Пауза для выдоха

Повесть лауреата Русской премии-2006 о неудачной любви и ощущении потерянности, когда хочется убежать от самого себя. Например, в горы – в составе топографического отряда

Из книги: Талип Ибраимов. Старик и Ангел: Повести. – М.: Издательство «Европа», 2007. – 232 с. Издание осуществлено при поддержке Фонда им. Б.Н.Ельцина
    УДК 82-3
    ББК 84-44
    И82
    ISBN 978-5-9739-0135-6

    Эмиль шёл и твердил себе, что следить позорно, недостойно, но никакого стыда или умаления себя не ощущал. И недосуг было сосредоточиться, чтобы осознать этот разрыв и уязвиться. Он, ни на мгновенье не упуская из виду, следил за Назирой и Закиром, беспечно шагавшими впереди него на расстоянии в несколько шагов.
        Назира шагала размашисто, то отступая от Закира, то беря под локоть, почти повисая на его руке. Иногда, смеясь, она поднимала взгляд на Закира, и Эмиль видел её сияющий профиль, и эта доверчивость к спутнику, которую невозможно было не заметить, отзывалась в нём жгучим приступом ревности.
        Он притерпелся к этой ревности, внушал себе, что Назира притворяется, что она, видимо, заметила, как он идёт за ними, и теперь устраивает спектакль для него, чтобы он видел, как ей хорошо без него.
        Он верил в свою звезду и не верил, что его разлюбили. Он знал, что вот уже больше двух месяцев её нет с ним, что она с Закиром, но не мог и не хотел понять, что это всерьёз и навсегда: он верил, что настанет солнечный день, все муки и страдания, как воздух выдоха, унесёт ветер, и он, как и раньше, будет идти с ней по улицам, ощущая её присутствие, как собственного, важного для жизни органа, сердца, например.        
        Назира неожиданно оглянулась и увидела Эмиля. Она что-то сказала Закиру, и они ускорили шаги, затем, стремительно укорачиваясь, сбежали в подземный переход.

    — Мне надоело! Понимаешь, осточертело! — возбуждённо говорила Назира, остановившись за киоском.
        — Нравится — пускай себе ходит! — Закир пытался увести её.
        — Хватит! Всему есть предел! — Назира вырвала руку и пошла назад.
        — Назира! — Закир нехотя двинулся следом.
        Назира налетела на Эмиля, который шёл, зорко всматриваясь в людей, шагавших впереди него.
        — Здравствуй, товарищ шпик! — брезгливо отстранившись, сказала Назира.
        — Здравствуй... — помедлив, ответил Эмиль.
        — Эмиль, пожалуйста, скажи, что ты хочешь от меня и Закира? — спросила Назира, глядя в упор, не давая увильнуть взгляду Эмиля.
        — Я... я хочу поговорить с Закиром, — наконец после унизительного молчания выдавил Эмиль. Закир предупредительно сделал шаг в сторону, готовый для любых переговоров.
        — Не надо! — остановила его Назира. — Пусть говорит при мне.
        — Я... скажу, — медленно проговорил Эмиль, обведя счастливую пару заблестевшим взглядом, — Закир, я прошу тебя, очень прошу — оставь Назиру!.. Она — моя, понимаешь — моя!..
        — Я?! Твоя?!.. Хо-хо! — нервно всхохотнула Назира.
        — Оставь её! — не обращая внимания на Назиру, продолжал Эмиль. — Ты — парень красивый… и, наверное, ничтожный. Таких любят девушки!.. Мигом найдёшь другую... Оставь Назиру!.. Хочешь, на колени встану?
        — О господи!.. Что бы он ни делал, а унизить человека не забудет! — воскликнула Назира, схватив за руку Закира.
        — Даёшь, старичок! — угрожающе протянул Закир, отступив на шаг. — За такое морду бьют, а?!
        — Бей!.. Что же ты медлишь?.. Бей! — рванулся Эмиль, но перед ним встала Назира.
        — Не смей!
        — Не мешайся! — попытался отодвинуть её Закир. — Я — человек покладистый, но выступонов не потерплю!..
        — Да уйди же! — потеснила его Назира. — Уйди!.. Он изуродует тебя!.. Он — боксёр!.. Чемпион!.. Не лезь!.. Он же провоцирует!.. Уйди!..
        Потом повернулась пылающим лицом к Эмилю:
        — Какой же ты подлый! Уверен ведь, что побьёшь!.. Я знать тебя больше не хочу!.. Понял?!
        — Понял.
        — Ты отравляешь мне жизнь!.. Я видеть тебя не могу!.. Понимаешь?
        — Да.
        — Забудь всё!.. Это было детство! Дай мне жить!.. Понял?!
        — Понял.
        На них оглядывались прохожие, некоторые останавливались, не стесняясь, глазели. Эмиль повернулся и, не спеша, пошёл в противоположную сторону. Подземный переход казался ему бесконечным, свет ламп дневного освещения мертвенным, голоса и смех обволакивающих людей — неприятными и враждебными. Наконец, поворот и лестница. Шаг, ещё один шаг — и навстречу, расширяясь спасительной отдушиной, надвинулась необъятность неба, пространство ничем не скованной жизни на земле.

    И пошли чёрной чередой неприкаянные дни.
        Каждое утро он по привычке отрывал листок с настольного календаря, но время, которое раньше было для него на вес золота, потеряло теперь смысл. Бродил до изнеможения по городу и вопреки усилиям воли вспоминал. Он остро чувствовал свою отторженность от мира людей, вероятно, так чувствовал бы себя инопланетянин, попади он на Землю. Стояли солнечные дни, в блеске и свежести накатывали улицы, и люди со своей жизнерадостностью, как-то странно коробящей его, уязвляющей, со своими жалкими интересами казались чуждыми ему, бесконечно далёкими: всё казалось ничтожным по сравнению с тем, что он переживал.
        Иногда вдруг и явственно ощущал, что ему тесно между этими бесконечными сплетениями домов, машин, афиш, деревьев, и он шёл за город. Выходил и стоял как в столбняке, соображая мучительно и долго — зачем он здесь и для чего? Видел, как под неслышным ветром покачиваются травы, дрожат, переливаясь глянцем, листья на деревьях, и земля, с набежавшей на её поверхность весенней жизнью, торопливо отмерив некоторое расстояние, неожиданно взметается ввысь, будто тесно ей под этим небом, под этим солнцем, и, бессильная, оседает ломаными линиями гор.
        Ощущение пространства приносило некоторое облегчение, казалось, что боль, которая выпирала из грудной клетки и из города, растекаясь по просторам без конца и края, давит уже не такой плотной массой и силой. И почти физически осязая, как обкарнывается боль, он видел как наяву лес, кустарники, горячие солнечные пятна на листьях, на высокой траве, слышал редкое «ку-ку» из ближней чащи то там, то здесь...
        Вот Назира, смеясь одними глазами, глянула вверх. Он тоже поднял взгляд. Листья, листья и в просветы — кроткий небесный свет. Неожиданно для себя он поцеловал её. Она наклонила голову, засмеялась, щека, выхваченная из сумрака леса солнечным пятном, рдела, как спелый персик, зрачок глаза в опушке ресниц двигался туда-сюда, а вместе с ним и его отражение. Зрачок мерцал так близко, что он видел не только себя, но и кроны деревьев позади, небо с одиноким, грузным облаком, и всё это темное, выпуклое, будто в ртутный шарик впечатанное. Он оглянулся: деревья, небо, облако — всё точно, но только всё преисполнено жизни щедрого цвета под ослепительным солнечным сиянием.
        — Опять расслюнявил! — засмеялась она, с удовольствием, даже с каким-то шиком выговаривая слова, продолжала, дурачась: — Какой же ты, однако, тупой! Учись!..
        И, обхватив его за шею, приникла долгим поцелуем, на мгновенье открыла глаза, чтобы строго сказать:
        — Закрывай глаза! Вот так!..
        У него закружилась голова. Он не выдержал и открыл глаза, а она уже смотрела на него. Засмеялась.
        — Молоток!.. Не жмурься до искр!.. Закрывай естественно, как бы стесняясь порыва страсти. Вот так!..
        И она показала как. Он закрыл глаза, томно запрокинув лицо.
        — Понял? — спросила она.
        — Понял. А дальше?..
        — Дальше?.. Хм!.. дальше — падаем!.. Понял?
        Она засмеялась, показывая руками и лёгким движением туловища, как они будут падать. Смущённо хихикнул и он, сообразив, что задал не очень умный вопрос. Постояли, смеясь и глядя друг на друга. Она вдруг упала на траву.
        — Что с тобой? — опустился он на колени, пугаясь.
        — Эмиль! — необыкновенно нежно сказала она.
        — А-а, — бесповоротно потерялся он.
        — Хочешь, я буду твоей?
        — А ты разве не моя? — попытался засмеяться он.
        — Ну, какой ты глупый! — сказала она в сердцах. — Не понимаешь?! Я тебе... ну, я буду совсем твоей, совсем. Понял?
        — Ага, — произнёс он оторопело. Посидел ещё немного, приходя в себя и соображая. Потом стал расстёгивать ремень непослушными пальцами. Так и не расстегнув, взялся за пуговицы рубашки.
        — Ну что ты там возишься?! — недовольно вскрикнула она.
        — Рубашку снимаю, — пробормотал он.
        — Рубашку-то зачем?
        Он, посоображав, нехотя навалился на неё и, памятуя о виденных кинокадрах, стал целовать пересохшими губами плечи, шею, всё больше увлекаясь, чувствуя, как жизнь возвращается онемевшему телу по которому, оглушая, гулко запереливалась кровь. Она смеялась, дёргаясь:
        — Щекотно! Ой!
        Но, ощущая, как постепенно учащается его дыханье, крепкими и безудержно смелыми становятся руки, пружинистым и наглым тело, она вдруг испугалась и изо всей силы толкнула его и, вывернувшись ужом, вскочила на ноги. Как пьяная, прошла несколько шагов. Он лежал, не двигаясь, не решаясь глянуть в её сторону. Она повернулась к нему, губы её дрожали, в глазах стоя ли слёзы.
        — Эмиль, милый, не надо. Ладно? — глухим, прерывающимся голосом сказала она.
        Он с облегчением кивнул. Она стала медленно отряхиваться, распустившиеся волосы спрятали лицо. Тряхнула головой и, выныривая ангельским ликом из-под водопада волос, рассмеялась.
        — Ух, как я напугалась! А ты?
        — Я тоже, — выдохнул он, ощущал мгновенный прилив светлой радости.

