Toktogool – Liverpool

Рок-роман

(Отрывки из произведения)

Это новый вид прозы. Рок-роман, т.е. роман, написанный в стиле рок. Это музыка, воплощенная в слове, или слово, воплощенное в музыке. Это история четверых ребят из небольшого городка Токтогул. Они любили и играли рок-музыку, за что и поплатились: советский авторитарный режим расправился с ними, как он расправлялся со всеми инакомыслящими… Книга написана на английском языке и переведена автором на русский. Роман “Toktogool – Liverpool” стал победителем на международном конкурсе OCABF (Лондон-Кембридж). Предлагаем читателям отрывки из романа…

Рок – один из видов эстрадной музыки 2-й половины ХХ в., включающий элементы фольклора, электронные эффекты – при доминирующей роли ритма – и характеризующийся своеобразной манерой вокализации.

Словарь Ефремовой

Ну, что ж, рок так рок… One, two, three, four…

It's been a hard day's night… Да, это была ночь трудного дня, и я работал, как собака. Это была ночь трудного дня, и я должен был спать, как бревно. Но я сижу вот и вспоминаю свое детство. Я вспоминаю своих друзей, одноклассников и соседей. В ночь трудного дня я вспоминаю, какие у меня были замечательные друзья в детстве, и что с ними сталось. Вспоминаю, какие у меня были разные учителя, и что они все нам дали. В какой стране мы жили, и до какой жизни мы докатились. Кого мы любили, и как нас любили. И как мы все любили рок...

НОЧЬ ТРУДНОГО ДНЯ
    lento*
    (*медленно)

Да, это была ночь трудного дня. 27 августа 2010 года, когда я прилетел в аэропорт Хитроу, в Лондоне шел дождь. 9 часов 40 минут я находился в воздухе, пролетел 3428 миль – это действительно очень трудно.

«Боинг 757» рейсом 992 из Бишкека мягко опустился на посадочную полосу и тихо задрожал. Он еще долго будет бродить по лабиринту бетонных полос и лавировать меж остальными уже остановившими свои пропеллеры самолетами, пока не достигнет нужного нам терминала.

Я прошел сперва внутрь огромного аэровокзала, затем взял свой багаж и направился к выходу.

Дождь сначала лишь слегка накрапывал, но пока я сел в такси, он быстро усилился и к моему отъезду уже хлестал самый настоящий ливень.

Когда я высадился у гостиницы «Шератон», было уже светло. Я впервые ступал по земле Англии, по родине Робина Гуда и «Ливерпульской четверки». Робина Гуда-то я вспомнил, допустим, потому, что в школе нам вдалбливали, что он был защитником всех обездоленных. Но почему я вдруг вспомнил про «Битлз», в то время даже сам я пока ясно не представлял. Может быть, потому что именно тогда на меня вместе с дождем хлынули воспоминания детства? Не знаю уж, ей-богу...

Я с огромным удовольствием глубоко вдохнул сырого летнего воздуха Туманного Альбиона и вошел в гостиницу. У себя в номере я попросил чашечку черного кофе и, открыв «Apple», начал заносить туда свои первые впечатления. Нет-нет, не в тот битловский «Apple» , а в свой белый лэптоп с программой «Макинтош», который я всегда ношу с собой.

Вот тогда и всплыли почему-то в моей памяти школьные годы...

Да, незабываемые школьные годы! Школа – это первая книжка, первый портфель, первый урок и первый учитель… Потом уже первая пятерка (или двойка), первая любовь, первые друзья...

МОИ ДРУЗЬЯ
    andante* 
    (*не спеша)

One, two, three, four… Меня зовут Джоро, то есть, Джоробек полное имя мое. Я играю на бас-гитаре.

А меня зовут Саткын, я играю на оргáне или… óргане, я и сам-то хорошо не знаю. Короче, я играю на «Ионике». Вот и все.

Я Джаныбек или Джонни, как зовут меня друзья. Я играю на ритм-гитаре и играю в дурака. Ха-ха…

Салам! Салам! Всем бы по шапке вам… Это я так шучу, извините, если шутка глупая… Меня зовут Болот, короче, Бола, и мне досталось соло… то есть соло-гитара.

Привет! Я Петя. Нет, я не петушок, я играю на ударных и могу постучать еще по чьей-нибудь башке тоже. Если кто хочет, конечно.

А я Рат и всем рад. Шутка. Я пока ни на чьих нервах не играю. Это тоже шутка... (хором) А вместе мы зовемся... «ВИА «Рок-н-ролл»!..

Так мы начинали в то время свои выступления. Правда, рок мы стали петь чуть позже, а до этого назывались проще, по-советски – «ВИА «Аврора». Тогда мы и петь начинали с обычных детско-юношеских и патриотических советских песен. Ну, разные там «Что тебе снится, крейсер «Аврора»?..» или же «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз...» и дальше в том же духе. Мы так же, как все советские пионеры того времени, участвовали на демонстрациях и праздничных кострах. Мы выстраивались в ряд под пионерское знамя на школьных линейках и отдавали салют в честь героев гражданской и отечественной войн. Мы так же играли в «Зарницу» и бегали собирать металлолом.

Но лишь позже, когда из скудных в то время сведений мы узнали про «Битлз» и вообще про рок, то стали исполнять песни из их репертуара. Вообще, битлы нас всегда будоражили своей изобретательностью и экстравагантностью.

...Теперь-то ясно, почему это я вдруг так неожиданно вспомнил про битлов! Я ведь по сути всю жизнь мечтал попасть сюда, в Англию, мечтал ощутить этот воздух, этот запах, который ни с чем не сравнишь... Это земля эльфов и волшебниц, это родина Шерлока Холмса и Счастливого принца, Мэри Поппинс и Питера Пэна ... А вон там, где-то в графстве Восточный Сассекс, находится Стоакровый лес, где живет медвежонок Винни-Пух. И, наконец, это родина "Ливерпульской четверки"...

Так вот я шел по Флит-стрит, по этой улице газетчиков… Уф, чуть было не сказал «газетной улице», но в Ростове-на-Дону, где я учился в университете, была улица Газетная, и у нее репутация была не совсем безупречная, так что я, кажется, вовремя опомнился. Итак, шел я по Флит-стрит и вспоминал, как мы, четверо парнишек из небольшого городка Токтогул, украдкой играли рок, и нас называли по аналогии с битлами «Токтогульской четверкой». Правда, в начале нас было гораздо больше. Были у нас гитаристы и аккордеонисты, были певцы и даже танцоры, но потом многие из них по разным обстоятельствам выбыли из наших рядов. Кто ушел от нас по так называемым идейным соображениям, кто ушел просто так, а кто ушел вообще из жизни. Вечная память им. Я, наверное, впервые вспоминаю об этом – столько времени прошло, многое уже и забылось... Остальные ребята, оставшиеся в живых, конечно, тоже в свою очередь расскажут каждый свою историю: я по приезду в Айова Сити, штат Айова, США, где в дальнейшем мне предстоит жить, попрошу их по электронке сделать это. Они сейчас живут там, в Токтогуле, в городе нашего детства. Правда, в последнее время они сильно сдали, в смысле здоровья, но я все равно попрошу их рассказать, что тогда с ними происходило... А пока я начинаю свой собственный рассказ. Итак...

Теперь мне понятно, почему это вдруг в последнее время у меня из головы не выходят «Битлз», рок-н-ролл и вообще музыка. Ведь «Битлз» – это не просто музыка, а целое явление, породившее во всем мире такое понятие, как битломания. Экспериментируя с классической, восточной и электронной музыкой, «Битлз» привнесли в популярную музыку живой ищущий дух. «Битлз» создали стиль, для которого характерны громкое звучание, достигаемое применением инструментов с электроусилителями, и резко выраженный бит, т. е. ритмическая пульсация. Вот поэтому и назвали они свою группу так – «Битлз». И вовсе не жуки* были эти ребята, уж поверьте мне... (*Иногда название группы так и переводят: “beetles” – жуки)

И когда я через несколько дней летел на «Боинге» американской авиалинии рейсом 767-300 из Лондона в Чикаго, то я с нежностью вспоминал наших ребят, чуть ли не каждый день прятавших свои красные галстуки куда-то глубоко в карман. И вовсе не из идеологических каких-то там соображений все это делалось, а просто потому, что галстук слишком давил на шею, и нам вслед Джону Леннону хотелось бы крикнуть, как в песне «Money (That's what I want)», во весь голос: «I wanna be free…» («Я хочу быть свободным…»). Мы, может, точно так поступили бы и с синими скаутскими галстуками, будь они неладны все.

Странное то было советское время. Там были свои идолизированные идеалы. И были фетишированные ценности.

Помню, нас заставляли помогать старикам и детям, одиноким женщинам и больным, называя все это тимуровским движением. Тимур и его команда на долгие годы стали образцом социалистического труда для советских людей. Затем появились герои социалистического труда, появились стахановцы и мичуринцы. И поэтому то, что мы прятали свои галстуки в карманы, было просто выражением нашего пусть и небольшого, но протеста против насилия. Мы ведь тогда были такими максималистами. Или точнее… я думаю, тогда мы были просто вольными детьми, и навязывание чего бы там не было нам всегда претило. Точно так, кажется, поступали и битлы. Вот в чем мы с ними были похожи.

Вчера мы сидели с моим другом Чехемом из Джибути в кофейне «Джава Хауз» прямо в центре Айова Сити и пили кофе. Как всегда я добавил сразу пять-шесть пакетиков сахара в свой кофе, а он ни одного. Он в день выпивает по восемь-девять чашек кофе и совсем не добавляет сахару. Говорит, что с сахаром кофе – это уже не кофе.

– Но как же ты его пьешь, ведь он такой горький?

Его ответ был убийственный:

– Но ты же пьешь без сахара водку. А она еще горше...

Перед железной логикой я замолкаю. Но через некоторое время я пытаюсь взять реванш.

– Вот из-за того, что ты пьешь столько кофе, ты сам тоже стал весь черный. А я пью всего по чашечке и потому чуть-чуть смуглый, – подшучиваю я, и Чехем слегка улыбается мне.

Там, в глубине зала, парни готовят микрофоны и камеры для съемок телевидения. Это IPR (Iowa Public Radio ) готовит свой очередной кастинг. Сегодня, кажется, выступает группа из четырех человек: трое парней и юная девушка. Но она здесь заправляет всем: она и ведущая, она и солистка, а остальные, здоровые такие ребята, покорно и охотно ей подчиняются.

Я сидел со скучным видом, потягивая свой кофе, скорее для виду, чтобы не обидеть моего друга Чехема, а сам про себя думал: «Ну, что интересного еще может выдать эта провинциальная даже для Америки группа с захудалыми своими гитарами, с допотопным синтезатором и ударными?» И тут же вспомнил про нас самих в юности: мы ведь тоже тогда играли на таких же гитарах и ударных, только у нас была тогда «Ионика». Ну, и лабали, мы считали, тоже не хуже всяких там «Роллинг Стоунзов» да «Дип Пёплов». «Дип Пурплé», как произносил это название наш комсорг. Он так и говорил: «Ваши всякие там «Кридансы» и «Дип Пурплé»…» Он очень ненавидел зарубежную эстраду.

