Служи сынок, как я служил

Из солдатских баек про рядовых кыргызов, которым пришлось служить вдали от родной земли… Первая публикация.

Сто четыре шага прямо, потом повернуть налево, и еще сто четыре шага, затем поворот на сто восемьдесят градусов и таким же порядком назад. Колючие звезды иногда проглядывают сквозь мутную пелену летящего снега. Ветер – он только тут, у земли. Кажется, по-русски это называется – поземка, пока идешь до поворота на другой участок поста, он будет дуть в спину. Сто четыре шага идти даже комфортно, высокий воротник постового тулупа надежно укрывает от февральских шуток сибирской погоды, только автомат с пристегнутым штык – ножом все время норовит съехать со скользкого плеча тулупа, приходится все время его поддерживать рукой в трехпалой солдатской рукавице. А так, хорошо не торопясь идти маленькими шажками и думать. Думать о далеком доме, о родных, что остались там, за тысячи километров в далеких предгорьях Тян-Шаня.

Рядовой Джумабаев попал в армию совсем недавно. Осенью едва ему исполнилось восемнадцать, его сразу же забрали. И уже в начале ноября поезд, впервые в жизни мчал его так далеко, в незнакомый ему сибирский городок. Две недели «карантина», курс молодого бойца и вот она служба. Он несет караул по охране склада ГСМ – горюче-смазочных материалов. Этот пост находится на самом отшибе, дальше за ним пусто, лишь заснеженное поле с редким кустарником и темной полосой далекого леса. Поле отделяет от тропы наряда лишь колючая проволока в два ряда, подвешенные на ней, то там, то сям пустые консервные банки, которые на ветру издают странные звуки – свист, слабый звон, и даже как– будто стон. А между рядами колючей проволоки – «путанка», тоже проволока, только уже без шипов, но попади в такую и самостоятельно едва ли выберешься.

Джумабаев вспомнил, как перед заступлением в караул его земляк Эркин, прослуживший здесь почти два года, то ли в шутку, то ли всерьез рассказал несколько ходивших в их дивизии солдатских баек. О съеденных волками и медведями заблудившихся солдатах, о замерзших от ужасного сибирского мороза, о бесследно исчезнувшем часовом с дальнего поста, того самого, на котором теперь и стоял Джумабаев. Тогда в казарме все весело смеялись над этими рассказами, теперь же от этих историй мурашки ползли по спине. К тому же завывания ветра и глухая зимняя ночь настроения не добавляли. А еще рассказывали о том, что местные жители порой норовят подобраться к емкостям, чтобы поживится горючим. По крайней мере, заведующий складом прапорщик Жеребченко при проверках командованием его владений все недостачи объяснял именно так:

– Та, вони шо клопи на голу дупу лезуть. Знову целую цистерну бензину злили, гади, а часовые бо сплят, бо сами им продають.

Сто четыре шага, поворот, и ветер теперь дует почти в лицо, обжигая и мешая дышать. Джумабаев поворачивает ворот тулупа, но так почти не видно тропы. Полы длинного тулупа цепляют сугробы по обеим ее сторонам. Натоптанная за долгую зиму стежка, словно ущелье между полутораметровых снежных стен. А в караульных растоптанных валенках размера на четыре больше, надо еще приноровится идти прямо и не цеплять одной ногой за другую.

За несколько метров до конца тропы, в той стороне, где его пост примыкает к соседнему, техпарку, Джумабаева остановил непривычный шум, по дороге кто-то бежал. В свете качающегося фонаря он увидел низкорослую фигурку солдата, смешно подпрыгивающего в таких же, как у него, огромных валенках, но без тулупа и автомата. С трудом он узнал в неверном свете своего земляка Ермека, также в первый раз сегодня заступившего на пост.

– Ермек куда ты? Что случилось?

– Ой! Вай! Ша-а-а-айтан!

Это все, что Джумабаеву удалось добиться от пробежавшего с приличной скоростью земляка. Стало совсем страшно и как-то тоскливо. Захотелось тоже все бросить и бежать от этой жуткой, чужой ночи, ветра и ужасной зимы, куда глаза глядят. Джумабаев с трудом справился с этим искушением, но автомат снял с плеча и зачем– то передернул затвор, что делать было строго-настрого запрещено без необходимости. В это время вдалеке послышался выстрел и крики.

