Пираты поневоле

Роман (написан в соавторстве с Лео Германном)

Эту книгу, два ее сюжетно связанных романа, несомненно, с большим интересом прочтут многие — от детишек до людей преклонного возраста. Потому, что она дарит нам Мир романтики и рискованных приключений. Поскольку события происходят в основном, на суровом Мировом Океане, сюжет насыщен и драматическими и трагическими эпизодами. В «Пиратах поневоле» и «Острове Дракона» современный читатель, уставший от многочисленных серых приключенческих беллетристик, почерпнет много интересных знаний о жизни туземных племен, о флоре и фауне тех уголков Земли, куда судьба заносит героев романов. Любопытно: книгу эту создавали люди, представляющие разные мировые культуры — немецкий писатель Лео Германн и кыргызский писатель Омор Султанов.
Издательство поздравляет их с таким, необычным и плодотворным сотрудничеством, а плоду их совместного труда желает большой и доброжелательной читательской аудитории

Публикуется по книге: Германн Лео, Султанов Омор. Пираты поневоле. I том. Приключенческий роман. — Б.: Адабият, 1998. — 256 с.
ББК 84 (4 Ге) Г—38
ISBN 9967-20-034-1
Г 4703010100 без объявления

Глава 1. ПЕРВОЕ КРУШЕНИЕ

В станице Раздольной с шумом отметили Пасху. Вся станица гудела — праздновалась одновременно помолвка Катерины с Антоном. На празднестве том было решено, что нареченная выходит нынче на казачий промысел последний раз. С две дюжины отважных казаков, в основном безлошадники, сбились в артель. За зиму они построили отличный быстроходный двадцатидвухвесельный баркас. С такой посудиной было не страшно выходить и в открытое море. Нос баркаса украшала конская голова с раскрытым зевом и летящей вихревой гривой. У коняги был такой красивый изгиб шеи, что, казалось, лошадь вот-вот сиганет с баркаса в воду. За эту прекрасную скульптуру дед Первухин заломил два ведра самогону. Пусть дорого, но зато вещь была хорошо сработана.

    Спустили баркас на воду сразу после ледохода. В этот день на берегу Дона собралась вся станица, батюшка Пимен освятил баркас, прочитал молитву. По казачьему обычаю спущенный баркас требовалось обмыть стаканом самогонки. Этих древних традиций строго придерживались, обычно такие события приурочивались к какому-либо религиозному празднику, чтобы не так накладно было.

    Поначалу безлошадники промышляли только рыбной ловлей, это давало не очень большие доходы, но жить можно было. Потом понемногу стали шалить-разбойничать. Такой промысел считался незазорным, наоборот, восхвалялась удаль молодцев. Для казаков набеги были обычным делом, нападали на татар, ногайцев, отбивали у них скот, захватывали в плен не только мужчин, но и женщин и детей, за которых потом требовали выкуп.

Атаманом ватаги казаков был выбран Каллистрат, сын Степана-рыбака, брат Катерины. У них в артели установилось железное правило: во время похода указания атамана выполнять безоговорочно, какие бы они жестокие ни были. Если бы атаман приказал вышвырнуть любого из членов артели за борт, его бы непременно выбро¬сили, но по возвращении домой с атамана спросили бы. Он держал бы ответ не только перед членами артели, но и перед всеми станичниками. «Гулять» по морю было делом далеко небезопасным, такой промысел удесятерял степень риска, но зато это давало хорошие барыши. Каждый член артели наживал за год такой капитал, что мог купить пару лошадей, хозяйственный инвентарь и корову. Оставалось еще для полного счастья наскрести капиталец для строительства дома.

И вот нынче на артельном вече большинством голосов было принято решение, что этим опасным промыслом — морским разбоем — артель занимается последний год. Однако от продажи баркаса отказались, кто его знает, как все еще сложится, вдруг понадобится. Решили лучше его пока сдать в аренду рыбакам.

В очередную вылазку они спустились по быстрому стрежню Дона вниз по течению, в камышовом гирле остановились, нужно было подождать. Дальше днем идти было небезопасно. Предстояло незамеченными проскользнуть мимо крепости, где можно было оказаться задержанными свирепой стражей. Этот опасный участок решили пройти на ранней зорьке по быстрому стрежню, без весельного плеска, чтобы не привлекать внимание двуногих сторожевых псов.

Когда вышли в открытое море, был свежий холодный бриз, баркас кренился от ветра, стремительно разрезал носом волны. Ветер был попутный, они шли на хорошей скорости, имели за кормой не менее десяти-двенадцати узлов. Большой парус, с изображением креста, надулся, как огромный бычий пузырь. Справа надвигался густой туман, он двигался ровной стеной, словно его ножом обрезали.

Каллистрат напряженно вглядывался в туман, старался проникнуть в его глубь. Было такое предчувствие, что там, в том сером безмолвии, таилась опасность. Внезапно из тумана вынырнула, как хищная акула, трехмачтовая шхуна. Сразу показались задраный нос судна и три серых треугольных паруса, которые чуть находили друг на друга. Носом корабля, пенясь и клокоча, рассекалась морская волна. В короткий миг Каллистрат успел определить по разрезанию волны, что шхуна идет на предельной скорости. На борту ее было написано «Селена». Угроза надвигалась молниеносно, избежать столкновения было уже невозможно. Он успел только крикнуть:

— Держитесь крепче, казаки!

Сам сделал усилие развернуть баркас, но попытка не увенчалась успехом, время было упущено. Баркас получил сокрушительный удар в бок. Все произошло с непостижимой быстротой, послышался сильный треск, правый борт баркаса был протаранен насквозь, его остатки потихоньку погружались в воду. Вся казачья ватага барахталась в холодной воде.

На шхуне забили в гонг. Это был сигнал тревоги. Смутно было видно, как метавшиеся люди на палубе готовили к спуску на воду шлюпку, до потерпевших доносились гортанные крики. Вода была нестерпимо холодная. Она обжигала как огонь, проникала до костей. В такой студеной воде долго не продержаться, полчаса — не более, а дальше верный конец.

Катерина при падении из баркаса хорошо хлебнула морской воды, во рту было как в бочке из-под соленых огурцов, что-то едкое застряло в горле. У нее от ледянющей воды коченели ноги, они стали тяжелые, словно совсем онемели, это ощущение омертвелости распространялось все дальше, точно отвратительная холодная жаба обволакивала все тело, подползала к самому сердцу.

Катерина стала плохо держаться на плаву, все тяжелее и тяжелее двигала ногами и руками. Одежда намокла, тянула вниз, силы были на исходе, пенистые волны стали перекатываться через ее голову, она захлебывалась и понимала, что долго не выдержит. Если в ближайшие минуты не подоспеет помощь, она погибнет, пойдет ко дну. С мыслью об угрозе утонуть ее обуял страх, и она стала кричать, жутко, пронзительным голосом, била по воде окоченевшими руками. Катерина напрягла все силы, чтобы прожорливое море ее не проглотило, а море хищно шипело и все шире разевало свою ненасытную чудовищную пасть.

Слава Богу, к ней подоспел Антон — это было спасение. Шлюпка «Селены» была наконец спущена на воду. Люди со шхуны начали вылавливать утопающих. Одного из артели недосчитались. Жалко, конечно, парня, хороший был казак, но, видать, такая была его доля — погибнуть в Азовском море. Горевать было некогда, надо было думать, как спастись. По одежде матросов стало понятно, что шхуна турецкая. Это намного усложняло ситуацию. С турками они всегда враждовали. Казаки, пока подплывали к шхуне, успели переговорить между собой. Было решено потребовать от шкипера шхуны возмещения причиненного ущерба. Но поистине правильно говорят в народе: человек предполагает, а Бог располагает. На палубе столпилось человек десять, двое из них были в белых чалмах, все с любопытством смотрели на спасенных. На палубу поднимали по одному из потерпевших крушение. В этом был свой особый смысл. Для спасенных был отведен отдельный отсек трюма, никакой необходимой помощи им не оказывали. В трюм были спущены все двадцать семь парней, только Катерину, как женщину, оставили наверху. Ей отвели крохотное помещение, где едва двоим можно было разойтись. И все же Катерине были предоставлены более сносные условия: ей дали сухую одежду, после того как она переоделась, даже принесли горячий ароматный кофе. Гораздо хуже обстояло дело у казаков — их, как скот в клетке, закрыли в трюме. Дело складывалось паршиво, было над чем задуматься.

Вся ватага пока молчала, прислушивались, что там творится вверху. Одно было определенно ясно, о каком-либо возмещении ущерба не могло быть и речи. Слава Богу, если еще удастся отсюда унести ноги. Положение было хуже некуда — нормальный человеческий разговор с турками вряд ли состоится. По скрипу блоков и легкому дребезжанию рангаута можно было понять, что на шхуне поднимают паруса. Какой курс сейчас выберет шкипер, это знают лишь он и Господь Бог. Тишина угнетала. Первым нарушил ее Антон:

— Как вы думаете, казаки, что предпримут басурманы?

— Это трудно угадать, — вяло отозвался Андрей. — Быстрее всего... — он не закончил фразы, чтобы не накаркать на казачьи головы беды, ибо предчувствия были нехорошие.

Душа ныла, надвигалось что-то грозное, неотвратимое.

— Мне кажется, там, наверху, о нас идет большой разговор, они сейчас решают нашу судьбу, я в этом почти уверен, — высказал свое мнение Анисим.

— Да, казаки, положение у нас не ахти... Умно они нас стреножили, теперь нам из этого сундука не так-то просто выбраться, — тихо проговорил Николай Косогоров.

— Каллистрат, ты почему молчишь? Ты что думаешь? Как мыслишь дальше поступать? — спросил Антон.

Каллистрат не спешил с ответом, почесал затылок, лишь потом сказал:

— Сразу и не сообразишь, как дальше действовать. Задача непростая, с кондачка не решишь. Мы-то теперь вроде бы уже и не вольные казаки. Не поймешь, с какой стороны подступиться.

— Казаки, я считаю, сюда нужно вызвать шкипера или самим идти на переговоры, — предложил широкоплечий Фадей.

— Вызвать шкипера, куда еще ни шло, а идти к ним на переговоры... Как? — спросил Анисим.

— Люк-то закрыт.

— Да и легко сказать, вызвать сюда шкипера, может быть, подскажешь, как это сделать, — ответил с заметной досадой Каллистрат.

— Тут подсказывать особо нечего, давайте тарабанить в крышку люка, — предложил Фадей, показывая пальцем наверх.

— Правильно он говорит, — поддержал его опять Антон.

— Если он правильно говорит, ему и карты в руки, пусть лезет к люку и тарабанит, — резонно заметил Анисим.

— Давай, Фадей, стучи... — подбадривал того Антон.

Стучать пришлось долго, пока открылся люк. В просвете отверстия показалась широкоскулая усатая физиономия в красной фетровой феске. Человек чуть нагнулся, что-то пролепетал на своем языке. Никто не понял, что сказал турок.

— Позови шкипера сюда, скажи ему, казаки зовут, поговорить надобно, — сказал Фадей.

— Давай нет понимай, — пожал плечами турок.

— Позови шкипера сюда, нам нужно с ним погутарить, — повторил свою просьбу Фадей.

— Нет понимай, — прорычал со злостью турок и громко захлопнул люк.

— Ну что, казаки, будем делать? — спросил стоящий на лестнице Фадей.

— Один только выход, опять тарабанить в люк, — ответил за всех Антон.

Фадей опять начал стучать в крышку люка, и через какое-то время люк снова открыли. В просвете отверстия показался тот же турок, с палкой в руке. Он ничего не сказал, молча ударил Фадея палкой по голове, тот едва удержался на лестнице.

Ну что ты скажешь этому необузданному басурману. Такого оборота, конечно, никто не ожидал. Если турок позволил себе такой выпад, это значило, что положение казаков безнадежное. Похоже, что они крепко влипли. Что дальше предпринять, никто не знал. На некоторое время все примокли. Первым опять подал голос Антон:

— Ну что, казаки, приуныли? Давайте все вместе думать, нужно найти выход, что-то предпринять. Сидмя ничего не высидим, мы не клушки и яйца не высиживаем.

— Остается только одно — опять стучать. Палубу голыми руками не разобьешь, — сказал Андрей.

— Стучать начнешь, опять огреют палкой, — вставил до сих пор молчавший Степан Осадчий.

— А что делать? — спросил Андрей.

— Тогда не теряй время, стучи, — безразличным тоном посоветовал Осадчий. И добавил: — Если ты такой смелый.

Андрей не стал отговариваться, молча поднялся по лестнице до люка, принялся стучать. Люк открылся — в просвете показалось молодое смуглое лицо в красной косынке. В трюме все с тревогой ждали, что будет дальше. Андрей пытался жестами объяснить молодому турку, чтобы он позвал шкипера. Турок в ответ кивнул несколько раз головой, повторяя одно и то же слово: «Якше, якше...» И опять закрыл люк.

— Похоже, он понял, о чем ты его просил, — сказал Антон.

— А что он сказал? — спросил Косогоров.

— Якше, по-татарски «хорошо», — ответил Анисим. — К дядьке Трофиму приезжали татары, так они все кивали головами и тараторили «Якше, якше». Мне и запомнилось это слово.

— Ну и слава Богу, что якше, — проговорил Антон. — Может быть, еще все и обойдется.

— От турок, казаки, хорошего не ждите. Это вероломный народ, — стал предостерегать Осадчий, — я это знаю не понаслышке. Мне приходилось с ними дело иметь. Преподлейший народец, палец в рот не клади, останешься культяпым, по самый локоть оттяпают. Азиаты хитрые и коварные, всегда себе на уме. Верить им нельзя и на пятак, все равно надуют.

— Они наверняка о нас также гутарят. Наши казаки им тоже немало насолили, есть за что ненавидеть. Казаки у них и жен, и скот угоняли, что уж там говорить, — подал голос Ипат.

— Ты что басурман защищаешь? — повернувшись к нему, спросил Фадей.

— С чего ты взял... Никого я не защищаю, истинную правду говорю. Они, конечно, не дай Господь, но мы тоже хороши, — стоял на своем Ипат.

— Господи, нашли о чем спорить, — сказал осуждающим тоном Андрей и отвернулся.

— Интересно, докладывал шкиперу этот смугляк в красной косынке о нашей просьбе? — спросил, ни к кому не обращаясь, Антон.

— Подождем еще немного, если никто не появится, начнем тарабанить снова, — осмелел от первой удачи Андрей.

Прошло около часа пока открылся люк. К отверстию нагнулся тот самый молодой смуглый турок в красной косынке. Он поманил к себе рукой, проговорил:

— Атаман, кель... кель...

— Иди, Каллистрат, это тебя зовут, — сказал Антон.

Каллистрат, словно предчувствуя беду, нехотя поднялся по лестнице. У люка его поджидали трое, один из них — тот самый смуглый человек в красной косынке, второй был в широких желтых шароварах, могучего телосложения. Из-за красного кушака выглядывали две костяные, с тонкой чеканкой, ручки кинжалов. Неприятная была у него внешность, его чрезмерно большие усы угрожающе торчали по сторонам, руки были покрыты густым волосяным покровом, глаза выпуклые, с красными тонкими прожилками. В каждом его движении чувствовалась скрытая агрессивность. Каллистрату казалось, что этот верзила, не задумываясь, готов пустить в ход свои кинжалы. Третий был, вероятно, из любопытных, охотник до разных зрелищ. Он был небольшого роста, щупленький, в каком-то странном полотняном колпаке и грязном, засаленном переднике на узких бедрах. В руке у него была мокрая затасканная тряпка, от которой несло какой-то тухлятиной. По его облику было видно, что он выполнял на шхуне самые грязные работы. Он с откровенным любопытством рассматривал с полуоткрытым ртом Каллистрата, по-видимому, был наслышан о свирепых гяурах-казаках. Молодой турок в красной косынке показал рукой Каллистрату, чтобы тот следовал за ним. Верзила, сопя, злобно вращая бычьими глазами, вплотную шел за пленником, держась одной рукой за ручку кинжала, готовый в любое время нанести удар.

    Шхуна шла под всеми парусами, легко скользила по морским волнам, слегка покачиваясь. Каллистрата завели в каюту шкипера. Солнечные лучи широкими струями пробивались здесь через кормовые иллюминаторы, вся каюта была залита солнцем. Она была обставлена мебелью с искусной резьбой. За массивным столом из черного мореного дуба сидели двое. Один из них был высокий, худощавый человек, с серебряными нитями в темной курчавой бороде. Карие, чуть прищуренные глаза смотрели колюче-пронизывающе. На голове у него была небольшая аккуратная чалма. Второй сидел в роскошном шелковом, золотом расшитом халате. Он был одноглазым, один глаз его был залеплен чем-то наподобие сибирского пельменя, второй же, выпуклый, темно-серый, с желтизной, зловеще блестел и находился в постоянном движении.

Большой крючковатый нос делал этого человека похожим на хищную птицу из страшной сказки. На голове у него была тоже, чалма, но больше размером, а в середине ее поблескивал величиной с голубиное яйцо крупный изумруд.

Каллистрат остановился у порога, рядом с ним встали по сторонам верзила и молодой турок в красной косынке. Несколько минут сидящие за столом внимательно разглядывали Каллистрата, будто он был не человек, а какое-то ископаемое. В каюту бесшумно скользнул маленький смоль-черный негритенок с курчавой головкой, большими глазами и белыми сверкающими зубами. Негритенок передвигался совершенно бесшумно, он поставил перед одноглазым красивый кальян, протянул шкиперу длинный мундштук.

Каллистрат впервые видел негра, он с изумлением смотрел на шустрого чертенка, у которого в правом ухе покачивалась большая серебряная серьга. Двое сидящих за столом переглянулись, усмехнулись, они видели, как был удивлен Каллистрат, увидев черного мальчика. Негритенок так же бесшумно исчез, как и появился. Худощавый повернулся в сторону Каллистрата и на ломаном русском языке спросил:

— Вы что хотели сказать? Почему стучали?...