А тем временем девушка в «Джава Хауз» вдруг выдает:

You call my name,
    But it doesn’t fit my soul… 

То есть, «ты зовешь меня по имени, а оно не вмещает в себя мою душу». Э-э, да это же «Битлз» и Насими вместе взятые! Помните, «I call your name» и «Я сотворение вселенной, но в сотворение не вмещусь...»? Здорово, однако, получается. Вот тебе и провинция!

Приехав в Америку, в небольшой городок Айова-Сити, штат Айова, я тотчас отправил домой электронное письмо и сообщил, что добрался хорошо. Затем я написал нескольким своим друзьям из ансамбля и попросил их вспомнить некоторые эпизоды из своего детства. Я честно признался, что это нужно для моей новой книги. Я просил их вспомнить эпизоды из своего детства, вспомнить школьные годы, ну, и юность, конечно. Да, еще и про первую свою любовь тоже обязательно нужно рассказать. Ну, и конечно, эпизоды так или иначе должны быть связаны с какой-нибудь песней или музыкой, добавил я в конце. И стал дожидаться, что они там понапишут.

Первым отозвался Бола, наш соло-гитарист.

МИР НЕ ПРОСТ…
    moderato*
    (*умеренно)

One, two, three, four… Привет, Джонни! Ну, как там в Америке? Лабаешь потихоньку? Ты, говорят, теперь у нас знаменитым вон заделался. Говорят, ты там книги пишешь, с каких пор?

Я вот хочу тебе кое о чем рассказать, может, тебе как раз для книги и сгодится. Ну, так слушай…

Ты в письме просил рассказать что-нибудь о своем детстве. Я родился 6 июля 1957 года, именно в тот день, когда Пол МакКартни впервые услышал группу в саду приходской церкви св. Петра в ливерпульском районе Вултон. МакКартни играл на гитаре очень хорошо и через неделю он вошел в состав группы "The Quarry men".

Я – Бола. Так прозвали меня друзья по ансамблю. Я помню, как мы впервые шли за гитарами. За первыми настоящими электрогитарами, а не такими, которые мы делали сами, собственными руками, из куска фанеры, аккуратно вырезая лобзиком каждый изгиб. Для этого следовало быть искусным мастером. Для начала необходимо было достать хорошую фанеру, хороший лобзик и хорошую краску, что практически трудно было сделать, так как все это в то время являлось дефицитом. И мы сначала долго мотались по всему городу в поисках всего необходимого, затем, достав через знакомых этот самый дефицит, тщательно и долго выпиливали из фанеры фигуру гитары. И лишь после этого мы принимались его раскрашивать в яркие различные цвета. Но, к счастью, нам теперь не нужно заниматься этой нудной работой, теперь у нас будут настоящие... яркие... разноцветные... заводские... электронные гитары.

Помнится, это было где-то к весне. Правда, еще лежал кое-где снег, но было уже к весне. Тогда еще директор школы Питер Оттович позвал тебя, Джонни:

– Джаныбек, ты, кажется, играешь на гитаре? – спросил он, по-свойски обняв тебя за плечи.

– Угу, – ты кивнул головой в знак согласия.

– Так давай создадим у нас в школе ВИА, – предложил Питер Оттович. – Набери себе еще ребят, кто хорошо играет на инструментах и поет.

– Хорошо, – согласился ты.

– Ну, вот и славно, – обрадовался Питер Оттович. – А сейчас возьми своих друзей, и пойдем в районо. Там привезли инструменты для нашей школы.

Ты говорил, что ты уж не знал, как обрадовался, услышав эту новость. И ты сразу же побежал ко мне. Я учился классом старше. По пути мы захватили с собой Петю. Затем побежали к Джоробеку и Саткыну, они учились вместе в одном классе. Мы все обрадованные побежали в кабинет к директору.

– Как?! Вы уже собрались? – удивился Питер Оттович и, обращаясь к учителям и завучу, которые сидели у него в кабинете, серьезно произнес. – Ну, что ж, тогда нам надо идти…

И мы пошли в районо, который находился улицей выше. По дороге мы бурно обсуждали предстоящие репетиции.

– Джонни, ты у нас будешь руководителем ансамбля, – сразу же решили мы.

– Хорошо, – согласился ты. – Я буду руководить и играть на ритм-гитаре. Это как играющий капитан команды. А ты, Бола, будешь играть на соло-гитаре.

Я тоже согласился.

– Ты, Джоро, на бас-гитаре, а Саткын на «Ионике»…

– А я? – обиженно спросил Петя.

– Ты? Ты будешь играть на ударнике.

– Но я же не умею.

– Ничего, научишься.

– Ладно, – хоть и недовольный, но согласился Петя.

На том и порешили. Когда увидели сверкающий электроорган «Ионика» и гитары, те самые настоящие, заводские, мы чуть не сошли с ума от восторга. Гитары были разного цвета: желтая, синяя и красная.

I play always yellow my guitar ,
    Yellow my guitar, yellow my guitar... 

– тут же затянул на мотив «Yellow submarine» Джоро, схватив свою желтую бас-гитару.

I play also yellow my guitar ,
    Yellow my guitar, yellow my guitar...

– подхватил его я, правда, сам взяв в руки синий соло. О-о, хорошо рифмуется, подумал я еще тогда... Бола – соло... Соло-Бола... Надо бы его использовать при знакомстве перед выступлением. Битлы тоже всегда представляют себя сами перед каждым концертом. И они это делают оригинально, по-своему. Мы тоже будем делать так...

– Ну, как, ребята? – спросил вошедший с листом счет-фактуры Питер Оттович. – Нравится?

– Это не то слово, Питер Оттович! – с восторгом ответили мы одновременно.

Наш дружный хор, вероятно, взбодрил директора школы, и он с радостью сообщил нам следующую удивительную новость:

– Тогда слушайте внимательно. Если вы освоите гитару и через три месяца подготовите две песни, то поедете на областной конкурс советской песни.

– Ура! – вскричали ребята, а ты тут же поспешил взять обязательство:

– Будут две песни, Питер Оттович! – прыгал ты от радости. – Мы вас не подкачаем, Питер Оттович!.. Даешь пятилетку в три месяца!..

Что делать, ты тоже тогда был дитем своего времени. В-общем, на тот день и на последующие два месяца энтузиазма у нас было больше, чем предостаточно.

На конкурс мы по совету Питер Оттовича подготовили одну патриотическую песню и одну про любовь. С патриотической все было ясно: мы решили петь «С чего начинается родина?». Но вот по поводу второй песни у нас пошли разногласия: ты и я предложили «Первую любовь», Саткын – «Все, что в жизни есть у меня», а Джоро и Петя – «Последнюю электричку». Все решилось, когда по всему миру пронеслась знаменитая мексиканская песня "Besame mucho" в исполнении "Битлз". Мы все разом тут же остановились на ней. И теперь уже по нашему актовому залу лилась самая свежая песня:

Besame, besame mucho
    Each time I cling to your kiss, I hear music divine…

Это было как свежее дыхание, как свежий ветер с дальних берегов Северного моря. Правда, недолго длилась наша радость, потому что бдительное око комсомольского вожака тоже не дремало.

– Это же не наша песня, – заявил он на предварительном прослушивании, где должны были утвердить песни, с которыми мы поедем на конкурс.

– Ну и что? – настаивали мы на своем. – Зато это прекрасная песня!

– Буржуазная песня не может быть прекрасной, – сказал, как отрезал, комсомольский вожак.

– Причем тут буржуазная? – удивленно вопрошали мы. – Любая хорошая песня сама по себе прекрасна.

Но секретарь комсомольской организации был непреклонен, и администрация школы запретила нам петь эту песню вообще. Мы тут же побежали к Питер Оттовичу. К великому нашему удивлению, даже директор школы был бессилен перед главным комсоргом.

– Я не могу противостоять комсомольской организации, – чистосердечно признался Питер Оттович после того, как выслушал все наши и комсорга доводы. – Не имею права.

А когда комиссия по внеклассной работе разошлась, директор пояснил нам:

– Ребята, если вы не хотите, чтобы вас срезали прямо здесь, вам придется уступить. Иначе они просто-напросто не пустят вас на конкурс, ведь конкурс-то... советской песни, и я тут уж ничем не смогу вам помочь.

Нам пришлось уступить, чтобы нам не помешали поехать на конкурс песни. Мы остановились на песне «Мир не прост». Да, действительно мир оказался не таким простым, как мы его сами себе представляли...

И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ...
    smorzando*
    (*замирая)

Я брел по берегу Тихого океана и мягко улыбался, вспоминая нашу борьбу с комсомольской организацией. Это мы называли революцией. Здесь почему-то мне на ум тотчас пришли строки из песни: «И на Тихом океане свой закончили поход…" Я весь вздрогнул и сжался, все больше кутаясь в свою куртку. Затем я стал отгонять от себя эту мысль. Ну, их к черту, эти революции!.. Битлы вон тоже понаписали аж три песни на эту тему, они так и назывались «Революция», «Революция 1» и Революция 9». Хватит! Мы и так уже достаточно «нареволюционизировались».

Помнится, мы на уроках пения все время заучивали и пели только революционные песни. Так и воспитали, кажется, из нас революционеров на свою голову. И как результат позже мы оказались в положении именно тех самых революционеров, которых допрашивали в холодных застенках.

А в Америке тем временем революционеры свой протест подавили сексом и наркотиками. В Сан-Франциско, например, есть район, рестораны и магазины которой по сей день напоминают нам о великом движении хиппи. Это Хайт-Ашбери.

Только побывав здесь, я понял, почему во всем мире писателей и артистов отнесли к разряду безработных, нищих и попрошаек.

И вот на Хайт-Ашбери я окончательно понял, что богема – это целый образ жизни. Это и воля, с одной стороны, и свобода, и независимость от всяких политических и экономических пристрастий. Но это и нужда, и голод, и нищета, и грязь. И, конечно же, наркотики. Ну, что говорить, если даже «Битлз» и все остальные рок-группы зациклились на этих самых наркотиках.

Обо всем этом я, конечно же, узнал здесь, на Хайт-Ашбери. Я узнал, что влияние на творчество группы оказал Боб Дилан, записи которого "Битлз" слушали с конца 1963 года. Сначала Леннон, Маккартни и Харрисон переняли стиль и манеру исполнения Дилана. А после того, как благодаря американскому певцу музыканты познали прелести наркотиков, они стали менее скованными артистически и более восприимчивыми к духу поэзии Боба…

Здесь на Хайт-Ашбери я прочувствовал все это. Стоило проехать пять-шесть остановок на троллейбусе и можно было сразу почувствовать разницу между благополучным, респектабельным Юнион-Сквером и 710 домом по улице Ашбери, где с 1965 по 1968 год жила любимая в свое время всеми рок-группа «Грейтфул Дэд». Или же между красивым Голден-Гейт парком и 636 домом по Коул-Стрит, где в 1963 году Чарльз Мэнсон и группа «Фэмели» провели «Лето любви». Там чистота и благополучие, а здесь грязь и вонь. Там зелень и морская свежесть, а здесь тлен и затхлый воздух.

