупция, рост цен на все и вся – все это не более, чем нюансы жизни, данность не имеющая ничего общего с ощущением счастья или отсутствием такового. Проблема же ненужности решалась банальной миграцией в Казахстан, Россию или, при удачном раскладе, в Бельгию, Германию или Англию. Откуда у них, киргизстанцев, среди которых прошло мое детство и юность, столько ментальной упругости, не переставал я спрашивать себя. Tough Cookie, так бы называли их в Канаде.

Баран повернул голову и безучастно посмотрел в мою сторону. Вечером его должны были зарезать.

Реликт

– Аллаху акбар! Аллаху акбар! Бисмилла иль рахим иль рахман!

Голос сельского молдо был многократно усилен мощными динамиками. Я приоткрыл глаза и поежился от утренней свежести, сменившей тепло от стены у которой я лежал. Стена примыкала к уже остывшей печи, которую мы топили пол-ночи дровами. Было неудобно – сон на полу требовал если не тренировки, то некоторого привыкания. Молдо продолжал с энтузиазмом вещать на всю округу вперемешку на киргизском и арабском. Едва светало. «Сюрреализм какой-то», подумал я в надежде вновь провалиться в сон. Последний раз, когда я ночевал в этом доме, народ в округе был по советски глубоко атеистичным, а мечетей не было в принципе. Но теперь все было иначе. С независимостью в Киргизию пришла (кроме всего остального) зачастую неискренняя, но почти повсеместная религиозность. Наступал первый день после рамадана, мусульманский праздник Орозо Байрам, и поэтому призыв молдо к правоверным был значительно длинее, чем обычно.

Похоже голос служителя культа разбудил только меня – все остальные мирно сопели лежа тут же рядом на развернутых ширдаках и бараньих шкурах, прикрытые разноцветными стеганными одеялами. В комнате висел бесноватый запах сигарет, водки, свечей и затхлости – в доме никто не жил вот уже несколько лет, бывая лишь наездами. Наконец стало тихо. Я начал было дремать, как тишину вновь разрезал резкий неприятный звук, казавшийся до невозможности знакомым. Через несколько мгновений я понял, что где то совсем недалеко истерично завопил ишак. «Бисмилла», непроизвольно сказал про себя уже я сам, вспомнив старое поверье, что если орет ишак, то где то рядом обязательно находится джинн, причем неясно добрый или злой.

Я вышел во двор. Влажный горный воздух почти пьянил, хотя повод чувствовать себя пьяным был значитально менее поэтичным. Елка, посаженная десятилетие назад, вымахала метров на восемь в высоту, яблони почти не изменились, разве что стали чуть более разлапистыми. Больше всего вырос тополь (или что-то тополеподобное), который даже и не сажали, а просто воткнули в землю срубленную ветку лет пятнадцать назад – ствол стал удивительно толстым, а ветки разрослись настолько, что Джакып был вынужден срубить парочку, чтобы проходить рядом не сгинаясь в три погибели.

– Ну, как спалось?

Сигарета в зубах и опухшие глаза Джакыпа говорили о том, что вопрос был скорее риторическим. Распитие алкоголя ночью при свечах (в этом Иссык-Кульском селе, как и всей Киргизии, напряги с электричеством), игра в карты, затяжные разговоры и едва не вылившаяся через край молодецкая удаль с мордобоем плохо гармонировали с полноценным сном.

Это село у восточной оконечности Иссык Куля принято считать вотчиной калмыков, хотя по сути своей это не более чем историческая условность. Калмыки (или калмаки, как их тут называют) практически полностью растворились в океане киргизского этноса, утратив язык и переняв ту ненавязчивую форму ислама, что распространена в Киргизии, взамен своего традиционного буддизма. Принято считать, что калмыки, как и киргизы, посвящают много времени скотоводству, однако здешний стержень, на котором зиждется нехитрая сельская экономика, это фрукты, прежде всего яблоки. Замысловатая конфигурация горных хребтов вокруг обеспечивает отличный климат для их выращивания и к октябрю-ноябрю вся округа завалена тем сортом яблок, что в англоязычном мире называется Red Delicious. «Стаканчики», так мы называли их в детстве из-за формы, чем то отдаленно напоминающей граненный стакан. Другая статья фруктового дохода это черная смородина. Карагата (это местное название смородины) бывает так много к концу лета, что продают ее только большими ведрами. Ну и конечно делают варенье, прекрасно скрашивающее чаепития долгими зимними вечерами как тут, так и в Бишкеке.

– Кельгиле, ичкиле!

Соседи позвали нас завтракать. Мы сидим на ширдаках и пьем чай с вареньем и боорсоками. Боорсоки это такая выпечка, распространенная в примерно одинаковой форме по всей Средней Азии. На самом деле их не пекут, а жарят в масле, поэтому они получаются очень жирными, с золотистой хрустящей корочкой. Страшно даже подумать сколько там должно быть холестерола, но они неотразимо вкусные. Боорсоки, чай и варенье, чаще всего абрикосовое, это стандартный завтрак в иссык кульских аилах.

– Давно уже в Канаде? – спрашивает Алтынай-эже, подливая мне обжигающе горячего чаю.

– Уже десять лет, – отвечаю я, прихлебывая и стараясь не обжечься, – а как вы сами?

