ЧерноБЫЛЬ

Посвящается ликвидаторам аварии 1986 года на Чернобыльской АЭС. Первая публикация.

Ах, это сладкое время предновогодней распродажи!.. Народ толпится тут и там, переполняя магазины и торговые центры, кругом бесконечные очереди – но, правда, стоять в них не в тягость, в отличие от остального времени года, ибо чувствуется именно в таких очередях что-то волнующее, возбуждающее. Нарядные ёлки украшают любой, мало-мальски уважающий себя торговый зал, играет божественная рождественская музыка, и тысячи огней заливают наши лица, наши руки, наши покупки. Наши сердца.

Борис пробирался сквозь толчею, и не душе у него было радостно. Десятки красиво упакованных пакетов согревали, жизнь казалась прекрасной, и вообще всё шло как надо и не было ничего лучше на земле. Отличная работа, очаровательная жена, куча денег и сногсшибательная карьера кого угодно сделают счастливым. Тем более в эти волшебные дни, когда человеку кажется, что всё ещё только начинается :)

– С вас десять тысяч рублей! – обаятельно улыбалась кассирша в бутике, и Борис с благодарностью отдавал ей названную сумму. Продавщицам и кассиршам он вообще особенно нравился, они часто одаривали его умопомрачительными улыбками: молодой, красивый, мужественный, в отличном костюме и с печатью преуспеяния на лице. Борис воспринимал это как должное, ему казалось, что иначе не бывает.

На улице он подошёл к своей машине, свалил в салон все многочисленные покупки и, вновь захлопнув двери, на минутку задумался. Всё ли взял? Всё ли я купил на сегодня?.. Ах, да, сигареты. Сигареты, блин.

Борис повертел головой в поисках какого-нибудь киоска или магазинчика. Поскольку остановиться пришлось в переулке – где вы в предпраздничные дни найдёте место для парковки в самом торговом квартале? – то он заметил рядом лишь скромный маленький бар, скажем так, «не первой свежести», и направился туда.

В баре, взяв заветную пачку, он аккуратно уложил сдачу в бумажник и уж совсем было собрался покинуть заведение, как вдруг услышал за спиной:

– Борька – ты?!

Борис медленно обернулся. Перед ним стоял мужик пятидесяти с чем-то лет, огромный, плечистый, в пуховике, с совершенно пьяной физиономией и улыбкой тронутого младенца.

– Ты, братан?! Да, Господи, сколько ж это лет с тобой мы не виделись!..

 Борис внимательно всмотрелся в совершенно незнакомую рожу. Сделал соответствующий вывод про себя.

– Извините, – вежливо сказал он, – вы меня с кем-то путаете.

Незнакомец икнул и дружелюбно развёл руками.

– Борька, я, брат, понимаю, что изменился за эти годы… Ты уж не взыщи. Меня можно не узнать… Но я тебя – я тебя ВСЕГДА узнаю! Помнишь тогда, в Чернобыле – ты меня ещё вытащил тогда? А?.. Век не забуду, ты БРАТАН мой!..

Борис стоял, как слегка напроказивший пионер перед директором школы, и чувствовал, что ситуация однозначно неловкая и что ей, безусловно, нужно положить конец.

В мозгу пронеслось как молния: это что, меня разводят? или как? или он действительно напился до такой степени, что не может отличить одного человека от другого?..

Ведь, на самом деле, Борис был вовсе не суров в принятии своих решений и вынесении оценок. Мало того, он вообще считался мастером компромисса и лавирования, и именно благодаря этому – возможно – его карьера и шла в гору так хорошо.

Допустим, мужик и впрямь обознался…

Вон как улыбается – бесхитростно, искренне, как дитя…

Борис помедлил.

Улыбнулся в ответ.

Кивнул – якобы довольный.

Вздохнул – как много лет не вздыхал…

– Да, дорогой, я помню тебя, конечно, – пробормотал он, но как бы для проформы. – Ты позволишь? Я должен идти…

– Нет-нет! – испугался вдруг мужик. – Я тебя так не отпущу! Я нашёл тебя, наконец! Нашёл! А знаешь, сколько лет искал…

Он прослезился – словно тронутый младенец – и обратился к бармену:

– Налей нам: мне и моему другу.

И сам в тот же момент запустил руку в карман, вытащил горсть мелочи и, как бы извиняясь, пересчитал монетки, лежавшие на ладони.

Борис хмыкнул про себя – если вообще можно таким способом хмыкнуть.

– Мне не нужно, дорогой, я за рулём. А ему, – он указал бармену, видавшему виды, на своего нежданного собеседника, мужичка, – за мой счёт.