— Нам необходимо поговорить со шкипером, — сказал Каллистрат.

— Перед тобой господин шкипер, — худощавый кивнул головой на одноглазого. — Так что ты хотел узнать?

— Нас интересует наше будущее. Мы считаем, что люди, потерпевшие кораблекрушение и бывшие на волоске от смерти, заслуживают большего внимания, чем то, которое нам оказали. Мы могли бы выполнять любую работу на шхуне. Зачем нас держать в трюме?

— Насколько я понял, ты хотел бы, чтобы всех выпустили на палубу? — спросил, прищуриваясь, худощавый.

— Да, конечно. Мы могли бы принести какую-то пользу, — ответил Каллистрат и добавил: — Мы же вольные люди — казаки.

По лицу худощавого промелькнула зловещая усмешка, он обменялся со шкипером несколькими короткими фразами. На источенном оспою до безобразия лице косоглазого появилась гримаса отвращения, будто в нос ему ударил зловонный запах.

— Господин шкипер придерживается несколько другого мнения. Он считает, что побежденные превращаются в рабов победителя, — сказал худощавый.

— Но мы с вами не воевали и не считаем себя побежденными, — возразил Каллистрат.

— Мы, как известно, потерпевшие кораблекрушение, это все-таки большая разница.

— Ты неправильно рассуждаешь. Мы с вами постоянно воюем на суше и на море. Те мирные люди, которых ваши цепные казаки захватывают в степи во время своих разбойничьих набегов, считаются у вас пленниками. За них казаки требуют выкуп и немалый. Теперь мы вас захватили, правда, не в степи, а на море, но в этом нет разницы, вы наши законные пленники, и мы поступим с вами так, как нам заблагорассудится. Если вы хотите быть вольными, мы в принципе не возражаем. Выплачивайте положенный выкуп и идите с Богом, — с ехидной усмешкой саркастически закончил худощавый.

— Откуда же здесь у нас могут быть деньги на выкуп? — развел руками Каллистрат. — Вы сами видели, в каком жалком состоянии мы были, когда ваши люди нас вылавливали из моря.

— Это, казак, ваши заботы, — отрезал худощавый. — Пока мы не получим выкуп за вас всех, вы будете у нас на положении пленников. Вы, наша законная добыча, и, если в течение двенадцати дней не будет сделан выкуп, мы вас всех поголовно продадим, как рабов, на каирском базаре. Там такой товар в хорошей цене, у нас будет отличный барыш. Теперь ты знаешь все, что думает шкипер и что думаем мы. На этом разговор закончен навсегда.

— Нет, лучше смерть! Казаки никогда не будут рабами, — сказал Каллистрат.

— Мы это сейчас посмотрим, — сказал с угрозой худощавый и что-то добавил непонятное.

Верзила бросил на шкипера вопросительный взгляд и получил в ответ едва заметный кивок в знак согласия на то, что было сказано худощавым. Верзила неожиданно нанес Каллистрату сильный удар по голове, тот не успел опомниться, как последовали второй и третий удары. Каллистрат уловил удобный момент и врезал изо всех сил в усатую физиономию верзилы, большая тыквообразная голова ударилась о переборку с такой силой, что треснула обшивка. Началась жестокая драка, в которую сразу же ввязались сначала молодой турок, а потом и сам шкипер со своим помощником. Каллистрат был сбит с ног, лежачего принялись пинать ногами куда попало, удары следовали один за другим с непостижимой быстротой. Но вскоре одноглазый шкипер издал гортанный звук, предупреждающе поднял руку.

— Довольно, хватит, вы попортите ему шкуру. Он товарный вид потеряет. Это значит, что цена будет меньше. Гафур, передай этому свиноеду, что если услышу еще хотя бы один единственный звук из трюма, пятерых из них повешу на рее и не сниму до самой Аль-Искандарии. Пусть подумают, я не прочь позабавиться. Скажи этим свиньям, что своеволия не потерплю, терпение не из моих добродетелей. Гафуром звали худощавого. Он перевел все сказанное шкипером, ответом был приглушенный стон и скрежет зубов.

    У Катерины положение было несколько иное, чем у казаков, которые сидели под замком в трюме, она имела возможность свободно передвигаться по шхуне, никто препятствий ей не чинил. Она жила в своей каморке, никто к ней не заходил. Но в первый день Катерина была перепугана до полусмерти. Она лежала на своем топчане, тихо шептала молитву, возносила хвалу всем святым за свое спасение, как вдруг послышалось, будто дверь что-то царапнуло. Потом — еще. Это непонятное шкрябание за дверью настораживало, она постоянно помнила, что находятся на вражеском судне, здесь каждую минуту могло произойти непоправимое, поэтому от любого постороннего шороха нервы напрягались. Она прислушивалась, но все затихло. Прошло немного времени, когда легонько скрипнула дверь в каморку, и она увидела, что к ней входит маленький чернокожий человечек. Катерина от неожиданности вскрикнула, вскочила, прижала руки к груди. Она никогда не только не видела, но и не слышала, что в мире существуют такие черные люди, словно их сажей вымазали. Первое, что пришло на ум, — черт нагрянул за ее душой за совершенные злодеяния. Негритенок растерялся, он понял, что своим внезапным появлением напугал эту красивую белую женщину. Мальчик не знал, как успокоить белую госпожу, он смущенно улыбался, показывая свои удивительно глянцево-белые ровные зубы. Прошло несколько мгновений, пока Катерина в себя пришла, стала на него махать руками, приговаривая:

— Кыш, кыш… кыш отсюда...

Негритенок не мог понять, что плохого он сделал этой красивой госпоже, которая так гнала его из своей каморки. Мельком он уже видел эту госпожу, у него были самые добрые намерения, ему почему-то, может быть, как невольнику невольнице, хотелось услужить ей, но она не приняла его, сердито гнала от себя. Его удивило, что такая взрослая госпожа так перепугалась маленького мальчика. Негритенок попятился назад и беззвучно исчез за дверью. Катерина непроизвольно перекрестилась:

— Господи, страсти-то какие!..

Вечером этот самый негритенок принес ей ужин. Она не стала его выгонять, и долго с интересом разглядывала, как заморскую диковину. В чем-то он показался ей даже симпатичным, игрушечным. Катерина жестами пригласила его ужинать с ней, он отрицательно покачал головой, несколько раз хлопнул себе по животу, дескать, сыт. На следующий день их знакомство расширилось, они теперь знали, как звать друг друга. Негритенок тыкал себе в грудь, говорил:

«Боб», — потом показывал на Катерину черной ручкой с розовой ладошкой, словно спрашивал, а вас как звать. Она сразу поняла, чего добивается мальчик: он хочет знать, как ее зовут.

— Катерина, — сказала она, улыбаясь.

— Мэм Кэтрин, мэм Кэтрин, — повторил он радостно несколько раз, потом снова, тыча себе в грудь ручкой, залепетал:

— Боб… Боб...

— Но и слава Богу, познакомились, — проговорила, улыбаясь, Катерина и потрепала его курчавую головку.

Мальчик поймал ее руку, стал целовать. В эту минуту он был по-настоящему счастливый. Как мало нужно человеку для счастья, всего немного ласки.

В течение следующей недели они подружились, бойко разговаривали между собой жестами. Негритенок был на редкость сообразительный, хорошо улавливал суть жеста, научился произносить несколько русских слов. И вот мальчик прибежал к Катерине и жестами рассказал, что одного из казаков повели к одноглазому шкиперу. Это известие ее сильно встревожило, они вместе вышли на палубу. Негритенок показал ручкой на бочку, на которой лежал большой тюк шерсти, где можно укрыться, чтобы ей лучше было видно, когда обратно поведут казака к люку. Недолго пришлось ждать, она увидела, что верзила с молодым смуглым турком, волоком волокут ее брата. Катерина, как увидела окровавленного Каллистрата, едва удержалась, чтобы не крикнуть. Негритенок чутко понял ее состояние, предупреждающе приложил пальчик к своим вывернутым губам. Это был знак, чтобы она молчала. Там, где проволокли Каллистрата, остался кровавый след на палубе. Брат не издавал ни единого звука, его спустили обратно в трюм, головой вниз.

Катерина вернулась в свою каморку в отчаянии. «Господи, жив ли он?..» — шептали ее губы.

— Если бы не был жив, его наверняка выбросили бы за борт, мертвого зачем держать в трюме. Значит, жив...

Она забралась на свою лежанку, свернулась в комочек и тихо плакала. Какую горькую участь уготовила ей судьба, какие адские муки еще предстоит пережить. Господь наказал нас за душегубство, за безвинно погубленных людей. Она неистово, страстно молилась, просила у Господа Бога прощения за совершенные злодеяния, клятвенно обещала, что если удастся вырваться из басурманского плена, никогда больше не будет заниматься этим разбойничьим ремеслом. Перед ее глазами неотступно был окровавленный облик брата и запекшейся крови след на палубе. Будь они трижды прокляты эти кровопийцы-басурманы.

Грудь горела от ненависти, она непроизвольно разжигала в себе это чувство. Несколько минут назад она неистово молилась и искренне клялась, что дальше будет жить праведной жизнью, и вместе с тем сейчас уже была готова мстить захватчикам, перегрызть зубами горло любому турку, лучше, конечно, одноглазому шкиперу, на нем бы выместить всю свою неудержимую злобу. Она себя так взбудоражила, что ощущала, как в жилах кипела ее кровь. Катерина была истинной дочерью своего народа, она не была рождена для молитв, монашеская жизнь была не ее стезей. Духовные мысли редко ее посещали, иногда они коротко яркой искоркой скользили в ее сознании и тут же уходили. Она уже опять гарцует на резвом скакуне, с необузданной дерзостью вызывает сверстников на джигитовку. Немного было в станице смельчаков, которые были готовы с ней тягаться. В ней гнездился какой-то неутомимый дух, она и минуты не могла спокойно сидеть на одном месте. Прямо бес в юбке, как в станице говорили.

А сейчас все ее мысли были заняты тем, как освободить станичников и расквитаться полной мерой с турками. Эта жажда полностью ее поглотила. Она начала сосредоточенно строить разные варианты, как осуществить свою заветную мечту. Задача была непомерно сложная: нужно добыть ключ от замка, которым закрывался люк трюма. Но как его раздобыть? Она не знала, где, у кого он хранится. Без ключа начнешь выламывать люк, наделаешь шуму, сразу же все соберутся. Тогда не сдобровать, сама попадешь под замок. Единственный выход — каким-то образом выкрасть ключ и под покровом ночи тихо открыть замок, выпустить станичников. Если казаки будут на воле, они в два счета справятся с басурманами. В победу она твердо верила, во-первых, казаков больше числом, во-вторых, они, будучи в беде, в два раза храбрее турок. Вдруг мелькнула неожиданная мысль: нужно прибегнуть к помощи негритенка, только он может помочь раздобыть этот злосчастный ключ. Катерина стала повнимательнее присматриваться, где что лежит на палубе, сколько бывает людей при 
смене дежурств, как несут вахту. Она увидела, что ночью при хорошей погоде на вахте бывают только два человека, один стоит за штурвалом, второй впередсмотрящий. Если бы удалось открыть люк, казаки быстро бы захватили судно. В голове Катерины понемногу начал созревать план захвата судна. По ее мнению, этих турок можно ночью передавить без лишнего шума, как новорожденных. Катерина начала действовать.

В трюме стояла тревожная тишина, казаки ждали, чем завершатся переговоры между их атаманом и турецким шкипером, боясь отпугнуть удачу. Наконец настал долгожданный момент, открылся люк, казаки замерли. И как только в просвете люка показалось избитое, окровавленное лицо Каллистрата, все сразу умолкли, поняли, случилась беда, кинулись к лестнице, чтобы принять избитого атамана. Уложили его на доски, нашли какую-то старую парусину, положили под голову. Он лежал без движения, только было слышно, как поскрипывал зубами. К нему подсел Антон, вытер кровь, которая сочилась из разбитой губы. Глаза у Каллистра-та затекли, вокруг образовались темно-багряные круги. Антон с участием спросил:

— За что эти подлые магометяне тебя так безбожно измолотили?

Каллистрат сказал:

— Плохи, казаки, наши дела...

Ипат раздобыл где-то мокрую тряпку, протянул ее Антону:

— Возьми, вытри ему лицо. Смотри, как его отделали эти антихристы.

Казаки угрюмо молчали, ждали пока Каллистрат немного отдышится. Всегда веселая, бесшабашная, казацкая артель приуныла, загрустила.

Прошло около получаса, когда заговорил Каллистрат:

— Одноглазый шкипер объявил мне, что мы его пленники, и он волен с нами поступать так, как ему заблагорассудится. Дал срок двенадцать дней. Если мы за это время не уплатим выкуп, он продаст нас в рабство.

— Он дурак, что ли... Откуда у нас здесь, в море, выкуп? — возмутился Осадчий.

— Я ему то же самое сказал, — ответил с тяжелым вздохом Каллистрат.

— А он что на это ответил? — спросил Антон.

— Усмехнулся и сказал, что это не его забота. Пусть, дескать, у нас головы болят, откуда брать деньги на выкуп.

— И чем закончились ваши переговоры? Почему они тебя безбожно измолотили? — спросил Антон.

Каллистрат умолк, видно, ему стало плохо.

— Казаки, что делать будем? — спросил Косогоров.

— Если будем сидеть тихо, нас по одному, может, выпустят на палубу, заарканят, как того степного жеребчика-двухлетку, скрутят «губу» — и пискнуть не посмеешь. Надо держаться скопом, в одиночку они нас разом одолеют, это и к бабке Ефросинье не ходи, — сказал удрученно Фадей.

— Интересно, сколько на судне турок? — спросил Андрей.

— Когда меня поднимали на шхуну, я видел всего человек шесть-семь, — сказал Анисим.

— На шхуне не Бог весть сколько людей. Это торговое судно. Здесь много и не будет, — заметил Осадчий.

— Человек двенадцать-пятнадцать, наверно, наберется, — предположил Каллистрат.

— Так мы бы играючи справились! — встрял Антон. — Получается два наших на одного турка.

— Не забывай, Антон, мы с голыми руками, а у них ножи, пистолеты.

— Мы бы и эдак сдюжили, зубами бы глотки перегрызли. Казак — не турок, это всем известно. Один троих стоит, — горячился Антон. — Пусть только выпустят нас на палубу. Там мы бы посмотрели кто кого...

— В том-то и дело, что нас на палубу никто не выпустит гуртом, — буркнул Ипат.

— Я предлагал шкиперу использовать нас на матросские работы, — сказал Каллистрат. Он лишь усмехнулся, пришурив бычий глаз.

— Понятно: какой дурак выпустит козла в огород, без капусты останется, — заметил с усмешкой до сих пор не вступавший в разговор Касьян.

— Так что, казаки, мы все-таки предпримем? — спросил Антон.

— Может быть, Господь поможет нам.

— Давайте разберем переборку, — предложил Анисим. А вдруг из того отсека легко будет выбраться на палубу? Я не думаю, что там загрузочный люк тоже закрыт на замок.

— Может, ты и прав, но если нас застукают турки, тогда хана. Нас закуют в цепи или деревянные колодки наденут. Если такая беда стрясется, тогда точно не выбраться на волю, — предостерег Ипат.

— Мы должны быть очень осторожными, и если удача от нас отвернется, и мы проиграем, это смерть.

— Если бы нам удалось каким-то образом связаться с Катериной... — фраза осталась незаконченной.

Антон в раздумье почесал себе затылок.

Задумались. Катерина тоже пленница: конечно, можно допустить, что ей, как женщине, сделаны кое-какие уступки. Но это только предположение, — турки отличаются пренебрежением к слабому полу. У мусульман женщина на целую ступень ниже, чем мужчина, считается существом второго сорта. Это закреплено священным Кораном. Поэтому на милосердие турок особо рассчитывать не приходится.

Море было относительно спокойное, однако балки и деревянная обшивка постоянно поскрипывали, и было такое ощущение словно кто-то гвоздем водит по стеклу. В трюме, где теснились двадцать семь человек, пахло плесенью и еще чем-то кислым. Спертый воздух был согрет их дыханием, было душно, дышалось тяжело, то и дело слышались вздохи, глухой храп и невнятное бормотание.

Турки кормили пленников два раза в день перловой кашей и давали кружку пресной воды на двоих. Этот твердо установленный рацион не менялся. Кашу спускали вниз в деревянной бадейке, торчали три деревянные ложки. Ели по очереди, по кругу, как в походном бивуаке, один черпнул кашу, передал ложку другому, так и чередовались. За пустой посудой приходил негритенок. Смуглый молодой турок в своей неизменной красной косынке был приставлен к казакам. Он открывал и закрывал люк. Днем ключ от замка находился у молодого турка, на ночь он его относил шкиперу. Как-то одноглазый шкипер, заложив за спину руки, во время прогулки по палубе со своим помощником Гафуром, спросил:

— Как ты думаешь, Гафур, когда мы прибудем в Стамбул?

— Если ветер нам будет сопутствовать и даст Аллах, все будет благополучно на судне, послезавтра утром мы зайдем в наш родной Золотой рог.

В это время до них донеслась песня из трюма.

— Что это значит? — раздраженно спросил шкипер. — Почему они поют, что за собачьи свадьбы на судне? Чему они так радуются, что так горланят? Ты, Гафур, наверное, излишне кормишь их, поэтому и бесятся от жира.

— Уважаемый эфенди, не все народы поют только на радостях, русские поют и над покойником. Таким образом они выражают свою скорбь. У нас мулла над покойником читает молитву, чтобы Аллах принял его душу, а у них покойников отпевают. У каждого народа свои обычаи, я встречал народности, которые танцуют вокруг мертвеца.

По выражению лица шкипера казалось, что он остался доволен доводами своего помощника, однако он предупредил:

— Смотри, Гафур, не переусердствуй, не очень-то сильно корми этих гяуров. Их надо держать впроголодь, чтобы не такими ретивы ми были.