– Старость не радость, – вздыхая отвечает она.

Если бы не молдо с его призывами на утренний намаз и новенькая, построенная на саудовские деньги мечеть, то можно было бы сказать, что жизнь тут замерла в советской стадии образца середины 80-х. Яблоки, боорсоки, сады, разбитые дороги, кизяк, аккуратно сложенный в горки для просушки под солнцем – все было абсолютно также как я видел это тут будучи тинейджером. Для полного совпадения не хватало только бесперебойной, как в советское время, подачи электричества.

Айдар спрашивает Алтынай-эже насколько сложен калмыцкий язык. Ни он, ни я, ни Джакып никогда его не слышали, поскольку говорить на нем перестали задолго до нашего рождения, хотя кое кто из старшего поколения слышал его в детстве и имеет представление о том, как он звучит. Алтынай-эже говорит, что он совсем не похож на киргизский, хотя и переполнен тюркскими заимствованиями. Калмыцкий из Калмыкии, там где правит Кирсан Илюмжинов и все играют в шахматы, отличается от местного примерно также как киргизский от казахского. В свете былинных похождений и подвигов эпического героя киргизов богатыря Манаса это кажется немного странным по одной причине – в том упрощенном изложении эпоса, который каждый из нас листал в детстве, нигде не упоминаются лингвистические трудности взаимодействия киргизов и калмаков.

Манас, который всегда с тобой

Сейчас Иссык-Кульские калмаки малочисленны и миролюбивы. Если верить эпосу «Манас» все было совсем не так в те далекие времена, когда киргизы кочевали от Алтая до Памира, мир был населен драконами и саблезубыми чудищами тайбасами, а кудесникам-аярам ничего не стоило превратить целую орду воинов в заросли камыша. В ту седую старину киргизы и калмаки пребывали в жестком антагонизме друг к другу, что постоянно сопровождалось вооруженными конфликтами. В эпосе Манас и его соратники постоянно ведут боевые действия, причем в основном против калмаков. Калмаки платят им той же монетой. В целом Манас успешен как полководец и на какое то, весьма непродолжительное надо полагать, время Киргизия оказывается огромной супердержавой, раскинувшейся от Кавказа до Пекина. Манас и киргизы вынуждены общаться с большим количеством народностей, говорящих на уйме разных языков, но вот чудеса – переводчики никому не нужны. Возможно в тогдашнем мире существовала какая то лингва франка, подобная латыни средневековой Европы или английскому сегодняшних реалий, но эпос об этом умалчивает. Но возможно логичнее, если можно так выразиться, все списать на мифическую исключительность Манаса и его соплеменников. В эпосе каждого народа главные герои наделены сверхчеловеческими способностями. «Манас» как эпос отличается от других похожих произведений по сути только одним – своим гигантским объемом. Если верить оценкам специалистов, то «Илиада» с «Одисеей» вместе взятые меньше «Манаса» в 20(!) раз.

«Манас» по глубине метафор в одном ряду со скандинавскими сагами, но в нем куда больше волшебства и чудес. Причем современные, с позволения сказать, технологии, типа огнестрельного оружия, зачастую соседствуют с магией как бы между прочим, совсем не противореча самой концепции чуда как такового. Но не технологии, ни чары Манасу в конечном итоге нипочем. Как бы не колдовали его соперники и какие бы полчища не выставляли против его воинства, он всегда выходит победителем. Впрочем, это удел эпических героев любого народа.

Мы едем по разбитой сельской дороге в сторону Каракола, ближайшего городка, в советское время называвшегося Пржевальском в честь русского исследователя Азии Николая Михайловича Пржевальского. В честь него также названа лошадь и горный хребет. Все открытое Пржевальским куда то пропадает со временем, оставляя лишь едва заметные следы: знаменитое озеро Лобнор в Синцзянь-Уйгурском округе Китая уменьшилось в несколько раз, лошадь Пржевальского практически исчезла как вид благодаря разного рода антропогенным факторам, и даже сам город на Иссык Куле, Пржевальск, где знаменитый географ похоронен, переименован в Каракол. В этих местах много истории и не только эпической со времен Манаса. Помниться ребята с исторического факультета в университете где я учился, ездили в экспедиции в Пржевальск собирать ритуалы и обычаи российских старообрядцев, удивительным образом закинутых волею судьбы на восток Киргизии в стародавние времена. Тут же, в районе Тюпа, был обнаружен и раскопан средневековый армянский монастырь, где, если верить некоторым данным, хранились мощи Святого Матфея. Когда Олжас Сулейменов назвал Среднюю Азию перекрестком цивилизаций, он наверное имел ввиду эти края.

Айдар тормозит, чтобы пропустить косяк гнедых лошадей, резво перебегающих через дорогу. За закрытыми стеклами немолодого Мерседеса дробь копыт по разбитому асфальту едва слышна. Мерседес (а вовсе даже не Фольксваген, пардон за каламбур) это самая «народная» машина в Киргизии – такого количества Мерседесов я не видел нигде, хотя могу предположить что их может быть больше где нибудь в Баварии (там где их делают) или в Охотном Ряду в Москве. Мерседесы в Бишкеке крайне разношерстны – на иной не взглянуть без слезы, смотря на другие становится страшновато от мыслей сколько они стоят и кто сидит за тонированными стеклами. Автомобильный ландшафт Ванкувера крайне непохож в этом смысле на бишкекский. Но обилие Мерседесов, мягко говоря, слабо отражает социальную стратификацию граждан Кыргызстана; неработающие светофоры на центральных проспектах Бишкека отражают ее куда адекватнее.