Айова Сити, в отличие от Хайт-Ашбери, оказался в этом отношении нетипичным американским городом. Здесь я не видел наркоманов, наоборот, здесь даже было всего лишь два места во всем городе для тех, кому захотелось бы покурить. Айова Сити отличался от всех городов США, он слишком разнился от остальных больших и малых городов своей добропорядочностью и гостеприимством. Отличался он и своей архитектурой, поэтому он не был похож на типичные американские города.

Хотя какой из американских городов типичный? Сан-Франциско, например, это испанский стиль, Вашингтон… он больше похож на нашу столицу Бишкек. Иногда мне кажется, что Бишкек срисовали с Вашингтона, а может, наоборот? Ведь эти два города почти одногодки. Может быть, все может быть. Нью-Йорк… Так тот вообще какой-то город-монстр. Чикаго... вообще-то Чикаго можно принять за типично американский стиль, если таковой существует. Там я посетил Оук-Парк, дом Хемингуэя, и мне повсюду казалось, будто я уже здесь однажды бывал… Ну, ладно, об этом я как-нибудь в другой раз. А пока…

Айова Сити больше похож на небольшие английские города, хотя его, говорят, основали немцы. Так вот Айова Сити – это реальный город, очень похожий на игрушечный, построенный для детей. Еще я вам скажу, это город моей мечты... детской мечты после прочтения книги «Мэри Поппинс, или Ветер перемен».

Особенно похож мой дом № 115, на улице Норт Гилберт. Да и остальные дома по соседству на перекрестке Норт Гилберта и Джефферсона.

Когда я увидел Айова Сити, я так и воскликнул: «Это город моей мечты, моего детства!»

Правда, местные жители Айова Сити почему-то все время меня пугают предстоящей зимней стужей. Они говорят, что здесь страшно холодно зимой, и снега выпадает очень много. Ну, что ж, поживем – увидим. Хотя у зимы, как и любого другого времени года, тоже есть свои прелести... Это подтверждает и новое письмо от Пети.

Это наш Петя-петушок, золотой гребешок, как мы подтрунивали над ним. Он еще вместо Миссиссиппи произносил: «Мисиписи». Вот умора была… Но он отличный парень, за одну четверть, то есть за три месяца, он освоил ударные инструменты. Зато как он пахал... как он пахал!.. День и ночь пахал!..

Итак, пришло письмо от Пети. Интересно, что он там настрочил?..

ПЕТЯ

One, two, three, four… Помнишь, Джонни, так мы всегда начинали свои концерты?

Привет, друг! Как здорово, что ты не забыл нас в своей Америке. Не зазнался, значит. А то обычно, как стали шишками, так и забывают своих друзей. А ты не забыл, помнишь...

Ну, что я расскажу тебе. Здесь в Токтогуле и рассказывать-то не о чём. Пацанов наших я редко вижу, иногда ,может, по праздникам. Саткын сейчас крутой стал бизнесмен, свой бизнес имеет. Вечно крутится, суетится, его и не поймаешь. Он собирается в депутаты от нашего района. Вон куда замахнулся, а!..

Рат – так тот тоже бизнесмен, только сельский. Пасека у него на Чичкане. Медом торгует.

A taste of honey 
    tasting much sweeter than wine 
    Do dut don du, do dut don du… 

Приезжал давеча, вместе посидели, покалякали о том, о сем. Про вас вспоминали, ну выпили немного... по бутылке на брата. Во загнул я, да? По бутылке и мало, каково, а? Ну, мы раньше ведь, бывало, по литру-два выпивали, помнишь? Ладно, да что я это про выпивку-то? Ты ведь меня про детство, про юность там спрашивал, про наш ансамбль... Помню ли какой-нибудь эпизод, да? Ну, вот слушай меня.

Я сам родился летом 1960-го. Кажись, именно в этом году, битлов заметил хозяин гамбургского клуба Кошмидер и пригласил их к себе. Музыканты тогда как раз подыскивали себе ударника. И тогда они остановили свой выбор на Пите Бесте, чья группа только что распалась. А 16 августа 1960 года Леннон, Маккартни, Харрисон , Сатклифф и Бест покинули пределы Англии и 17-го уже вышли на сцену нового гамбургского клуба "Индра".

Я тоже играл у вас на ударниках. Скажу честно, мне ведь сначала было нелегко играть на ударных, но я старался изо всех сил. Да и вам, остальным ребятам, я видел, нелегко было – приходилось на ходу учиться играть на той же самой гитаре. Еще труднее было играть медиатором. Мы же привыкли играть пальцами, перебором, а медиатором сначала все время цепляло, сбивались из ритма. Бола, конечно же, лабал на гитаре лучше, чем ты, ты уж извини меня, Джонни, я так честно скажу, прямо в лоб. Зато ты иногда импровизировал и даже сам сочинял что-то.

Кстати, что касается детского… Ты там просил написать что-нибудь про свое детство тоже. Так вот слушай…

ПАДАЕТ СНЕГ
    con tristezza
    (*с грустью)

Впервые танцевать танго меня научила моя одноклассница Лиля, Лилька, как мы звали ее. А вообще-то ее настоящее имя было Лилия, по названию такого красивого белого цветка, растущего в воде и оттого имеющего холодный оттенок.

Это случилось на Новый год. На улице шел снег. Мы всем классом собирались у Лиды, она жила в ПДУшках. Это такие двухэтажные сборные деревянные дома. Комнаты в них маленькие, но уютные. А зимой в них особенно тепло.

Я не хотел идти на вечер, но Лилька насильно потащила меня туда. У нас не было с ней никаких отношений, хотя я был в нее влюблен. Не знаю, почему, но я влюбился в нее, как только меня перевели в один класс с ней. Раньше мы учились в разных классах, но после восьмого наш класс разделили, и я попал в один класс с Лилькой. Она была красивая девушка, но я ни на что не надеялся. А может, я влюбился в нее еще и потому, что ее отец был скульптором, а я как раз в это время мечтал стать художником.

Помню, как в первый раз я пришел к ним домой. Мне нужно было решить одну задачу по математике, она была очень сложная, а Лилька щелкала задачи, как семечки. Это, конечно же, был повод побывать у нее дома, и я этим поводом решил воспользоваться. Вернее, я решился-таки наконец воспользоваться. До этого я почему-то не решался: может, боялся получить от ворот поворот. Это так всегда бывает: когда кого-нибудь сильно любишь, то боишься получить отказ и оттягиваешь объяснение в любви, пытаясь продлить себе возможность тешить себя хотя и зыбким, но не безнадежным чувством. Поэтому, наверное, те, кто действительно любит девушку чаще всего ее и теряют, чем те, кто вовсе не любит. Нелюбящему легче признаваться в любви, потому что он не боится потерять любимую: в случае отказа он спокойно пойдет к другой. А у тебя она – единственная, и ты боишься ее потерять. И чаще всего именно из-за этого теряешь. Так вот я тоже боялся потерять Лильку, потому и не решался открыто ухаживать за ней. Я боялся, что она отвергнет меня. А она не отвергла, наоборот, она сама потащила меня на мой первый вечер на дому. Раньше я не ходил на такие вечера: или потому, что меня не звали, или же раньше у нас такое не было принято.

И вот мы с Лилькой шли по улице, густо покрытой снегом, и она взяла меня под руку. Мне было приятно идти с красавицей по улице, и все люди, казалось, завидовали мне. А я был горд и в то же время взволнован. Лилька нежно прижалась ко мне, и от этого меня все больше бросало в пот.

Наконец, мы пришли к Лиде. Одноклассников пока собралось немного, но те, которые пришли, уже танцевали. Шейк я уже умел танцевать, и твист, и чарльстон я танцевал неплохо, а вот танго никогда не танцевал. Одна мысль, что в танго берешь девушку за талию, меня бросала в дрожь. Я ни разу не касался тела ни одной девушки. В этом была вся проблема: я все время боялся, что меня всего обожжет.

Но вот Лилька поздоровалась со всеми присутствующими, скинула с себя пальто и тотчас подошла ко мне. Не ожидавший такого начала я отступил назад, но моя одноклассница, не давая мне опомниться, тотчас взяла меня за руку, другую мою руку подвела к своей талии и закружила в танце. Голова моя пошла кругом. Меня бросало то в горячий, то в холодный пот. Я был возбужден настолько, что боялся упасть без сознания. А Лилька, все весело улыбаясь, водила меня в танце и каждый раз, когда я наступал ей на ноги, поправляла меня и учила танцевать.

Постепенно я начал приходить в себя и уже чувствовал себя более уверенно. На этот раз звучала песня Сальваторе Адамо «Падает снег»:

Tombe la neige,
    Tu ne viendras pas ce soir.
    Tombe la neige
    Et mon coeur s'habille de noir...

– звучала песня на непонятном мне тогда языке. Это потом я узнал, что песня на французском языке, и с тех пор я полюбил этот язык. Песня была настолько нежной и красивой, что я без слов понимал, о чем в ней поется. Это была песня одиночества и отчаяния от безответной любви. Я не понимал слов, но мне казалось, что кто-то рыдает от тоски и одиночества. Влюбленный ожидает свою любимую, а она почему-то все не идет. Вокруг все белым-бело, и кругом белое отчаяние. От этого он чувствует себя совсем одиноким, а она все не идет. Он все ждет, а снег все падает и падает…

Одно окно почему-то было открыто, и через него я увидел, что снежинки тоже кружились с нами в танце. Свет от лампы падал на белый снег, и я видел, как снежинки, кружа в такт песне, как будто кружа в танго, медленно и плавно опускались на землю.

Tu ne viendras pas ce soir
    Me crie mon desespoir
    Mais tombe la neige
    Impassible manege… 
    Lа-lа-lа-lа-lа-lа-lа-lа-lа…

И Сальваторе Адамо от тоски и одиночества завывал так, что у нас с Лилькой души тоже вздрагивали. Я все сильнее прижимал ее к себе, и она тоже крепче обнимала меня. И мы вместе тонули в белом безмолвии… Я уже никого больше не замечал, для меня больше никого на свете не существовало. Был я, была Лилька, был белый снег. Я даже не заметил, как закончилась вечеринка, и все стали расходиться.

Когда мы возвращались по улице, неожиданно навстречу нам вышло несколько наших учителей. То ли они специально вышли в рейд ДНД (помнишь, Джонни, такая добровольная народная дружина была?), чтобы застать нас в полночь на улице, то ли они тоже где-то справляли Новый год, не знаем. Но когда они вышли навстречу, мы бросились врассыпную. Мы с Лилькой побежали в одну сторону. Мы бежали, взявшись за руки, и нам нисколько не было страшно, а наоборот, мы бежали радостно. Мы забежали в подвал строящегося многоэтажного дома, каркасы которого в темноте напоминали нам скелет динозавра. Мы, весело смеясь, спрятались там. Потом мы замерли. Лилька взяла меня за руку – она вся дрожала от холода. Я стал согревать ее руку, растирая каждый ее пальчик и теплым дыханием обволакивая всю ее ладонь. И тогда мои губы коснулись ее рук. Я почувствовал, что Лилька вздрогнула от прикосновения моих губ. Она вся обомлела, и тогда я поцеловал ее уже в губы. Она не отталкивала меня. Так мы сидели в подвале очень долго. Наши ноги уже отекли от долгого сидения, но мы не спешили уходить оттуда. Мы вышли из подвала лишь через час, когда все вокруг стало тихо. Мы шли по снежному завалу, и снежинки хрустели у нас под ногами.