Гафур ему возразил:

— Если будем их плохо кормить, пока доплывем до Египта, они отощают и потеряют свой товарный вид. Насколько я понимаю, вы хотите взять за это живой товар порядочный куш.

— Ты очень правильно понимаешь. Я действительно собираюсь подзаработать на этом, всемогущий Аллах подкинул нам хорошую добычу. В Египте за этих дикарей мы возьмем неплохие деньги, они там в цене. Наш товар на самом деле хороший, все как на подбор, здоровые, как быки.

Из трюма продолжала доноситься песня:

Ой, дивчина Катерина,
    Колы чуешь, отзовись, отзовись.
    Ой, дивчина Катерина,
    Коль не можешь, дай нам знак... дай нам знак...

— Гафур, о чем эти гяуры воют? — спросил шкипер.

— Я не все слова разобрал, по-моему, о девушке, — сказал Гафур.

— Пусть повоют, вряд ли им когда-нибудь удастся увидеть своих рыжехвостых, — великодушно разрешил шкипер.

— Эфенди, что вы намерены делать с той степной кобылицей, которая в каморке сидит? — спросил Гафур.

Шкипер не спешил с ответом, несколько раз в раздумье провел по своей густой бороде. На миг Гафуру показалось, что в апатичных чертах одноглазого промелькнуло какое-то выражение, похожее на легкую гримасу, на отвращение. Однако он сдержанно ответил:

— Не знаю еще... Окончательно не решил...

— Ваша воля, эфенди, как решите, так и будет. Вы мужчина еще в соку, — сказал с улыбкой Гафур.

Негритенок Боб сидел возле люка и ждал, пока пленники закончат свою трапезу, но прежде чем вытянуть пустую бадейку из трюма, мальчик незаметно для стоящего рядом молодого турка в красной косынке опустил в трюм через щель в люке лоскут парусины. Ипат поймал его на лету, стал рассматривать. На сером лоскуте было что-то нарисовано углем.

— Казаки, тут что-то намалевано, — воскликнул Ипат. Действительно, на лоскуте было что-то изображено, только сразу нельзя было разобрать. Вокруг Ипата сгрудились казаки. На парусиновом лоскуте была нарисована маленькая женская фигурка с большим правым ухом.

— Казаки! Похоже, что за этой несуразной куклой что-то кроется, — высказал свое предположение Ипат.

— А ну, дай-ка сюда, я посмотрю, — попросил Антон. Он покрутил тряпицу в руках, но ничего не мог сказать.

Каллистрат молча взял лоскут парусины и стал внимательно разглядывать. Через несколько минут уверенно сказал:

— Это письмо от Катерины.

— Да ну тебя, тоже придумал, какое же это письмо, — возразил Антон.

Он в душе очень желал, чтобы все было именно так, но поскольку не был убежден, нуждался, чтобы кто-то доказал ему верность слов Каллистрата.

— Если это, как ты говоришь, письмо, тогда скажи, что она пишет?

— Она написала, что слышала, как ты пел для нее песни, — сказал ровным голосом Каллистрат. — Ты всмотрись повнимательнее в картинку, видишь, насколько правое ухо больше. Этим она и хотела нам передать, что слышала твою песню.

— И все?.. — спросил Антон.

Каллистрат улыбнулся:

— Пока все, а дальше время покажет. Важно, что есть начало.Если Катерина сама не под замком, тогда есть надежда, что она поможет нам выбраться. Это предположение ободрило казаков. Теперь черный негритенок стал для них самым желанным человечком, на него начали надеяться как на Господа.

С нетерпением ждали второго дня, все гадали, принесет ли милый негритенок весточку от Катерины. И ожидания оправдались, — негритенок на следующий день сбросил в трюм второй лоскуток парусины. К нему, летящему вниз, теперь тянулось уже несколько рук. И он был пойман на лету. Каждому хотелось быстрее узнать, что там изображено. На парусиновом лоскуте были нарисованы две фигурки: одна побольше, другая поменьше.

Начали гадать, но так ничего и не придумали, что бы могли означать эти изображения. Опять был призван Каллистрат. Но он, как ни напрягался, тоже не мог найти этим фигуркам объяснение. Некоторое время он сидел молча, рассматривая лоскут парусины, а потом вдруг стал думать вслух, чтобы казаки могли следить за ходом его мыслей: По-моему, на картинке женщина, раз отчеркнуты груди.

— Значит, это Катерина, другой женщины на судне нет. Она держит за руку мальчика... Стало быть, Катерина подружилась с негритенком.

— Ну и что нам от этого, — пожимая плечами, сказал Косогоров. — Подружилась — и дальше что?..

— Тут покумекать надо. — Каллистрат почесал себе затылок. Это был его излюбленный жест, когда у него что-то не получалось. — А что если эти фигурки рисует сам негритенок, хочет сказать нам, что дружит с Катериной? Ну а если это Катеринино дело, тогда тут другой смысл. Наверно, она хочет сказать нам, что этот мальчик ее помощник. А значит, и наш. Маленький пострел может скользнуть в любой угол на шхуне. Может, с его помощью мы и раздобудем ключ от нашего замка. Другого смысла я тут не вижу.

На этих догадках и остановились. Все теперь опять только и ждали следующего дня. Сейчас главным действующим лицом для казаков был шустрый негритенок. Казалось, от этого мальца зависела теперь жизнь двадцати семи человек. Все с тревогой ждали, что еще принесет этот маленький человечек. И негритенок на другой день бросил очередной лоскут парусины вместе с тонкой веревкой.

— Каллистрат, посмотри, что это?.. — протянул ему Фадей лоскут парусины. — Опять загадка. Катерине вроде стреляют в висок.

Все сгрудились вокруг Фадея, каждый хотел посмотреть на странное изображение. Действительно, на парусиновом лоскуте была нарисована женская фигурка, к ее виску направлен был какой-то предмет, вроде не пистолет, а больше похоже на ключ.

— Подожди ты, Фадей, это вовсе не пистолет, а ключ, — сказал Каллистрат. — Сегодня, казаки, мы получили добрые вести. Судя по этой фигурке, Катерина замышляет что-то с ключом. Думает, как его лучше раздобыть.

— Может быть, ключ уже у нее, — высказал предположение Анисим.

— Ты что это на самом деле... Чем ты, Анисим, только думаешь? — распалился Каллистрат.

— Ну, скажи на милость, как ключ может находиться у Катерины, если турок этим ключом люк открывает? Соображать надо. Второе: если ключ от нашего замка у Катерины, он тогда был бы нарисован в руке, а так, видишь, где он, — на уровне головы. Это значит, что заветный ключ пока у нее только в голове, она думает, как им завладеть.

Сегодня парусиновый лоскут с загадочной фигуркой принес в унылый, темный, душный трюм заметное оживление. Казаки опять заговорили о столь дорогой им свободе.

Обычно люди часто желаемое принимают за действительность. Казаки гутарили, продолжая истолковывать фигурку с ключом каждый на свой лад. На другой день, негритенок сбросил новый парусиновый лоскут и, приложив пальчик к своим жирным губам, тут же исчез из просвета.

Этот лоскут был в два раза больше предыдущих. На нем были изображены несколько домиков, подними — солнечный диск и рядом вертикальная черточка — палочка, чуть в стороне стояла фигурка с приложенной ко рту рукой.

— Сегодня наши художники не поскупились, на целую картину размахнулись, — сказал с улыбкой Фадей. — Похоже на нашу станицу, а Катерина спозаранку уминает пирожки с начинкой из щавеля и яиц.

— Будет тебе балаболить, дай сюда, — протянул руку Каллистрат. Он взял парусиновый лоскут и стал внимательно рассматривать. Рядом с ним сел Антон и тоже всматривался в причудливые изображения. Прошло несколько минут, он не выдержал, спросил:

— Как думаешь, Каллистрат, что должно означать?

— Не знаю, но не думаю, чтобы это был завтрак свежими пирожками в станице, как сказал Фадей. Тут все сложнее. Не пойму, что должны означать эти четыре домика. Остальное понятно: Катерина подала знак, чтобы мы один день молчали.

— Как ты это узнал? — удивился Антон.

— Смотри вот сюда, — Каллистрат показал на изображенный солнечный диск. — Это значит один день, потому что шарик находится во дворе. Если бы этот колючий шарик с его ежовыми иголками был нарисован вверху домиков, это значило бы совсем другое... А жест женской фигурки означает то же самое, что показал негритенок, приложив пальчик к своим губам. Это всем известный знак молчание.

Отсюда следует, что мы должны день молчать, но ведь мы и так молчали, а может, она имела ввиду, чтобы мы не пели, — высказался Антон.

— Хорошо, если твоя догадка была правильная, — согласился Каллистрат. — Пожалуй, так оно и есть. Меня мучают эти домики, никак не могу сообразить, что они должны означать. Или мы подплываем к каким-то домикам?.. Нет, это едва ли то... Не могу отгадать, просто не хватает ума.

    Шхуна продолжала идти своим курсом. Пена бурлила вокруг нее, судно заходило в пролив Босфор. Легкий бриз рассеивал над проливом молочный туман, и в розовом отсвете восходящего солнца проступали очертания мечетей вечного города. Первыми пронизывали утренний туман стройные остроконечные минареты, потом показался внушительный темно-зеленый купол знаменитого на весь мир храма Айя-София. Шкипер сам стоял за штурвалом, ему пришлось сделать несколько сложных маневров, чтобы зайти в бухту Золотой рог.

Туман быстро рассеялся, теперь уже хорошо был виден город, его прибрежная часть. Самым внушительным был дворцовый ансамбль султана — Топканы. Он был воздвигнут на высоком мысу, который словно вдавливался своею мощью в пролив Босфор. Над водой все громче разносились крики просыпающегося многотысячного города, раскинувшегося на Европейском и Азиатском континентах.

Удивительное зрелище представляет собой тридцативерстовый пролив Босфор на восходе солнца, он горит, переливается тысячами разноцветных бликов. Глядя на эту дивную красоту, создается впечатление, будто какая-то сверхестественная дьявольская сила расколола его на две равные части. Берега пролива, как две ровные половинки треснувшей, перевернутой вверх дном огромной чаши, в точности повторяют очертания друг друга. Видимо в далеком прошлом тут лежал цельный материк. Какая могучая сила разорвала его, раздвинула, это, наверное, навсегда останется тайной для человечества. Не зря в древности называли Босфор восьмым чудом света.

Шхуна заходила в бухту Золотой рог, и как только бросила якорь, к судну направились сразу несколько юрких лодок. Подплывшие стали кричать, спрашивать, есть ли на судне товар для продажи, если имеется, то какой. Другие лодочники предлагали свои услуги для перевозки товаров. Гафур стоял на палубе растопырив ноги и зычно отзывался таким мощным, громовым голосом, что его было слышно по всей бухте. Он несколько раз повторил, что для продажи товара не имеется, тот, который есть, уже продан. От услуг он тоже отказался.

Шкипер сошел на берег, наказав своему помощнику Гафуру, чтобы он за его отсутствие запасся достаточным количеством пресной воды, дабы хватило до Египта. Одноглазый шкипер обещал вернуться с купцом на шхуну к обеду. После обеда нужно успеть ему сгрузить и принять товар. Якорная стоянка должна продолжаться не более суток, в это время необходимо уложиться. Весь левый берег был утыкан лодками рыбаков. Здесь же в лодках и дальше вверх по искривленной улочке шла бойкая торговля дарами моря.

Что тут только не продавалось, какой только здесь не было рыбы, от большого жирного тунца, до мелкой серебристой хамсы. И каждый продавец старался зазвать к себе покупателя, перекричать другого, расхваливая свой товар.

Здесь стоял сплошной гомон, берег до самой воды был густо застроен лавками, ночлежными домами и разными другими строениями. Неразборчивый гомон и крики доносились до трюма с пленниками. Казаки прислушивались, тихо переговариваясь между собой. Каллистрат теперь понял, что должны были обозначать те четыре домика на парусиновом лоскутке, а также и то, что стоянка продолжится всего один день. Казаки слышали, когда началась разгрузка и погрузка товаров. Эта возня с пронзительными криками продолжалась до самой ночи. Утром рано послышались зычные команды Гафура. Поднимали паруса, крепили снасти. Гафур покрикивал на матросов. Было ясно: шхуна снимается с якоря.

... Утренний туман стал редеть, одноглазый шкипер сам стоял за штурвалом, отдавал короткие распоряжения. Судно медленно разворачивалось: не обошлось без сложных маневров, пока не вышли в лазурный пролив. Теперь шхуна легко скользила по водной глади, она летела как на крыльях, была подхвачена черноморским течением, устремленным в Мраморное море. Этому течению помогал еще и попутный ветер. Из крепости Румелихисар их окликнули, шкипер в ответ в знак приветствия помахал рукой. Здесь одноглазого шкипера знали все, его двоюродный брат был начальником Анадолухисарской крепости, поэтому эту шхуну, как правило, никогда не задерживали на досмотр. С первых дней владычествования султана Мехмеда II, основателя великой Осмонской империи, эти каменные великаны-крепости Румелихисар и Анадолухисар, — контролировали проход через Босфор, и ни одно судно не проходило мимо их дозорных.

Шкипер, как только шхуна миновала крепости, передал штурвал рулевому, сошел с мостика, самодовольно потирая руки. Он был доволен: все шло так, как было задумано, без единой задоринки. Он неплохо заработал на товаре, который закупил в Ак-кермане, Гад-жибее. И этот рейс в Египет сулил ему немалые барыши. За этих здоровых двадцать семь бугаев, которые сейчас томятся в трюме, он сорвет немалый куш. Проще, конечно, было бы их сбыть в Кафе, но там рабы в последнее время совсем обесценены, лучше уж избавиться от них в Аль-Искандари, так будет вернее. Если удача плывет в руки, нельзя упустить момент. Шкипер подошел к своему помощнику, спросил:

— Как, Гафур, считаешь, за сколько дней мы достигнем конечной цели?

— Если бы мы шли с такой же скоростью, как сейчас идем, то, пожалуй, за неделю-полторы доберемся до Аль-Искандари.

— Я вчера, когда ходил в город, заглянул по пути к оракулу, иногда себе позволяю такое удовольствие. Правда, дерет три шкуры, но хорошо говорит. Если его слова действительно пророческие и сбудется все, что он мне наплел, тогда в этом рейсе в Египет ждет нас большая удача. Он сказал, что расположение звезд на небе очень удачно сложилось и сулит нам большие выгоды. Между прочим, старик верно сказал, что удача плывет мне в руки. Даже намекнул про гяуров, которые сидят у нас в трюме. Мол, улов у меня немалый и не следует жадничать. Пойдем, Гафур, выпьем по чашечке кофе и раскурим кальян, мы это заслужили. — Гафур, к удивлению одноглазого шкипера, отказался от совместного кофепития. Он сослался на то, что этот участок пути чрезмерно опасный, здесь часто попадаются встречные суда, доверять шхуну одному рулевому нельзя. Одноглазый не стал настаивать, — безопасность прежде всего.

Казаки в душном трюме ждали того часа, когда должен был прийти негритенок. Это были томительные, тяжелые минуты, казалось, что они тянулись бесконечно долго.

Когда мальчик пришел, он так же радушно улыбался, как и прежде, сверкая белыми зубами, привычно бросил свой ранее зажатый в кулачок парусиновый лоскут. Кузьма передал лоскут Каллис-трату. Рисунок был прост, особо отгадывать не пришлось. Было изображено парусное судно, на нем стояли двенадцать человечков. Каллистрат взглянул и с каким-то душевным подъемом сказал:

— Кажется, казаки, наше дело начинает продвигаться вперед, тронулось наконец с места. Сегодня моя сестричка подкинула точные сведения, сколько на судне турок. Это просто здорово! Даст Бог нам выбраться из этой ямы, мы будем иметь дело всего с двенадцатью турками. И послушайте меня, если Екатерине удастся раздобыть ключ от замка, она откроет люк только на рассвете, когда самый сладкий сон. Давайте все скопом обсудим, как мы будем действовать, если Господь поможет нам отсюда выбраться.

— Если Бог даст выбраться, все видно станет по ходу дела, — сказал Андрей.

— Не говори так, — возразил Каллистрат. — В таком случае горячку пороть нельзя, чтобы опять не оказаться в этом трюме.

— На самом деле, Каллистрат, что тут напланируешь. Бей первого попавшегося, и делу конец, — сказал Фадей.

— Я того же держусь, — поддержал его Антон. — Мы же не собираемся кого-то миловать, оставлять в живых.

— А шхуну кто поведет? Ты? — спросил спокойным голосом Каллистрат. — Может, вы хотите домой, в Россию, добираться пешими?..

Казакам стало стыдно за себя. Замолчали, понурились.

— Будем действовать только так, как скажет атаман, без вольницы, — резко сказал Николай Косогоров. — А то такую неразбериху заварим, что сами себя со шхуны посталкиваем...

— Ты что предлагаешь? Ходишь кругами возле да около, а толком ничего не говоришь, — перебил его Андрей.

— Не ссорьтесь, мужики, — ответил за Николая Каллистрат. — Я уже говорил, еще раз повторю: для казака в походе самое главное — дисциплина. Наберись терпения и вперед батьки в пекло не лезь.

— Давай, Каллистрат, выкладывай, какая у тебя задумка? — сказал Антон.

— Первым делом мы должны сделать все, чтобы шхуна шла своим обычным курсом. Для этого сначала выходят Фадей и Антон, они бесшумно проберутся к рулевому и принудят его силой вести судно своим курсом. Если турок откажется, вернее, попытается оказать малейшее сопротивление, огрейте его чем-нибудь по голове, но только не очень сильно, чтобы сознание не потерял. Вы же будете стоять по бокам и строго следить за ходом шхуны. От вас зависит многое, как вы сработаете. Если вы без шума завладеете, это, считайте, на половину выигрыш дела. Вторая важная точка — впередсмотрящий, он должен находиться на носовой части шхуны или даже на рее первой мачты. На него пойдут Степан Осадчий и Ларион. Если он начнет вопить, его можете оглушить, и выбросить за борт. Если эти две точки будут тихо обезврежены, остальных возьмем тепленьких и в подштанниках. Николай Коровин, Кузьма и Максим займутся люком первого матросского кубрика. Андрей, Анисим, Степан Брыль и Матвей займут люк второго кубрика. Никита, Парфен, Сысой, Федор и Ипат займут каюты шкипера и его помощника. Имейте в виду, у этих двух наверняка хорошее огнестрельное оружие. Поэтому мешкать нельзя, захватить сонными, связать и пусть лежат. Они нужны нам живыми, потом посмотрим, что с ними будем делать. Остальные все пойдут со мной. Вот пока все, дальше обстоятельства сами покажут, как действовать.