    А однажды Эмиль, сам не понимая как, забрёл в спортзал. Никто не обратил на него внимания: кто разминался, кто отрабатывал удары у груши, а на ринге шёл тренировочный бой. Тренер притворился, что не заметил его, хотя испытующий взгляд искоса Эмиль равнодушно поймал на себе.
        Эмиль отрешённо, словно в сомнамбулическом сне, прошёл в раздевалку, переоделся и, небрежно разминаясь — эдакая переутомлённая звезда, — пошёл к рингу. Очередная пара, закончив бой, ушла, и Эмиль, нырнув под канат, встал в углу, с вызовом глядя на тренера. Тренер отвернулся и позвал плотного парня, что-то сказал ему и подтолкнул к рингу.
        Эмиль сразу же пошёл вперёд, но партнёр легко уходил, встречал разящими прямыми. Одна атака за другой легко парировались, и незаметно нить боя перехватил соперник. Эмиль, удивляясь, чувствовал, как непослушны, неподатливы мышцы прежде отзывчивого тела и как он сейчас неспособен к малейшей сосредоточенности. Был запал, а пружинистой устойчивости воли не было.
        Наконец ему удалось провести пару коронных своих ударов. И вдруг сквозь мимолётную гримасу не то боли, не то досады на лице соперника проступило знакомое выражение лица Назиры, и на мгновенье показалось, что это не соперник, а Назира,  вернее, лицо Назиры, каким-то чудом воспарившее над мощными мужскими плечами. Поражённый, он застыл. Соперник, воспользовавшись непонятной заминкой Эмиля, выстрелил градом ударов. Эмиль осел на одно колено.
        — Стоп! — заорал тренер.
        Потом с усмешкой сказал Эмилю, который медленно поднялся с колен:
        — Во что ты превратился? Позор!.. Скоро тебя новички гонять будут...
        Эмиль молчал, страшась глянуть в сторону тренера, чтобы не увидеть и над его широкими плечами воздушный овал любимого лица.
        — Вот она, звёздная болезнь!.. Можно себе позволить месяцами не ходить на тренировки!.. Позор!..
        Эмиль, не отвечая и не оглядываясь, пошёл к раздевалке.
        — Можешь больше не приходить!.. Обойдёмся! — крикнул вслед тренер, потом, как бы про себя, закончил тихо и горестно: — А ведь сколько труда вложено — и всё впустую!..
        Увидел, что многие прекратили тренировку, сочувственно глядя на него. Закричал:
        — Не останавливаться! Работать!.. Следующая пара!..

    А ещё однажды Эмиль напился с полузнакомыми парнями со своего микрорайона, и они все вместе поздней ночью пришли к дому, где жила Назира. Встали напротив балкона, и кто-то из парней заиграл на гитаре, а он, встав в позу безнадёжно влюбленного, фальшивя и перевирая слова, запел ужасным голосом что-то наподобие старой цыганской песни:

    — Милая! Так взгляни на меня
        Хоть один только раз!
        Ярче майского дня
        Ясный блеск твоих глаз!..

    Через паузу, вдохнув спасительный воздух, добавил скороговоркой:
        — Под окном твоим плачу и рыдаю... — а-а.
        Он неожиданно заплакал. Парни засмеялись. Он заплакал ещё горше и опустился на колени.
        — Во, даёт!.. Такое и в кино не увидишь!.. Слушай, может, не под тем окном рыдаешь?
        Эмиль, не вставая, замотал головой, сказал сквозь слёзы:
        — Здесь, здесь она живёт!
        И показал на два окна на третьем этаже, которые упорно оставались непроницаемо тёмными, между тем как в других загорался свет, и из окон и балконов высовывались любопытные.
        Эмиль стоял на коленях, вперив взгляд в эти окна, не обращая ни на кого внимания. Вдруг простёр руки и проговорил со слезой:
        — Ты видишь — плачу и рыдаю я?!..
        Парни захохотали, заиграли на гитаре что-то разудалое, закружились вокруг Эмиля, запели:

    — Плачь, бедный влюблённый!
        На клочья сердце разрывай!..
        Если она не откроет балкона,
        Ложись на землю — и умирай!..