В тот день я полюбил зиму и белый снег. Мне стало нравиться все, что было связано с зимой. Мне нравилось, как под ногами хрустит снег, как белые снежинки сверкают под звездами. Понравились и все песни, связанные с зимой…

К сожалению, повесть нашей любви закончилась так же быстро, как началась. И закончилась она по моей вине. Нет, скорее по моей глупости. Но я тогда был так молод и глуп. Это я сейчас понимаю, что все это было глупо, а тогда… Тогда мне все казалось столь серьезным и важным, что я потерял голову.

Помнится, это было 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского Флота. В тот день наш класс исполнял сценку о войне. Как раз совсем недавно по всем экранам прошел фильм «Не самый удачный день», где показывалась инсценировка под песню Булата Окуджавы. Так вот наши ребята сыграли именно такой эпизод. Из темноты выходило несколько ребят в фуфайках и шапках-ушанках, в кирзовых сапогах и с рюкзаками за плечом. А в глубине зала стояло несколько девочек и пело:

Ах, война, что ты сделала, подлая?
    Стали тихими наши дворы, 
    Наши мальчики головы подняли, 
    Повзрослели они до поры…

И вот в одном месте, когда мальчики пели: «До свидания, девочки… девочки», неожиданно для меня вперед выходила Лилька и обнимала Сашу. Я умом понимал, что это так положено по сценарию, но сердцем никак не смог согласиться. Почему именно Лилька? Почему она обнимает именно Сашку? Все в зале обернули головы в мою сторону. И я обиделся на Лильку. Я стремглав бросился из актового зала. От ревности я даже забыл, что мне играть на гитаре и даже петь несколько песен. Так я подвел и моих друзей по ансамблю.

На другой день Лиля оправдывалась:

– Но это же так, понарошку...

– Ничего не знаю, – не соглашался я. – Ты зачем согласилась на такую роль?

– Так ведь кто-то же должен был ее исполнить!..

– Значит, у вас с Сашей что-то есть, – не унимался я.

– Да нет же, – чуть не плакала Лиля. – Ну, как тебе это объяснить? Ничего между нами нет, просто так положено было по роли...

– Вот видишь... Ты уже привыкла к таким ролям. Для тебя обниматься с пацанами – это обычное дело. Ты, наверное, меняешь мальчишек как перчатки...

– Неправда! – вскричала Лиля. – Ты разве видел меня когда-нибудь с кем-то?

– Видел, – буркнул я.

– Где ты видел?

– С Сашей видел.

– Эх, ты, дурак! – в сердцах сказала Лилька и ушла.

Мы не разговаривали с ней до самого Восьмого марта. Я думал, что Лилька и вовсе не придет на школьный вечер в честь Женского дня, но она пришла. Пришла позже всех, видимо, долго сомневалась прежде, чем решиться прийти. Вошла в актовый зал и робко присела на самую крайнюю скамейку. Она была в сером пальто потому, что в тот год почему-то весна сильно задерживалась. Такого раньше не бывало: весной, в праздник да еще и со снежной пургой, будто это был Новый год. Лилька сидела, не снимая пальто, значит, она не собирается танцевать. Значит, она пришла только для того, чтобы увидеть и послушать меня. Послушать, как я пою. Значит, она меня любит!.. Я радовался в душе, хоть и делал вид, что не принимаю ее прощения. У Лильки был жалкий вид: она сидела, прижавшись в углу, и отказывала всем приглашавшим ее на танец. Иногда она краешком глаз поглядывала в мою сторону, и я от этого был непомерно горд. Горд потому, что меня любили. Горд потому, что от моего прощения зависело продолжать или нет наши отношения. Горд потому, что передо мной извинялись. Пусть не открыто, но даже так. Какой же глупый был я тогда! Во мне играл эгоизм – это я понимаю сейчас. А тогда я был безгранично горд собой. Я играл на гитаре и пел песню о любви. Пел я проникновенно и с вдохновением. Наверное, хотел еще больше задеть самолюбие Лильки, еще больше ущемить ее гордость. А она все сидела и молчала.

Когда вечер закончился, мы с ребятами из ансамбля стали собирать аппаратуру. Краешком глаз я видел, что Лилька ждет меня, но все равно не торопился. Она же, наоборот, терпеливо ждала. И вот, наконец, мы убрали за собой и вышли во двор школы.

Она шагнула ко мне из темноты. Я сделал вид, что не заметил ее, и продолжал идти.

– Петь! – позвала она тихо.

Я остановился и посмотрел на нее.

– Петь, – повторила Лилька еще раз. – Я хотела сказать тебе…

Она запнулась и посмотрела на остальных ребят, тоже остановившихся вместе со мной.

– Я хотела сказать тебе…

И Лилька опустила глаза. Ребята поняли все и ушли. Остались только мы: Лилька и я.

– Петь, я хотела тебе сказать… Мы уезжаем из Токтогула.

– Куда? – холодно спросил я у нее.

– Далеко, – чуть не плача произнесла Лилька. – Я пришла попрощаться с тобой. Мы уезжаем завтра.

– Тогда… прощай, – все еще холодно попрощался я с ней и, резко отвернувшись, зашагал за ребятами.

– Петь! – вдруг Лилька заплакала. – Мы уезжаем навсегда, и мы… мы с тобой больше никогда не увидимся…

Я продолжал холодно молчать. И затем я тихо, но гордо произнес:

– Прощай... Ты действительно похожа на цветок лилии. Такая же красивая… и такая же холодная…

И я шагнул в снежную пургу. Тот снег стал снегом нашей разлуки. Это я понял, когда проснулся утром. Снег все еще шел. Я оделся, позавтракал и грустно смотрел в окно. Смотрел, как падают белые хлопья, и вспоминал вчерашний вечер. И только тогда до меня дошло, что сказала Лилька… Лиля… Лилия… Она ведь сегодня уезжает и уезжает навсегда. Увижу ли я ее еще раз? Встретимся ли мы когда-нибудь? Неужели же мы расстанемся так, навсегда и с обидой друг на друга?

Я помчался к Лильке. К моей любимой Лильке. Когда добежал до угла улицы, я увидел, как грузовая машина, доверху нагруженная вещами, удалялась от меня. Незаконченный бюст Ленина торчал среди домашнего хлама, и я понял, что это была машина, увозящая Лилю от меня навсегда. Я бежал вслед машине и кричал, но снежная пурга уносила мой крик в сторону. Я продолжал бежать и, наконец, заплакал. Я плакал потому, что не успел попрощаться с Лилей. Плакал потому, что я терял свою любимую. Я плакал по моей первой любви.

Прощаясь с Лилией, я, наверное, тогда прощался и со своим детством. А снег не знал и падал, а снег не знал и падал. Земля была прекрасна, прекрасна и чиста…

Откуда эти последние слова, я и не помню. Но, кажется, они из какой-то знакомой мне песни… Ну, пока, что ли..

Здорово! Молодец, Петя, хорошо написал. Ай, да Петя, ай, да сукин сын! Как долго ты хранил в душе свою сокровенную тайну! Сколько печали и тоски в твоей повести! Здорово! Молодец, Петенька!..

Долго я пытался вспомнить эту самую Лильку, но, к сожалению, так и не смог вспомнить, какая же она была. Многие пацаны и девчонки приходили слушать нас. Тут уж всех и не упомнишь. В общем, ничего историйка-то у Пети получилась.

А то, что Петя не смог вспомнить слова песни «Снег кружится и тает», так это пусть будет памятником нашей электронной безграмотности. Ведь можно было заглянуть в интернет. Так нам и надо, а то не готовы воспринимать ничего нового. Уцепились мы за свое старое, а новое остается за бортом нашего сознания. Теперь я понимаю, почему нами, патлатыми, как они говорили тогда, были недовольны наши родители. Мой отец всегда говорил мне: «Шерсть – она и на медведе есть». Вечно мы с ним спорили.

Он говорит:

– Что это за прическа?

А я отвечаю:

– Прическа как прическа, сейчас это модно.

– Как у баб, – морщится отец. – Вот посмотри на мою фотографию в молодости. Полубокс, аккуратно расчесанный назад...

– Как у Сталина, – теперь уже морщусь я. – Все вы тогда Сталину подражали. Небось, ваш отец, то бишь, мой дед, наверное, тоже вас упрекал за то, что длинные волосы носите. Они ведь вообще никаких волос не растили, сбривали наголо. Так?

– Ну, так, – соглашался отец. – Ну и что из этого?

– А то, что вы в свое время носили свои прически... под Сталина. А мы сейчас носим свои прически... Под битлов.

– Под кого? Под кого? – пуще прежнего удивился отец. – Кто это такие – битлы?

– Это такая известная рок-группа, – говорю. – Они поют классные песни!

– Ну-ка, ну-ка, напой что-нибудь...

И я пою:

I give her all my love,
    That’s all I do. 
    And if you saw my love, 
    You’d love her too. 
    I love her…

– А-а, по-английски, – задумался отец. – Если это помогает твоему английскому, то ладно.

– Еще как помогает, папа! – обрадовано подпрыгиваю я на месте.

А то ведь я боялся, что отец узнает про рок и английские песни, он тоже, как и наш комсомольский секретарь, совсем запретит мне петь. А он вместо этого соглашается со мной. Ура, уже одна победа есть! И я довольный бегу на репетицию.

– Хорошо, ты ему спел эту песню, а то мой чуть с ума не спятил, когда я ему выдал «Any time at all» , – сокрушенно произнес Саткын.

– Дурак! Ты бы еще ему спел «I'm Down» , – рассмеялся Джоро.

Последние названные песни в то время считались «диким шейком». Для того времени они звучали «дико и громко». Кроме того, «I'm Down» на кыргызском обретал неприличный оттенок. Но мы все равно под них «ломали» шейк…

Вот и Рат откликнулся. Он хоть и в депутаты навострился, а нашу юность не забыл: тоже начал с нашего вступления…

РАТ

One, two, three, four… Привет всем! Это я – Рат, и я всем вам рад. Как здорово вы, ребята, все это придумали! Я тоже хочу рассказать собственные истории. Начну с младенчества. Я, конечно же, не Шекспир, этот самый Вильям, но у нас на улице тоже жили Ромео и Джульетта. Это жители нашей улицы их так прозвали… Да что я так тороплюсь, начну лучше с самого начала…

РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА
    amoroso*
    (*любовно)

“Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте”, – писал когда-то Шекспир. А я скажу так: “Нет повести светлее на свете, чем повесть о Коле и Жанетте”. Колей у нас все звали Калчоро, а Жанеттой – Жаныл.

Одно из самых светлых воспоминаний моего раннего детства – это история любви этих двух наших соседей.

Два дома напротив друг друга враждовали не меньше Монтекки и Капулетти. Надо сказать, что всему виной в этой вражде были... ну, конечно же, женщины. Все-таки не зря французы говорят: “Dans chaque malheur cherchez la femme” . Так и тут: начало вражде двух семей положили жены наших соседей.