— Каллистрат, ты так и не сказал, что мы должны делать с теми, что из матросского кубрика полезут, — спросил Максим.

— Вы должны вооружиться веслами, кто только высунется, того и треснуть по башке. Если кто из них Богу душу отдаст, того вышвырнуть за борт.

— Слушай, Каллистрат, может быть, тихо спуститься в кубрик и сонным перерезать горло? — предложил Парфен.

— Во-первых, у нас нет ножей, резать чем будешь? А если даже и были бы ножи, все равно этого делать нельзя. В потемках не разберешься, еще друг друга перережете, — возразил Каллистрат.

— Мы так обговорили, будто уже твердо знаем, что завтра выберемся из этого трижды проклятого сундука, — сказал, улыбаясь, И пат.

— Завтра мы, конечно, еще не освободимся, но готовиться к этому надо, чтобы заранее каждый казак знал свое место, — отозвался Степан Осадчий.

    Этот последний лоскут парусины с нарисованным корабликом внес в казацкую приунывшую ватагу оживление, разговоров хватило до полуночи. Теперь гадали, что завтра принесет негритенок. Какие только ни высказывались предположения! Хотелось, конечно, верить в лучшее, плохого хватало по горло. В обычное время в просвете люка показалась курчавая голова негритенка. Он, широко улыбаясь, бросил лоскут парусины в трюм, поднялся и с кем-то заговорил по-турецки. Сразу десятки рук потянулись к заветному лоскутку, каждому хотелось первым взглянуть, что на этой серой тряпке изображено. Сегодня удача улыбнулась Сысою, ему первому удалось поймать парусиновый лоскут. Он возбужденно воскликнул:

— Есть ключ... Похоже, здесь кого-то грохнули. Возьми, Каллистрат, посмотри, что все это может значить. — Каллистрат взял протянутую ему парусиновую тряпицу, стал рассматривать. На кровати лежала фигурка, другая, поменьше, стояла рядом. Над лежащим был нарисован полумесяц, рядом на каком-то квадратике лежал ключ. Над этим рисунком нужно было задуматься, поломать голову. Здесь многое было непонятно. Возле Каллистрата сгрудились казаки, ждали, что скажет атаман.

— Орешек сегодня попался крепенький. Давайте, казаки, вместе попробуем отгадать Катерини-ну загадку, — предложил Каллистрат. — Начнем с фигурки, которая лежит на кровати. Судя по черте на лице, это лежит одноглазый шкипер.

— Мертвый? — спросил Антон.

— Нет, похоже, не мертвый, — ответил Каллистрат. — Быстрее всего, он изображен спящим, нарисованный над ним месяц говорит о том, что это ночь. Маленькая фигурка возле кровати, пожалуй, негритенок. Ключ нарисован на ковре или на сундучке. Обозначение мы определили. Теперь нам нужно отгадать, какой здесь заложен смысл.

— Наверное, ночью кто-то заберется в каюту шкипера, убьет его и заберет ключ, — высказал свое предположение Фадей.

— По-моему, будет немного по-другому. Негритенок ночью заберется к шкиперу в каюту и украдет у спящего ключ, — сказал Антон.

— Мне кажется, это вернее, — поддержал его Каллистрат. — Пожалуй, другого смысла и нет.

Лишь на второй день, когда получили очередное послание, они поняли, что прошлое не отгадали. На этот раз был такой же рисунок, что вчера, только маленькая фигурка была теперь нарисована возле открытого сундучка, откуда и доставала ключ. Кроме этого, у изголовья кровати был еще изображен солнечный диск с колючими лучами, две вертикальные палочки. Все рассматривали рисунок.

— Сегодня картина более или менее проясняется, — проговорил Каллистрат.

— Выходит, что вчерашнее послание мы неправильно рассудили. Оно, видать, значило, что малец-негритенок узнал, где у шкипера ночью хранится ключ. По сегодняшнему рисунку можно сказать, что негритенок через два дня ночью выкрадет у шкипера ключ. Никто из казаков не брался опровергать суждение атамана. Все сказанное им было логично.

— Слушай, Каллистрат, почему через два дня? Когда мы получили солнце с ежовыми иглами, ты тогда сказал, что ждать нам придется три дня. Эта три дня уже прошли, теперь нужно еще ждать два дня, — допытывался Фадей.

— Не пори чепухи, не веди пустой разговор, — отозвался Каллистрат. — Не все всегда так гладко получается, как бы мы того хотели. Откуда мы знаем, возможно, там что-то помешало. Если все благополучно кончится, ты Катерину спросишь, почему обманула.

— Он должен будет ей ножки целовать, а не обвинять, — улыбнулся Осадчий. — Если она выручит нас из этой беды, вызволит из этой ямы, мы все скопом на свадьбе ей преподнесем такой подарок, какой на Дону еще не видели. Мы как на святую Божью мать должны на нее молиться...

Оставалось ждать два долгих-долгих дня. Как все сложится через эти два дня? Какая схватка предстоит с турками? Кому из казаков суждено будет погибнуть в этой кровавой борьбе. Почти все были уверены, что захват шхуны без кровопролития и с их стороны не обойдется. Каждый рисовал себе предстоящую схватку с турками по-своему, но каждый с нетерпением желал, чтобы она быстрее началась, и каждый в душе молил Господа Бога, чтобы смерть обошла его стороной. И однако все были охвачены радостью вступить в эту схватку, ведь они уже были объявлены рабами. Все облегченно вздохнули, когда с приходом дня в просвете люка появился негритенок, сияя своей милой широкой улыбкой. Матвею показалось, что мальчик помахал ручкой. Никита поймал парусиновый лоскут.

— Во!.. — воскликнул он. — Посмотри, Каллистрат, здесь нарисована какая-то женщина с ножами.

— Дай сюда, — Каллистрат протянул руку, посмотрел на рисунок, добродушно улыбнулся.

— Если Бог даст, все благополучно кончится и нам удастся выкарабкаться отсюда целыми и невредимыми, я скажу Катерине, что кое-кто в ней сомневался.

— Какая Катерина, эта что ли лохматая фигурка? — оправдываясь, спросил Никита.

Видишь, какой ты, теперь она еще и лахудрой стала, — подструнил Каллистрат. — Как только Антон это терпит... Казаки посмеялись, — настроение у них в последние дни заметно улучшилось. На тряпице был изображен солнечный диск с колючками-лучами, рядом стояла единица — вертикальная палочка. Тут же была нарисована женская фигурка, с правой стороны ее лежали два ножа. Каллистрат оторвал свой взгляд от серого лоскута, сказал:

— Катерина пишет, что она через день раздобудет нам два ножа.

И еще потянулись один мучительный день и одна ночь. В привычное время в просвете люка появилась долгожданная мордашка негритенка. Что он сегодня принес?.. Этот вопрос был у всех на уме. Неужели опять отсрочка, ведь сегодня последний день, если верить тем рисункам, которые посылала Катерина. В трюме стояла напряженная тишина. Харитон поймал очередной «подарок» и передал Каллистрату. Все с тревогой ждали. Атаман несколько минут молча разглядывал рисунок, где были изображены две фигурки — одна повыше ростом, другая пониже. Та, что повыше, — по-всему, женская фигурка — держала в правой руке ключ, под ключом был нарисован замок, а вверху полумесяц.

Каллистрат облегченно вздохнул, сказал:

— Кажется, казаки, мы дождались своего часа. Сегодня ночью Катерина с негритенком откроют нам люк, и мы будем свободными. Кто-то из казаков крикнул «ура», но на него со всех сторон прицыкнули.

    Глава 2. ЗАХВАТ ШХУНЫ

Текла короткая летняя ночь. В трюме все сидели без движения, изредка перекидывались несколькими словами, в основном молчали, чтобы не привлекать внимание турков. Казаки до боли в ушных перепонках вслушивались в ночную тишину. Море было спокойное, никакого колыхания судна, словно оно стояло на месте. Время тянулось невыносимо долго, казалось, этой проклятой ночи никогда не будет конца.

Не меньше волновались и на верху.

Катерина думала, если негритенку не удастся выкрасть ключ, тогда она пойдет сама за ним в каюту одноглазого шкипера. И если ей не удастся тихо, без лишнего шума завладеть ключом, она возьмет его силой, при надобности прирежет шкипера. Катерина твердо решила — теперь она уже не остановится ни перед чем, даже перед собственной гибелью. В каморке было так темно, хоть глаз выколи, будто в закрытом сундуке. Катерина сидела на крае топча¬на, обняв свои колени, и думала. Рядом лежал негритенок, мальчик тоже не спал, ему предстояло выполнить очень трудную задачу. Ему нужно было проникнуть в каюту злого шкипера и выкрасть ключ, чтобы выручить из беды друзей мэм Кэтрин. Негритенок, хотя и был еще совсем маленький, но понимал, что если его поймают в каюте одноглазого шкипера, он погибнет, — его просто вышвырнут за борт в страшное холодное море. Мальчик всем своим существом знал, насколько опасно его задание и что ради прекрасной, всегда ласковой мэм Кэтрин он пойдет и обязательно принесет ей ключ. Мальчик в своем детском воображении представлял себе, как обрадуется красивая мэм Кэтрин, как она обнимет, прижмет его головку к себе, погладит по лицу. Негритенок очень привязался к Катерине, он старался изо всех сил, чтобы угодить ей, сделать что-нибудь приятное, чтобы она улыбалась, потрепала его по курчавой голове. Катерина уже третий раз выходила из своей каморки на палубу, смотрела на небо, когда же начнет светлеть восточный небосклон. Ковш Большой Медведицы теперь настолько передви¬нулся, что висел почти на самой корме шхуны. Пожалуй, пора поднимать Боба. Катерина сложила руки как при молитве, подняла глаза к небу, прошептала:

— Господи, помоги. Приближался самый ответственный момент, она чувствовала, как сердце в груди начало учащенно биться. Больше оттягивать нельзя. Пора. Катерина вернулась в каморку, позвала мальчика, но он не отозвался. Как ни крепился, все-таки уснул. Она легонько начала его трясти, тихо проговорила: — Пора, мой мальчик. Он проснулся, в ответ что-то пробормотал спросонья, из всего им сказанного, она только поняла: «Мэм Кэтрин, мэм Кэтрин». Эти слова мальчик повторил несколько раз. Она вывела его из каморки, перекрестила и легонько толкнула в спину, чтобы он шел. «Может быть, я его сейчас толкнула на верную смерть», — мелькнула нехорошая мысль. Негритенок пригнулся и скользнул в темноту, где тотчас растворился.

Катерина еще некоторое время постояла, прислушиваясь, — кругом все было тихо, и море на время замерло. Она вернулась к себе, достала из-под лежанки запрятанные ножи, опять вышла на палубу. Дело было задумано, колесо закрутилось, теперь уже остановить нельзя. Катерина прислонилась к дверному косяку и напряженно вслушивалась в ночную тишину. Прошло уже достаточно много времени, а негритенок не возвращался. Тревожные мысли донимали ее: неужели с мальцом случилась беда? Не хотелось верить в худшее, она старалась сама себя успокоить, находила оправдания: если бы стряслось несчастье, она наверняка бы уловила какой-либо звук, но все было по-прежнему тихо. А беспокойство донимало, в голову лез ли всякие черные мысли: может быть, этот бес одноглазый негритенка там просто придушил, не дав ему и крикнуть, а утром, когда все проснутся, он его выбросит за борт. В эти нерадостные, черные мысли не хотелось верить, но они неотступно ее преследовали.

Вдруг из-за бочки выскользнул негритенок. Он передвигался по-кошачьи, совсем бесшумно, и быстро приближался к ней, потом уткнулся головой ей в живот и протянул ручонку, в которой был зажат заветный ключ от замка трюма. В этом небольшом кусочке металла была заключена свобода двадцати семи человек. Катерина нагнулась и несколько раз поцеловала негритенка. От пережитого страха и от непомерного счастья негритенок тихо заплакал. Она прижала к себе мальчонку, начала успокаивать, гладила курчавую головенку. Бедный мальчик не помнил, чтобы в его короткой жизни кто-либо так ласкал его. Так, обнявшись, они стояли еще некоторое время. Катерина все смотрела на восток, она хотела открыть люк на рассвете, но ждать дольше было боязно, — а что если проснется шкипер и обнаружит пропажу? Нет, больше она не хочет испытывать судьбу, ждать нечего...

Катерина заткнула за пояс ножи, взяла мальчика за руку, полусогнувшись, осторожным, охотничьим шагом направилась клюку. У люка они оба присели, Катерина торопливо нащупала отверстие замка, вправила ключ, повернула. Ей показалось, что замок слишком громко щелкнул. На несколько мгновений замерла, прислушалась, — вокруг по-прежнему было тихо. Она легонько вытащила дужку замка из петель люка и открыла его. И не успела нагнуться, чтобы позвать, как из черного проема показалась голова Антона. Она на короткое мгновение зажала его голову в объятии, поцеловала. Антон тихо высвободился, шепотом сказал: — Дай нож...

Катерина вытянула из-за пояса нож с длинным лезвием, протянула Антону. Из трюма выбирались тихо, все действовали так, как ранее было обговорено. Антон с Фадеем пробирались к рубке. Рулевой, увидев казаков, сразу не сообразил, что произошло. Он что-то спросил по-турецки, в ответ ему ткнули с обеих сторон ножи в бока, жестом показали, чтобы он не бросал штурвал. Турок был ошеломлен, он никак не мог сообразить, как здесь в такой час оказались эти гяуры. Он выпустил из рук румпель, схватился за рукоятку ножа, который торчал у него за поясом, издал какой-то гортанный призывный звук. Антон схватил его за руку и сильно сжал ее, Фадей кулаком ударил его в затылок. Антон отобрал у него нож и жестом показал, что если издаст еще какой-либо звук, его зарежут. И чтобы турок знал, что с ним не шутят, Антон уколол его в ягодицу. Из раны закапала кровь, турок скривился от боли. Антон жестом показал, чтобы шхуна шла прежним курсом.

Степан Осадчий с Ларионом нашли на баке впередсмотрящего спящим. Ларион схватил его за горло, так сдавил, что хрящ хрустнул, турок и пикнуть не успел, как Богу душу отдал. Ларион держал его за горло, пока тело турка не обмякло. Осадчий вытащил у него из-за широкого кушака красиво отделанный нож с белой костяной ручкой и пистолет голландского производства с рубчатой ручкой. Давно он мечтал заиметь такой пистолет. За такое прекрасное оружие стоило даже и пострадать.

— Плохо турок нес свою службу, — сказал Осадчий. — Спал стервец, за что и поплатился. Давай снимем с него все, что нам пригодится, и вышвырнем его за борт.

— Конечно, не выбрасывать же его вместе с добром, — согласился Осадчий. Первой жертвой пал впередсмотрящий, он сделал почин и первым полетел за борт в одних подштанниках. Возле матросских кубриков было оживление. Казаки, вооружившись веслами, стояли с двух сторон, образовав живой коридор, и как только кто высовывался из трюма, тот получал по голове оглушительный удар. Его тут же отволакивали в сторону, и, если он еще был жив, добивали, сдирали с него все пригодное, труп выбрасывали за борт. Теперь уже вся шхуна гудела, как растревоженный улей. Казаки, свободные от основной «работы», обыскивали все закутки на судне и, если кого из турок обнаруживали, выволакивали на палубу, забивали до смерти и вышвыривали за борт, чтобы поганого духа не было. Когда казаки ворвались к одноглазому шкиперу, он сразу понял, какая неотвратимая беда стряслась. Рядом с кроватью стоял открытый ларец, где он хранил ключ от люка пленников. Случилось то, чего он всегда боялся, чего оберегался. Рефлекс самосохранения сработал, в мгновение ока шкипер был уже на ногах с двумя пистолетами в руках. Зловещие дула пистолетов были направлены на ворвавшихся в каюту, пистолеты в любую секунду могли выстрелить. Эти маленькие, игрушечные пистолеты произвели на казаков должное воздействие. Когда свобода была буквально вырвана из когтей хищника, никому не хотелось умирать. Однако Парфен выдвинулся на шаг вперед, жестом показал, чтобы шкипер бросил пистолеты. Одноглазый от неудержимой бешеной злобы скривил рот и с презрением смотрел на ненавистного казака, издавая какие-то рычащие звуки. Парфен повторил свой требовательный жест — в ответ прогремел выстрел.

— Вот сволочь... — успел вымолвить Парфен, пошатнулся и упал. Сысой с Федором дрогнули, попятились к выходу. На выстрел прибежал Каллистрат, — каюта была наполнена дымом.

— Парфен убит, — крикнул Сысой.

— Как это случилось?

— Гад одноглазый выстрелил в него, — ответил Осадчий.

Каллистрат схватил Парфена, стал его вытаскивать. На помощь кинулись Сысой с Никитой. Прогремел второй выстрел. Шкипер, хоть и был одноглазым, стрелять умел. При втором выстреле был сражен Сысой, он упал прямо в дверной проем, перед которым собрались казаки, Сысоя тут же вытащили на палубу, заткнули рану, старались оказать ему помощь, расстегнули рубашку. Сысой был живой. Он тихо стонал, от боли и бессильной злобы скрежетал зубами и страшно матерился. Когда вытащили Парфена из задымленной каюты, — тот уже не дышал, был мертв. К Каллистрату подошел Ипат, кивнул в сторону каюты помощника шкипера, сказал:

— Атаман, этот турок требует, чтобы ты подошел... Зовет в свою каюту.