    Кто знает, сколько бы простоял на коленях Эмиль, потому что ему остро понравилось вымаливание любви — в этом в его состоянии сладко-мучительного опьянения виделось что-то высокое и красивое — а обильные слёзы приятно опустошали, если бы не друг школьных лет Сергей. Сергей одним рывком поставил Эмиля на ноги, и пока он оторопело вертел головой, стараясь увидеть бесцеремонного злоумышленника, успел легонько поддать под зад.
        — Слюнтяй!..
        — Сергей! — обрадовался Эмиль и полез целоваться.
        — Пошли!.. Ну-ну, хватит!..
        — Вам, сэр, не кажется, что вы здесь лишний? — подступил к Сергею один из парней.
        — Не кажется. Комедия окончена!..
        — Может, только начинается?
        — Он — мой друг.
        — Ну и что? И мы — друзья!..
        — Да, да, Сергей, и мы друзья, — пролепетал Эмиль.
        — Пошли! — Сергей взял Эмиля за локоть, потом повернулся к парням, которые подступили к нему.
        — На всякий случай справка — боксёр, мастер спорта. Драки не хочу.
        — И я мастер, — сказал зачем-то Эмиль, принимая воинственную позу. Парни переглянулись, видимо, не решаясь напасть.
        — А кому нужна драка? — примирительно сказал один из них.
        — Люблю, чёрт возьми, жить красиво! — театрально воскликнул другой, который, судя по всему, был лидером этой компании. — Можно было бы и наказать вас, не таких мастеров видали, но с меня довольно — я покайфовал — во! — провел ребром ладони вдоль горла. — А потом — я уважаю людей с убеждениями, — выждал паузу и многозначительно спросил: — Почему?
        — Потому что мы сами — убежденцы! — подхватил один из его дружков.
        — Какое же у вас убеждение? — усмехнулся Сергей.
        — Наше убеждение — не иметь убеждений, чтобы не быть посмешищем потомков!.. — победоносно воскликнул лидер.
        — Пижоны! — сказал Сергей.
        — Дубы! Мужичьё! — среагировали парни.
        — Я? Дуб?— Эмиль агрессивно двинулся было вперёд, но Сергей перехватил его и потянул за собой.
        — Идём! Стоит ли обращать внимание!..
        — А мы плачем и рыдаем — обратите на нас внимание! — дурашливо выкрикнул лидер и вдруг завыл. За ним завизжала, замяукала, изображая глубокое горе, вся компания.
        — Дурак, — говорил Сергей на ходу, не глядя на Эмиля. — Из-за девчонки так опустился... Тьфу!..
        — Ага, опустился... Бичом стал.
        — В школе мы все завидовали твоей целеустремлённости.
        — Ну и зря! Иметь цель, как выяснилось, привилегия дураков.
        — Даже учителя говорили — будет блестящий учёный!..
        — Никем и ничем быть не хочу, я её хочу!
        — Мужчиной нужно быть, а не тряпкой.
        — Слушай, тебе не идёт морализаторский тон!
        — Можно подумать, что, кроме женщины, у человека нет никаких других интересов, — уже не мог остановиться Сергей.
        — Какие интересы! — вскрикнул Эмиль. — Ты что, слепой?!. От края до края нет никаких интересов, кроме интересов торгашей! А я плевал на них!.. Я смотрю — ты горишь желанием помочь мне.
        — Допустим, — осторожно ответил Сергей.
        — Помоги мне вернуть Назиру!
        — Как я помогу? — ошарашенно остановился Сергей. — Это же такое дело...
        — Ах, какой деликатный!..
        — Во всяком случае, надо, наверное, самому добиваться. Как?.. Скажи, что мне делать, если все мои, как ты сказал, как учителя сказали, выдающиеся способности ничто, понимаешь, ничто по сравнению с лакейскими манерами мелкого торгаша?
        — Найди другую!
        — Мне другая не нужна, мне нужна Назира.
        — Забудь!.. Загорись какой-нибудь идеей!
        — Загореться? Чем?!.. Ха-ха-ха!.. Ты что, не понимаешь, что нас предали?!. Раньше хоть с усмешкой, хоть с издёвкой, но верили. Ползал где-то внутри нас червячок веры, и вроде можно жить, есть какой-то смысл. А теперь суют бога, старого дурака! Как я в него поверю, если меня им вот с таких лет стращали? Опять треба лицемерить, плясать под нового божка?!.. Тьфу!.. Вертят нами, дураками, как хотят!..
        Сергей строго и подозрительно глядел на Эмиля, а тот сник, будто выпотрошившись, потом порывисто рванулся вперёд, и его шаги в тишине мягкой звёздной ночи, объявшей их, как кокон, прошуршали как первые звуки, родившиеся на земле.
        — Ой, как оригинально! — догнал его Сергей. — Его бросила девчонка, и он в обиде на весь мир!..
        — А, что с тобой разговаривать!.. Примитивен, как моральный кодекс!.. Слушай, куда ты меня ведёшь?
        — Идём!.. Посмотришь... — отозвался Сергей, открывал подвальную дверь. Включил свет. Эмиль сбежал за ним. Обыкновенный заброшенный подвал, каких миллионы. По углам громоздились кучи мусора, по всей вероятности, их туда сгребали.
        — Что это? — удивился Эмиль.
        — Спортзальчик сделаю. Подойдёт?
        — Кооператив?
        — Зачем?
        — Наглядная агитация для меня?.. Так сказать, пример для действия.
        — Ты много о себе воображаешь!.. Для пацанят, — сказал Сергей, потом, увидев язвительную улыбку Эмиля, добавил: — Это — моё хобби...
        — Похоже, что ты оправдываешься?
        — Пожалуй, оправдываюсь, — после паузы Сергей продолжил с вызовом: — Мне, представь себе, нравится чистить подвалы, и мне наплевать на кривые усмешки умников вроде тебя...
        — Ну, сокрушил ты меня!.. Сокрушил!.. Я теперь уверен, что ты скоро оборудуешь все подвалы города, и благодарный горисполком назовёт один из подвалов твоим именем!..
        — Мало берёшь!.. Не один, а сразу несколько.
        Невозмутимость Сергея вывела из себя Эмиля.
        — Спекулянты вонючие! — с жёлчным пафосом воскликнул он. — Спортзальчик для пацанят, клозет для пенсионеров, наушники для слепых — и осчастливили человечество!.. Если уж так приспичило показать себя, иди в анархисты, в демократы, в крайнем случае — в фашисты!.. Лезь на трибуны, а не в подвалы!.. Какая радость — гарцевать на трибуне!.. Сотня-другая слабоумных всегда тебя заметят!..
        — А если не показать себя?..
        — А-а, понятно! — издевательски расхохотался Эмиль. — Ты же пашешь для блага людей, общества!..
        — Заткнись! — заорал Сергей.
        Эмиль с удивлением глянул на своего друга, как бы не узнавая его.
        — Я не понимаю, что тут смешного?! — с запалом продолжал Сергей. — Что?!. Почему все норовят обхохотать, обкакать любого, кто хочет что-то делать?! Ты знаешь, я в активистах не ходил, даже воевал с ними... А сейчас меня заело. Почему всё должно покупаться и продаваться?!. Должны же мы выстоять назло всем?!. Понимаешь, назло?!.
        — Ну, брат, в тебе зреет новый Маркс!..
        — Дурак!
        — Сам дурак!
        — Кретин!..
        — Да пошёл ты! — Эмиль ринулся к двери.

    И было утро следующего дня. И был стыд, и была ненависть к себе. Эмиль сидел в кресле, целенаправленно самоистязаясь. Заглянула мать, молча закрыла дверь. Растворилась. Непонятно: подглядывала или нет. Он не раз в последнее время замечал, что с ним обращаются как с тяжелобольным, но это нисколько не задевало, проходило мимо сознания, будто не с ним так обращаются, а с кем-то другим, к кому он был совершенно равнодушен.
        — Плачу и рыдаю, — вспомнилось вдруг, вспомнилось и то, как он стоял на коленях, простирал руки, а те парни — лиц их он не мог припомнить — прыгали, взбрыкивая ногами, и пели:
        — Плачь, бедный влюблённый! На клочья сердце разрывай!
        Он дёрнулся в кресле — так неистов был напор жаркого стыда — закрыл глаза и непроизвольно замычал.
        — Эмиль! — донеслось до него будто из-под земли. Голос вроде отца.
        — А-а! — очнулся он, оглядывая комнату.
        Рядом стоял отец, на стуле сидела мать. Странно, когда они появились? Будто из воздуха соткались.
        — Эмиль! — повторил отец.
        — Да, пап!..
        — Сейчас мы с тобой идём к психиатру. Мать договорилась.
        — Зачем? — вяло откликнулся Эмиль.
        — Лечиться! — решительно сказала мать.
        — Вы с ума сошли! — вскочил Эмиль.
        — Сядь!.. Не мы сошли с ума, а ты! И тебе нужно лечиться.
        — Вы что, серьёзно?
        — Ты сам не понимаешь, что ты болен. А мы-то видим — со стороны видней, — сказала мать, видя, что отец заколебался.
        — Как завихляли мои мозговые извилины? — усмехнулся Эмиль и сел. — Да у вас глаза похлеще рентгена!

    — Скажи мне! — возвысила голос мать. — Какой нормальный человек ни за что ни про что бросит институт?!.. Сидишь целыми днями, вылупившись в одну точку, то ходишь-бродишь сутки на пролёт — смотреть на тебя страшно!.. А теперь ещё и пьёшь! Может, нам подождать, пока до наркотиков доберёшься?!. И всё из— за какой-то глупой девчонки!..
        — Акиза, не надо! — перебил отец, опасливо глянув в сторону сына, но Эмиль сидел отрешённо, будто и не слышал того, что говорила мать.
        — Да, да, из-за какой-то глупой девчонки! — с остервенением повторила мать. — Хватит! Мы и так долго проявляли чуткость. А о нас ты подумал?!.. О братишках?! Какой ты им пример подаёшь?
        Эмиль равнодушно пожал плечами, и мать презрительно добавила:
        — Скажи спасибо, что знакомые нашлись: академотпуск оформили...
        Эмиля передёрнуло — не выносил он презрения.
        — Спасибо, — язвительно сказал он. — Мама, моя великая мама, найди мне по знакомству смысл жизни?..
        — Не в этой же девчонке смысл жизни! — через паузу, сердясь на себя за ненаходчивость, воскликнула мать.
        — А в чём?
        Мать с отцом переглянулись. Отец заходил по комнате и бодро, будто импровизируя с кафедры, заговорил интонациями тёртого лектора:
        — Я рад, что ты в наше смутное время думаешь об этом. Есть, так сказать, глобальные категории смысла жизни, как, например, жизнь для общества, для торжества гуманистических идей и так далее, но каждый человек, не исключая эти главные
категории, может избрать, сообразно своему духовному развитию и темпераменту, и свою идею. Например, жизнь для любимой работы, для семьи, для детей, для какой-либо благородной цели...
        — А жить для себя можно? — недобро усмехнувшись, спросил сын.
        — Ты и так живёшь для себя! — язвительно сказала мать не без умысла сразить иронией.
        — А вы живёте для людей?! — вскочил Эмиль. — Трясётесь над каждой копейкой для пользы общества!.. Перед зарплатой бегаете, высунув язык, чтобы перенять десятку на жидкий суп для блага человечества!.. Идеалисты! Жутко завидуете торгашам, утешая себя, что живёте духовной жизнью!..
        — А при чём тут торгаши? — удивился отец.
        — А при том!..
        — Ну, милый мой революционер! — усмехнулся отец. — Нужно отдать должное твоей скромности — для оправдания своего шалопайства ты оперируешь недостаточно грандиозными категориями. По моему твой обличительный пафос украсили бы пара цитат из Соловьёва, Бердяева или Ницше, для приличия критиканул бы Маркса или Ленина. Тогда бы ты был убедительней. Как ты думаешь?
        Эмиль неопределённо хмыкнул, теряясь от неожиданной тактики отца.
        — Мы с матерью — большие лицемеры, — продолжал отец. — Ну как, сынок, тебе полегчало от такого признания?
        Эмиль молчал.
        — Я понимаю, мы — удобная мишень, закрой глаза и бросай камень — не промажешь!.. Так что давай отвлечёмся от наших жалких особ, взнуздаем свой могучий пафос и, не отвлекаясь, поговорим о тебе... Подумаем.
        — А что обо мне думать?!.. Я сам о себе подумаю!..
        И Эмиль, сдерживая себя, чтобы не побежать, вышел из комнаты.
        — Ты сперва сам себя прокорми!.. Куда?! — бросилась было за сыном мать, но Эмиль уже выскочил из комнаты.