Это они распускали разные слухи друг про друга. Это они потом обзывали друг друга скверными словами и посылали друг другу проклятия. И, наконец, это они с ожесточением дрались друг с другом: царапали лицо, рвали рукава на платьях, таскали за волосы. И самыми ярыми врагами в этой войне были Сайра и Сайракан. Надо же, и имена их были схожие, только у одной к имени прибавляли “кан”: это у нас принято к именам женщин иногда добавлять такие окончания.

Ох, они дрались, так дрались! Мы малыши, игравшие на улице в отсутствие старших, ушедших кто в школу, кто на работу, часто наблюдали такую сцену, которая повторялась изо дня в день. Две женщины выходили за водой на улицу и выходили они, словно сговорившись, всегда в одно и то же время. Увидев соседку, одна из них неизменно восклицала:

– Ой, Сайракан, ты ли это?

– Да уж я, – с милой улыбкой на лице отвечала другая. – А что, думала, я уже подохла? Нет уж, я сначала похороню тебя и только потом уйду вслед за тобой.

– Ну, что ты, милая? – Сайра, хоть она вся и пылала ненавистью, старалась все же не подавать виду. – Да я же без тебя никуда! Ну, прямо тоска меня одолевает, когда не вижу тебя…

– Вот и я тоскую без тебя. Ну, думаю, где же моя подружка? Куда же, думаю, она запропастилась без меня? Уж не умчалась ли она на тот свет, чтобы там, в аду, занять свое достойное и почетное место?

– Ой, что же это я, неразумная, что ль, какая? Что мне там делать без тебя, без родненькой-то?

– Да то же самое, что и здесь: копаться в навозе, как муха.

– Да уж вижу каждый день, как ты в белом-то платюшке бегаешь с девчонками…

– А что? Может и бегаю, тебе-то что? Бегаю, пока возраст позволяет…

Тема возраста была самой больной в ссоре двух соседей. Можно было их обзывать как угодно и кем угодно, можно было даже ругать-поносить друг друга, но… не дай бог, назвать истинный возраст этих женщин! Любой, кто посягал на запись в их метрике, тотчас становился кровным врагом чрезвычайно любезных красавиц. Чаще всего они всем показывали паспорта, где черным по белому было записано, что Сайре стукнуло только тридцать, а Сайракан – и того меньше. Их любимые мужья, работавшие, кто в архиве, а кто в райстате, достали женушкам такие паспорта, что по ним порою дочь оказывалась чуть ли не подругой своей мамы. Их даже не смущало, что по паспорту старшая дочь Сайракан Жаныл родилась, когда ее маме исполнилось всего десять лет, а старший сын Сайры Калчоро родился, когда ей было тринадцать. Ну, да бог с ним, может, раньше так и было, то есть, девушек очень рано выдавали замуж. А все-таки, а все-таки…

Итак, Сайра приблизилась к очень опасной грани, за которой может грозить кровная месть, вендетта…Но Сайракан ловко парировала, чтобы увести подружку от грозной черты. Та, наверное, сама понимала, что чуть не зажгла тлевший огонь, – она начала лебезить.

– Нет, я просто имела в виду ваш с дочерью вчерашний поход в магазин, – покашливая, тихо произнесла Сайра.

– Ну, да, мы вчера с доченькой ходили в магазин, – поддержала потуги соседки Сайракан. – А что в этом плохого? Моя дочь уже подросла, взрослая стала. Так что мы ей справили новое платье.

– Это хорошо... это хорошо, – Сайра уж и не знала, с какой стороны обойти соседку, чтобы покрепче ужалить. Наконец она, кажется, нашла. – А вот мой сын... мой Коля... тоже повзрослел. Говорят, он уже себе и невесту подыскал.

Это уже было невыносимо: все знали, что Коля дружил с Жанеттой, с Жанночкой. О какой такой еще другой невесте может идти речь? Это было еще одно уязвимое место Сайракан, и напрасно его задела “милая подружечка”.

– Эка, невидаль! – не сдавалась Сайракан. – А моей дочери еще рано думать о женихах-то. Ей сейчас надо очень хорошо учиться и поступить в институт. А то останется здесь, за кого она замуж выйдет? За сыновей какого-то архивиста?

– Ишь, вообразила! – это для Сайры был удар ниже пояса. – А за кого тогда твоя дочь собралась выходить замуж? Уж не за сына ли какого-нибудь министра? Только вот, говорят, дети министров-то женятся лишь на девушках своего круга.

– Это кто же говорит? Не твой ли муж-статистик, а? Много он знает, у него на уме одни цифры.

– Уж не хуже твоего, – соседку это задело, но не очень, поэтому она не очень-то и старалась выдавить из себя яду. – Он хоть считать умеет, а твой только роется в старых бумагах, словно крыса. Да и внешне он больше стал походить на крысу: так, наденет себе на нос очки и шмыгает туда-сюда, туда-сюда...

Про мужей можно было сколько угодно судачить, обе женщины ни на какие выпады не обижались. Наоборот, про себя оба обрадовались, что им удалось избежать более опасных острых углов. Они наконец-то вышли на безопасное пространство, где можно было что угодно фантазировать.

– Пусть крыса, но не крот, – Сайра, наверное, видела мультфильм “Дюймовочка”, вот и сравнила она мужа Сайракан с кротом, который все время считал.

“Пусть крыса, пусть даже будет крот, только бы не трогали мою голубинушку Жанну. Уж ее-то я никому не дам в обиду”, – наверное, подумала Сайракан и на время замолкла. Но не тут-то было: Сайра никак не могла унять себя, чтобы не поддеть ненавистную соседку.

– Твой муж, как слепой крот, не видит даже твои похождения, – она задела Сайракан за самое живое.

– Какие такие похождения? – подскочила на месте Сайра.

– Да уж такие! – Сайракан хитро ухмыльнулась. – Разве у нас нет глаз? Или ты думаешь, что мы все ослепли, как твой муж?

– Уж лучше бы ты ослепла! – сказав это, Сайра тут же приготовилась к бою: пальцы на руках у нее скрючились, готовые вот-вот вцепиться в мягкое тело холеной соседки.

– Уж лучше бы твой язык отсох! – обстановка снова накалялась и быстро катилась к своему логическому завершению.

– А у тебя пусть глаза отсохнут!

– А у тебя нос с баклажан!

– А у тебя его уж и нет, гнусавая уродина!

– А у тебя...

– А у тебя...

После долгой словесной перепалки обе женщины бросались друг на друга и тотчас хватали за волосы. Сайра была более грузной и оттого сильнее, так что она рывком сваливала соседку на землю. Сайракан же была ловчее, и она, снова вскочив на ноги, подножкой опрокидывала соседку в грязь. Однако Сайра, лежа в луже, швыряла грязью в лицо жены архивиста. Получившая свою порцию глины в лицо Сайракан рвала рукав платья соседки. Жена статистика рвала ворот. Сайра – второй рукав. Сайракан – уже подол. Сайра задирала юбку соседки.

Обычно, если мужья оказывались дома, они выбегали на улицу и разнимали их. Каждый с трудом отрывал свою жену от другой женщины, брал в охапку и нес ее, все еще царапающуюся в воздухе и обливающую грязью соседку.

Кругом стояли шум и гам. Крик и вопли пугали нас, и некоторые из малышей начинали плакать.

Так происходило изо дня в день. Бывало, когда мужья этих вздорных женщин оказывались на работе, тогда сбегались остальные соседи, чтобы разнять их. Но не тут-то было: разнимающим тоже кое-чего перепадало, поэтому не всякий с охотой втискивался меж разъяренных баб.

– Да чтоб обе твои руки отсохли! – визжала Сайра.

– А у тебя – ноги!

– Чтоб у тебя ячмень под глазами вырос!

– А у тебя – шиш в носу!

– Чтоб у тебя бельмо на глазу появилось!

– А у тебя...

– Смотрите! – вдруг кричал один из малышей. – Жених и невеста идут...

Все головы поворачивались в сторону. Вдали, на конце улицы, взявшись за руки, шли Коля и Жанна. Коля нес в одной руке портфель Жанны, а свою папку держал подмышкой. Жанна беспечно смеялась и время от времени напевала какую-то песню.

Все молчали, пока влюбленные не приблизились к ним. Молчали даже их матери: Сайра продолжала лежать в луже, а Сайракан сидела на ней. Все застывали на месте, как в немой сцене Гоголя. И только, когда Коля с Жанной подходили совсем близко, кто-то из толпы шептал:

– Ой, что будет?..

А ничего и не происходило. Коля поднимал свою маму и уводил ее домой.

– Пойдемте, мама, – говорил он тихим голосом. – Вы же вся мокрая, простудитесь...

Жанна тоже подходила к своей матери и спокойно говорила:

– Мамочка, вставайте. Пойдемте домой чай пить, а то я так проголодалась…

И они, взявшись за руки, уходили.

Все эти сцены повторялись почти каждый день. Мы думали, что Коля и Жанна после маминых драк рано или поздно тоже рассорятся и перестанут встречаться, но они к всеобщему удивлению продолжали дружить. Коля так же каждый день после занятий шел в соседнюю школу встречать Жанну и ждал ее до тех пор, пока у той закончатся занятия. Жанна же всегда была радостна и счастлива оттого, что Коля стоит у дверей их школы и, несмотря на насмешки сверстников, выкрикивавших во всеуслышание: “Тили-тили-тесто, жених и невеста”, берет портфель с ее рук и несет его до самого дома. Всю дорогу им вслед бежала ребятня и кричала: “Тили-тили-тесто, жених и невеста...” А там на потеху всем соседям, собравшимся у их окон, дерутся две женщины, которые в будущем могут оказаться сватьями.

Уж соседи не могли не удивляться столь стойкой неприязни двух соседушек, и они также не могли не налюбоваться такой же стойкой дружбой двух подростков. На фоне прелестной любви двух юных душ ссора их родителей уже всем казалась ненастоящей, шуточной и даже наивной.

– Вы только посмотрите! – восхищенно любовались соседки. – Здесь мамы их дерутся, а детям хоть бы что, идут себе, взявшись за руки, как ни в чем не бывало.

– Ай да молодцы! Ай да умницы! – цокали языками мужчины нашей улицы. – Дай им бог счастья и любви, чтобы пронести их через всю жизнь!

Они и пронесли их через всю жизнь: по окончании школы Коля отслужил в армии, а Жанна тем временем училась уже в институте. Когда Коля демобилизовался, он всего два дня погостил у родителей и на третий день умчался в столицу, где его ждала Жанна. Там он устроился на работу и стал дожидаться, пока его возлюбленная закончит институт. Сразу по завершении учебы они поженились и домой уже вернулись законными женихом и невестой. И теперь уже все дети нашей улицы кричали им вслед: “Тили-тили-тесто, жених и невеста...”

А матери молодых супругов уже давно ходят друг к другу в гости и за все это время ни разу даже не повысили голос друг на друга. Да и остальные соседи уж давно позабыли, когда это родители Коли и Жанны ссорились. Только помнят они, что у Сайры муж работает статистиком, а у Сайракан – архивистом. Ну, об этом уж никак нельзя забывать!