– А «Манаса» в Канаде читают? – спрашивает меня Айдар, безразлично глядя на лошадей.

Я вспоминаю, что единственный раз в Канаде, когда я вступал с кем либо в диалог о Манасе был, как это ни странно, на армянском хаше. Хаш необычная кавказкая традиция, аналога которой нет в Средней Азии – мужчины собираются рано утром (чем раньше, тем лучше) и вкушают говяжий отвар с большим количеством водки. Как то раз речь зашла о мифологии разных стран и оказалось, что друзья эмигранты из Армении знают о Манасе, называя его киргизским Давидом Сасунским. Давид Сасунский герой сродни Манасу, только воевал он не с калмаками и китайцами, а с арабами. Почитается он с таким же благоговением и даже памятник ему в центре Еревана похож на бишкекский монумент Манасу, тот что водружен перед городской филармонией Бишкека.

– Нет, не читают. Нет перевода на английский. – отвечаю я.

Строго говоря, может быть он и есть, но на Amazon.com, самом большом книжном магазине в мире, поиск по ключевому слову «Манас» выдает лишь один результат, имеющий отношение к теме – некий труд бывшего главы государства Аскара Акаева, свергнутого в результате так называемой «революции тюльпанов». Но труд этот посвящен Манасу опосредовано, имея главную тему государственность Кыргызстана как таковую. Отсутствие перевода «Манаса» на английский становится немного понятнее в контексте феноменального объема этого произведения. Какой издательской компании захочется связываться с колоссальными работами по переводу, да еще и с такого экзотического языка, как киргизский? В условиях развитого капитализма, где чтению как таковому уделяется все меньше времени, Манасу, Давиду Сасунскому и прочим героям старины места почти не осталось. Исключение составляет лишь Беовульф, да и то потому, что будучи древнегерманским эпическим героем он был переведен на английский задолго до того, как капитализм стал развитым.

Интересно, что флагман российской книготорговли, вебсайт Ozon.com, имеет лишь одну ссылку на Манаса, хотя и уместную. Советский писатель Семен Израилевич Липкин еще в 1947 году написал прозаическое изложение эпоса под названием «Манас Великодушный». Увы, книга эта не переиздавалась и продается лишь как антиквариатный раритет того же, 1947 года издания.

Мы кружим по Караколу в надежде найти пункт обмена валюты, который бы уже открылся. Но открыты только продуктовые магазины и ларьки, торгующие всякой мелочью типа зажигалок и «Сникерса». Зажигалка вещь в Киргизии весьма нужная. Во-первых, надо зажигать свечи, когда ночью нет электричества. Во-вторых курят практически все. Пару лет назад я читал в одном британском журнале статью о рынке сигарет, в которой утверждалось, что у «Филипп Морриса» и ему подобных корпоративных грандов осталось лишь два растущих рынка – Россия и Китай. Первые сутки в Бишкеке убедили меня в том, что автор забыл включить в этот список Кыргызстан. Мало того, что курят все – курить при этом можно везде. В это отношении Кыргызстан на противоположном полюсе со штатом Вашингтон, где курение едва ли не приравнено к преступлению. Как то раз я заблудился в Редмонде в лабиринте необъятного кампуса Майкрософт и остановился спросить, как выехать на хайвей у двух, по виду, пареньков-программистов, стыдливо дымящих почти у самой дороги. Прежде чем они успели мне ответить, из близлежащего здания выскочила разгневанная особа с видом мелкого администратора и резко указала парням на то, что они находятся недостаточно далеко от здания, чтобы курить. Ребята виновато сделали еще шаг-другой в сторону дороги. Суровые законы этого штата предписывают курильщикам отходить на приличную дистанцию от ближайшего помещения, то ли на 15 то ли на 20 футов и только там отдаваться своей вредной привычке. В Бишкеке же курить можно внутри практически любого помещения. Все это с охотой делают и похоже это вообще никак не регулируется никаким законодательством. Не будучи курильщиком, я постоянно подкашливал в первые несколько дней (пока, видимо, не привык) из-за того, что везде приходилось вдыхать дым сигарет. Был это в основном любимый Пелевиным «Парламент» – это ему принадлежит наблюдение, что история парламентаризма в России увенчивается тем простым фактом, что слово «парламентаризм» может понадобиться разве что для рекламы сигарет «Парламент». В Кыргызстане парламент называется Жогорку Кенеш, однако сигареты не адаптированы под местный рынок и продаются именно как «Парламент». Стоят они дешево и дистрибуция у них почти стопроцентная. Что касается истории парламентаризма в Кыргызстане, то она непохожа на аналоги в России или других странах. Люди знающие поговаривают, что во времена хана Ормона киргизы жили почти что при демократии и парламент играл весомую роль в той форме государственности (гибрида феодализма с демократией), что была на тот момент. Какова же роль парламента на нынешнем этапе истории Кыргызстана вопрос, волнующий жителей Кыргызстана куда меньше, чем лавинообразный рост цен на растительное масло или веерные, как их называют, отключения. Для большинства кыргызстанцев парламент как государственная структура (а не сигареты) и его необходимость обществу понятия такие же далекие и эфемерные как жизнь на Марсе.