    Летнее утро было свежо и ослепительно. Трепетали листья на деревьях, лоснилась трава на газонах, сверкая стёклами, проезжали машины, шагали нарядные и жизнерадостные люди, то и дело, как вспугнутая перепёлка, взмывал женский смех — чистые звуки людских голосов омывали его, как речные воды. Эмиль шёл и шёл по этой улице, бесконечной, как дорога к раю.
        Никого и ничто не замечая, он прошёл мимо вчерашних собутыльников — Марса, Клыка и Хаса. Марс, сидя на корточках, виртуозно орудовал напёрстками, приговаривая:
        — Кто смел, тот два съел!.. Выигрывают самые умные, самые ловкие!.. Выигрывает тот, у кого соколиный глаз, реакция тигра, ум как у вождя! Повезёт — четвертак в свой карман, не повезёт — четвертак в пользу бедных, но гордых!.. Кто смелый?!.
        В толпе зевак стояли Хас и Клык, зорко следя за игрой и в то же время не забывая оглядывать окрестности. Скрипнув тормозами, остановилась машина, и из неё выскочили несколько милиционеров, устремляясь к толпе, окружившей мелких аферистов.
        Эмиль остановился у приземистого двухэтажного здания биржи труда возле щита «Требуются на работу». Рядом сновали мужчины и женщины, приходили, уходили читатели объявлений, кто-то что-то записывал, читал вслух, а Эмиль всё стоял, переступая с ноги на ногу, задрав голову, читая-перечитывая приглашения на работу. Везде требовались рабочие высокой квалификации. Пожалуй, только одно объявление более или менее подходило ему: «Кто желает совместить приятное с полезным, путешествия с возможностью заработать, приглашаются в топографический отряд №37. Требуются рабочие! Особая сноровка необязательна, необходимы любовь к природе, крепкое здоровье и неутомимые ноги. Наш адрес: г. Бишкек, ул. Шопена, 45, проехать можно автобусами 24, 37, 42; троллейбусами 3, 7, 11. Отдел кадров работает с 9 до 18 часов».
        — Ты что, грамоте не обучен? — сказал за спиной кто-то.
        Эмиль обернулся. На бетонном парапете, подложив под себя газеты с чьими-то портретами, сидели Марс, Хас и Клык.
        — Давай почитаю, — сказал Хас, подходя. — Требуется президент... А здесь премьер-министр... Устраивает?.. Или тебя больше устраивает роль жены президента?.. К сожалению, президент не гомосек.
        Парни рассмеялись. Эмиль подошёл к ним, пожал руки. 
        — Участковый погнал? — спросил Клык.
        — Я сам.
        — Сам?!
        — Сам.
        — Мамонт! — парни расхохотались.
        — Первый раз такого дурака вижу!
        — Может, заткнёмся? — психанул Эмиль.
        — Не заводись! — миролюбиво сказал Марс. — Мужики, перестаньте зубы скалить!.. Человек, понимаете ли, застойного воспитания, жить не может без труда, а вы смеётесь!.. И не стыдно? Вбили бедному в голову, что труд облагораживает человека, вот он и мечется, места себе не находит, страдает — хочет благородным стать!..
        Парни смеялись от души. Не выдержал и рассмеялся и Эмиль.
        — Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать! — запел Клык.
        — Душевная песня, — сказал Марс.
        — Может, подпоёшь? — спросил Хас у Эмиля.
        — Я — пустой, — развёл руки Эмиль.
        — Слушай, ты этими ходиками очень дорожишь? — Клык показал на запястье Эмиля.
        — А что?
        — Не подарок любимой женщины?
        — Да нет.
        — Тогда давай заложим!.. Голова раскалывается... Не бойся, завтра будут бабки — выкупим!.. Сегодня нас менты опорожнили!
        — А кому закладывать? — после паузы спросил Эмиль.
        — Найдём! — обрадовался Марс.
        Все вместе двинулись по улице, враз оживившись.
        — Мы тебе такую бабу найдём!.. Натурщица, фигурка — закачаешься!.. У художников она нарасхват!.. — возбуждённо говорил на ходу Клык. — Клянусь аллахом, не будешь ты больше петь тоскливых песен под окнами!..

    Поздним вечером Марс, Эмиль и две девушки поднялись на крышу высотного дома. Слева была площадка, довольно обширная, справа темнело окнами что-то типа мансарды.
        — Погуляйте! — сказал Марс. — Полюбуйтесь городом, я гляну!
        Он, слегка покачиваясь, пошёл в мансарду.
        — А что там? — спросил Эмиль.
        — Я же тебе говорила! — сказала девушка. — Мастерская одного алкаша.
        — А-а. Какая ты красивая!..
        — Я таю.
        — Я тоскую. Я слышу, как ты засмеялась,
        Приоткрыв белоснежную россыпь зубов,
        Как в витрине, в них солнце всегда отражалось,
        Я осколки лучей собирать был готов.
        Я тоскую. И снова стоят пред глазами,
        Как простое и ясное слово «Люблю»,
        Твои плечи и бёдра... И тщетно ночами
        Я судьбу о пощаде молю...

    Закончив декламировать, Эмиль упал на колени, обнимал ноги девушки.
        — Какой ты прямо-таки сексуальный! — сказала она. — Не спеши, всему своё время...
        — А я отвернусь, — сказала вторая девушка, и они рассмеялись.
        — Я люблю тебя! — шептал Эмиль, закрыв глаза, прижимаясь к её бёдрам. Силой воображения и одинокого сердца вызывая в себе это чувство.
        — Не гони лошадей! — девушки опять рассмеялись.
        Появился Марс.
        — Идёмте! — свистящим шёпотом позвал он. — Только света не зажигать!.. Он вдребедень, храпит за перегородкой...
        Они зашли в просторную мастерскую.
        — Вы — на диване, а мы туда! — прошептал Марс. — Тихо!..
        Они с девушкой прошли дальше и растворились в темноте. Эмиль, озираясь, присел на диван, разглядел, что девушка разделась и легла.
        — Ложись! — прошептала она.
        Он стянул футболку и лёг рядом. Затаил дыханье. Необоримая робость овладела им, он боялся глянуть на девушку, хотя ощущал её мягкую податливость.
        — Вы что там чешетесь?!.. Делай, как я! — донёсся негромкий голос Марса, потом тихий смех девушки — и заскрипела тахта, застонала девушка. Кровь бросилась в голову, и Эмиль резко навалился на свою девушку, целуя куда попало пересохшими враз губами.
        — Брюки сними! — прошептала девушка.
        Эмиль вошёл в неё, как птица в гнездо. Он даже удивился, так как никогда не думал, что это начнётся так легко — ему всегда казалось, что начало потребует великого усилия. Она застонала, и он, подстёгнутый этим сладким стоном, лихорадочно заработал всем своим тренированным телом. Она застонала громче, заойкала, судорожно обхватив его горячими руками, будто пытали её нечеловеческими пытками.
        — Диван развалишь! — задыхаясь, прошептала она.
        Он замедлил падения и подъёмы, выравнивая дыханье, и тогда она, пыша жаром, убыстряя темп, сама снизу забилась пойманной рыбой, легче пушинки вздымая тяжёлые бёдра. И вдруг в районе межножья что-то взорвалось беспредельной сладостью, обжигающими искрами рассыпалось во все стороны, и эти искры, срикошетив об кожу, расползлись по всему телу блаженным теплом.
        Эмиль расслабленно вытянулся, она целовала в лицо, оставляя мокрые, остужающие пятна. Неожиданно он увидел вплотную бездонный провал её глаз, ощутил липкое тело и жаркое перегарное дыханье. Его передёрнуло. Это и есть желанный предел?! Его долгие страдания, когда даже воспоминание о Назире приносило нестерпимую боль, и эта липкая женщина с кислым перегаром — это и есть то, ради чего он мучился смертными муками? Почувствовав, что его замутило, Эмиль вскочил и, на бегу натягивая брюки, ринулся к выходу. Налетел на что-то и упал. Вскочил, и тут его вырвало.
        — Кто? — Вспыхнул ослепительный свет, и из-за перегородки, протирая глаза, показался громадный бородатый мужик. Икая, Эмиль поднял взгляд и застыл, поражённый. Прислонённые к стене, стояли картины, с которых глядели на него невыразимой воздушности женщины с глубокой печалью в глазах. Они то сидели в саду, то шли берегом моря, то останавливались средь многоэтажья города — неизменным при даже мимолётном взгляде на них было одно ощущение: небесная одухотворённость женщин, которым было тесно в грубой материальности мира, даже если этой материальностью были такие извечно поэтические объекты, как сад, море, небо.
        Эмиль перевёл взгляд и увидел тех же женщин, только полуголых, с недовольными, вульгарными лицами, одну — на диване, другую — в углу, выглядывающую из-за спины Марса.
        — Чего вылупился?! — сказала та, что сидела на диване. — Вот дурак!
        Её лицо омерзительно скривилось, и, отшатнувшись, Эмиль закричал и бросился вон.