Но и после этого уйти не получилось.

Плечистый незнакомец стал растроганно вспоминать о своём участии в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.

– Помнишь, – говорил он, – как мы мудохались на четвёртом блоке, а? И ты был ещё командиром нашего отряда. Борька, родной, я за тебя жизнь отдам! Они тебя не ценят, а я – кого хочешь положу! За тебя!..

И незнакомец опрокидывал угощение в рот, а Борис – изо всех сил – продумывал пути к отступлению.

Абсолютно ясно было, что этот мужик ошибся.

И, пожалуй, не мошенник он. Просто человек перепутал.

По пьяни…

С кем не бывает…

М-да.

– Ладно, – Борис якобы спохватился. – Посидел я тут с тобою; лады. Мне действительно надо бежать. Перед праздником. А то ждёт жена.

– Нинка, что ли? – глаза незнакомца светились от радости. – Ты столько о ней рассказывал!

– Нинка, – вынужден был согласиться Борис. Хотя и не помнил, чтобы называл имя супруги вслух. – Я должен уйти, – это бармену, – а вы человеку налейте ещё сто грамм. За моё здоровье. Вот деньги.

 – Ты хоть телефон-то свой оставь! Я тебя не хочу потерять вновь. Бо-о-орька… Мой командир… – Пьянчуга аж млел, и по его щекам побежали скупые мужские слёзы.

– Пожалуйста, – Борис продиктовал номер, впрочем, с одной искажённой (намеренно) цифрой. – Ну, бывай.

Мужик-чернобылец, казалось, был искренне огорчён уходом своего бывшего командира. Он проводил Бориса до самых дверей, не думая о налитой барменом рюмочке.

– Не забывай меня… Не забывай… Я же тебя столько лет искал, БРАТАН!

Боря кивал на ходу и мыслями был уже далеко отсюда, уже в машине. Уже дома.

Он хлопнул дверью и отъехал, и рассеянно махнул через стекло бежавшему вслед БРАТАНУ. Ехал по переулку, ехал по торговой улице, по городскому проспекту – а в голове почему-то вертелись кадры старой кинохроники об аварии на Чернобыльской атомной станции и о ликвидаторах, доблестных ребятах, несущих свой тяжёлый пожизненный крест. На благо родины. На благо страны. На благо – етить твою мать! – нас с вами.

…Не давали ему покоя эти сцены. Всё виделся – тут и там – четвёртый блок. Сначала всё казалось чёрно-белым, как в кино. А потом – и вовсе цветным, объёмным. Даже внутри всё, как было, привиделось. Словно вчера. Словно в жизни. Борис вздрогнул. Попробовал отделаться от странного видения. А оно – оно проносилось в памяти вновь и вновь, и крутилось, как карусель, как бешеная юла, и не было возможности от него освободиться…

***

– Милый, я так тебя ждала! – Нина была возбуждена, и глаза её, томные, прелестные, были полуприкрыты. – Иди ко мне! Приголубь меня! Я так соскучилась по твоей ласке…

Борис оценил томленье подруги, но в этот момент – почему-то! – ему совсем не хотелось интима, совсем не хотелось близости.

Он свалил в кучу принесенные подарки у стены.

– Ниночка, давай не сегодня. Давай в другой раз.

Супруга не слушала.

Гибкими, как у кошки, движениями она начала раздеваться. В комнате была полутьма – из-за задвинутых штор или из-за глаз, наполненных туманом, и в конце концов всё вокруг плыло, даже лица их обоих.

– Возьми меня! – говорила Ниночка, извиваясь русалкой в постели. – Миленький! А-ах…

Предновогодние покупки Бориса – в кои-то веки! – её сейчас совсем не интересовали.

Борис, с которого стянули брюки и рубашку, устал сопротивляться. Он поцеловал жену в ответ, прильнул к её грудям (раз уж просит!) и возлёг сверху. Очень, очень старался. Но через несколько минут, в течение которых воображение рисовало лишь картины саркофага над разрушенным четвёртым блоком, Борис сдался.

– Не могу… – вымученным голосом, с надрывом пробормотал он.

Нина, разочарованная, села на кровати. Закурила – нервно, со злостью, включила маленький, на тумбочке, свет. Сощурившись, пристально вгляделась в глаза Бориса. И вдруг воскликнула:

– Ах!..

Борис поник; ему было плохо на душе, паскудно и тошно…

– Боречка, что с тобою? – с испугом спросила его вторая половина. – Ты осунулся, будто бы… постарел! Глянь на себя.