— Ого, даже требует!... По-моему, ему бы сейчас уже просить, а не требовать. — Какая тут к черту разница, как он выразился, требовал или просил. Не один ли хрен, — сказал с досадной ноткой Ипат. Зашли в каюту помощника шкипера. Тот сидел на своей кровати со связанными руками и ногами в нижнем белье. Каллистрат подвинул табурет ближе к столу, сел.

— Мне передали, что вы хотели меня видеть. Вот я... Слушаю...

— Я хотел узнать, что вы намерены предпринять в отношении меня? — спросил тихим голосом помощник шкипера.

— Для начала нашего разговора, я хотел бы узнать имя того, с кем разговариваю, — сказал Каллистрат.

— Меня зовут Гафур-бей.

— Так вот, Гафур-бей, отвечу на ваш вопрос. Хотя мне отвечать и не надо. Вы сами ответили на него десять дней назад, когда я задал вам такой же в точности вопрос. Если вы забыли, напомню ваш ответ: «Побежденные есть рабы победителя».

— Мною действительно были произнесены такие слова, но они исходили от господина шкипера, я их только переводил.

— От кого бы они ни исходили, но пинать меня ногами вы пинали вместе со шкипером, и все норовили попасть в лицо. Шкипер вас не учил, как лучше пинать? — Каллистрат внимательно следил, как турок отреагирует на сказанное.

— Я искренне сожалею, что такое произошло. Это был необдуманный поступок с моей стороны. Видит Аллах, я раскаиваюсь в нем и нижайше прошу меня извинить. Если бы я не был связан по рукам и ногам, на коленях бы просил простить старика. Видно, шайтан попутал.

— Ипат, развяжи... — сказал Каллистрат. И глянул на Гафура: — Развяжут не для того, чтобы у меня на коленях просить прощения. Нет, мне это не нужно.

— Слушай, атаман, он не того, не выкинет чего-нибудь, как тот косорылый? — спросил с опаской Ипат.

— Думаю, у него хватит ума, а будет дурить, расколем ему череп и вышвырнем за борт. Он это, понимает, — заключил Каллистрат.

— Нет, нет, господа... с моей стороны никаких глупостей не будет, — поспешил заверить Гафур-бей.

— Мы сейчас с вами разговор вести не будем. Вы приведите себя в порядок, я пока схожу посмотрю, что твориться на судне. Да, у вас есть оружие? — спросил Каллистрат.

— Да... в нашем деле без него нельзя, — признался Гафур-бей, — В том желтом сундучке два пистолета, порох и кугли... Есть у меня еще и два ножа, они в этом шкафу, — турок показал на небольшой настенный шкафчик с глухими створками.

— Оружие заберем. Ипат, притащи-ка сундучок и проверь шкафчик господина Гафур-бея. Может быть, там еще что найдешь, — приказал Каллистрат. Пистолеты были добротные, отличной голландской работы. Каллистрат воткнул их себе за пояс. Ножи были тоже хорошие — из дамасского булата. Один нож Каллистрат отдал Ипату, второй Федору.

— Казаки, в этой каюте ничего не трогать, не мародерствовать. Пока вы двое, Ипат и Федор, останетесь при нем, как охранники. Я вернусь скоро, тогда и продолжим разговор с Гафур-беем. Все остальные идите за мной.

Возле второго матросского кубрика собрались человек десять казаков и о чем-то горячо спорили. Каллистрат подошел, спросил:

— Казаки, о чем спор?

— Спора никакого нет. Там в кубрике остался еще один турок, а может быть, даже двое. Один — это точно. Он высунулся, мы его слегка огрели, да он успел обратно юркнуть.

— Ну и что решили делать? — спросил Каллистрат. — Мы хотели спуститься в кубрик, но там еще темно, турок может из любого закутка пырнуть ножом, — сказал Андрей.

— Подождите немного, солнце взойдет, тогда и будете его выуживать, — сказал Каллистрат.

— Казаки, Катерину не видели? Не знаете, где она?

— Она на камбузе, готовит с ихним поваром нам праздничный завтрак, — сказал Матвей.

— Как, разве он еще живой? — спросил Каллистрат.

— Живой. Он какой-то узкоглазый и плоскомордый. Наверно, дикий, с какого-то острова, — сказал Степан Брыль. — Я было сунулся к ним, так Катерина меня чуть горячей сковородой не огрела. Никого на свою кухню не пускает.

— Не видели, негритенок с ней? — спросил Каллистрат.

— Там крутится чумазый, — ответил Брыль. Подошел Николай Косогоров, доложил атаману, что первый матросский кубрик очищен от турецкой нечисти. Он сам спускался в кубрик, обшарил все закутки — больше там нет никого.

— Добро, Коля!... Ты со своими ребятами иди к каюте шкипера, но только не лезьте внутрь. Одноглазый — отличный стрелок, вооружен до зубов, имеет два пистолета и еще два-три ножа, — предупредил Каллистрат.

— Если тварь одноглазая вооружен так, что теперь нам на эту магометанскую рожу Богу молиться?

— Он Парфена укокошил, Сысоя крепко задел, не знаю выживет Сысой или нет, — предостерег Каллистрат.

— Я видел их обоих, Парфен уже готов, не дышит, и глаза остекленели. Басурман его наповал срезал. А Сысой будет жить, хоть турок разбарабанил ему всю грудь. Этого гада надо кокнуть. Что ты хочешь с ним сделать? Не будем же мы ему в зубы смотреть...

— Косогоров горел желанием драться. — Пусть выпалит свои заряды, а мы не дадим, чтобы он успел пистолет перезарядить. Влететь в каюту, скрутить его в бараний рог — и делу конец. Мы его и так возьмем, потихоньку. К чему теперь рисковать, казацкие лбы подставлять под турецкие пули, — сказал Каллистрат. — Еще раз предупреждаю: в каюту к шкиперу не соваться, ежели что случится, не пеняйте.

— Добро, атаман! — проговорил Косогоров и ушел по направлению шкиперской каюты. Каллистрат поднялся в рубку. Перепуганный рулевой боялся шевельнуть головой. Рядом с ним, по обе стороны, с ножами в руках стояли Антон и Фадей.

— Каллистрат, что, мы на большее не годны? Наши там дерутся, а мы тут караулим эту размазню, — сказал с нескрываемой обидой Антон.

— Зря ты так. Если бы не вы, кто знает, что могло бы случиться со шхуной, — сказал Каллистрат.

— Эта рубка — на судне главное.

— Ты хоть скажи, что творится на шхуне. Слышим крики, пальбу, а толком ничего не знаем. Как турки, дрогнули или отмахиваются? — спросил Антон.

— Да почти все уничтожены. Только те остались, которых пока нельзя выбросить за борт. Но один стервец еще сидит в матросском кубрике. Да казаки его оттуда быстро выкурят. Отстреливается еще одноглазый шкипер. И его мы быстро успокоим. Помощник шкипера уже задницы нам лижет. Не все, конечно, гладко прошло, ребята...

— Жаль Парфена, хороший был казак. Хорошо еще, что не успел жениться, выла бы вдова на всю станицу, — сказал Антон.

— Ладно, об этом поговорим потом, — перебил его Каллистрат. — Казаки, смотрите, из рубки не отлучаться, пока я вам не приведу замену. Каллистрат был сейчас занят другими мыслями: шхуну захватили, турок перебили, а как идти в сторону родного Азова. Как заставить Гафура, чтобы он вернул их в родные края. Наверное, самым сложным будет на обратном пути — одолеть отрезок пролива, у грозного Царьграда — Стамбула. Когда он вернулся к каюте шкипера, тот лежал на палубе окровавленный, без какого-либо признака жизни.

— Он больше никого не зацепил, когда вы брали? — спросил Каллистрат.

— Хотел ужалить, но ему не удалось, — сказал самодовольно Никита, у которого из-за пояса выглядывала рубчатая ручка пистолета.

— Кому достался второй пистолет?

— Николаю Косогорову, — ответил Никита.

Каллистрат зашел в каюту помощника шкипера. Тот был одет в желтый шелковый халат, на голове — белая чалма, широкие шаровары были опоясаны красным шалевым кушаком.

— Ипат, сходи на кухню, она камбузом называется, передай Катерине, чтобы негритенок принес нам кофе. У нас с Гафур-беем будет разговор. Пусть помощник шкипера последний раз напьется его, перед тем, как отправится на дно моря рыб кормить. Последние слова он произнес с нескрываемой злобой. Ипат ушел, Каллистрат подсел к столу, спросил:

— Итак, с чего начнем разговор, с выкупа? — Гафур-бей морщил лоб, молчал. — Вы хотели со мной говорить, теперь уже раздумали? — спросил Каллистрат.

— Нет, не раздумал, — ответил приглушенным голосом тот, — Мне кажется, господин атаман, я бы мог вам пригодиться... Мой жизненный опыт, мои знания...

— Насколько я вас понял, вы предлагаете нам свои услуги? — спросил Каллистрат. Гафур-бей поспешно кивнул головой, кивок показался Каллистрату слишком подобострастным.

— Между прочим, мы в свое время тоже предлагали вам свои услуги, — напомнил ему Каллистрат.— Но вы от них отмахнулись.

— Уважаемый атаман, хотя между этими предложениями и существует сходство, они разные по своей сути. Вы предлагали услуги двадцати семи человек, что само по себе принять было невозможно. Почему?.. Вы знаете не хуже моего. То, что случилось сейчас, могло произойти десять дней назад. Это тоже правда. Я же предлагаю всего лишь себя одного, один против двадцати семи молодых людей — это не может представлять какую-либо угрозу. Но уверен, что могу быть полезен в любую трудную минуту. Погода, господин атаман, не всегда такая тихая, как сегодня, бывают и бешеные штормы, которые швыряют эту посудину как щепку по морю. Шхуна иногда становится почти неуправляемой, она скачет, как перепуганная лань, когда за ней гоняется стая голодных волков, с волны на волну. В таких трудных условиях для этой скорлупы и ее обитателей старик Гафур-бей становится незаменимым.

— Хорошо, но как верить, что вы в удобный момент не станете оборотнем? — спросил Каллистрат.

— Сразу видно, что вы в морском деле не искушенные, не осведомлены, какие существуют морские писаные и неписаные законы, — сказал Гафур-бей. — Предать вас было бы все равно, что предать себя. У меня выбора нет, если мои услуги не будут приняты, это для меня будет означать смерть. Я понимаю, что если не смогу быть вам полезным, вы меня уничтожите. В этом есть своя жестокая логика, и я это хорошо понимаю. Если отпустите меня, я могу рассказать миру, что произошло сегодня на рассвете на этой злосчастной шхуне. Начнется травля, вас не запустят в торговые порты для закупки продовольствия и набора пресной воды. По вашему следу устремится фрегат, и будут вас травить, как бешеных собак. Поэтому уйти от вас живым не удастся, по меньшей мере год-полтора. И вас за это не осудишь, так диктует здравый смысл. Но это только одна сторона медали. Вторая немного лучше первой. Если останусь служить на шхуне вам, этим я отрежу себе путь к возвращению домой, к своей семье. Представьте, в Стамбуле станет известно, что я служу гяурам на захваченной ими турецкой шхуне. Такой поступок будет всеми расценен как предательство. Против меня выдвинут обвинения, которые я не смогу опровергнуть. Скажут, что знаю русский язык, поэтому мог легко вступить в преступную связь с русскими — неверными. Меня забросают камнями, назовут свиноедом, и семья пострадает. Не будет среди правоверных сочувствующих. Мне не поверят, что я не был за одно с вами при захвате шхуны. Мне припишут, что я получил за свое предательство солидный куш, был подкуплен русскими. Сам ночью открыл люк, где содержались пленники. Доказательство тому — все погибли, а я остался живой. Почему? И ничем я не смогу опровергнуть это гнусное обвинение. Я вам, господин атаман, обрисовал, как в действительности обстоят мои дела. Это называется: человек попал в безвыходное положение. Теперь вы можете сами судить, смогу ли я сделать что-либо плохое против вас. Нет. Я еще не видел, не встречал людей, которые с умыслом чинили бы себе зло. Я тоже не исключение.

Каллистрат не перебивал, молча слушал журчащую речь турка, он сознавал, что в словах Гафура была правда. Вернись тот сейчас в Стамбул, его бы наверняка спросили: почему все погибли, а ты остался живой? Опровергнуть подозрение в «нечистом деле» Гафуру было бы, пожалуй, невозможно. Речь помощника шкипера была прервана появлением негритенка, который принес кофе. Он, со знанием дела, аккуратно разлил напиток по небольшим чашечкам, поставил с поклоном перед Каллистратом и Гафур-беем. По его манерам можно было судить, что мальчик умел прислуживать. Каллистрат отпил несколько маленьких глотков, сказал:

— А если мы согласимся использовать ваш опыт, примем ваши услуги? Какие будут условия?

Гафур-бей приложил руку к груди, ответил:

— Я буду очень вам признателен, господин атаман, за оказанное доверие. Условия мои будут самые скромные. Я плаваю с вами на этой шхуне год-полтора, пока ваши казаки не будут достаточно хорошо владеть морскими навыками. Свои обязанности буду выполнять честно и добросовестно. За мое усердие вы будете мне платить жалование по своему усмотрению. Вы сохраняете за мной право совершать свои религиозные обряды, обычаи, так сказать, предоставляете право на вероисповедание, не будете заставлять принимать пищу, которая запрещается исламом. По окончании срока нашего договора вы дадите мне возможность вернуться домой, в Стамбул.

— Если правду сказать, ваши условия для нас подходят. Но хочу сразу предупредить: не дай Бог, если с вашей стороны будет замечена какая-либо подлость по отношению к нам, мы вас сразу же вздернем на рее.

Гафур-бей кивнул головой.

— Будем считать, что мы пришли к согласию, — продолжал Каллистрат. — Я сейчас объявлю о нашем договоре казакам, посмотрим, что они на это скажут. Федор, иди собери круг, мы сейчас выйдем с господином, говорить будем.

Кофе Каллистрату не понравился, он пил его первый раз в жизни и удивлялся: «И что эти турки нашли в нем хорошего? Горечь, как от перегорелой корки, так и хочется плюнуть. Наш квас в сто раз лучше».

Каллистрат подождал, пока турок досмакует свою чашку. Потом они вышли на палубу, — казаки уже все собрались в круг, кроме тех, которые несли вахту на судне.

— Казаки, настало время погутарить. Перед вами бывший помощник шкипера Гафур-бей. Он хочет послужить нам, довести шхуну до нашего родного Дона. Я, как ваш атаман, решил взять его на временную службу, сроком на два года. Выскажитесь, правильно ли я поступил?

Несколько человек сразу одобрительно крикнули: Правильно!...

— Слушай, атаман, а не обманет нас турок? — усомнился Матвей. — Не держит ли он в правом кармане держит фигу? — Он показал всем открытую правую ладонь в доказательство, что ничего не держит. Казаки дружно заржали. Гафур-бей растерянно смотрел по сторонам, — он не понял, чему смеются казаки. Каллистрат жестом руки потребовал тишины, сказал:

— Я долго говорил с ним, и он знает, что будет болтаться на рее грот-мачты, если вздумает шельмовать. Так как?...

Одни были согласны, кричали «примем!», другие сомневались: «А доставит ли он нас на Азов?»

— Казаки, тогда давайте послушаем, что он сам нам скажет!

— Для начала разговора мне бы хотелось задать вашим казакам вопрос. Позволите? — спросил Гафур-бей.

— Конечно. Спрашивайте сколько угодно, — сказал Каллистрат.

— Я хотел бы узнать, когда эти смелые джигиты-казаки хотят попасть на Азов-море?

Поднялся гвалт, каждый хотел сказать свое слово. Но, в основном, все сходились на том, чтобы шхуну развернуть немедленно в обратный путь. Нечего волынку тянуть, все хотят попасть домой, там, наверное, их уже не раз оплакивали.

Гафур-бей подождал, пока шум поулегся, затем спокойно сказал:

— Это невозможно.

Тут поднялся невообразимый шум, в котором громче всех слышались слова — «все турки подлые, им верить нельзя», «как пить дать обманут».

Каллистрат опять поднял руку, прикрикнул:

— Хватит горлопанить!.. Таким макаром мы ни до чего не дотолкуемся. Давайте послушаем, почему он считает, что шхуну повернуть обратно невозможно. Пусть подскажет, куда же нам плыть, если не домой? У нас нет другой родины, как Дон. Казак без Дона жить не может.

— Господин атаман, господа казаки, я понимаю ваше стремление как можно быстрее вернуться домой, к родному очагу, где вас ждут близкие, родные люди. Но прежде чем примете решение развернуть шхуну на сто восемьдесят градусов, выслушайте меня, старика. Чтобы изменить галс, не требуется много времени, но к чему это приведет. Вернуться в Азовское море, минуя пролив Босфор, невозможно. Другого водного пути нет. Но на берегу пролива стоят две грозные крепости — Румелихисар и Анадолухисар. Дозорные этих крепостей без досмотра шхуну через пролив не пропустят. Шхуна одноглазого Хасана известна всем обитателям крепости, им перепадал иногда кое-какой куш от него. Кроме этого, начальник, Анадолухисарской крепости — двоюродный брат нашего шкипера. Я думаю, не трудно догадаться, что будет с вами, если раскроется, что вы захватили шхуну. Мне кажется, вы сами понимаете, на какое огромное расстояние отодвинетесь вы тогда от своего родного Дона.

— А если попытаешься ночью проскользнуть мимо этих крепостей? — спросил Андрей.

— Незамеченным мимо этих крепостей не пройти. Если вы вздумаете не подчиниться предупреждающим сигналам дозорных, тут же из сотен жерл береговых пушек вылетят на шхуну горящие ядра. Вы мгновенно будете потоплены. Можете мне поверить, что именно так будет, я это знаю не понаслышке, — завершил свою речь помощник шкипера.