Эта грустная, но светлая история навсегда запечатлелась в моей жизни и много раз помогала мне. Когда я начинал ревновать или сомневаться в существовании любви, моя память сразу вытаскивала на поверхность историю Коли и Жанетты. Сейчас им за шестьдесят, у них выросли внуки, а они до сих пор ходят на работу в школу, взявшись за руки. В школе, бывает, коллеги их над ними смеются, а малыши, уже их внуки, кричат вслед: «Тили-тили-тесто, жених и невеста». Но они ни на кого не обижаются. А за что же обижаться? Это так и есть: они – жених и невеста. Вечные жених и невеста. Так что любовь – это великое дело!

Ну, бывай, Джонни…

13 ноября 2010 года я приехал из Вашингтона в Нью-Йорк. Ехал я на поезде, который прибыл на станцию Пенн-Стейшн ровно в 1:45 по местному времени. Зато улетал я оттуда в Лондон с аэропорта Кеннеди, куда пришлось ехать на такси так долго, что я по дороге чуть не потерял свой билет на самолет. Я хотел достать его и проверить, не опаздываю ли я на свой рейс, а билет возьми да и вылети прямо в окно автомобиля. Водитель резко остановил, я выбежал наружу и погнался за клочком бумаги. Я долго гонялся за ним, а таксист терпеливо ждал меня. Когда я рассказал ему, что это был мой билет на самолет, он как ребенок радовался вместе со мной.

В аэропорту мне почему-то вспомнилoсь, что именно здесь 7 февраля 1964 года приземлились «Битлз». До этого американская публика не принимала их. Ситуация изменилась после выхода в США в конце 1963 года сингла "I Want To Hold You Hand" . 18 января 1964 года стало известно, что этот сингл занял в США 1-е место в таблице журнала "Cach Box". Таким образом, "битломания" шагнула за океан. Музыканты убедились в этом сразу же, как только приземлились: встречать их пришло более 4000 поклонников.

Вот следом и от Саткына письмо приспело. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что он тут понаписал, этот наш солист. Я с нетерпением открыл письмо Саткына и вожделенно начал читать его сообщение.

САТКЫН

Вот, Джонни, ты вот просил там написать о себе, о своем детстве, о друзьях и о нашем ансамбле. Я тут вспоминал, вспоминал и долго не мог вспомнить что-либо толковое. Ну, о чем рассказать так, чтобы всем было интересно? Могу только вспомнить, что я родился в январе, в холодную стужу. Кстати, как раз тогда, в начале 1959 года, в коллектив пришел Стюарт Сатклифф – сокурсник Джона Леннона. Той же осенью 59 года группа начала выступать в клубе "Jacaranda"…

«Джакаранда»… «Джакаранда»… Да-а, вот тут-то я и вспомнил по созвучию про нашего солиста… Джамайку… Помните, такой мальчишка был? Помните Мелиса, он еще в самом начале к нам приходил и пел. Мы еще всегда над ним смеялись, называли его «племянник горе-Робертино». Я вот давеча, роясь среди домашнего хлама, обнаружил миньон с песнями Робертино. Старая-старая такая пластинка. Но песни звучали как новые. И разные воспоминания пробуждали они.

Sul mare luccica l’astro d’argento.
    Placida è l’onda. Prospero è il vento.
    Venite all’agile, barchetta mia,
    Santa Lucia, Santa Lucia…

Ай да, Робертино! Ну, как же без него? Этот “золотой мальчик”, “маленький Джильи”, как его называли в мире, ворвался в музыку так стремительно, что это походило на полет метеорита.

Робертино в одночасье стал нашим кумиром, нашим идеалом. Мы его воспринимали как нашего представителя в мире взрослых. Когда он пел, он как будто выступал от имени мальчишек и девчонок всего мира. Каждый его успех был и нашим успехом. Каждая неудача – нашей неудачей. Я имею в виду его исчезновение с эстрады в связи с ломкой голоса. Робертино появился как метеорит и исчез как метеорит.

Зато остались его песни. «О мое солнце!», «Санта Лючия», «Попугай»…И самое знаменитое – «Ямайка». С этой песней мы выросли, с ней мы возмужали. Ее пели и в кино, и в магазинах, и на танцплощадках. С этой песней ложились спать и с ней же вставали утром. Эта песня была целой эпохой.

А с нашим другом Мелисом эта песня сыграла злую шутку…

ДЖАМАЙКА
    dolente*
    (*скорбно)

“Джамайкой” мы звали Мелиса потому, что он всё время напевал или свистел мелодию этой песни. И вообще эту песню мы впервые услышали из его уст. Вот почему название нашей любимой песни и получил как кличку Мелис.

– Джамайка, а ты хоть знаешь, о чем поешь? – спрашивали мы его иногда.

– Знаю, – отвечал Мелис. – Ямайка, Ямайка! Когда меня палило твое горячее солнце, я знал, что смогу утолить жажду у источника...

– А откуда ты знаешь итальянский?

– Да не знаю я итальянского. Этой песне меня дядя научил, – честно признался Джамайка. – Вы разве не знаете, что у меня есть дядя, и он поет в столичном оперном театре? Он там певцом работает. В опере. Вот он меня и научил, когда мы ездили к нему.

– А твой дядя случаем не Робертино? – иронично спросил его однажды Улан.

– Да, Робертино, – тотчас закивал головой Мелис.

– Да ну, кончай заливать, – брезгливо одернул Джамайку Улан.

– Серьезно, – начал убеждать нас Джамайка. – На полном серьезе говорю, мой дядя Робертино. Его все так зовут. И мы тоже. Он брат моей мамы и живет в столице. Мы однажды ездили к нему летом. Он меня на работу водил с собой, и там все его звали Робертино. Ну, да вы его сами видели, он еще приезжал к нам...

Видели мы его дядю Роберта (так его звали по-настоящему). Приезжал он однажды к нам в Токтогул. Хвастун хвастуном, заливать любит. Один раз он сидел на скамейке перед домом Мелиса, подозвал нас к себе и начал рассказывать про себя:

– Ну, что, ребята, я тут слышал, вы играете в ансамбле? – поинтересовался он прежде.

Мы все закивали головой, пока не зная, к чему он это клонит.

– Значит, вы и играете, и поете? – допытывался он.

Мы опять дружно кивнули головой.

– А вы можете так? – и он затянул:

Che bella cosa na jurnata 'e sole,
n'aria serena doppo na tempesta!..

Когда дошел до припева, он аж привстал и, помогая руками, продолжил протяжно:

Ma n'atu sole
    cchiu' bello, oi ne'. 
    'o sole mio 
    sta 'nfronte a te! 
    o sole, o sole mio 
    sta 'nfronte a te! 
    sta 'nfronte a te!..

Он, словно задыхающаяся без воды рыба, хватал губами воздух и трепыхался, стараясь вытянуть замечательный стаккато. Мы сразу поняли, что он большой хвастун! А бедный Мелис виновато опустил голову, чувствуя себя неловко перед нами…

Вот про этого дядю и рассказывал нам Мелис.

– Ладно, пошли гонять футбол, – не желая сдаваться, встал с места Улан, и прожонглировав несколько раз мячом, добавил. – Если твой дядя Робертино, то мой дядя Пеле. Айда, ребята, на нашу площадку…

Именно так он сказал:

– Если твой дядя Робертино, то мой дядя Пеле. Айда, ребята, на нашу площадку…

И мы все пошли играть в футбол на площадку.

У нас была своя площадь. Вернее, футбольная площадка. И хотя мы не были беспризорными, большую часть времени мы проводили на площадке или вокруг нее. Мы гоняли футбол, играли в казаки и разбойники, крали кукурузу молочной спелости с колхозного поля рядом с площадкой, крали арбуз и яблоки и т. д. Но самое главное – мы никогда не уступали площадку другим. И для того, чтобы поиграть в футбол, другим приходилось обязательно включать хотя бы одного из нас в свою команду. А то и вовсе всю нашу команду включали в соревнование. Никто не смел без нашего разрешения играть на нашей площадке. И все об этом знали.

Площадка находилась в самом конце улицы, сразу перед кукурузными и подсолнуховыми полями напротив. Слева были арбузные поля и яблоневые сады, а справа абрикосовый сад и прямо перед этим аэропорт, по краям которого расстилались полоски тюльпановых и хондрилловых плантаций. Так что нам не приходилось возвращаться домой, чтобы пообедать. Все было у нас под рукой, и мы без труда наедались овощами и фруктами, и к тому же даже жвачка, которую мы собирали из хондрилловых корней, все время сплевывая со рта землю, прилипшую к волокнам, была готова, чтобы пожевать после вкусной трапезы. Но вкуснее всего были корни тюльпанов, крупные как картофель, поэтому мы больше всего наедались ими, а арбузы и помидоры больше годились для утоления жажды. На десерт у нас были подсолнуховые семечки.

Однажды близко к полудню прибежал Джамайка. Он что-то кричал и махал рукой. На улице было пустынно, но по его зову тут же появились все ребята.

– Что?.. Что случилось? – спросил наш атаман Джурер. – Ну, давай вываливай, что там? Что вопишь-то без толку?

– Там… там чужаки, – запыхавшийся Джамайка указал вдаль. – Они… они в футбол гоняют… там…

– Хватит вопить! – атаман устремился в указанную сторону, мы поплелись за ним. – Кончай вопить говорю!.. Кто они?..

– Не знаю, – истерично продолжал визжать Джамайка. – Чужаки… Кажись, агрономовские…

– Что-то они оборзели, пацаны, – Джурер обернулся на остальных. – Ну-ка, быстрей… Вперёд!..

Все побежали. На окраине мы остановились, стали смотреть.

На футбольной площадке играло несколько парней. Один стоял на воротах, двое поочередно били мяч ногой. Мы неспешно сели на травку, окаймляющую площадку, стали наблюдать за игрой чужаков. Наконец, атаман дал команду:

– Ну-ка, Джамайка, подойди к ним…

Самый младший из нас он важно встал с места, пнул ногой камешек в сторону играющих и подошел к самому здоровому из парней. Тот, не обращая на него внимания, продолжал жонглировать мячом.

– Ты Эйсебио, да? – иронично заметил Джамайка. – Во, как шикарно жонглируешь!..

И он резким, но прямым ударом пнул по ноге жонглёра. Тот взвизгнул и упал.

– Ё-моё, ты что делаешь, сука?.. Ух-ух! Бля, сука! – он корчился в пыли, хватаясь за лодыжки.

– Э-э, ты что, пацан? – рванулся к Джамайке второй футболист. – Тебе что, пенделей захотелось?..

Тут встал с места наш атаман.

– А ты что, можешь дать пенделей, да?

Чужаки все обернулись на сидящих на травке.

– Ну-ну, а ты дай ему, – Джурер поправил клетчатую кепку и направился к ним. – Ну, что не даёшь?.. Давай, валяй…

Чужаки присмирели при виде более старших местных ребят. А тем временем наш атаман обошел вокруг того, кто первым возмутился.

– Ну, давай же… Что трепаться-то зря? – Джурер вальяжно плюнул тому в ботинок. – Ну что, пойдём поговорим один на один?..

Чужак молчал.

– Пошли, не бойся…

Чужак переглянулся с товарищами и пошел в сторону, куда звал наш атаман. Чуть отдалившись от нас, они встали друг против друга. Взгляды устремлены вперед, кулаки сжаты. Вдруг, Джурер внезапным ударом повалил чужака на землю. Тот вскочил с места, но уже с окровавленным носом. Оба уставились друг на друга, но никто не нападал первым.