Айдар идет к ближайшему ларьку купить сигарет.

– Зажигалку возьми, – бросает ему вдогонку Джакып.

Через несколько минут Айдар возвращается с пачкой «Парламента» и ярко– оранжевой зажигалкой.

– Гляди какая, – показывает он мне ее, – с фонариком.

Эта китайская зажигалка действительно сконструирована так, что в ней умещается крошечный фонарик, прямо как у того комарика, что спасал Муху-Цокотуху. Безвестные индустриалисты Поднебесной (местного производства зажигалок в Киргизии нет) мгновенно среагировали на коньюнктуру рынка, истерзанного энергетическим кризисом, и теперь каждый киргизский курильщик готов встретить неожиданную тьму во всеоружии. Но самое удивительное в этой зажигалке даже не ее рыночная востребованность, а ее цена – стоит зажигалка буквально копейки. Жутковато представить кем и в каких условиях производятся эти зажигалки, которые, достигая розницы в другой стране, пройдя через несколько оптовых рук, сохраняют способность продаваться, что называется, «на полу». Цена такой зажигалки в Кыргызстане как свидетельство (пусть даже косвенное) нарушения прав человека в Китае куда более красноречивое, чем любой гневный пресс-релиз американского госдепа.

Мы выезжаем из Каракола на трассу, чтобы поехать по северному берегу Иссык-Куля до Чолпон-Аты. Начинает накрапывать мелкий дождик, однако из машины видно, что в живописных горах с правой стороны, там, где густой ельник и красные скалы царапают серые громады облаков, ненастье куда более суровое. С левой стороны видна бескрайняя гладь Иссык Куля, который, за его величину, называют киргизском морем. В солнечную погоду поверхность озера ярко-голубая, но сейчас она серая. Голубизна обусловлена тем, что озеро это соленое (из-за этого оно даже не замерзает зимой – отсюда и называние Иссык Куль, «горячее озеро»). Океан около Ванкувера не бывает таким синим даже в яркие солнечные дни. Британская Колумбия лежит на севере и хоть климат в районе Ванкувера мягкий, вода недостаточно солена, чтобы быть такой лазурной как в Иссык Куле. Согласно эпосу, Манас убедил предводителей киргизских племен переселиться с Алтая на Тянь-Шань, что называется, на ПМЖ в том числе и из-за красоты этого горного озера. Вряд ли у кого есть сомнения в том, что Манас принимал это решение в летние солнечные дни когда здешние места особенно хороши.

Айдар с Джакыпом оживленно дискутируют. Обсуждаются машины, Мерседесы, Тойоты, Субару. Айдар знает толк в машинах. Ему без разницы что водить и куда, он в состоянии разобраться в потрохах любого «железного коня». Бывают люди у которых это в крови. Айдар один из них. В далекой поездке по горной дороге чувствуешь себя спокойнее, когда он за рулем. Я не вмешиваюсь в разговор, потому что машины не моя стихия.

– Ты пойми, – эмоционально объясняет Айдар, лавируя на резких изгибах довольно узкой дороги, – ты мощнее мотор ему не сделаешь, если что нибудь не ухудшишь в другом месте. Он же весь соткан из компромиссов. Где то добавишь – сразу же в другом месте убудет.

Мы проезжаем какой то аил. Легко узнается мечеть с ярко серебристым куполом. Все мечети в Киргизии будто бы клонированы с одного слепка, никакого разнообразия. Выглядят они добротно, но скучно. Совсем не так, как те яркие самаркандские и бухарские сооружения, которые было принято связывать с исламским зодчеством во времена моего детства. Очевидно, что архитектурная оригинальность не самое главное в современных культовых постройках Кыргызстана. Около мечети много мужчин в видимо праздничной одежде, колпаках, тюбетейках и тех белых шапочках, что носят студенты медресе. Орозо Байрам приближался к апогею.

– Вот и жизнь вся такая, – неожиданно добавляет Айдар, смотря на скопление празднующих у мечети.

– Какая? – переспрашиваю я.

– Соткана из компромиссов. – бесстрастно отвечает он.

Некоторое время мы едем молча, пока не проезжаем аил с соцреалистическим названием Фрунзе.

– Ну вот и Бишкек, – шутит Айдар.

Я ловлю себя на мысли, что слышал эту шутку много лет назад, когда проезжал тут ребенком. Бишкек тогда назывался Фрунзе, в честь легендарного полководца Красной Армии по стечению судьбоносных обстоятельств родившегося в Киргизии. Та же вывеска, на том же месте. То же название. И почему только пароксизмы национального самосознания, огнем и мечом прошедшиеся по советской топонимике страны, пощадили это небольшое селение на северном берегу озера?