    — Вставай! — кто-то тряс за плечо. Эмиль открыл глаза. Перед ним стоял Сергей. А лежал Эмиль в том самом подвале, где он недавно поссорился с Сергеем. На куче тряпья.
        — Ты выбил дверь? — спросил Сергей.
        — Нет. Она была распахнута настежь.
        — Вот твари!.. Опять выбили!.. — И Сергей, не обращая больше внимания на Эмиля, принялся подметать разбросанный по всему подвалу мусор. — Как только не приехала мусоровозка — пиши пропало!.. Весь мусор — сюда!.. Твари!.. Ленятся сотню метров пронести, легче дверь выбить!..
        Эмиль поднялся, нехотя бросил:
        — Поговорил бы с жильцами!..
        — Сколько раз можно говорить!.. Что я?.. Вон по телику днём и ночью острые передачи — они ничему не учат, а я что?..
        — Ты что, бросил работу?
        — Нет. Я утром вместо зарядки на часик сюда забегаю.
        — Ладно, я пошёл!..
        — Пока! — сказал Сергей, потом крикнул вслед: — Эмиль! Может, ко мне на завод придёшь, а?
        — Родной ты мой благодетель! — издевательски начал было Эмиль, но потом, увидев, как сразу отчуждённым стало лицо Сергея, изменил тон: — Извини, Сергей... Не могу... Не могу на заводе, не могу в городе, я, наверное, уеду куда-нибудь... Пока!
        И пошёл Эмиль мерить вёрсты в топографическом отряде. Лагерь в несколько палаток расположился в горах, у подножия покатого холма на берегу речки. В отряде несколько человек: топограф, Николай Кузьмич, шофёр — Толя, разбитной мужик лет 35, Галя — повар, лет 30, Марат и Эмиль — рабочие и, наконец, практикантка из топографического техникума, Рита, девушка лет 16—17.
        Работа у Эмиля нехитрая: стоять с рейкой, пока топограф не высмотрит через теодолит отметины на рейке и что-то отпишет у себя в блокноте, а потом по его указанию идти дальше, чтобы встать на другую точку. Только успевай взбегать с горки на горку. Так что им с Маратом доставалось порядком. Рядом с Николаем Кузьмичом всегда находилась Рита. Он учил её, иногда позволяя самой записывать какие-то свои расчёты и данные.
        Тяжело дыша, Эмиль взошёл на гребень горы и остановился. Поставил рейку перед собой, в рабочее состояние. Николай Кузьмич вдали приник к теодолиту. Внизу убегали за горизонт колхозные поля, простор был ошеломляющий, казалось, даже дышать становилось легче от одного лишь вида этой неохватности.
        И вдруг появилась Назира. Она появилась из-за недальнего склона в длинном, романтического покроя платье и, сияя лицом, улыбнулась, как в лучшие времена взаимной любви. Остановилась, и к её ногам медленно соскользнуло платье, потом, неуловимо быстрым движением стряхнув с ног туфли, она плавно, с грациозностью невиданного зверя, пошла к нему, не поднимая стыдливо опущенного взгляда.
        — Эмиль!.. А-а-у-у! — донёсся истошный крик.
        Эмиль вздрогнул и огляделся: снизу отчаянно махал руками Николай Кузьмич, с соседней горки кричал Марат, по склону бежала Рита и тоже кричала. Эмиль взял рейку на плечо и пошёл. Кузьмич успокоился и показал, куда идти.
        — Тебя что, столбняк прихватил?! — заорала Рита, останавливаясь. Эмиль шёл, не отвечая.
        — Вставай вон на ту точку! — она показала на край склона. Эмиль молча, не глядя на неё, прошёл мимо.
        — Ненормальный! — сказала она вслед, явно задетая его подчёркнутым невниманием.

    Солнце лениво сползало за горы, когда раздался рокот машины, которая приближалась к ним снизу по малонаезженной дороге. Кузьмич дал сигнал, и Эмиль, Марат с разных сторон стали спускаться к дороге. Машина вдруг резко свернула и, натужно гудя, рывками двинулась вверх навстречу людям. Склон был крутой, казалось, машина вот-вот перевернётся.
        — Что он делает?! — остановился Николай Кузьмич, глядя на зигзаги машины. — Машину угробит, негодяй…
        Наконец люди и надрывающаяся машина сошлись на склоне горы.
        — Прошу! — лихо соскочил с кабины Толик. И этакий галантный жест.
        — Опять выпил? — насупился Кузьмич. Толик, вытянув шею, дохнул на Кузьмича.
        — Ни грамма!.. Прорвались без спиртного!..
        — Предупреждаю, ещё раз выкинешь такой фокус — можешь идти на все четыре стороны!..
        — Какой фокус, Кузьмич?! Наше дело кучерское: при, пока прётся!.. Дело привычное...
        Говоря это, Толик подмигивал Рите.
        — Не придуряйся! — сказал Кузьмич. — Ребята, слазьте! До дороги — пешком!..
        Марат и Рита, которые успели залезть в кузов, нехотя спрыгнули.
        — Обижаешь, Кузьмич, — сказал Толик.
        — Я отвечаю за людей, сказал Николай Кузьмич и пошёл. За ним, оглядываясь на Толика, пошли Марат, Эмиль, Рита.

    В горах, едва скроется солнце, тотчас откуда-то снизу наползают сумерки, и становится темно, хотя вершины гор и небо ещё долго озаряются светом.
        За самодельным столом, вколоченным в землю, ужинал отряд. Сбоку на шесте подвешен фонарь, лица, выхваченные зыбким и слабым светом, кажутся значительными, и даже самое что ни на есть прозаическое занятие, как поглощение пищи, кажется исполненным таинственного и глубоко го смысла.
        — Вот молодцы! Все наелись?.. Теперь чайку горячего!.. — сказала полногрудая Галя и побежала к печке. Толик сидел рядом с Ритой, обхаживая её.
        — Как увижу красоту, так вмиг ложусь костьми! Ей-богу!.. Когда червонец дотягивал, думал: вот выйду на свободу-матушку, задушусь этой красотой!..
        — А тяжело там? — пугливо кокетничала Рита.
        — Где это там? — интересничал Толик.
        — Ну... там...
        — Как тебе сказать, — пораздумал для приличия Толик, явно рисуясь. — Везде, детка, нелегко. Но стоящие мужики, не фраера там дешёвые, всё вынесут!.. Вынесут и дорогу железную, и перестройку там всякую!..
        — Толя, пей чай! — сказала Галя, которая уже давно ревниво следила за манёврами Толика.
        — А-а, я — не чайный, я — отчаянный! — отмахнулся Толик. — Одно только душу грызет, как крыса ползучая: выбежишь на волю — все от тебя врассыпную, будто ты проказа какая, а того не сообразят, что у тебя, быть может, сердца — целый мешок и что этот мешок то же желает если не любви сердечной, то хоть человечества!..
        Толик замолчал, видимо, спазма сдавила горло. Непонятно: то ли взаправду взволновался, то ли немного актёр.
        — Почему же, — сказала Рита, — не все же врассыпную...
        — Таких, как ты, голубка, раз-два — и обчёлся, — вдохновился Толик. — А остальные в отношении к тебе всегда на минусе. Любятся со своими рахитами, а тут, как говорится, барс тоскует, барс плачет... Ну, вот погляди да пораскинь мозгами — с кем кислород делить приходится.
        Толик оглядел Марата и Эмиля. Кузьмич предостерегающе взглянул на Толика, но тот пренебрёг этим взглядом.
        — Вот ты! — обратился Толик к Марату. — Зачем пошёл таскать рейку?
        — Заработать.
        — Ха!.. Нашёл где заработать!.. Тьфу!.. Зачем?
        — Выучиться на шофёра.
        — А предки, что, сотенкой облегчиться не могут?
        — Это моё дело, — сказал Марат и, отвернув взгляд от Толика, продолжил пить чай.
        — А ты? — повернулся Толик к Эмилю.
        — Я ленивый, — буркнул Эмиль.
        — Вот-вот! — обрадовался Толик. — Хоть один правду выложил!.. Лодыри, не хотят пахать, а тут что — таскай себе рейку да поплёвывай!..
        — Допустим, — вмешался Николай Кузьмич, — работа не очень лёгкая… Я тоже начинал с рейки. И вовсе не потому, что не хотел пахать, а потому что нравилось.
        — Кузьмич, кончай агитацию!.. Кому могут нравиться эти бежки-пробежки?
        — Мне. И многим другим, — сказал Николай Кузьмич, вставая. — Рита, идём!.. Поможешь в расчётах.
        Рита нехотя встала, пошла за ним. А Николай Кузьмич вернулся, сказав Рите: «Ты иди, я сейчас приду».
        Николай Кузьмич встал напротив Толика и сказал:
        — Так вот, уважаемый Анатолий Иванович, я не позволю вам морочить голову практикантке и не позволю унижать достоинство рабочих...
        — Кузьмич, ей-богу, ничего не понимаю!..
        — Вы всё прекрасно понимаете, — глядя в упор, сказал Николай Кузьмич. — Я предупредил. Пора вам остепениться, как-никак вам под сорок... — Повернулся и ушёл.
        — Эх, жизнь поганая!.. Туда — не сядь, то — не скажи!.. Тьфу... — разгорячился Толик после того, как Николай Кузьмич скрылся в палатке. — Степениться?!.. Для кого? Ни кола, ни двора, ни жёнушки ненаглядной...
        — А кто виноват? — спросила Галя.
        — Эх, голубка ты моя сизокрылая! Одна ты меня понимаешь, — сказал Толик, подсаживаясь к ней и обнимая.
        — Толь, ты что?! Совсем? — отбивалась Галя, выворачивая зрачки в сторону Марата и Эмиля.
        — А-а, любит с оглядкой таракан за кадкой, — отмахнулся Толик. — В жизни всегда так: хочешь одно удовольствие, а получаешь другое... Эх!..