Казаки притихли, слова турка заставили задуматься. Против его рассуждения нельзя было возражать, слова его показались здравыми. Теперь казаки не знали, что сказать, все смотрели на атамана, — что он скажет.

— Так что будем делать, Каллистрат? Дела-то наши, видно, табак, — сказал Максим.

— Ума не приложу... Давайте скопом подумаем, как быть, — ответил Каллистрат.

— Эх, братцы, домой охота! Мамку повидать, Дарью за сиську подержать, — сказал, почесывая затылок, Кузьма.

— Не время гутарить про баб, подождут они, никуда не денутся, — сказал Осадчий. — Давайте решать кругом, что дальше делать будем. Вот самое важное.

— Ну и дурни, добились свободы, а теперь не знаем, что с ней делать. Хоть обратно лезь в трюм, — заметил с усмешкой Николай Коровин.

— Казаки, давайте о деле, а не лясы точить, — попробовал приструнить всех Каллистрат.

— Я думаю, если нельзя назад, тады надоть плыть вперед, — хихикнул Анисим. — Другого нет пути, по-птичьему воздухом к дому не полетишь.

— Хорошо сказать — вперед, а куда? — нешутливо сказал Каллистрат. Тут возник Ларион:

— Видно, судьба сама нас нашла — опять заниматься разбойным промыслом, — сказал он.

— Другое и не придумаешь.

— Едрит ее в дышло! — сокрушился Касьян, хлопнув себя по коленям. Каллистрат мрачно молчал, раздумывал.

— Казаки! — вдруг подал он голос. — А ну, кто желает остаться на судне и гулять на море-океане, — выходите из круга в сторону!

Большинство казаков перешло на указанное место. В кругу сидеть остались Кузьма, Фрол и Тихон.

— Вы чего желаете, казаки? — обратился Каллистрат к сидящим.

— Ясное дело — домой хотим, — ответил за всех белобрысый Фрол.

— Хотеть, казаки, — мало. А вот как, каким путем возвращаться? Фрол, скажи?.. -спросил Каллистрат.

— Не скажу, атаман, не знаю. Подумать еще надо.

— А вы, казаки, — Тихон, Кузьма, — как собираетесь пробраться к своим плетням, домой, на Дон?

Тихон и Кузьма молчали. Не знали они.

— Тогда, казаки, давайте, спросим нашего пленника, может, он подскажет разумный путь.

Гафур-бей в раздумье поглаживал бороду, не спешил. Казаки повернули в его сторону головы, ждали, что может дельное посоветовать турок.

— Сложно... — наконец сказал он. — Сейчас на шхуне возвращаться нельзя. Это дорога на кладбище. Пойти пешком — не менее опасно. Пока вы доберетесь до своих казачьих степей, вас трижды поймают и четырежды продадут в рабство. Выход один: заниматься вольным промыслом, пока не встретите попутное судно, которое бы согласилось взять вас на борт и доставить на Азов-море. Даром это никто не сделает, нужны деньги. Поэтому, те казаки, которые рвутся домой, должны сначала заиметь деньги. Не гоже таким молодцам возвращаться домой с пустыми руками. И еще: казаки, которые останутся на судне, через возвращающихся могли бы передать домой гостинец или даже все накопленные деньги. А казаки, каким будет невмоготу на Дону и вдруг захочется на шхуну, то пусть знают: мы каждый год в середине лета будем заходить в индийский порт Бомбей. Это город в западной части страны. В этом порту есть все, что душе угодно. Я там был несколько раз. Индийцы народ доброжелательный.

— Ну что скажете, казаки? — спросил Каллистрат.

Старик дело говорит, — сказал за всех Осадчий.

— А вы, сидящие, что скажете?

— Больше гутарить нечего, наверное, все согласны, — сказал, вставая, Тихон. За ним поднялись и остальные.

— Итак, казаки, дело решенное. Поплывем туда, куда направит нас перст господний, — заключил Каллистрат. — Теперь другое: раз мы согласились принять Гафур-бея в свою казацкую артель, надо определить, сколько мы положим ему жалованья. "

— Как всем, — равную долю от добычи, — сказал Никита. Казаки его дружно поддержали.

— Вы согласны? — спросил Каллистрат, обращаясь к турку. Тот утвердительно закивал головой.

    День продолжался. Одноглазого шкипера не стали добивать, полумертвого вышвырнули за борт. Парфена зашили в кусок парусины. Все казаки собрались на юте, где лежал труп. Степан Брыль принес увесистый булыжник, которым на шхуне придавливали солонину, камень окутали разорванной рубашкой с кровавыми пятнами, привязали к ногам трупа. Матвей начал читать упокойную молитву, все обнажили головы. Зашитый труп положили на доску, ногами к морю. Выражение лиц казаков было угрюмым. Казацкая артель за короткое время потеряла уже второго человека. Неизвестно, кому судьба определит быть следующим. Все было приготовлено для спуска. Каллистрат сказал последние прощальные слова, с которыми Парфену суждено было отправиться в дальнюю дорогу.

— Прости, Парфен, что не сумели заслонить твою грудь от басурманской пули. За твою пролитую кровь мы отомстили втройне. Прости, не можем сказать, чтобы тебе была пухом земля, но желаем, чтобы море приняло тебя в свою колыбель. Прощай, наш друг, товарищ и брат.

— Прощай... — повторили все казаки, крестясь.

— Опускайте его, — сказал Каллистрат. Никита и Андрей подняли конец доски, труп Парфена соскользнул с нее и полетел за корму в кильватер. Казаки стояли еще несколько минут с обнаженными головами. Нельзя было сказать, что они сильно переживали. Смерть человека была для них привычным делом. Зашитый в парусину труп с привязанным камнем к ногам, канул в вечность, на судне ничего не изменил. А горемыка опускался все глубже и глубже на дно моря. Шхуна же продолжала свой путь.

— Господин Гафур-бей, тот ваш, который стоял у штурвала до взятия нами шхуны, какой человек? Ему доверять можно? — спросил Каллистрат. Турок отрицательно покачал головой.

— Как это ни прискорбно, но я вынужден сказать, что этот джигит при первой же возможности постарается нам напакостить. По натуре он как тот шкодливый кот. Может быть, с моей стороны и подло, что так плохо говорю о единоверце, но ничего не сделаешь, жизнь жестока. Она милосердия не терпит...

Гафур-бей здесь скриводушничал, он не столько болел душой за шхуну, как опасался за себя, что если останется живым рулевой, все, что произошло на судне, когда-нибудь станет известно. Это грозило ему лично большими неприятностями. Близкие родственники одноглазого шкипера могли ему предъявить серьезный счет. Гафур-бей был умный и коварный, он понимал, какие могли возникнуть в будущем неприятности, поэтому и решил чужими руками заблаговременно убрать со своего пути возможные препятствия.

Разумеется, рулевой не обладал такими отрицательными качествами, какими его наделил помощник шкипера. Он был скромным крестьянским сыном, который из-за нищеты был вынужден податься на заработок, чтобы поддержать пожилых родителей и накопить деньги на калым. Ему уже было под тридцать, такой возраст, что пора задуматься о собственной семье. Помог родителям и денег накопил, чтобы выкупить невесту. Уважаемый Гафур-бей сегодня постарался, никто не узнает, как он ловко все подтасовал.

Итак, из бывших обитателей шхуны остались всего трое, кому судьба дарила жизнь: он, негритенок и кок-китаец. Эти двое не представляли для него какой-либо опасности. Первый еще ребенок, ничего не смыслит, второй — кок-китаец — и трех слов не может связать по-турецки. Он из своего камбуза никогда и не вылезает. Путь был расчищен, теперь нужно думать, как обеспечить свою старость, чтобы ее можно было безбедно прожить. Он, конечно, не такой осел, чтобы этим проклятым гяурам признаться, что у него осталась еще значительная сумма от шкипера.

Монотонно потекли дни плавания. Каллистрат обычно с утра спускался в матросский кубрик проведать раненого. Сысой шел на поправку, был бодр, даже шутил. Уже на вторые сутки попросил, чтобы ему сварили домашнюю донскую кашу.

— Страсть, как охота, не столько есть, как вдыхать этот запах. До чего же он хорош...

Катерина исполнила его просьбу. Шхуна сейчас бороздила Эгейское море. Далеко позади были пролив Дардонеллы и Мраморное море. Через недели две они достигнут Средиземного моря. В этих водах было еще опасно плыть, здесь часто встречались турецкие суда, встреча с которыми была нежелательна. Гафур-бей добросовестно выполнял свои обязанности, каждый день он по четыре часа занимался учением, вдалбливал казакам морскую премудрость. Дважды Эгейское море уже испытывало казаков на прочность в противоборстве с ним. На шхуну налетали недолговременные бури. Судно попадало в штормовую полосу. Для казаков это были памятные события — морское крещение, Каждый раз, как буря налетала, Гафур-бей становился сам за штурвал. Свое дело он знал отлично, ему легко удавалось удерживать шхуну. Он как фокусник манипулировал парусами. Первая качка порядком вымотала казаков. Подняться в шторм на мачту — это не вскочить в седло скакуна. Без навыков очень трудно, такое ощущение, будто какие-то дьявольские силы в диком реве раскачивают море. Такие большие волны никогда не приходилось видеть, они доходили высотой до двухэтажного дома. Шхуна только вынырнет на гребень волны, как тут же опять летит в пропасть. Море ее швыряет как беспомощную щепку. В такую непогоду, под неистовый свист ветра и рев волны, забираться на мачту далеко не каждому дано. Сердце в пятки уходит, так и жди, кальсоны запачкаешь. А выполнять команду обязан, за трусость запросто могут вышвырнуть за борт. Обычаи казаков во многом схожи с обычаями древних спартанцев. Трусость расценивается как предательство и карается смертью. Убежавший с поля брани казак не осмелится возвратиться в свою станицу, к родному очагу. Мать такого казака откажет ему, страдающему от голода, в куске хлеба, не то чтобы в дом пустить. Он будет гоним отовсюду и казаком себя уже называть не может.

Море утихало, и жизнь небольшого мирка шхуны входила в свое обычное неторопливое русло. За штурвалом стоял Фадей, он науку рулевого быстро освоил, безошибочно выполнял все команды помощника шкипера. На баке стоял Ларион, он нес вахту впередсмотрящего. Именно он, Ларион, первым заметил чуть левее по курсу шхуны черное пятнышко и тут же сообщил о нем атаману. Каллистрат с бывшим помощником шкипера вышел на палубу, у Гафур-бея была в руке длинная подзорная труба. Он долго рассматривал видневшийся вдали остров, потом опустил трубу, сказал:

— Это один из островов Южной Спороды. Греческий остров, — добавил он и передал Каллистрату подзорную трубу. Атаман внимательно рассматривал островок, опуская подзорную трубу, сказал:

— Вы видели, с той стороны стоит, уткнувшись в берег, какое-то судно.

— Где? — Гафур-бей потянулся за подзорной трубой.

— Ах вот где оно!.. — Гафур-бей рассматривал судно.

— Похоже, скорлупка потерпела кораблекрушение. Все снасти сняты, только на гроте болтается какая-то тряпка. Должно быть, флаг. Подойдем ближе, посмотрим, вдруг Бог послал нам какого-нибудь купчишку, которого голыми руками можно взять. Будет чем поживиться. – Гафур-бей опять приложился к окуляру подзорной трубы, рассматривая потерпевшее кораблекрушение судно.

— Это непременно купеческое суденышко. Пройти мимо такого лакомого кусочка будет грех. Господин атаман, дайте команду — пусть джигиты приготовятся. Может, будет маленькая драчка.

Каллистрат собрал в круг казаков, приказал приготовиться к схватке. Катерина заявила, что тоже пойдет с ними на захват судна. Антон пытался ее отговорить, но она и слушать не хотела. Она не хотела дать повод, чтобы кто-либо из казаков мог за ее спиной шепнуть, что она получает свою долю незаслуженно, лишь потому, что она сестра атамана и невеста Антона. Когда на милю подошли ближе к острову — Гафур-бей сказал, что судно турецкое, оно было под турецким флагом. Гафур-бей посоветовал казакам, надеть на себя одежду, которая досталась от турок — фески, халаты, кушаки, косынки. Пусть думают, что им на помощь идут свои. Все мягче будет первый удар, не будет сопротивления.

Видно, на острове их тоже заметили: разложили сигнальный костер, стали махать руками, кричали, просили помощи. Один из них привязал к длинному шесту тряпку, стал ею размахивать. Гафур-бей дал Лариону лот-линь, для измерения глубины при подходе к острову, чтобы не сесть на мель.

Теперь можно было уже разглядывать судно невооруженным глазом. Это была небольшая двухмачтовая шхуна. Видно, ночной шторм выбросил ее на берег этого маленького необитаемого островка. Носовая часть была задрана, более четверти корпуса судна высунулось на берег. Когда Ларион сообщил, что ближе подойти к острову нельзя, глубина не позволяет, Гафур-бей дал команду лечь в дрейф и спустить шлюпки. Напрасно на берегу люди радостно размахивали руками, они еще не знали, какая грозная беда надвигается на них.

С первой шлюпкой отплыл Каллистрат. На берег высадились казаки, началась кровавая резня. Первым убили шкипера — старика-турка с пышной белой бородой. Он широко взмахнул руками, будто хотел взлететь, и рухнул на песок. Команда на судне была небольшая, всего девять человек. Такая маленькая горстка людей не могла противостоять той силе, какую представляли казаки. Бывшие на берегу, приняли на себя первый удар и все полегли, не причинив никакого урона противнику. С ними казаки расправились за несколько минут, те даже не пытались оказать сопротивления, им, как безмолвным баранам, в два счета перерезали глотки.

Остававшиеся на судне не намерены были сдаваться на милость врага. Когда они увидели, что творится на берегу, какую им оказали «помощь», решили обороняться. Первым делом, выпалили из оружия, ядро пролетело высоко над казаками и зарылось в ста саженях за ними в песок. Этот выстрел был, вероятно, рассчитан больше на шумовой эффект, на шхуне понимали, что особого вреда, на таком расстоянии и под таким углом, пушечное ядро причинить нападающим не может. Из пушки не выстрелишь, как из пистолета. Начался штурм шхуны, казаки бросали свои «кошки», цеплялись за борт и со всех сторон полезли на судно. Схватка продолжалась недолго. Все четверо из бывших на шхуне оказались заколотыми и выброшенными в воду. В этой короткой схватке серьезную рану получил Ипат. Пуля пробила ему ногу, наверное, кость была задета. Он лежал на палубе и громко стонал. Каллистрат распорядился снять с судна пушку и вместе с ней отправить Ипата на шхуну.

До самого вечера перевозили шлюпками товар с захваченного судна. Поработали хорошо, улов был отличный. Казаки были в приподнятом настроении, весело переговаривались между собой. По самым скромным подсчетам, на долю каждого падало столько добра, что можно было купить сразу четырех породистых скакунов, корову и дом. Живи — не хочу. Так гулять по морю можно!.. Ведь недорого обошлось. Поцарапали Николая Коровина, турок намеревался пырнуть ему в живот, но тот вовремя увернулся, и получил только небольшую рану в левую руку. С Ипатом дело, конечно, несколько сложнее, он может остаться хромым или вообще с култышкой. Но ничего, где пьют, там и льют. Зато сколько товару захватили. Вечером Гафур-бей пришел в каюту Каллистрата.

— Прикажите, пожалуйста, атаман, чтобы принесли кофе. В горле пересохло...

— Вы что, господин Гафур-бей, сами не можете себе заказать кофе или вас лишили прав? — спросил Каллистрат.

— Я себя чувствую еще несколько оттесненным.

— На шхуне, кроме вас, господин Гафур-бей, никто не употребляет кофе, так что все запасы его, которые находятся на судне, ваша личная собственность. Распоряжайтесь им как вам будет угодно.

— Спасибо, господин атаман, — Гафур-бей сделал полупоклон. — Впредь буду знать.

— Вы не подсчитали, на какую сумму у нас сейчас товаров на судне? — спросил Каллистрат.

— Если приплюсовать те товары, которые остались от прежнего хозяина, то получится весьма внушительная сумма. По предварительным подсчетам получится где-то около сорока пяти тысяч драхм, если мы сдадим товар в Афинах. А если мы пойдем дальше, через пролив Гибралтар, обогнем Африку и войдем в Индийский океан, тогда другое дело. В этом регионе наш товар может возрасти в цене в два раза. Это баснословно большие деньги.

— Сколько нужно времени, чтобы обогнуть Африку? — спросил Каллистрат.

— Это будет зависеть от многого. Если, сейчас не задерживаясь, идти прямым ходом на Гибралтар, потребуется, наверное, три-четыре месяца.

— Нас никто во времени не ограничивает, думаю, нам особенно нечего спешить, — сказал Каллистрат.

— Желательно поймать пассат, чтобы идти постоянно под фордевиндом, — сказал Гафур-бей.

Каллистрат еще не знал все морские термины, поэтому речь помощника шкипера не всегда была ему понятна, а постоянно переспрашивать, требовать объяснения того или иного слова, тоже не хотелось. Незнание в какой-то мере подрывало его авторитет, как он думал. Гафур-бей развернул на столе карту, разъяснил Каллистрату, как он намерен уйти из этого «мешка». Помощник шкипера не без основания считал, что пока шхуна не пройдет узкую горловину Гибралтарского пролива, они не могут себя чувствовать в безопасности, как они ни старались скрыть преступление.

Каллистрат по совету Гафур-бея, велел срубить на судне мачты, в носовой части шхуны разложить большой костер, — но все эти меры предосторожности не могли полностью замести следы преступления. И если бы там, на берегу островка, остался один только остов судна, все равно можно определить, что здесь приложилась черная рука.

Гафур-бей это хорошо понимал, поэтому и рвался как можно быстрее пройти Гибралтар. Если шхуна пройдет этот пролив, за этими морскими воротами они будут для возможных преследователей уже недосягаемы.