Айдар с Джакыпом вновь спорят. Предмет дискуссии на этот раз экономические различия стран – обломков Советского Союза. Различия эти весьма ощутимы для любого кыргызстанца, бывавшего хотя бы в Алматы. В Казахстане так много нефти, что это сказывается на всем, даже казино в Бишкеке ориентированы в первую очередь на казахстанских клиентов. Другие страны используют свое выгодное географическое положение и близость к водным транспортным артериям, как, например, Литва. Кыргызстан же расположен вдали от морей, в едва ли не в самом сердце Евразии и ресурсов у него совсем не так много как хотелось бы, а те что есть используются, по мнению многих, не совсем так, как следовало бы. Например, в советское время тут была мощная гидроэнергетика и Кыргызстан снабжал электроэнергией чуть ли не всю Среднюю Азию. Теперь же все иначе, электричества не хватает самим.

– Зато у литовцев нет такого эпоса как «Манас», – говорит Айдар.

Разговор сползает с экономики непонятно куда. Но это правда, у литовцев нет такого монументального памятника литературы. Наверное он им и не нужен – такие фигуры в Литве, как, например, князь Витаутас, создавший империю в 14 веке от Прибалтики до Причерноморья грандиозны не менее Манаса, но в отличие от последнего реально существовавшие.

Но как бы кто не относился к «Манасу», для любого киргиза это больше, чем просто эпос, чем просто памятник литературы, пусть даже абсолютно необъятный. «Манас» это как хемингуевский праздник, который всегда с тобой, только в данном случае выполняющий роль не развлечения, а ментального лекарства – когда у тебя нет за душой ни копейки, жизнь катится к чертовой бабушке, цены на продукты растут, а электричества по прежнему нет, «Манас» никуда не девается и по прежнему остается предметом обоснованной гордости.

Розеттский камень

Каждый проезжаемый аил с новой силой заставлял вспоминать старую комедию «День Сурка» – празднования Орозо Байрама были похожи друг на друга так же сильно как и многочисленные биллборды с портретами президента Кыргызстана. Прихожане мечетей чинно стояли у дороги или важно прохаживались вдоль нее в характерных головных уборах. Женщин среди них я не замечал. Гендерная дифференциация в мусульманских странах имеет место быть, хотя в Киргизии она бросается в глаза не так сильно. Там где ислам, за отсуствием другого термина, более фундаментален, женщины куда более ограничены в правах. В Саудовской Аравии они не имееют права водить машину, в Иране – учиться в мединститутах. К Советскому периоду в Средней Азии принято относится в лучшем случае со скепсисом, но вряд ли кто нибудь станет оспаривать, что гендерный дисбаланс в те времена был сведен к минимуму и возможности у прекрасного пола были примерно такие же как и у сильного. Хорошо это было или не очень зависит от того кого спрашивать, но и сейчас (по инерции или нет – неважно) женщины в Кыргызстане учаться в мединституте и водят автомобили.

Мы тормозим у обочины трассы в том месте, где берег озера подходит почти вплотную к дороге. По песку идем к воде. Тропинка виляет мимо непролазных зарослей облепихи. В детстве меня всегда удивляло, как ее собирают – заросли этой ягоды ужасно колючие и густые как стена. Считалось, что облепиховое масло обладает некими особыми целебными свойствами. Мне же нравилась свежая ягода и, конечно же, варенье.

Песок у берега почти идеальный. Он не белый как обычно изображено на курортных открытках, а красноватый, но такой же мелкий и приятный на ощупь. Я снимаю кроссовки и шагаю по песку прямо в прибой. Вода уже холодная, все таки октябрь, но кристально прозрачная. Чувствуется, что мы в высокогорье – ослепительно белые облака классических форм висят удивительно низко над водной гладью. Пейзаж на миллион долларов, как сказал бы мой знакомый канадский риэлтор. Его, впрочем, слегка портила грубо намалеванное черной краской объявление на заборе неподалеку о сдаче комнат – переплетение природы, ласкавшей глаз Манаса, и рыночного капитализма в типичной для Кыргызстана форме. Песок на пляже, особенно такой идеальный как Иссык Кульский, это вещь весьма ценная и не везде имеющаяся в наличии. Помнится был я как то раз в Гастингсе, курортном городке на юге Англии, где все пляжи это сплошная галька. Люди знающие говорят на Британских островах практически нет песчанных пляжей. На Кипре за песком тщательно ухаживают, дабы поддерживать его в надлежащем состоянии – каждый вечер, когда на пляже уже почти никого нет, целая бригада пропахивала песок, собирая мусор и выравнивая его там, где это это необходимо. То же самое я видел в Мексике. Наверное это же делают теперь и тут. Туризм самая большая индустрия в мире по объему вращающихся в ней средств. Многие страны, не имея минеральных или других ресурсов, живут почти исключительно за счет него. Тот же Кипр, например. Если у Кыргызстана есть светлое экономическое будущее, то оно почти наверняка связано с туризмом. И с Иссык Кулем как с его, без сомнения, фокальной точкой. Шлепая босиком по песку это понимаешь особенно отчетливо.

Айдар вновь рулит по серпантину узкой дороги. Поедая купленный в Караколе йогурт, я думаю о глобализации, которая вполне очевидна – абсолютно такой же йогурт продается в стандартных гросери супермаркетах в Канаде. Мысли о глобализации впрочем не мешают мне прислушиваться к очередному витку дорожной дискуссии.