    Целые сутки сыпал мелкий дождь. Вроде и не промокнешь, но и работать в такую погоду невозможно. В самой большой палатке — Толик, Галя, Эмиль и Марат. Марат, лёжа на раскладушке, читал книжку «Правила уличного движения». Эмиль лежал, отвернувшись от всех, безучастный ко всему происходящему. Галя сидела рядом с Толиком, а он, аккомпанируя себе на гитаре, пел:

    — Чёрная роза — эмблема печали,
        При первой встрече тебе я принёс.
        Мы оба в смущении молчали,
        Хотелось плакать, но не было слёз...
        Та-та-та-та-та...

    Марат вышел из палатки. Огляделся. Горы обволокло туманом. Вплотную к палаткам подступала белёсая мгла, высокие травы в бусинках дождя, как в ягодах. Марат вздохнул и побежал в соседнюю палатку.
Николай Кузьмич и Рита что-то писали, сверяясь по карте.
        — Николай Кузьмич!..
        — Да, — Николай Кузьмич поднял взгляд.
        — Можно, я поеду домой?
        — Что-нибудь случилось?
        — Да нет. Я завтра вернусь.
        — Ты же всё-таки на работе.
        — Но ведь дождь...
        — Без уважительной причины я не могу тебя отпустить.
        Марат вздохнул, и повернулся было уйти.
        — Погодь! — остановил его Николай Кузьмич. Может... тебе по делу?..
        — Да нет вроде...
        — Не понимаю...
        — Ну, отвезу зарплату.
        — Отвёз бы позже. Куда в такой дождь?
        — Отец, в общем, в больнице. Дома, может, жратъ нечего...
        Николай Кузьмич внимательно глянул на Марата, сказал:
        — Езжай... Через пару дней чтоб был здесь!..
        — Буду!.. Спасибо.
        — Возьми мой плащ!
        Встал и подал Марату длинный с капюшоном плащ.

    Никто не обратил внимания, как вошёл Марат. Толик пел теперь другую песню, об одинокой душе, которой нет нигде приюта и услады. Эмиль лежал по-прежнему безучастный, видимо, вспоминая.
        — Пока!.. Я поехал! — тронул Марат Эмиля.
        — Куда? — вздрогнул Эмиль, с трудом возвращаясь к реальности дождливого дня в далёких горах.
        — Кузьмич отпустил на пару дней.
        — Может, проводишь Марата? — мигнул Эмилю Толик, перебирая струны. Разомлевшая Галя с преувеличенной озабоченностью упрекнула его:
        — Куда ты гонишь в такой дождь?
        — А парням что эта водичка, океаны проскочат! Надуют штаны как паруса — пролетят!.. Правда? — он опять мигнул.
        — Я сам дойду, — нахмурился Марат.
        — Я пройдусь!.. Залежался, — сказал Эмиль.
        Вскочил и накинул на себя дождевик. Марат и Эмиль вышли из палатки. Двинулись вдоль речки, которая ревела, словно пробуя прорезавшийся голос. Туман, почти не видать друг друга.
        — Что ты так часто ездишь?.. Работал бы в своём колхозе, — сказал Эмиль.
        — А там работы кот наплакал. Народу — тьма, копейки капают... А тут за вычетом набегает до трёхсот...
        — Ну и работал бы здесь.
        — Я должен закончить курсы шофёров.
        — Призвание?
        — Шофёры зарабатывают неплохо, потом мне строиться надо.
        — Разбогатеть, значит, хочешь? — усмехнулся Эмиль. Он мог себе позволить усмехнуться, не опасаясь обидеть: туман прятал выражения лиц.
        — Вот чудак! Кто не хочет быть богатым? — сказал Марат. — Не дадут.
        Вздохнул.
        — Милиция?
        — Ха!.. Я самый старший, младше ещё десять. Отец получает с гулькин нос, так что вкалывать да вкалывать...
        — Обходились же, когда ты был в школе.
        — Обходились.
        — Ну и уехал бы куда-нибудь и живи на здоровье! Зачем тебе такой хвост?
        — Странный ты парень, — помолчав, сказал Марат. — Чужой дядя, что ли, будет поднимать братанов моих?.. Вроде бы неглупый, а рассуждаешь, как дурачок... Ну ладно, дальше не провожай!.. Заблудишься. Пока!..
        —  Пока!..
        Эмиль долго следил, как в тумане растворялась фигура Марата. Потом белёсая мгла сомкнулась, и как бы не стало человека, и ничего уж не напоминало о том, что он недавно был, говорил, дышал. Пустота. Эмиль чувствовал себя виноватым после последних слов Марата и не мог понять — в чём его вина. Одиноко, холодно, неуютно. Он вдруг остро ощутил одиночество, и на мгновение представилось, что туман застлал всё сущее и он один, совсем один в этой зыбкой неприглядности. Вздрогнул и побежал вдоль речки в сторону лагеря.

    Утро следующего дня встретило его солнечным сиянием, первозданной свежестью будто бы за ночь выросших трав, трелью жаворонка под ясным куполом неба. Туман медленно отползал вверх, обнажая ложбины, склоны гор.
        Николай Кузьмич, как всегда, неторопливо, основательно делал зарядку. Насвистывая, возился у открытого капота машины Толик. Галя суетилась возле печки, сизый дым почти отвесной спиралью уходил в небо. Рита нарезала хлеб.
        Эмиль побежал к речке. С удовольствием обжигался холодной водой, с удивлением ощущал такую полноту здоровой жизни в себе, что, казалось, нет места, куда бы он не добежал, нет тяжести в мире, которую бы он не поднял. Будто и не было вчерашнего тумана, ни Назиры, ни изнуряющих воспоминаний, а есть вот этот солнечный мир на все времена и яростное ощущение телесной силы.
        — Эмиль!
        Эмиль повернулся всем телом, а мог бы — он чувствовал это — взметнуться. Рядом стоял Николай Кузьмич с полотенцем в руке.
        — После завтрака пойдёшь с Ритой ставить вешки.
        — Где?
        — Рита знает.
        Николай Кузьмич нагнулся и, осторожно зачерпнув воды ладошкой, стал умываться.
        — Знал бы, что будет так ясно, не отпустил бы Марата, — как бы про себя сказал он.
        — Но ведь идёт же Рита.
        — Э-э, сколько она вешек-то унесёт...
        — Я понесу за двоих.
        — Понесёшь, конечно.