Пацаны, ну что вы прямо?.. Мы же ничего плохого вам не сделали, – взмолился третий футболист. – Мы только хотели чуть-чуть поиграть… А что, нельзя что ли?

– Это наша площадь, – сквозь зубы процедил Джамайка заученными словами. – И прежде, чем играть здесь, вы должны были спросить у нас разрешения, понял, урод?

– Всё понял, всё-всё, – поднял руки третий футболист и обратился к своим товарищам.

– Ладно, пацаны, пойдём отсюда… Вы, ребята, уж нас простите, мы не знали… Всё, мы уходим…

И они все вместе ушли с площадки.

У нас был свой кодекс чести. Нельзя было бить лежачего или скопом нападать на одного. Нельзя было предавать друзей и нарушать клятву. Мы прибегали со школы домой, бросали портфель в угол, хватали кусок хлеба и выбегали снова на улицу с криком: «Сорок один – никому не дадим!» Если кто-то успевал раньше крикнуть: «Сорок восемь – половину просим!», обязательно надо было с ним делиться. Если выходили драться один на один, никто третий не должен был вмешиваться. Кто нарушал кодекс чести, того сильно наказывали.

Вообще наша жизнь была своеобразно регламентирована всякими там законами и нормами поведения, отличными от школьных. В школе, сразу при входе в здание, висел на видном месте огромный щит, где был написан моральный кодекс строителя коммунизма. Некоторые положения морального кодекса совпадали с нашими уличными, но бывали случаи, когда они резко разнились. И тогда мы в первую очередь руководствовались нашим собственным кодексом. В нем были, сейчас вспоминаю, даже правила обращения с природой, то есть экологические, как бы сегодня это назвали. Например, нельзя было убивать лягушку – это к дождю. Нельзя мочиться в реку – у мамы будут болеть груди. Нельзя убивать бабочек – на том свете они столкнут тебя в пропасть, когда ты будешь переходить через Чинват , мост истины, толщиной с волосок.

Так вот по этому кодексу мы и старались жить. Мы не били лежачего, в единоборство не вмешивались. Поэтому те ребята, которые потерпели поражение, молча ушли с площадки, а мы торжествующе проводили их взглядом.

После этого случая чужаки уже не смели без разрешения играть на нашей площадке. Наигравшись в футбол, мы бежали купаться. Для этого существовало несколько мест.

Река Чичкан пересекала Токтогул посередине. Река была длинная, поэтому каждая сторона свой отрезок берега называла по своему. Здесь был Рубан, были Тихий и Потопский, был Чапаев. Некоторые названия были понятны, например, Тихий. Ясно, что там река текла тихо. Или Чапаев. Ребята, купающиеся там, часто убирали левую руку назад и плыли, взмахивая одной рукой. Как раненый Чапаев. Поэтому и назвали этот участок Чапаев. А почему Рубан или Потопский, мы не знали. Рубан был самым широким местом стремительной горной реки и поэтому напоминал нам морское побережье, которое мы только в кино и видели. Мы часто ходили туда купаться.

Так как наша улица не выходила одним концом к речке (она упиралась в тупик, где стояла городская больница), то мы и купались везде, где нам было удобно. Если мы возвращались с аэропорта, то мы купались в Рубане. Если же ходили на пилораму или мельницу, нам было удобнее искупаться в Тихом. Правда там вода была холодная. Иногда мы ходили купаться в Чапаеве. В общем, нам было позволено купаться по всей длине реки, и никто нас не смел трогать. Это тоже была наша заслуга, мы это право отвоевывали годами. Мы поставили условием, что должны купаться в любом побережье, иначе мы не пустили бы никого в больницу или на футбольную площадку, так как они находились на нашей территории.

Кроме того, за городом существовало несколько лужиц, заполнявшихся за счет дождевой воды. Мы ходили купаться туда тоже, особенно если мы возвращались с площадки.

Так вот в этот раз мы побежали купаться в одну из таких лужиц. Вода там была грязной или, как мы говорили, шоколадной. Но мы туда ходили не столько для того, чтобы отмыться от грязи, сколько после летней жары освежить тело холодной водой.

Это была обычная яма с отвесными берегами и поэтому туда люди ходили редко. Когда мы пришли, на берегу сидело всего несколько человек. Мы, раздевшись на ходу (а это тоже была целая наука!), сразу окунулись в воду шоколадного цвета. Проплыли несколько раз туда и обратно и вернулись к берегу, где лежала наша одежда. После холодной воды, дрожа всем телом и стуча зубами, мы укладывались греться на горячем песке.

У Мелиса был один «смертельный», как он сам любил его называть, номер: он все время подпрыгивал высоко вверх и с криком: «Джамайка!» – делал сальто. Но в тот день сальто мортале в действительности оказалось для него смертельным, в самом прямом смысле слова. После того, как мы чуть погрелись на берегу, он и сегодня решил показать нам свой смертельный номер. Под общие аплодисменты он разогнался издалека, громко запел песню:

Sotto il tuo bel cielo tropicale voglio vivere e morir.
Giamaica! Giamaica! Giamaica!.,

– и с криком бросился в воду. Мы думали, что он нас разыгрывает и сейчас всплывет. Но он не всплывал на поверхность. Мы ждали долго и, наконец, поняли, что с ним стряслось что-то. Все бросились спасать Джамайку, перебороздили все дно небольшого озерца. И когда мы нашли его, то оказалось, что он застрял меж веток дерева, лежавшего на самом дне лужи. Лицо его было искажено предсмертной конвульсией, руки и ноги исцарапаны: видимо, он долго корчился, пытаясь вырваться из подводного плена…

Джамайку хоронила вся улица. Взрослые и дети шли рядом, понурив головы. Когда мы проходили мимо дома Джамайки, из открытого настежь окна послышался голос Робертино Лоретти:

T'ho lasciato un giorno per sfuggere la sua bocca inaridita...
    Oggi tu mi vedi ritornare come un'anima pentita.
    Quel volto di mistica donna, quegli occhi di finta madonna,
    Che tuttu tradisce ed inganna non so scordar...
    Giamaica! Giamaica!..

Это его сестра поставила пластинку, чтобы Мелис на прощание послушал песню. Но на этот раз прежде звучавшая задорно музыка звучала печально и скорбно…

Да, грустная история. Вообще, песня – это кусочек жизни. Каждая песня напоминает тебе какой-нибудь эпизод твоего детства, юности или молодости. Песня, которую ты слышал, когда тебе было грустно, становится печальной, потому что таким он запечатлелся в твоей памяти. Даже если она сама по себе веселая, все равно ты всякий раз грустишь, услышав ее. Это осколок твоей грусти. И наоборот, если тебе было весело, но песня сама грустная, то все равно она останется в твоей памяти как жизнерадостный кусочек твоих воспоминаний.

Так, кажется, действует любое искусство: кино, книги, картины.

И Джамайку я вспомнил. Он пел у нас в группе какое-то время. Я помню его лицо после смерти отчетливо: его бледный лоб, судорожно стиснутые зубы и обе щеки в грязи – это все у меня до сих перед глазами. И я тут же вспомнил еще про одного нашего солиста – Улана, или Улака, как мы его любили называть ласково. С ней тоже судьба обошлась слишком жестоко, что в моей детской памяти запечатлелась слишком глубоко. Эта история моего детства всегда тревожила мою душу своей нелепостью и своей жестокостью. Эх, Улан, Улан!..

КУПИТЕ ПАПИРОСУ!
    mesto*
    (*печально)

Мы звали Улана Улаком* по созвучию. (*Козленок /кырг./) Но мы не знали, что даже в шутку сказанное слово может достичь своей цели. Проклятие настигло нас не очень скоро, но за все эти прегрешения мы отдали в жертву… Козленка. Как на жертвоприношение режут козленка, так и мы отдали на заклание нашего Улака.

Помнится, как Улак очень хорошо пел песню «Купите папиросу». Где он выучил эти слова, никто не знает, но Улак подходил к какому-нибудь курящему человеку, делал красивое па и начинал петь:

Kupitye koyft zhe koyft zhe papirosn
    Trukene fun regn nit fargosn
    Koyft zhe, bilik benemones
    Koyft un hot oyf mir rakhmones
    Ratevet fun hunger mikh atsind…

Тот человек, конечно же, не понимал, чего от него хотят, но слово «папиросн» все-таки улавливал. А раз «папиросн», то он и предлагал мальчонке папиросу. И тогда наш Улак медленно брал штуку «Казбека» или «Беломора», долго мял ее на глазах у удивленно уставившегося на него человека, растаптывал ее, затем притопывал ногой, танцуя чечетку, и с невыразимо умным видом, стыдил его:

– Что же вы, дядя, ребенку-то папиросу суете. Мне еще конфетки не совсем надоели…

Эффект производил необыкновенный: мужчина тотчас озирался по сторонам, как будто его только что уличили в краже, затем весь краснел и тут же начинал мямлить:

– Ну… мальчик… мальчик…

Улак задвигал кепку на глаза и томно произносил:

– Что папаша? Будь я девочкой, вы бы уже давно сидели у меня по статье за растление малолетки, да?..

Тут уж Улан до конца добивал человека. Тот не знал, то ли удирать ему, то ли извиняться.

– Прости, мальчик, прости, – только и повторял он.

– У меня есть имя, и зовут меня Улан, – как в кино, картинно кланялся Улак.

– Прости, Улан… Уланчик… На, купи себе конфет, – и мужчина в расцвете сил добровольно отдавал юному мальчику рубль.

А рубль по тем временам это было: десять раз в кино, или пять двухсотграммовых мороженых, или дюжина румяных пирожков. Вот что зарабатывал Улак своим артистизмом!

Он брал рубль, как бы делая одолжение ошарашенному мужчине, снова картинно кланялся и напоследок произносил тому в назидание:

– Ладно уж, дядя, впредь так не делайте. Всегда помните, что и вашему сыну где-то кто-то может подсунуть папиросу. Вы бы хотели этого?

– Нет, конечно, – испуганно отвечал мужчина. – Но ты вроде бы про папиросы там что-то пел…

– Ну, вы, дяденька, прямо как ребенок, – снисходительно улыбался Улак. – «Папиросу» вы услышали, а «купите» не слышали что ли?

– Ах, да, там что-то такое было, – смущенно соглашался мужчина, почесывая в затылке.

– То-то вот, – и Улак с достоинством праведного мальчика, проучившего оступившегося дядю, уходил, продолжая напевать:

Kupitye koyft zhe, shevebelakh antikn
    Dermit ver ir a yosiml derkvikn…

Мы, стоя поодаль, умирали со смеху.

Улак всех нас приглашал в кино или угощал мороженым. И мы, довольные, с восхищением расхваливали Улака за его изобретательность и артистичность.

Вообще, Улак всегда любил разыгрывать людей. До сих пор помнится, как он разыгрывал нас, где бы мы не находились: в школе или в ансамбле. Он и взрослых точно так же разыгрывал, жадных, по его словам, и греховных. (И где только он нахватался этих слов в таком возрасте?)