– Ну вот и казахи скоро введут! – эмоционально бросает Джакып, закуривая сигарету.

– Да не введут они, вот увидишь, – парирует Айдар, – не нужны им лишние головняки. Тем более, что на русском там почти все говорят.

Тема разговора – алфавит. В киргизском языке используется кириллица, в казахском – тоже. Но вот в соседнем Узбекистане несколько лет назад волевым административным решением был осуществлен перевод всей страны с кириллицы на латиницу. Это создало мириады, если не проблем, то уж точно неудобств практически в каждей сфере жизни. Теперь ходили слухи, что это же может произойти в Казахстане и даже в Киргизии.

– А зачем вообще в Узбекистане перешли на латиницу? – спрашиваю я.

– Никто толком не знает, – отвечает Айдар, – вот Ататюрк перевел Турцию с арабского алфавита на латиницу и наверное поэтому в Ташкенте решили тоже перевести.

– Так ведь это давно было!

– Давно в Турции. А в Узбекистане недавно.

Я пытаюсь предположить чем же была продиктована необходимость такого шага в Узбекистане. Кроме исключительно политических мотивов ничего внятного в голову не приходит. Работая с двумя языками, русским и английским, я, как носитель, не вижу принципиальной разницы между этими алфавитными системами; они разные по написанию, но одинаковые по сути. Другое дело иероглифы Китая или Японии. Или вообще любые иероглифы, даже древнеегипетские. Иероглифы значительно уступают в удобстве изучения и использования алфавитным системам, где любое слово строится из небольшого (33 в русском, 26 в английском) количества символов. Может быть поэтому в тех странах, где иероглифы исторически играют доминирующую роль, идет постепенный процесс их «алфавитизации». Идет он неторопливо, оба варианта действуют параллельно. По свидетельству друзей в Узбекистане оба алфавита тоже употребляются де-факто, хотя официально кириллица запрещена к использованию.

В некотором смысле узбекская письменность многострадальна. Давным давно, до революции, использовалась арабская вязь, типа как сейчас в Иране. Потом, ненадолго, она была заменена латиницей. После этого все годы Советской власти доминировала кириллица. И лишь недавно латиница опять вернулась. Графическая история других языков отмечена завидным постоянством. Изобретением Месропа Маштоца, например, армяне пользуются безо всяких революционных реформ с 405 года нашей эры. Киргизская письменность, взявшая за основу кириллицу (правда, по историческом меркам совсем недавно), тоже до сих пор избегала разного рода потрясений. Но вот теперь ходили слухи, что это может случится.

– Не случится. – уверенно говорит Айдар, – В Казахстане не случится потому что там уже слишком хорошо, чтобы дергатся по этому поводу. А у нас не случится потому что проблем посерьезнее навалом.

– А если все таки случится?

– Ну случится – и ладно. Никакой разницы не будет, разве что на несколько лет, пока не привыкнут, «Вечерний Бишкек» на киргизском перестанут читать. Все равно весь бизнес останется на русском и на английском, как сейчас. Только вот с щитовой рекламой неразбериха будет наверное. Да ладно, главное, чтобы на иероглифы не перевели.

– А если переведут на иероглифы? Ну вдруг переведут? – взволнованно спрашивает Джакып, – ты ведь знаешь, у нас все что угодно может быть.

– Отвали, – раздраженно говорит Айдар.

Я, доев йогурт, изучаю текст на упаковке. Он весь на русском, за исключением пары слов на английском.

– Если будут иероглифы, – вдруг весело добавляет Айдар, – будем искать этот камень, как его... Где все в трех экземплярах...

– Розеттский, – помогаю я.

– Угу, – удовлетворенно ухмыляется Айдар.

Меня приятно изумляет образованность Айдара.

Парадоксально, но в Канаде Розеттский камень ассоциируется больше с фирмой-производителем компьютерных программ для изучения иностранных языков, а не с иероглифами. Еще более парадоксально, что на сайте этой фирмы упоминание о Розеттском камне очень краткое и поверхностное. А между тем этот камень сыграл принципиальную роль в дешифровке египетских иероглифов французским лингвистом Жаном Франсуа Шампольоном. Этот камень, черная гранитная глыба весом в 750 килограм, замечателен тем, что один и тот же текст выбит на нем в трех вариантах – древнеегипетскими иероглифами, так называемым египетским демотическим письмом и на древнегреческом алфавите. Это дало возможность провести сравнительный анализ всех трех текстов и разгадать тайну египетской письменности. Я видел эту плиту давным давно в Британском Музее в Лондоне. Ее вид вызывает благоговение в хорошем смысле этого слова, хотя становится жутковато когда задумываешься о том, сколько лет назад (письмена на камне датированы 196 годом до нашей эры) безвестные жрецы работали молотками и зубилами, дабы увековечить свое почтение к очередному монарху.

Сейчас, впрочем, понятие Розеттский камень используется как своего рода идиома. Ну вот например, если бы руководству Кыргызстана удалось решить проблему энергетики, пойдя дорогой Арнольда Шварцнеггера (как калифорнийского губернатора, разумеется, а не «Терминатора»), то вполне можно было бы рассчитывать на заголовки в местных масс-медиа, типа «Визит правительственной делегации в долину Напа стал Розеттским камнем в вопросе решения энергетических задач страны». Увы, Розеттский камень местной энергетики все еще не найден, но желание его найти есть пожалуй у всех.