— Удача нам пока сопутствует. Возможно, на нашем пути еще встретятся суда, которые можно потрошить. Пока обогнем Африку, мы можем пополнить наши запасы, трюмы забить хорошим товаром. Если мы хотим выжить, то должны придерживаться железных правил, — сказал назидательным тоном Гафур-бей. — В противном случае мы не только не воспользуемся добром, но и сами рыбам на корм пойдем. Это неопровержимый факт. Взяли судно на абордаж, необходимо всех поголовно уничтожить, невзирая на личности и возраст. Пожалеешь хоть одного, погубишь себя. Это следует постоянно помнить.

Все, что представляет какую-либо ценность, сняли с судна, заложили на днище трюма хороший заряд на полпуда пороха, взорвали и концы в воду. Помните, господин атаман, если мы будем строго придерживаться этого жестокого правила, мы, по существу, станем неузвимыми, неуловимыми. Но часто на суднах бывают женщины, дети. И как правило, им делают снисхождение, жалеют. Выдумывают там разные слова — слабый пол, беззащитные, убивать нельзя — и разную другую дребедень. Обычно, когда захватывают судно толстосумых купцов, сразу вытряхивают сейф с деньгами и драгоценностями, потом уже добираются до остального товара. Проверяют содержимое карманов и кошельков пассажиров, но женщины это такие плутовки, такие бестии, что личное золотишко и драгоценности даже в рейтузах прячут. Ясное дело, ни один нормальный мужчина не позволит себе у живой женщины оттуда достать утаенные ценности. А мертвецы — другое дело. Они стыда не имеют и драгоценности не уплывут мимо ваших рук. Зачастую у женщин, если они из зажиточной среды, бывают очень ценные камушки, которые ценятся в десятки тысяч драхм. Поэтому у нас не должно быть никакой жалости, как и никакого страха. Эти чувства нужно у себя вытравить, как вредные человеческие пороки. Вы можете себе представить, что может произойти, если такая «беззащитная» доберется до берега и ступит на твердую землю. Она, это дьявольское отродье, раззвонит по всему миру, расскажет в два раза больше, чем сама видела, опишет каждого в отдельности, не забудет упомянуть, сколько нас, кто ведущий. В самых мелочах обрисует шхуну, что и слепой ее узнает, расскажет, сколько мачт, какая снасть. И тогда можно ждать, что скоро в нашем кильватере мы увидим фрегаты с десятью-двенадцатью торчащими из-за борта пушечными жерлами. Вот, уважаемый господин атаман, до чего может довести ненужная, вредная человеческая жалость. Если фрегат повиснет у нас на хвосте, можно быть уверенным, что мы вместе со шхуной будем потоплены. Вот такие у нас с вами «прекрасные» перспективы. Вы можете меня называть как хотите: жестоким, бессердечным, чудовищным... Но это необходимость. Если заниматься нашим ремеслом, без жестокости не обойтись. Наш закон суров, он гласит: «или ты их, или они тебя». Третьего не дано.

— Картина жутковатая, но похоже, что верная, — согласился Каллистрат. — Я тоже считаю: если уж вступили на эту тропу, тогда нужно пройти по ней твердой поступью. Мои понятия, пожалуй, схожи с вашими.

— Я искренне рад, господин атаман, что мы нашли общий язык, общее понимание вещей. Обычно люди не высказываются так прямолинейно, хотя именно так думают, кроме, конечно, хлюпиков. Я их не беру во внимание, это особый род человечества. Без них тоже нельзя, кому-то нужно и ползать по земле, извиваться. Я не вижу во всем мною сказанном ничего противоестественного, таков закон бытия, так диктует сама жизнь. И кто это не хочет понимать, тот не может надеяться на тихую обеспеченную старость. Такие люди не бывают долгожителями.

Гафур-бей на какое-то время умолк, видимо, он хотел изменить разговор, потом сказал:

— В нашей компании есть существенный недостаток. Казаков в трусости не упрекнешь, это сильные, смелые люди, но крайне плохо вооружены. В последней стычке мы немного пополнили свои запасы вооружения, но это на столько человек очень мало. Извините, господин атаман, мне неудобно вас упрекать, но почему из трех пистолетов, добытых в схватке, один отдали женщине. Это же не игрушка, им тесто не месят.

Каллистрат улыбнулся, сказал:

— Вы, господин Гафур-бей, еще не знаете, какая это женщина, она в храбрости не уступит ни одному казаку. В этом у вас будет время еще не раз убедиться. Притом у нас такой закон: если оружие добыто в бою, его отнимать у победителя нельзя. Катерина добыла свое оружие в схватке, и этот пистолет никто не имеет права у нее забрать.

— Ладно, шайтан с ним, с пистолетом. Хотя я думаю, в руках казака он принес бы больше пользы.

— Вы, господин Гафур-бей, в данном случае глубоко ошибаетесь. Я хорошо знаю Катерину, это моя сестра.

— Сестра?! — удивился Гафур-бей.

— Ладно, оставим эту женщину в покое. Но я хочу возвратиться к своему вопросу. Наши казаки крайне плохо вооружены. Не у всех даже имеются ножи, не говоря уже о хорошем огнестрельном оружии. Я считаю, господин атаман, что при первом заходе в порт, нужно приобрести партию огнестрельного оружия. Каждый наш казак должен иметь если не по два, то хотя бы по одному пистолету и два ножа. Такое вооружение необходимо. Чем лучше наши люди будут вооружены, тем меньше будут потери. Неплохо было бы приобрести и колющие шпаги. Они в драке очень удобные.

В каюту вошел Антон, он с порога сказал:

— Каллистрат, впереди по курсу появился огонь.

— Обойдите его стороной, и чтобы никакого шума, никакого звука на судне. Нам сейчас эта встреча ни к чему.

— Будет полная тишина, атаман, — пообещал Антон. — И мышь не пикнет.

— Пойдемте, посмотрим, — предложил, вставая, Гафур-бей. Они втроем вышли на палубу. Погода стояла тихая, небо было усыпано крупными звездами. По мелькающему огню можно было определить, что незнакомое судно шло им навстречу, по тому же курсу.

Гафур-бей ушел к рубке, сам стал за штурвал. Он круто повернул его и шхуна пошла правым галсом, заметно уходя в сторону. Каллистрат с Антоном стояли у фальшборта и молча наблюдали за приближением корабля. С него уже доносились отдель ные неразборчивые фразы, скрип снастей. Судно миновало их и быстро удалилось. Гафур-бей положил шхуну на прежний галс.

Антон проводил все свое свободное время с Катериной. Негритенок так ревновал ее, что возненавидел Антона всем своим детским существом. Как только тот заходил, мальчик не дожидался, пока этот «нехороший» человек крикнет свое отвратительное «Кыш отсюда», выскакивал из каморки, зло вращая выпуклыми глазами. После такой встречи он обычно забирался на полубак, иногда потихоньку, чтобы никто не видел, плакал. Подолгу смотрел на переливчатую игру морской пены. Натура у негритенка была чувствитель¬ная, он умел в свое удовольствие любоваться окружающим его миром. Он ложился на спину и часами всматривался в синее-синее небо, пытался понять, что там, за той загадочной атласной синевой. Где-то там далеко, за тем синим куполом живет боженька со своими ангелочками? Ему порой казалось, что он видит этих красивых белых ангелочков с короткими крылышками. Они совсем не махали ими, а лишь растопыривали их, будто плавали по воздуху. Какие только картины ни придумывал себе мальчик. «Как была бы прекрасна жизнь, если бы не было этого проклятого Антония. Мэм Кэтрин любит его, только за что такого любить». Если бы он умел говорить на том языке, на котором говорит прекрасная мэм Кэтрин, он набрался бы смелости и рассказал ей, как страстно ее любит. Какие прекрасные мечты роились в его курчавой головке. Как хорошо было бы сидеть здесь вдвоем с мэм Кэтрин, она бы, как раньше, прижала его к себе, гладила курчавую головку, приговаривая: «Мой мальчик, мой мальчик». Как все было хорошо, все испортил этот Антоний. Ненависть негритенка к нему выросла за последнее время до невообразимых размеров. Первый раз в жизни мальчик испытал жгучее желание убить человека, этого Антония, который сейчас обнимается с мэм Кэтрин. Господи, как он ненавидел этого человека. Он не знал, как осуществить свою месть. Если был бы большой, он вызвал бы его на драку с ножами. Пусть пришлось бы погибнуть, умирать в большой луже крови, но зато мэм Кэтрин знала бы тогда, как сильно ее любил черный мальчик Боб. У каждого свои переживания.

    ...Каллистрат решил посмотреть, как отдыхают казаки. Он спустился в матросский кубрик. Вдоль трех стен в два яруса здесь тянулись койки. Кубрик, конечно, был тесноват. За узким столом сидели Анисим с Матвеем и азартно резались в карты.

— Тесновато у вас, мужики, — сказал Каллистрат.

— Пока больше не требуется... Против того, что было в трюме, живем как фон-бароны, — ответил Матвей, не отрываясь от замусоленных карт.

Пока сидели за разговором, шхуну начало заметно побалтывать. Стало быть, погода портилась. Пробили четыре склянки. Время настало встать Кузьме на вахту. На ночь глядя, да в непогодь не хотелось и носа высовывать из теплого матросского кубрика. Ничего не поделаешь, идти надо. Долг. Ветер свистел в снастях, он налетал резкими порывами, шхуна от такого напора кренилась, зарывалась в воду подветренным бортом. Кузьма слышал, как сза¬ди него вода с угрожающим шипением взбегала на палубу. Он был впередсмотрящим, но куда к черту здесь смотреть в такую погоду, когда кругом темень, хоть глаз коли, ни зги не видно. За бортом черная пропасть, там сам господин Сатана беснуется со своими чертенятами, свою кадриль танцуют. На душе у Кузьмы было муторно, тошнило, во рту стояла какая-то соленая горечь. Временами налетал шквал с косым холодным дождем, пригоршнями бросал его в лицо: неприятные, ледяные струйки затекали за шиворот. От липкой сырости и холода Кузьма ежился, втягивал в плечи голову. Был бы пустой мешок, можно из него сделать на голову накидку, не так натекало бы за шиворот, но где здесь, в этой кромешной темноте, найдешь тот мешок.

Проклятая жизнь. В станице, на зорьке, в теплой постели, сейчас мужики со своими бабами балуются, а тут дрожишь под чужим небом, зуб на зуб не попадет. И все равно — не смей оставить вахту, хоть ты тут сдохни. Ну и жизнь, язви ее в печенки.

Шхуна легко ныряла по волнам, устремляясь на юго-запад, в широкие просторы Средиземного моря. Начало светать. Ветер слабел, он уже не так неистово, надрывно свистел в снастях, но пенистые волны по-прежнему ударялись одна за другой о борт шхуны, брызги соленой морской влагой долетали до Кузьмы и оседали на его лице. Наконец, он дождался наступления дня, при свете не так страшно и одиноко, как в непроглядной кромешной темноте, когда тебя еще и швыряет из стороны в сторону, не знаешь за что хвататься, пьяная палуба уходит из-под ног. Небо было затянуто почти сплошными тучами, ветер уже совсем ослаб, но море еще грозно бурлило за бортом, выбрасывая к небу белые клочья пены. Солнце уже взошло, но оно было скрыто за свинцово-серыми облаками, только местами виднелись светлые дыры, через которые снопами прорывались солнечные лучи. Далеко на сером горизонте юго-западной стороны показались паруса, Кузьма оповестил об идущем навстречу судне рулевого, за штурвалом стоял его дружок Фрол, и сразу поспешил доложить атаману. 
На палубе появились Каллистрат с Гафур-беем. Они поочередно смотрели в подзорную трубу. Теперь паруса на далеком горизонте вырисовывались уже отчетливее.

— Ну что, господин Гафур-бей, попытаем счастья? — спросил Каллистрат, поглядывая на турка.

— Трус в кости не играет, — ответил присказкой Гафур-бей и добавил: — Только мы на абордаж первыми не пойдем, пусть начало будет за ними.

— Как вы это представляете? — спросил удивленно Каллистрат. Он не понял, что имел ввиду турок.

— Мы кинем им затравку, они обязательно клюнут. Соберите быстрее круг. Времени у нас в обрез, нужно спешить.

Собрать казаков много времени не требовалось. Когда все были в сборе, Каллистрат объявил, что решили сцепиться с идущим навстречу судном.

Гафур-бей к сказанному атаманом добавил:

— На палубе не должен оставаться ни единый человек. Все должны быть укрыты под парусинами, лежать там, притаившись, до сигнала. Сигналом послужит мой свист, после чего все ринутся на чужое судно. Для выполнения задуманного мне нужен кок-китаец и негритенок. Разыграем сцену, будто на шхуне нас всего только трое. Предоставим им возможность испытать свою судьбу. Они наверняка будут не против погреть руки на чужом костре. Поживиться за чужой счет. Они не откажутся от такой легкой добычи.

На палубе все пришло в движение, слышались смех, говор, хлопанье парусины, казаки поспешно прятались. Перед Гафур-беем предстали его помощники-артисты, которые должны были сыграть в этом спектакле главные роли. Гафур-бей заставил китайца раздеться до нательного белья. Ему надлежало забраться на бак и махать тряпкой, кричать на любом языке «помогите».

— Твой крик они примут как сигнал бедствия, — пояснил Гафур-бей. — А ты будешь бить в гонг, — сказал он негритенку. — Попятно?

Негритенок и кок закивали головами. Игра началась. Негритенок ударил в гонг, кок-китаец стал орать на баке, размахивая тряпкой. Идущее навстречу судно уже виделось отчетливо, это была такая же трехмачтовая шхуна, только, корпус судна, был сажени на две больше. Негритенок усердно бил в гонг, кок-китаец хрипло что-то по-своему кричал, размахивая тряпкой. На встречном судне поняли так, что шхуна потерпела бедствие и просит помощи. Добыча сама пошла им в руки. Когда расстояние предельно сократилось, со шхуны спросили, что случилось.

Гафур-бей зычным голосом крикнул:

— Мы остались на судне втроем: безумный китаец, негритенок и я. Нам требуется срочная помощь. Мы щедро вас отблагодарим, у нас есть чем рассчитываться.

— Какая беда с вами приключилась?

— Большая беда нас настигла. Большая... Мы остались без людей, помогите добраться до первого порта. Мы оплатим вам за все сразу.

Последние слова имели должное воздействие. На встречной шхуне все пришли в движение. Два человека стояли с канатами у фальшборта, чтобы накинуть петли на кнехты. Встречная шхуна была греческая, под названием «Сириус». Шхуны почти сошлись вплотную. Матросы со скрученными канатами быстро перепрыгнули на борт «Селены». Закрепили канаты, стали стягивать борт к борту. Когда последнее кольцо каната улеглось на кнехте Гафур-бей заложил два пальца в рот и свистнул. Это был какой-то разбойничий свист, до боли в ушах пронизывающий. В мгновение ока казаки повскакивали, и началась резня. На «Сириусе» поздно поняли, какая беда на них надвигается. Те греки, которые успели перепрыгнуть на борт «Селены», были убиты первыми. Большинство казаков уже было на «Сириусе». Один из греков хотел перерубить концы, но тут же пуля Каллистрата сразила его наповал. Потребовалось около получаса, пока все члены экипажа «Сириуса» были уничтожены. Но в этой кровавой схватке были убиты Касьян и Федор. Серьезные ранения получили Максим и Катерина. На «Сириусе» было убито семнадцать человек. Кок-китаец и Антон оказали первую помощь раненым, остальные все занимались перегрузкой товаров. В сейфе шкипера «Сириуса» была взята крупная сумма денег. С судна также было снято все продовольствие и пресная вода. К вечеру перегрузочные работы подходили к концу. Трюмы «Селены» пополнились добротными товарами.

Гафур-бей с Николаем Осадчим закладывали в трюме «Сириуса» полупудовый пороховой заряд. Последним со шхуны сошел Гафур-бей, и только ступил на свой борт, тут же приказал быстро рубить швартовые канаты. «Сириус» освободился от пут, медленно отчалил от «Селены». Все с тревогой ждали. «Сириус» без управления стал разворачиваться. Прошло еще минут пять, как что-то тяжело рухнуло, корпус корабля вздрогнул. Шхуна еще некоторое время держалась на плаву, но заметно стала оседать кормовая часть. Они отошли не более мили, когда «Сириус» начал задирать нос и медленно уходить с неубранными трупами под воду.

На второй день Каллистрат объявил в круге, что казаки на абордаж не пойдут до тех пор, пока не продадут накопленный товар. По подсчетам Гафур-бея от захваченного товара у греков на долю каждого падает около четырех тысяч драхм.

— За такую сумму денег каждый может себе купить сорок чистокровных скакунов. Вы теперь самые богатые люди в нашей станице, — сказал Каллистрат. — Эту радостную весть конечно омрачает гибель наших товарищей. Но ничего не сделаешь, такой промысел, каким мы занимаемся, тут, без потерь редко обходится. Казаки, оставьте все дела и займитесь приготовлением Касьяна и Федора к похоронам.

Опять повторилась процедура, как и с Парфеном. Казаков — Касьяна и Федора — зашили в парусину, к ногам привязали грузило, Матвей прочитал короткую молитву, попроща¬лись с ними и по доске спустили в море. С греческого судна было снято несколько бочонков отличного виноградного вина. Каллистрат решил устроить после похорон небольшие поминки, каждому казаку налил по кружке вина. После выпитого весь разговор велся о том, как с таким невиданным богатством домой добираться, да как можно было бы в свое удовольствие там пожить. Каллистрат зашел в каморку к Катерине. Он ее навещал три-четыре раза в день. Антон неотлучно сидел у нее в изголовье, состояние ее не улучшалось. Катерина мучилась от невыносимой боли. Красивая молодая женщина угасала, догорала, как свеча. Каллистрат взял грубо сколоченный табурет, подсел к ней, взял за руку, спросил:

— Как, сестричка, наши дела?

Она печальным взлядом посмотрела на брата, некоторое время пристально вглядывалась в родное лицо, будто хотела прочесть его мысли, как он сам думает о ее здоровье.