    Когда Эмиль и Рита поставили последнюю вешку (длинная палка с пучком подвязанной травы на конце, служит для привязки) и начали спускаться, их настиг туман и, обволакивая, устремился вниз. Поначалу они не беспокоились, так как туман был негустой, рваный и окрестность хорошо просматривалась. Но туман становился всё гуще, и очень скоро пришлось идти почти вслепую: ничего не разглядеть ни впереди, ни вокруг, не говоря об ориентирах. Под ногами едва проглядывала тропинка, но Рита уверенно шла впереди, следом, стараясь не отставать, шёл Эмиль с лопатой в руке.
        — Рита! — позвал Эмиль, заметив, что Рита свернула с тропинки.
        — Да! — откликнулась она и замедлила шаг.
        — Ты свернула с тропинки.
        — Так нужно.
        — Но тропинка в конце концов привела бы вниз, а так заблудишься в два счёта.
        — Я не заблужусь. Ты только не отставай!..
        — Самоуверенность мужчины — невыносима, а женщины — просто отвратительна.
        — Слушай, мудрец! — приостановилась и со сдержанной яростью сказала Рита. — Ты когда шёл сюда, глядел под ноги?
        Эмиль молчал.
        — Нет, не глядел, — продолжала Рита. — Ты шёл отключённый, в облаках витал... Я же всё запоминала.
        — Дерсу Узала в юбке...
        — ...Неостроумно!.. У меня первый разряд, такую кашицу не раз проходила. Так что иди за мной и не рыпайся!
        — А если не пойду?..
        — О господи!.. За что такая обуза? Твоя тропинка выйдет за 20—30 километров от наших палаток. Если только выйдет. Короче, иди за мной!.. Нечего корчить из себя красну девицу.
        — Я пойду сам по себе.
        — Катись!
        — Ну и покачусь!
        — Зануда!.. Лучше бы я пошла с Маратом! — в сердцах сказала Рита и, повернувшись, ушла. Эмиль стоял и смотрел, как растворялись в тумане её очертания. Неожиданно вспомнились слова Кузьмича:
        — Знал бы, что так прояснится, не отпустил бы Марата. В нём боролись два чувства: уязвлённого самолюбия и неприятного сознания, что он оставляет девушку одну, то есть, по сути дела, поступает не по-мужски. Он побежал за ней, крикнул, повелевая, как мужчина:
        — Рита!..
        — А-у-у! — отозвалось где-то в стороне. Он пошёл на голос, удивляясь, как скоро запутался.
        — Испугался?! — торжествующе спросила Рита, когда он вышел на неё.
        — Я не мог бросить тебя, — сказал он, глядя на неё в упор, понимая, что эта правда в её глазах неправда.
        — Ха-ха! Рыцарь!.. Ладно, будем считать, что я испугалась! Ха ха-ха!..
        Её издевательский тон коробил, но что поделаешь: приходилось терпеть, чтобы не вызвать новых насмешек.
        Ходьба рассеяла обиду, и он, приладившись к размашистым шагам Риты, двигался машинально, уйдя в привычные воспоминания.

    Он ждал Назиру на остановке. Подъезжали автобусы, выходили люди, но её не было. И каждый раз, не помня себя, он бросался навстречу остановившемуся автобусу, лихорадочно пробегал взглядом выходивших и остававшихся, не находил её и обречённо отходил к деревьям. Он спросил у пожилого мужчины:
        — Скажите, пожалуйста, время?
        Мужчина подозрительно оглядел его, потом, видимо, убедившись, что он не опасен, по-птичьи зыркнул в запястье, хрипло сказал:
        — Без десяти час.
        Эмиль побежал к остановке, успел заскочить в подъехавший троллейбус, почти безлюдный. Встал у окна и стал безучастно глядеть на убегающие деревья, дома. Из боковой улицы вынырнул автобус, и он увидел Назиру. Держась за поручни, она осторожно шла по проходу. Эмиль бросился к кабине водителя, попросил:
        — Останови, пожалуйста!
        Водитель промолчал, и он понял, что не остановит. Троллейбус мчался с характерным пронзительным звуком, и этот звук в унисон его острому желанию спрыгнуть сейчас, на ходу, делал его нетерпение невыносимым. Наконец через немыслимо долгий промежуток времени — остановка.
Он не помнил, как спрыгнул. Было такое ощущение, что он полетел. Убегали мимо деревья, дома, казалось, быстрее, чем из окна троллейбуса. На асфальт натекла громадная лужа, видимо, забило сточную трубу. Он, вздымая брызги, побежал напрямик.
        Неожиданно выскочил на железнодорожное полотно. Блеснули рельсы, в глаза ударил свет со стороны моста. Он увидел её — она была почти рядом.
        — Эмиль! — воскликнула Назира, ускоряя шаги.
        Он обессилено прислонился к дереву, только теперь ощутив, как выложился. Она уже обнимала его, её легкие пальцы побежали по голове, груди, спине, ощупывая его.
        — Что с тобой?! Тебя избили? — повторила она.
        — Я бежал. Увидел тебя в автобусе и бежал.
        — Вот глупый! Не мог крикнуть, что ли?!..
        — Не догадался, — через силу улыбнулся он, а в глазах сообразно биению сердца расширялся и опадал видимый мир: рельсы, вагоны в тупичке, лампочки на телеграфных столбах, тополя и Назира, которая стояла вплотную к нему с каким-то размазанным выражением лица и нежно говорила:
        — Дыши глубже!.. Вот так!.. Отдышался?
        — Прости меня! Я вёл себя тогда глупо.
        Она сосредоточенно вытирала платочком ему лицо и молчала. Он взял её руку и поцеловал.
        — Ты разлюбила? — упавшим голосом спросил он, ловя её
        Она улыбнулась, слегка прижимаясь к нему, сказала, сияя глазами:
        — Нет, не разлюбила!
        Помолчала, потом, стискивая его руку, горячо заговорила:
        — Мне иногда тяжело с тобой. Боюсь, что не то скажу, не то сделаю, и ты... посмеёшься надо мной. Я мучаюсь, чувствую себя виноватой непонятно в чём. А это тяжело, понимаешь? Тебе же ничего не стоит плюнуть в душу, просто так, походя. Я уже начинаю бояться тебя...
        Губы её дрожали, и глаза, в которых отражалось сияние лампочек с телеграфных столбов, набухая слезами, мерцали в глубине светоносными точечками.

    — Ой! — вскрикнула Рита и села.
        Эмиль не среагировал на крик, споткнулся об неё и упал.
        — Да ты что?! — взвизгнула Рита. — Идиот!..
        — Что с тобой? — Эмиль вскочил и склонился над ней.
        — Ногу... Ногу подвернула, — морщась, сказала Рита, потом закричала: — Ты можешь хоть сейчас не отключаться?!
        — Всё, всё — я включился... Дай гляну! — Эмиль быстро снял с неё кеды, и хотел было ощупать ногу, но едва он притронулся к щиколотке, как она вскрикнула:
        — Не трожь!.. Больно!
        — Перелом? — растерялся Эмиль.
        — Вывих.
        — Можешь встать на одну ногу?
        — Конечно.
        — Вставай! — решительно сказал Эмиль, беря её за локоть.
        — Зачем?
        — Понесу!
        — Ты?!..
        — Нет, бабушка!.. Вставай!..
        Рита с помощью Эмиля поднялась, потом он подхватил её и понёс.
        — Держись!..

    Неспокойно между тем в лагере. Перед палатками, поглядывая в сторону гор, на наползающий туман, расхаживал Кузьмич. Пригорюнилась Галя, сидя возле печки.
        — Пообедайте хоть! — сказала она Кузьмичу.
        Кузьмич молча махнул рукой: какой, мол, обед. Подъехала машина.
        — Рита и Эмиль пропали! — рванулся к машине Кузьмич.
        — Найдутся! — небрежно отозвался Толик. — Шуры-муры небось развели!.. Накрылись туманом, как одеялом — и давай в кошки мышки... Хе-хе!..
        — Болтаешь что попало, — сказала Галя. — Заблудились, наверное!.. Кому что, а тебе лишь бы гадость трёкнуть!..
        — Ша!.. Твоё дело, девочка, — котёл, вот и крутись до посинения!..
        — Ох, какой умный! — Галя отошла.
        — Едем! — строго сказал Кузьмич.
        — Дайте хоть жратву выгрузить! — нехотя сдался Толик, берясь за кузов машины. — Только так, начальник: если с драндулетом что, кучер ни при чём?
        — Я отвечаю.