Борис послушно прошествовал в ванную, зажёг лампочку и, как-то отстранённо, уставился в зеркало. Оттуда на него смотрело почти незнакомое лицо: морщинистый лоб, впавшие щёки, тусклый взгляд… И кожа – почерневшая от времени, будто задубевшая кожа.

Этому типу, что взирал из зеркала, явно было от рождения полвека.

Или больше?..

Много-много старше – если судить по отчаявшимся, измученным глазам…

Борис присел на край ванной.

Посидел так, подумал.

Вздохнул.

Потом оделся – кое-как с натугой.

Вышел в комнату.

С болью взглянул на жену…

– Я на улицу, пройдусь немного, – сообщил он и даже сам испугался своего голоса: хриплого, незнакомого. Срывающегося.

Нина смотрела на него, ничего не понимая, – и в глазах её в ответ мелькнул страх…

***

Чернобыль. Пустой, полуразрушенный временем город. Гигантский саркофаг. Унылые строения АЭС, брошенные на произвол судьбы. Люди. Мужчины, которых бросали «на прорыв». На проведение работ в условиях дичайшей радиации. На возведение бетонной конструкции – самого огромного и самого жуткого гроба в мире…

Борис видел их лица. Лица ликвидаторов. Борис видел их самих. Он сам был одним из них. Он страдал и знал, что нету выхода из этой системы…

Ужасно. Ужасно. Ужасно.

Как тяжело жить на свете.

Борис рыдал – не вслух, не высказано, потому что слёзы – одни на свете! – могли очистить то страшное, что когда-то на земле произошло…

***

Ему захотелось выпить. Он брёл понуро по ночному городу и вспоминал всех – и того самого мужика, с которым сегодня вновь свела судьба. Как, бишь, его зовут?.. Борису казалось, что он вот-вот – и вспомнит.

Зашёл в супермаркет. Ночной супермаркет. Ощущая себя опущенным, потерянным. Забытым. В стареньком зимнем тулупе, надетом на майку впопыхах.

Купил бутылку водки. На последние деньги – оказалось, что в кармане одна мелочь, даже кредитные карты не взял с собой.

Подошёл к кассирше.

Та взглянула на него высокомерно-равнодушно. Даже презрительно немного. Мол, мало вас тут, забулдыг, ходит. И ещё, мол, один…

Вышел на улицу.

Несчастный.

Страдающий (перед глазами – Чернобыль. Четвёртый блок. Наши ребята).

В растерянности повертел головой.

Мужики…

Несколько мужиков стояли поодаль – такие же потерянные, как и он сам…

– Эй, – позвали они, будто родного. – Ты случаем не наш? Ты же из чернобыльцев, из городского объединения «Поможем Чернобылю»? Мы тебя где-то видели.

Он – как-то само собой вышло – кивнул.

– Пить будешь?

– У меня есть… – Протянул.

Они взяли. Раскупорили. Разлили. Подняли.

Прямо на улице. В подворотне.

Уныло.

Во, блин…

– Ну что, БРАТАН, за нас с вами и за хер с ними?

Чокнулись.

Опрокинули.

До дна.

Было горько.

И, чёрт возьми, сладко ещё…

***

Домой шёл – брёл! – совсем опущенный, горестный, несчастный. Полупьяный. Ничего не хотелось. Кроме одного: спать!

И накласть на всех…

Перед глазами стоял Чернобыль: каждодневный труд – до изнеможения, до отчаяния, до гробовой доски. Спецотряды в особой одежде и в масках, рокот вертолётов над головой, ежедневная дезактивация и душ, горячий душ, от которого часто зависело, будешь ли ты жить завтра…

Борис поднял голову.

Над ним вздымалась громада его – борисова – дома.

Печальный подъезд с молчащими, спящими машинами при нём да дверьми, запертыми на кодовый замок.

И тётя Рая, грызущая семечки, возвращавшаяся откуда-то по дорожке под ручку с Зинкой с соседней лестничной клетки.

Они неодобрительно посмотрели на согбенную фигуру Бориса, заговорщицки прокравшуюся мимо них. Борис шёл чёрной тенью и думал только о том, как много товарищей оставил позади – в той прошлой, нереальной чернобыльской жизни; видеть никого другого не хотелось, как и не хотелось попадаться соседкам на глаза.

– Во, гляди! – воскликнула тётя Рая, указывая перстом на старого нетрезвого человека, мятущегося в ночи. – Ещё один ликвидатор хренов пошёл!

И сплюнула для верности в снег, на дорожку.

Борис ещё пуще вжал голову в плечи и постарался скрыться в темноте.

Над городом, над облаками светил ясный месяц.

© Олег Бондаренко, 2014