Однажды он, помнится, даже залез голым на витрину магазина. Ой, это была умора! Приходит, значит, Улак в самый большой магазин, где есть витрина, проходит сразу в примерочную, там раздевается догола. Затем он незаметно прокрадывается к витрине и становится рядом с голыми манекенами. Их каждое утро одевали во что-нибудь новое. Улан настолько натренировался пантомиме, что тут же застывал как кукла.

Ну, вот идет продавщица надеть чего-нибудь манекену, подходит близко, берет Улака за голову и пытается напялить на него футболку или рубаху. Тут она, наверное, задевает его по неудобному месту, Улак от щекотки вздрагивает и скачет прямо на примерочную. Продавщица в шоке: ну, как же, манекен ожил! Опомнившись, она визжит от страха, к ней подбегают другие продавщицы и утешают. А тем временем Улак быстро накидывает на себя трусы и футболку и бегом из магазина. Продавшицы замечают его и в хохот. Вот смеялись, вот смеялись!..

Так и разыгрывал Улак всех и вся. Дело в том, что никогда нельзя было угадать, когда Улан разыгрывает, а когда говорит правду. Уж мы-то, вроде бы давно знающие его и все его розыгрыши, и то покупались иногда на его обман. А чужие люди, особенно кто его видел в первый раз, тотчас оказывались в плену его хитро сплетенных игр.

Вот, например, однажды идет озабоченный чем-то сосед и даже не замечает Улака, а тот мельком бросает:

– Здравствуйте!

– Здравствуй, сынок! – машинально отвечает сосед. – Здравствуй!

– А чем вы так озабочены?

– Да просто…

– Может, я чем помогу?

– А чем ты можешь мне помочь? – сокрушенно вздыхал сосед. – Мне вот уголь нужен, скоро зима.

– Уголь что ли? – бесшабашно тут же успокаивал его Улак. – Так это пара пустяков. Вы зайдите к нам и попросите у моего папы. Он давеча пять тонн угля купил, так что тонну вам отвалит.

– Серьезно? – обрадовано восклицал сосед. – Так мне идти прямо к вам?

– Да, – кивал головой Улак. – Скажите, что это я вас отправил.

– Ну, услужил, браток, – суетливо бежал сосед к дому Улака. – Спасибо большое…

– Ты это серьезно? – спрашивал я его, потому что только недавно был у него дома, а там – хоть шаром покати, никакого угля не было.

– Ну, конечно же, утешил, – спокойно отвечал Улак. – Откуда у нас уголь?

– Но этот бедняга же поверил и побежал к тебе домой! – я никак не мог взять в толк, зачем ему так разыгрывать человека.

– Да пойдет он к нам, посидит с батей и чайку выпьет. И то утешение, не правда ли? – и он сверкнет такой широкой улыбкой, что невольно согласишься: а ведь правда, хоть ненадолго человек успокоится, забудет про свои заботы.

А однажды его розыгрыш стоил ему собственной жизни. Помнится, тогда мы, все ребята с нашей улицы, возвращались с Рубана и завернули на базар. Мы иногда там подрабатывали тем, что разгружали чей-нибудь груз. Бывало, разгружали дыню или арбуз, бывало ящики с помидорами или виноградом. А на заработанные деньги вечером шли в кино, также дружно и весело.

Но в тот день не оказалось никакого груза, и мы по пути завернули в магазин. Мы шумно вваливались в разные магазины и рассматривали там вещи. В самом конце длинного торгового ряда стоял культмаг, где продавали магнитофоны и радиолы, велосипеды и только что появившиеся телевизоры. Мы чаще всего заглядывали в культмаг только для того, чтобы лишний раз посмотреть по телевизору какой-нибудь мультик или кинофильм. Тогда мы тоже зашли, чтобы посмотреть, не показывают ли что-нибудь интересное.

Пока мы смотрели какой-то интересный фильм, Улак прошел к самому краю магазина, где обычно висела газета с объявлением последнего розыгрыша лотереи. Фильм был настолько интересный, что никто из нас не заметил, как он достал из своего кармана лотерейный билет и стал сверять его по газете. И вдруг Улак огласил весь магазин радостным криком :

– Есть! Я выиграл «Волгу»!

Все, кто был в магазине, повернули головы в его сторону.

– Ребята, я выиграл «Волгу»! – повторил Улак.

Мы подбежали к нему, взрослые тоже плотным кольцом окружили его.

– Ура-а, я выиграл машину! Ура-а!..

И тут произошло что-то неожиданное: то ли Улак испугался, что у него отнимут лотерею, то ли еще чего пострашнее, но он весь побледнел, крепко зажал в руке билет и стремглав помчался вон из магазина.

– А-а-а! – закричал он, изо всех сил мчась по улице.

– Стой! Улак, стой! – вскричал ему вслед очнувшийся от оцепенения Джурер. – Ребята, бегите за ним! Остановите его... или хотя бы будьте рядом с ним.

Мы все помчались за Улаком, пытаясь догнать его, но тот завернул в переулок, где было мало народу.

– Стой! Стой же, Улак! Не уходи далеко!..

Мы только теперь поняли всю опасность положения нашего товарища: ведь его любой мог убить, чтобы завладеть драгоценной лотереей. Дело в том, что в те времена выигрыши не подлежали конфискации и поэтому лотерейные билеты всегда стоили в два, а то и в три раза дороже собственного номинала. Таким образом, Улак в одночасье оказался обладателем билета, сулящего человеку по тогдашним ценам баснословную сумму. Это было смертельно опасно для жизни нашего товарища.

И наше предположение оказалось верным: когда завернули в переулок, мы увидели Улака, распластавшегося на земле, а вокруг него была лужа крови. Толпа людей мгновенно окружила труп, женщины подняли вой и плач.

– Ой-ой-ой, что же это делается, а?

– Бедный мальчишка!

– Эх, зачем он кричал? – качали головой и вздыхали люди.

Мы застыли в оцепенении – наш разум не воспринимал случившееся как реальность.

Скоро пришел милиционер, сразу за ним – скорая помощь. В руках Улака не оказалось злополучного лотерейного билета. Для нас так и осталось загадкой: действительно ли у Улака была лотерея и он выиграл «Волгу», или же он, как часто это бывало, лишь хотел разыграть людей, а затем сам испугался собственной затеи? Как бы там не было жертва все-таки была принята…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

В 1970 вышел последний альбом «Битлз» «Let It Be».

В ноябре 1968 г. Пол Маккартни наконец понял, что "Битлз" находится на грани окончательного распада. Оказавшись перед выбором: либо распрощаться с группой, либо бороться за ее будущее, Пол начал действовать решительно. В то время, как Леннон и Харрисон прямо намекали, что они не хотят больше выступать вместе с "Битлз", а Ринго был счастлив плыть по течению, Маккартни сумел убедить группу еще раз подумать и пойти навстречу своим поклонникам сыграть на одном или самое большее двух концертах, которые были бы записаны для телевидения.

Итак 2 декабря 1969 г. "Битлз" первый раз собрался в киностудии "Твикенэм" – впереди были три недели репетиций. 30 января "Битлз" устроили концерт на крыше здания "Эппл Студиос", на высоте пары сотен футов над зрителями. На следующий день они исполнили еще несколько песен перед кинокамерами, установленными в студии. Отснятые пленки были переданы инженеру Глину Джонсу с наказом сделать из них альбом. В середине февраля группа уже начала работу над "Abbey Road".

– Нам не хотелось ничего об этом знать, – признался позже Леннон. – Мы просто оставили все Глину и поручили ему заняться этим. Впервые со времени появления на свет нашего первого альбома нам не нужно было ничего делать. Никто не хотел принимать участия в работе. Мы собирались выпустить дерьмовый альбом, чтобы все видели, что с нами происходит…

Запись "Abbey Road" на какое-то время сплотила музыкантов, но затем Джон Леннон объявил всем, что уходит из группы. В январе 1970 г. "Битлз", оставшиеся втроем, записали еще одну песню и подработали остальные, а Глин Джонс подготовил вторую версию альбома "Get Back" . Группа отвергла и ее. Наконец легендарный американский продюсер Фил Спектор убедил "Битлз" доверить проект ему. В марте 1970 г. он начал интенсивную работу по микшированию и наложению звука, а в первую неделю мая альбом с новым названием "Let It Be" в наборе с буклетом "Get Back", предназначавшимся для оригинального альбома, уже лежал на прилавках музыкальных магазинов.

– Спектор рыл землю, как кабан, – вспоминал Леннон. – Он всегда хотел работать с "Битлз", ему дали эту самую кучу абсолютно скверных и дурно пахнущих записей, но Филу удалось что-то сделать и из нее. Он проделал огромную работу. Когда я услышал запись, меня не тошнило…

Пол Маккартни, однако, остался недоволен тем, как были записаны инструментовка и вокальные партии в его композиции "The Long And Winding Road" . Критики буквально разгромили альбом, и когда вышел документальный фильм о работе в студии, Маккартни объявил об уходе из группы. Решение Леннона все это время держалось в тайне от прессы, и именно его сразу же обвинили в развале "Битлз". В конце 1970 года Пол подал в Верховный суд на остальных членов группы.

– Время мечтаний закончилось! – сказал Джон Леннон.

В том же году группа распалась, и каждый из участников ансамбля пошел своим путем.

В песне "The End" , написанной Джоном Ленноном и Полом Маккартни перед распадом, всего три строчки текста, которая является прощанием с "Битлз".

And in the end
    The love you take
    Is equal to the love you make…

Ринго исполняет свое единственное в альбоме соло на ударных, а Харрисон, Леннон и Маккартни – довольно продолжительный гитарный проигрыш. На последних секундах звучит оркестр, завершающий экстравагантную постановку самой длинной и тщательно скомпонованной песенной сюиты "Битлз"…

Наша же группа «Рок-н-ролл» распалась в 1975 году, когда все ребята разъехались в разные стороны: кто уехал насовсем в чужедальные края в связи со строительством водохранилища и затоплением нашего города, кто по мобилизации в армию. А я уехал в университет.

Вот и все. Рассказывая о своем детстве, я старался быть предельно честным и откровенным. Конечно, я не мог в одной книге рассказать все о себе и о моих друзьях. Да и стиль повествования не позволял мне сильно распространяться. Ведь я как-никак писал рок-роман, т. е. книгу в стиле рок-н-ролл. А стиль «рок», такой он и есть, по крайней мере, у наших любимчиков – «Битлз»: берется какая-нибудь тема, берутся различные эпизоды, так или иначе связанные с этой темой, все это тщательно микшируется и получается композиция.

Я тоже следовал битлам и попытался передать атмосферу 60-80-х годов. Кроме того, я впервые попытался передать музыку через слова и образы. Насколько это мне удалось, судить читателям. Если он, т. е. читатель, когда-нибудь слушал музыку «Битлз» или других рок-групп того времени, то он обязательно поймет меня. А поймет, тогда, надеюсь, и полюбит мой роман. Если так, значит, рок будет жить вечно. Да будет так! Let it be!..

Токтогул – Бишкек – Лондон – Чикаго – Айова Сити – Сан-Франциско – Вашингтон – Нью-Йорк – Париж – Лондон – Ливерпуль

Август 2010 – февраль 2013 г.

Перевод с английского автора

© Турусбек Мадылбай, 2013