Мы перекусили лагманом в каком то придорожном шалмане в Чолпон-Ате – сердце туристической индустрии Кыргызстана. По слухам, в сезон на улицах этого симпатичного курортного городка некуда упасть яблоку от обилия отдыхающих, особенно из Казахстана. Сейчас же город был почти полностью обезлюдевшим и густо понатыканные рекламные щиты на центральной «авеню» казались сиротливо излишними.

Сразу за Чолпон-Атой, не доезжая Долинки, моему взору предстал удивительный объект архитектуры, сильно отличавшийся от сельских мечетей. Это был своего рода монумент, очевидно, что с религиозным подтекстом, однако прямая функция этого сооружения была не совсем ясна. Белый мрамор, затейливые зеленые башенки по бокам, золотой мусульманский полумесяц на куполе, и статуи львов, сидящих словно Церберы, перед входом – все говорило о том, что инвестиции в проект были весьма серьезными. Монумент гордо возвышался над окрестностью. Место было выбрано тоже не просто так – не увидеть его проезжая по трассе было невозможно. Еще более невозможным оказалось проигнорировать желание посмотреть на него вблизи. Мы остановились у обочины и, перейдя дорогу, приблизились к сооружению.

Перед монументом, там где львы грозно скалили каменные клыки, вертикально стояли две массивные визуально гранитные плиты с аккуратно высеченным текстом. Шрифт текста был затейлив и сразу было понятно, что стилизован он таким образом, чтобы создать у читателя ощущения средневековья – времен Манаса. Алфавит был кириллическим и представлял из себя довольно длинное стихотворение на киргизском языке о некоем Рысбеке.

– О ком это? – спрашиваю я Айдара.

– О Рысбеке. Это он эту конструкцию поставил.

– Кто это?

Айдар недоуменно посмотрел на меня. Дежа-вю, такой взгляд я уже ловил, когда ехал в Иссык Ату за бараном. Я вспомнил мечеть на окраине города и слова байке о том, чем она знаменита. Продолжение расспросов перестало казаться нужным. Гранитная плита со стихотворением была своего рода Розеттским камнем к пониманию реалий современного Кыргызстана.

Римас

Он слабо изменился за те четыре года, что я его не видел – та же романтическая щетина, вихры жестких волос, шкодная улыбка, размашистая уверенная поступь. Хитринка в прищуре глаз. Та же, иногда озадачивающая, манера говорить то в шутку, то всерьез.

Мы сидим в уютном уйгурском кабачке и я наблюдаю за ним как он изучает меню. Сейчас хитринки нет, Римас предельно внимателен и сосредоточен. Это у него было всегда – неважно судьбоносное или пустяковое решение надо принять, он подойдет к вопросу со всей серьезностью. Решение принято, Римас заказывает лагман, манты и зеленый чай. Хитринка вновь возвращается в прищуренные уголки глаз. Я непроизвольно улыбаюсь.

У Римаса средней руки гешефт, туристическая фирма. Мы обсуждаем туристическую индустрию в целом.

– Самый быстрорастущий сегмент в Британской Колумбии это whale watching, – говорю я, вспомнив виденную краем глаза статью, – это когда на лодках плывешь туда, где тусуются киты и наблюдаешь за ними, фотки делаешь.

– Только киты? – спрашивает он.

– Нет, не только. Касатки тоже. И дельфины.

Принесший чай паренек обращается к Римасу по-уйгурски. Такое бывает нередко. Римас, будучи генетическим сплавом киргизских и прибалтийских кровей, частенько принимается за своего в самых разных диаспорах. Он отвечает ему по киргизски, паренек вежливо кивает и уже переходит на русский. Вавилонское смешение языков в Бишкеке не менее драматично, чем в Ванкувере.

Жизнь в Кыргызстане делает народ жестким. Тут нет канадской учтивости, все делается быстро и конкретно и если ты не успел, то тебя отпихнули. Это не имеет ничего общего с грубостью, это та среда в которой приходится существовать. Римас по сути своего рода квинтэссенция способности не только выживать, но и находить место под этим непростым солнцем. Он всегда был таким, но сейчас казалось, что способность эта даже усилилась вопреки (а может и благодаря) пребыванию всех сфер жизни Кыргызстана на зыбкой грани между относительным порядком и революционно-экономическим хаосом. Думая о Римасе я неизбежно вспоминаю о великих литовских князьях, подчинивших себе Восточную Европу и сумевших процветать в непростых условиях жесткого антагонизма с Золотой Ордой и Тевтонским Орденом. Нет сомнений в том, что генетически ему что-то перепало от их упрямства и жажды к жизни.

– Хочу Тракай повидать когда нибудь, – говорю я Римасу.

– Поехали, – легко отвечает он, – посмотрим караимские домики в три окошка.

– А Гальве такое же красивое как на открытках?

– Ну ничего. Не такое как Иссык Куль конечно. Ну лебеди там есть еще.

– А что, увиденный утром призрак князя Витаутаса правда приносит удачу?

– Говорят...