— Наверное, братик, я не выживу... Грудь горит, — она провела рукой по груди, — хотела показать, где болит. Тихим голосом про должала: — Видно, братик, Господь Бог наказал меня за мои грехи... Тяжкие они, ой, какие они тяжкие. Они каменной глыбой давят на мою грудь. Еще этот бородатый турок...

— Какой турок? — спросил Каллистрат.

— Тот, которого я на острове заколола. В чалме, с закисшей рожей.

— Ну и что?..

— Он неотступно меня преследует, выныривает за кормой из воды, трясет грязной бородой, требует от меня, чтобы я ему жизнь вернула... Страшно, братик.

— Плюнь ты на это дело. Сама хорошо знаешь, что такого не бывает, человек придумывает сам себе разную чепуху, поэтому и видит чертей и всякие там привидения.

— Пробовала, не плюется... Он грозится мою жизнь взять взамен.

— Все это, сестричка, от раны, от боли...

— Наверное, так и есть, — согласилась Катерина. Только я думаю, что пострадала потому, что пошла против Бога. Это, братик, кара Господня.

— Выдумываешь ты все, все мы одинаковы.

— Нет, братик, нет. Женщина создана, чтобы рожать, а не убивать ее. Я ослушалась, отступилась от женского призвания, за что и горько поплатилась.

— Да нет же, сестричка. Все на деле совсем по-другому. Ты сейчас видишь все только в черном цвете, словно других цветов уже и нет. При первом селении мы подыщем тебе такого лекаря, который тебя за пару недель на ноги поставит. Ты еще народишь Антону таких богатырей, что любо-дорого будет смотреть. Здоровые, чубатые и голосистые.

Катерина отрицательно покачала головой, облизывая языком пересохшие губы. На высоком чистом лбу выступили мелкие бисеринки пота. У нее была температура. У ног Катерины, как изваяние из черного мрамора, сидел со скорбным застывшим личиком негритенок. Он страдал наравне с мэм Кэтрин. Мальчик искренне был готов отдать все, даже свое маленькое сердечко, лишь бы ей стало лучше. Почему так несправедливо поступает Бог, пусть лучше бы ранило Антония.

Каллистрат собрался уходить, он пожал сестре руку, просил ее крепиться, обещал зайти к вечеру. Антону советовал поить больную горячим вином, это, мол, придает силу. Тяжелые дни настали для Антона, он себе не мыслил жизни без Катерины. Если она умрет, он, наверное, не выдержит, совершит над собой насилие. Зачем ему жизнь без Катерины. Если она уйдет из жизни, она унесет с собой его счастье. Без любимой он не жилец, жизнь будет ему только в тягость. Катерине говорить становилось все труднее, а ей так много хотелось сказать любимому. Она нежно гладила по его светлым волосам, водила пальцем по черным дугам бровей, по теплым губам, тихо говорила:

— Милый мой Антоша, прости, что не сумела тебе составить счастье. Заполошная я… не своим делом занялась.

— Может быть. Бог даст, все еще обойдется? — спрашивал он глухим, придавленным голосом.

— Нет, Антошенька, Боженька не хочет, чтобы я больше баламутила белый свет. Об одном только, Антоша, тебя прошу: если я умру, не выбрасывайте меня в море. Там так холодно и сыро, — говорила она тихим, умирающим голосом. Он зашевелил губами, но не смог вымолвить слово, не было его, того утешительного слова, которое жаждала услышать любимая. Антон проглотил горьковатую слюну, глухо сказал:

— Я этого не допущу... Если эта неотвратимая беда на нас грянет, я привяжусь к твоему телу, пусть нас вместе выбросят.

— Господи, Антоша, что ты говоришь. Прошу тебя, не гневи Бога. Ты не смеешь так поступить. Я тебя заклинаю. — Я бы сейчас, Антошенька, с радостью отдала все наше награбленное богатство, за простенькое платьице из домотканного полотна и маленький букетик голубых полевых колокольчиков, сорванных в нашей степи.

— Крепись, родная, я уверен, все еще поправится. Господь повернется к тебе.

— Если бы так, Антошенька, я бы на эти деньги, которые мне достались по долевому паю, построила бы в станице белокаменную церковь, куда бы ходила отмаливать свои грехи.

Господь не услышал ее мольбы и посулы построить храм, на сделку с отступницей не пошел и не послал великомученице облегчение. Наоборот, страдания увеличились, она всю ночь терпела адские муки, простреленная грудь горела огнем, словно там находились раскаленные угли. Она отчетливо чувствовала в груди кусок застрявшего свинца. Он жег всю внутренность, словно был раскален до бела. Антон дремал, сидя на табуретке, негритенок свернулся калачиком, спал у ее ног. Катерина крепилась из последних сил, не хотела будить любимого, но под утро не выдержала, простонала, тихо попросила:

— Пить, Антошенька, дай попить, грудь пламенем пылает.

Днем пришел Каллистрат. Катерина была совсем плоха. У изголовья ее уже стояла смерть. Он понял, что сестру уже ничто не спасет, печать смерти лежала на ее бледном челе. Говорить ей было тяжело. Он вызвал на палубу Антона, сказал:

— Нужно приготовиться к ее смерти.

— Ты думаешь, не выживет? — спросил горестно Антон. Каллистрат отрицательно покачал головой.

— Нет. И помочь ей уже ничем нельзя. Едва ли она дотянет до завтрашнего дня. На лице Антона мелькнуло нечто похожее на гнев или отчуждение.

— Не надо лишать меня последней надежды, шурин, — сказал он таким голосом, будто у него насильно что-то отбирают, а ему не хочется отдавать.

— Ты не ребенок, понимаешь... Катерина мне одноутробная сестра, расстаться с ней мне не легче, чем тебе. Мы вместе с ней росли, в одной колыбели лежали, у одной матери грудь сосали.

— И все равно у нас не одинаково, — сказал с ожесточением и болью Антон.

Каллистрат не стал ему доказывать обратное, это была бы пустая трата времени. Он примирительно проговорил:

— На всякий случай готовься к худшему. Крепись, ты казак. Нам не впервые смотреть смерти в глаза.

— Смерть смерти разница,— сказал резко Антон и ушел. Ночью Катерина умерла. Антон не знал, куда себя деть. Он, словно обезумел от горя, кулаками бил в переборки, рычал, как разъяренный зверь. Никакие успокоительные разговоры на него не действовали. Он плакал, выл по-волчьему, бил головой о стенки, проклинал весь белый свет. Негритенок сидел в ногах у покойной, подвывал Антону так жалобно, что слушать его было невозможно, душу разрывало. В каморку, где лежала покойница, Антон пускал только несостоявшегося шурина — Каллистрата. Тот принес ему целый кувшин вина. Антон пил, но не хмелел, только взгляд стал какой-то бешеный. Смерть Катерины болью отозвалась в сердцах казаков. Возможно, тому причиной было поведение Антона, или то, что покойница была женщина. На второй день Каллистрат заговорил с Антоном насчет похорон Катерины. Лето, труп долго держать нельзя, к тому же традиция... Антон и слушать не хотел, он не допустит, чтобы его Катерину выбросили, как дохлого кутенка, в море. Пришлось собрать круг, куда позвали Антона.

— Казаки, я собрал вас, чтобы решить, как быть с похоронами Катерины. Мы находимся в открытом море, суша Бог весть где, какое будет решение? — спросил Каллистрат.

— Какое тут может быть решение! Ясно, что труп на судне долго держать нельзя, — сказал Андрей.

— Так уж заведено, кому не повезет — один путь, — за борт, — сказал Мирон. — Жалко, конечно, Катерину, но что поделаешь, такова уж наша доля.

— Да, — проговорил со вздохом Тихон. — Видно, так на роду было ей написано — покоиться на дне холодного моря.

Антон поднялся, вышел из круга, обвел всех диким, возбужденным взглядом:

— Вот что я вам скажу, станичники: Катерину я не отдам, а ежели найдется такой смельчак, сунется к ней, тому кишки выпущу или башку продырявлю, — зло вращая глазами, заявил он.

— Мы тебе, конечно, сочувствуем, Антон, но так тоже нельзя. Если труп не отдадим, море взбунтуется, потребует свою добычу, опрокинет нашу шхуну, свое возьмет. Так было испокон веков, так и останется во веки веков, — сказал Степан Осадчий.

— Пусть взбунтуется, как хочет, а Катерину я не отдам, — стоял на своем Антон.

— Так нельзя говорить. Здесь на шхуне ты не один находишься, об этом бы не мешало подумать, — упрекнул его Анисим.

— Понимаешь ты, олух царя небесного, что Катерина меня попросила перед смертью не допускать, чтобы ее выбросили за борт. Я клятву дал, понимаешь ты... Клятву дал... Заверил ее, что если вы будете настаивать, я привяжусь к ее трупу и выброшусь с ней вместе за борт. Я не отрекаюсь от своих слов, если настаиваете, тогда зашивайте меня вместе с Катериной в парусину и выбрасывайте...

— Но ты это брось, Антон, никто на такие штуки не пойдет, — сказал осуждающе Осадчий.

— Я, станичники, сказал свое последнее слово, по-другому не будет. Вы знаете, что я слов на ветер не бросаю. Если вы так трясетесь перед водяным, зашивайте нас.

Казачий круг не принял окончательного решения. Условия, поставленные Антоном, были неприемлемыми, хотя и находились два или даже три голоса, которые были не против, чтобы Антона зашили вместе с Катериной в парусину и выбросили в море. По их мнению, казак волен поступать так, как ему заблагорассудится, он имеет право как на жизнь, так и на смерть. Если он хочет быть зашит в парусину вместе со своей нареченной, это его личное дело. Никто не может ему перечить. Притом он и клятву такую давал. Круг ничего не решил. Каллистрат призвал на помощь Гафур-бея. Тот не присутствовал на казачьем кругу, такое право ему не предоставлялось, поэтому он и не знал, что там говорилось.

Гафур-бей выслушал пересказ того, что говорилось в казачьем кругу, в задумчивости почесал себе за ухом. Достал карту, определил, где сейчас находится шхуна, в каких водах. Поднял голову, сказал:

— Самая ближняя земля отсюда, где мы сейчас находимся, это остров Крит.

— Сколько ходу до этого острова? — спросил Каллистрат.

— За двое суток можем добраться, — ответил Гафур-бей.

— Скажите, господин Гафур-бей, остров Крит обитаемый?

— О да... Крит был когда-то высокоцивилизованным государством. С этим островом связано немало загадок.

— Что это за остров? — спросил Каллистрат.

— Ходят легенды, что, в далекой древности здесь был большой материк. Про Критское государство существует много различных рассказов. Одна из легенд гласит, что критяне были наказаны за свою гордыню. Они возвеличили себя выше Бога, поэтому и были наказаны. Земля критян вздыбилась, превратилась в дым и пыль, поднялась до неба и рассеялась. Другая часть ушла под воду. От некогда большого государства остались рассеянные по всему морю маленькие клочья земли.

    Шхуна шла под всеми парусами. Небо стало затягиваться тучами, они двигались с северо-запада, огромными глыбами. Скорость шхуны была хорошая, не меньше восьми узлов. Судно немного заносило на юго-восток, море было неприветливое, недовольно ворчало за бортом. Гафур-бей, заложив руки за спину, прохаживался по палубе, тревожно поглядывал на небо, по всему было видно, что у него сегодня скверное настроение.

За штурвалом стоял Фадей, он считался одним из лучших рулевых. Со вчерашнего дня ветер все свежел и поднял большую волну. Фадей время от времени оглядывался на вздымающиеся за кормой черные валы, каждый раз, как волна была готова перехлестнуть через палубу, он, инстинктивно уклоняясь от удара, втягивал голову в плечи.

Гафур-бей зашел в каюту атамана, тяжело опустился на стул, вздохнул.

— Вы чем-то взволнованы? — спросил Каллистрат.

— Ветер усиливается с каждым часом, можно ждать бури. Нас начинает заносить на юго-восток, и если пойти по ветру, то нас унесет Бог знает куда, мы вместо острова Крит попадем на остров Кипр.

— Это неважно, пусть будет остров Кипр, только бы времени не потерять.

— В том-то и дело, что Кипр далеко в стороне к востоку, а Крит лежит прямо по курсу.

— Я надеюсь на ваш опыт. Как вы решите, так и будет.

— Жизнь, господин атаман, сплошной риск, с ним постоянно приходится соприкасаться, — ответил Гафур-бей.

Разговор застопорился. Между тем шхуну все сильнее раскачивало. Гафур-бей ударил руками по своим коленям, сказал, вставая:

— Работенка предстоит серьезная, нужно идти.

Когда вышли на палубу, ветер так пронзительно свистел в снастях, что Каллистрату стало не по себе. Гафур-бей пошел в рубку, сам стал за штурвал. Фадей стоял рядом и беспокойно вглядывался в разбушевавшееся море. Если помощник шкипера сам взялся за штурвал, это значило, что надвигается серьезная угроза. Гафур-бей приказал задраить люки. Огромные валы били в борт шхуны и захлестывали палубу. Казаки работали с ожесточением и страхом. Стихия распалялась все сильнее и сильнее. Такое казакам еще не приходилось видеть, они как шальные метались по палубе. Бедная «Селена» прыгала с волны на волну, ее швыряло как беспомощную щепку. В матросском кубрике тоже было не мед, многие насадили себе синяков, а над головой продолжала дико реветь буря. Казаки начали роптать.

— Море гневается, — сказал Косогоров.

— Мы нарушили морской закон, не отдали труп Катерины добровольно, теперь этот господин водяной его возьмет силой, — сказал Анисим.

— Казаки, может быть, сейчас ее выбросим за борт? — спросил Андрей. — Пусть он подавится ею, только бы успокоился.

— Как ты ее возмешь, Антон сидит неотступно возле нее, попробуй подступись к ней, — сказал Ларион.

— Да, шутки с ним плохие, — поддержал его Кузьма. — Это такой шальной, что действительно продырявит башку или живот распорет.

— Я сейчас пойду к нему, спрошу, что он думает делать дальше, -вызвался Никита. — Не слепой же, видит, что творится.

— Ты, Никита, там поосторожней, здорово не напирай, — предостерег Ларион.

— Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал Никита и ушел. Антон сидел на топчане, упершись локтями в колени, держался руками за голову, за ним лежала Катерина. Он так сел, чтобы качка не сбросила ее с лежака. Негритенок лежал скорчившись у ее ног. Когда Никита вошел в каморку, Антон встретил его тяжелым, неприветливым взглядом.

— Что пришел? — спросил он с нескрываемой ненавистью.

— Поговорить надо, — миролюбиво ответил Никита.

— Говори.

— Видишь, Антон, как море разбушевалось?

— Ну и что?

— Море бесится, требует свою добычу.

— Это ты сам придумал или тебя кто надоумил? — спросил Антон, насупив брови.

— Казаки требуют.

— Кто именно?

— Все.

— Хотите задобрить водяного подачкой, чтобы он заткнулся? — спросил Антон.

— Море не успокоится, пока мы не отдадим труп, — сказал Никита.

— Так вам труп нужен? — как-то нехорошо спросил Антон и подался немного вперед.

— Ну да, ты сам видишь, как старик рассвирепел. Он не угомонится, пока своего не получит.

— Передай казакам, если им так хочется умилостивить того старика, о котором ты говоришь, пусть тебя, дурака, выбросят за борт, он и угомонится. Катерину вы не получите, даже если бы мне пришлось идти против самого Господа Бога. И последнее: если ты, осел турецкий, сейчас же не уберешься отсюда, я сделаю из тебя труп и саморучно вышвырну, как негодное дерьмо, в море. Ты понял меня, Никита?

Дальше говорить было бесполезно и опасно. Никита кивнул головой, подтвердил, что понял, и попятился к двери.

— Ну вот, так-то лучше, — проговорил Антон.

Погода неистовствовала, дико ревела буря, пронизывающе выл ветер, тревожно поскрипывал корпус шхуны, грозно громыхали о борт тяжелые волны. Каллистрату казалось, что никакое мудрое создание человеческих рук не выдержит напора морской стихии. Шхуну безжалостно швыряло с одной водяной горы на другую, одолевая каждый раз жуткую пропасть, из которой, казалось, уже невозможно выбраться, она заставляла холодеть сердце. Судно сотрясалось от палубы до киля. Каллистрат тоже был склонен думать, что буря так неистово разбушевалась из-за того, что они нарушили морской закон, не отдали морю труп Катерины.

Всю ночь ревела буря, люди вымотались, крепились из последних сил. Гафур-бей до утра не отходил от штурвала. Утром он передал его Фадею, другому не доверял в такую погоду вести шхуну. Утро занялось ясное, без единого облачка. Небо было чистое, край горизонта четко выделялся в синей дали. Хотя ветер заметно утих, но волны, казалось, за ночь стали еще огромнее и по-прежнему обрушивались со страшной силой на шхуну. Каллистрат еще никак не мог привыкнуть к качке. Он чувствовал, что руки и ноги не слушаются. Когда шхуна скатывалась в провал между двумя пенистыми горами, колени у него подгибались. Дьявольские качели так раскачивались, что сердце уходило в пятки. Настал полдень.

Гафур-бей определил долготу и широту и положил пройденный путь на карту. Потом он оторвался от карты, сказал:

— Думаю, господин атаман, завтра утром можно будет увидеть остров Крит.

Качка так вымотала силы у Каллистрата, что не хотелось говорить, но молчать тоже не пристало. Это был бы признак его слабости.

— Мы проделали дьявольский путь, — проговорил он.

— Да, это была качка не для слабонервных. Нас порядком потрепало, — согласился Гафур-бей. — Вообще в этих широтах такие бури встречаются редко. Мы как раз и попали в штормовую полосу, в полосу невезения.

    (ВНИМАНИЕ! На сайте размещены две первые главы романа)

Скачать полный текст

© Лео Германн, 1998. Все права защищены
© Султанов О.С., 1998. Все права защищены
Произведение публикуется с разрешения авторов