Спустя пять минут к покинутому соседом посту пробежала дежурная смена караула во главе с начальником караула лейтенантом Маховым. Джумабаев хотел сделать окрик как положено, но вот кричать: «Стой, кто идет?» было как-то глупо, потому что караул прямо летел, а не шел, кричать: «Стой! Кто бежит?» как-то не по уставу. Пока Джумабаев думал, что ему предпринять, дежурная смена уже скрылась во тьме. Возвращались они, уже не торопясь, минут через десять. На этот раз Джумабаев, десятки раз уже успевший проговорить в уме эту фразу, попросту от волнения ее забыл и запнувшись крикнул:

– Эй! Стой, сюда не ходи, стрелять а то буду!

– Я тебе постреляю! Один уже настрелялся, набрали… блин детей гор, – и начальник прибавил пару непечатных слов, понятных, наверное, на любом языке. – У тебя все в порядке?

– Так точно!

– Ладно, а то смотри, один пса бродячего напугался, оружие бросил, насилу нашли, вояки тоже мне. Завтра устав будете зубрить до посинения всем аилом своим. Бди, через час смена будет.

«Да, что завтра будет? Ермеку не позавидуешь, да и всем достанется верно. А что тут удивительного, он и русский-то еле знает», – подумал Джумабаев. Сделав проход по тропе туда и обратно, он совсем успокоился, и мысли его вновь улетели на далекую родину. «Что-то писем давно не было, хотя говорят перед караулом их не положено выдавать. Может завтра, будет письмо. Дома совсем тепло, наверное, хотя после Сибири киргизской зимой можно будет раздетым ходить, не замерзнешь».

Если что-то и доставляло больше всего Джумабаеву мучений в армии, то это климат. За неполные четыре месяца он уже успел отморозить два раза нос, щеки и уши. Джумабаев зябко поежился, втянул голову в высокий воротник и медленно побрел по тропе. Теперь главное не уснуть. До смены, теплой караулки и горячего чая осталось меньше часа. Но глаза предательски закрывались, после недавнего волнения наступило какое-то отупение и сон липкими щупальцами забирался куда внутрь, под тулуп, все сильней и сильней. Он невольно вспомнил слова своего деда, почтенного аксакала Джумабая-аке, прошедшего всю войну: «Не опозорь наш род, служи сынок, как я служил».

Яркое голубое небо, сочная изумрудная трава джайлоо – высокогорного пастбища, и снежные седые горы Киргизского хребта снились Джумабаеву, бредущему по своей тропе. Вдруг он почувствовал, что его схватили. Джумабаев отчаянно дернулся, но хватка врага стала только сильнее. «Ну все, пропал я! Надо автомат снять и выстрелить». Но автомат, до этого не раз сам сваливающийся с плеча, тоже кто-то цепко держал. Джумабаев дернулся со всех сил и вдруг его АКМ разразился длинной очередью. Видимо, в первый раз, когда он загнал патрон в патронник, он не только не поставил его на предохранитель, но перевел рычажок на автоматический огонь. Оглушенный и слегка контуженный собственной очередью Джумабаев совсем растерялся и уже не мог ни кричать, ни звать на помощь, а только бился как птенец, попавший в силки, и жутко завывал на пару с ветром.

Дежурная смена, поднятая по тревоге уже второй раз за час, бежала со всех ног. Ведь судя по выстрелам на посту ГСМ, произошло что-то из ряда вон выходящее. Прибежав на пост, караульные вместе с начальником караула застали следующую картину. Между двумя рядами колючей проволоки высотой в рост человека, обвешанной пустыми консервными банками и забитой проволокой – «путанкой», билось, как в конвульсиях, что-то смутно напоминающее человека, и при этом жалобно воющее и причитающее: «Ой бой, ойе бой».

Джумабаева смогли выпутать из тенет проволоки лишь через полчаса, когда из караулки принесли инструмент. Но как он во сне умудрился пролезть сквозь довольно плотную колючую проволоку и наглухо запутаться в «путанке», так и осталось неразгаданной загадкой. Вторая «загадка» ждала караул на дальнем краю поста. Невысокий мужичок лежал лицом в снегу возле емкости с бензином, рядом валялись две двадцатилитровые канистры и шапка. Мужик кричал уже охрипшим голосом: «Ой, солдатики, родные, не стреляйте! Бес попутал! Сдаюся я!»

Вскоре Джумабаеву приказом командира части перед всем полком объявили благодарность и десятидневный отпуск на родину. И даже огромный прапорщик Жеребченко скупо расточающий похвалы сделал для него исключение:

– Гарний хлопчина и солдат може добрий буде, споймал вражину, а то мени нихто не верив шо, воны весь бензин порастащили.

Назад, в часть Джумабаев из отпуска уже не вернулся, СССР канул в лету и дослуживать ему пришлось уже на родине, в родной Киргизии.

© Сергей Иванов, 2014