В Тракае, по рассказам Римаса, до сих пор живут караимы, татары, приведенные сюда князем Витаутасом из Крыма и Причерноморья и составившие его личную гвардию. Фасад их домов обязательно включает в себя три симметричных окна – одно богу, одно князю Витаутасу и одно себе. Караимов мало, также мало как и иссык-кульских калмаков, если не меньше, однако в литературном наследии Литвы они играют настолько же центральную роль, насколько калмаки в «Манасе».

Паренек приносит горячий лагман и лепешки. Я рву на части одну из них и случайно переворачиваю другую. Римас, ничего не говоря, аккуратно берет перевернутую лепешку и кладет ее лицевой стороной вверх. Лепешки нельзя класть лицевой стороной вниз, точно также как на столе не должна стоять пустая бутылка из под алкоголя. Мне становится неудобно – все я забыл за десятилетие, проведенное за океаном. Хорошо, что рядом Римас, а не кто нибудь другой.

Мы болтаем о всякой всячине, вспоминаем детство, Лос Анджелес, где мы как-то раз встречались, времена романтического капитализма. Лагман очень вкусный, гёрё-лагман, где много мяса и мало соуса. Римас привел меня сюда, зная мою слабость к уйгурской кухне. Ванкувер едва ли не самый космополитичный город на планете, где можно найти кушанья практически любых стран и народов. Но только уйгурских ресторанчиков, вот таких вот, небольших, уютных, без излишей помпы, а главное с настоящим уйгурским лагманом, там нет. Я порядочно добавил в весе за все время проведенное в Бишкеке из-за того, что ел лагман как одержимый – в Бишкеке, в Караколе, в Чолпон-Ате и даже в Боомском ущелье. Гастрономическая ностальгия – жесткая разновидность депрессии. В этом случае, настоящий уйгурский лагман, такой, где лапшу вручную вытягивают и скатывают змейкой в глубоких чанах, овощи жарят в казане на раскаленном масле вместе с бараниной, и подают с острой чесночной лазой – отличный антидепрессант.

– Кушай, кушай – заботливо говорит Римас, глядя на мой аппетит.

Он заказывает мне еще одну кесушку лагмана, я ее с удовольствием осиливаю, но когда приносят манты места уже нет.

– Надо, надо, – приговаривает Римас, аккуратно кладя мне в тарелку две дымящиеся мантышки и подливая чаю.

Я смотрю на пар, струящийся из моей тарелки и ощущаю тепло как в прямом, так и в переносном смыслах. Мне тепло оттого, что я отлично поел блюда, по которому скучал десять лет. Мне тепло оттого, что за одним столом со мной Римас. Тепло от зеленого чая. Тепло от римасовского немногословия.

Мантышка затейливо слеплена чьими то умелыми пальцами. На мгновение ее становится жалко. Любой акт вкушения пищи это беспощадное уничтожение чьих то творческих усилий. Самое удивительное, что сам творец этому только рад и сделать его счастливым может только тотальное разрушение всего, что им создано. Это особенно справедливо, когда творец – женщина.

– Скажи, ну почему в Кыргызстане так много едят? – шутя спрашиваю я.

– Отсюда все проблемы, – отвечает он. Уголки его глаз вновь вспыхивают хитрецой.

– Так уж и все?

– А ты думаешь почему электричество отключают? Потому что ни у кого нет времени заняться вопросом – все время проводится в трапезах.

Мы смеемся и пьем чай.

Мы едем в аэропорт. Почему то всегда складывается так, что в аэропорт меня везет Римас. Куда бы я не летел – в Россию, Англию или Голландию. Где бы аэропорт не находился – в Бишкеке, Алматы или Лос– Анджелесе. В этот раз я вылетаю из Алматы. Сейчас раннее утро и улицы города все еще не парализованы эпическими алматинскими пробками. Мы проезжаем сверкающие неоном центральные проспекты, выглядящие совершенно типично для среднестатистического западного города – дилершипы, офисные здания, супермаркеты. Такого не увидишь в Бишкеке – бурный поток нефтедолларов иссякает задолго до погранпункта на реке Чу.

Я покупаю местных газет, чтобы листать в самолете. Почему то уже продаются забавные открытки с сердечками, хотя до Дня Святого Валентина еще очень далеко. Римас ведет меня к международному терминалу.

– Смотри, – говорит он, показывая куда то наверх, – Нурсултан Абишевич тебе машет в дорогу.

Я смотрю куда он показывает и вижу гигантский портрет казахстанского президента, изображенного на фоне карты государства. Мне не весело. Римас говорит мне что-то по киргизски и тут же переводит на русский: «неважно где – главное, чтобы живой и здоровый». Я его обнимаю, прохожу вглубь зала и встаю в очередь к амбразуре проверки билетов. Римас не уходит. Он стоит у входа и помахивает мне. Когда моя очередь подходит, я протягиваю документы проверяющему байке и вновь оглядываюсь. Римас по прежнему стоит у входа и машет. Я вспоминаю смешные открытки с сердечками, продающиеся в зале ожидания и думаю со странной меланхолией, что сердце Римаса, как караимский дом в три окошка, одно из которых всегда открыто для близких людей.

Я вздрагиваю: байке громко шлепает штамп в моем паспорте и внимательно смотрит на меня с каменным выражением лица.

© Анвар Амангулов (Амин Алаев), 2014