    Туман. Сплошное белое месиво от земли до неба. У подножия скалы возле небольшого костра сидела Рита, накрывшись курткой, изредка звякала лопатой об камень, чтобы Эмиль не потерял её. Раздался лёгкий шорох, и, выпрастываясь из молочной мглы, появился Эмиль, волоча сухостой. Принялся ломать сучья, подкидывать в костер.
        — Ты вроде нормальным стал, — подала голос Рита.
        — Спасибо.
        — Нет, правда, с чего ты такой?
        — Какой?..
        — Ну... пришибленный, будто мешком из-за угла да по башке!..
        — Двумя мешками сразу!..
        — Не обижайся, что я так.
        — Я привык.
        — А я сначала, когда только приехала, интересовалась тобой...
        Эмиль, не отвечая, усердно ломал сучья.
        — А ты мной интересовался? — неожиданно после паузы спросила Рита, пристально глядя на него.
        — Ага!.. Но я понимал, что ты для меня недоступна, ну, скажем, как звезда.
        — Вот сволочь! — засмеялась она. — Соврал, не моргнув глазом! Но всё равно — приятно... Соврал ведь?
        — Нисколько.
        — Брось издеваться!.. Скажи правду: интересовался или нет?
        — Не интересовался.
        — Я так и знала, — вздохнула Рита. — А почему?
        — Странная ты! — засмеялся Эмиль. — Задаёшь такие вопросы — хоть стой, хоть падай!..
        — Нет, ты скажи всё-таки, почему я тебе противна?
        — Да не говорил я этого!
        — Какая разница!.. Не интересовался — значит, противна...
        — Нет, это не одно и то же!..
        — Почему?! — Рита необыкновенно серьёзно глядела на Эмиля.
        — Видишь ли, мы — разные люди... Ты...
        — Вульгарная, грубая, — подсказала Рита, не выдержав.
        — Да совсем не то!..
        — Не ври! — перебила Рита. То!.. Только ты хотел сказать по интеллигентному… Мне уже говорили, так что — не смертельно.
        Она молчала, глядя в сторону. Эмиль машинально ломал сучья.
        — А знали бы они! — вдруг воскликнула Рита с обидой. — Как я жила, как пьяные отец и мать, да по-всякому!.. Да что говорить?! В нашем посёлке не постой за себя, так вмиг облапят, да и пустят по рукам!..
        Она смолкла, будто поперхнувшись. Эмиль, выждав паузу, осторожно спросил:
        — А сейчас перестали пить?
        — Кто?
        — Отец, мать.
        Мать денатуратом отравилась. Отца посадили, приехал братик старшой — меня в техникум устроил... Сейчас жить можно!..
        — А брат где?
        — Он у меня на севере, на сверхсрочной. Сейчас он, ужас какой интеллигентный, а до армии был хулиган... Не будь его, загнулись бы мы с сестрёнкой!..
        — Сестрёнка?
        — Брат забрал её к себе. Он с женой приезжал. Она — чукча. Маленькая, ласковая... Обнимает нас, плачет. Бедные вы мои, говорит, никому вас не отдам...
        Рита неожиданно всхлипнула, затем, стесняясь выступивших слёз, тряхнула головой, сказала:
        — Фу! Надо же!.. Аж сама расплакалась! Дёрнуло же меня вспоминать!.. Так-то из меня слезинки не выжмешь, а как что-то хорошее мне сделают — слезой умываюсь... Дура!.. Мне бы радоваться, а я плачу...
        Она вздохнула и замолчала. Эмиль подбросил сучьев, вспыхнуло яркое пламя, выхватив печальное лицо Риты.
        — Ко мне многие клеились, — вновь заговорила Рита, — да мне не надо однодневки, хочется так, чтобы мурашки по коже!.. Я люблю таких,  как ты, а они меня боятся. Я вот бегала за одним таким, так он меня лошадью обозвал, — засмеялась она.
        Глядя на неё, засмеялся и Эмиль.
        — Ничего! — задорно продолжила она. — Я дала себе слово к четвёртому курсу ликвидировать эту самую грубость... Вот кончится эта практика, я вернусь к себе и начну трёкать изысканно. Представляешь?.. И отхвачу себе такого парня, что…  да ладно, не буду загадывать... Тьфу-тьфу!.. Дай бог не сглазить!..
        Эмиль засмеялся.
        — Рита, я побежал за машиной? — Эмиль встал. — Не забудь подбрасывать!..
        — Не заблудишься?
        — Не должен. Места-то пошли знакомые. Только не отключайся!
        — Постараюсь. Держись!..
        — До последнего патрона!..
        Улыбнувшись, Эмиль нырнул в туман и исчез в мгновенье ока.

    В тумане медленно, словно ощупывая каждый метр дороги, двигалась машина с включёнными фарами. Натужно гудел мотор, машину подбрасывало то в одну, то в другую сторону. Взмокший Толик напряжённо всматривался вперёд, где свет фар с трудом пробивался сквозь клубящийся белый мрак.
        — Останови! — сказал Кузьмич.
        Они вышли из машины. Огляделись. Кузьмич пошёл в сторону, затем свернул и, проделав круг, вернулся к машине.
        — Стой здесь, фары не выключай!
        — Кузьмич, прорвёмся до самой Камчатки!
        — Жди здесь.
        — За машину боитесь?
        — Какой ты нудный!
        — Прорвусь!..
        — Жди!.. Иногда сигналь.
        — Есть!.. Ждать до смертного часа!
        Кузьмич исчез в тумане. Толик обошёл машину, бормоча:
        — До смертного часа буду ждать вас я, вокруг туман, в голове туман, неужели я пьян, нет, лучше: жизнь — сплошной обман. Ха-ха ха!.. Да так я в поэты выскочу!.. Деньги, слава, от баб нет отбоя!.. Тут чёботами не отобьёшься — слабоваты!.. Сапоги с подковой надо!.. Хлестъ — по зубам, куда лезешь!.. Красотки, тебя похлеще маются в очереди, а ты, как в магазин, локтями!.. Прёшься!.. Здесь тебе не макароны продают, здесь высокочтимый Анатолий Иванович принимает избранных девиц мира для улучшения рода человеческого!.. Ха!..
        Закурил возбуждённо. Потом, опомнившись, покрутил пальцем у виска:
        — Ну и закрутило сальто моё бедное мозго!..
        — Толик! — раздалось откуда-то из-за машины.
        Толик метнулся туда. При свете фар разглядел Эмиля.
        — Живой?!. Где Рита?
        — Там!..  Она ногу подвернула.
        — Ну и герой!.. Кузьмич!.. А-у-у, Кузьмич! — заорал Толик, потом просигналил. Вскоре из тумана вынырнул Кузьмич.
        — Девчонка подвернула ногу, — сказал Толик, — а этот герой за помощью прибежал!..
        — Толик, подавай голос, сигналь! — попросил Кузьмич.
        — Пусть пацан остаётся!.. Я пойду, принесу её, голубушку, на собственных руках!..
        — Как ребёнок! — сказал Кузьмич, оглянувшись. — Кто покажет дорогу?

    Вечер. Сгустились сумерки, и вплотную надвинулись темнеющие громады гор. На одном конце стола Эмиль и Марат играли в шахматы, на другом ужинали Толик и Галя,
        — Давай ещё по маленькой! — сказал Толик, вынимал из-за пазухи початую бутылку водки.
        — Не хочу. Спрячь, Кузьмич увидит!
        — Пусть видит!..  Я своё отработал, теперь — что хочу, то и делаю. Или не имею права? — заёрничал Толик. Однако бутылку спрятал, предварительно налив себе в стакан.
        — Выпью за жизнь свою непутёвую! — сказал Толик, по привычке принимая позу. — Я вот, ещё пацаном мечтал-надрывался: вырасту дубом, засяду в конторе большой такой и светлой, бумаги разные подписывать буду. А ко мне, значит, цып-цып красавица впархивает, секретарша, значит, дыхнуть, бедная, боится... Да не сбылась мечта дурака!.. Бродягой стал, бродягой и помру!..
        — Женись!.. Вот и заживёшь по-людски, — сказала Галя.
        — Одному некуда деться, а вдвоём куда?.. А сама что в девках засиделась, а?
        — Никто не берёт, — засмеялась Галя. Но быстро погасила смех, взгрустнула. — Налей!..
        Толик налил ей и себе, не спуская с неё заблестевших глаз. Галя выпила, вздохнула:
        — Укатали сивку крутые горки... Вроде вчера только иду по улице, на меня оглядываются, шеи выворачивают... А!.. Как говорят, птицей пролетело, а что пролетело, тьфу, заговариваться стала...
        Она замолчала, отрешённо глядя перед собой.
        — Эх! Спичкой моря не согреешь, водкой душу не спасёшь! — вдруг напыщенно воскликнул Толик. — Галя, голубушка!.. Давай поженимся?!
        — Кончай травить! — вздрогнула Галя, трезвея и замирая.
        — А что, мы оба верченые-переверченые, терять нам н чего!.. Начнем новую жизнь: мотанём куда-нибудь — и знай наших!
        — Шутишь, гад?!
        — В натуре!.. Да пусть мою маму бог на колени поставит!..
        — Да я... я... — задыхалась Галя. — Я молиться на тебя буду!..
        Толик быстро глянул на её жалко-преданное лицо, и что-то неуловимо брезгливое мелькнуло в его глазах. Он захохотал.
        — Ха-ха!.. А замуж вон как хочется!.. Молиться она будет на меня?! Нашла святого, дура! Перетрахаются с армией мужиков, потом дурака ищут!.. У-у, сучка!.. Всех бы вас к стенке!..
        Галя заплакала, сказала сквозь слёзы:
        — За что?.. Что плохого я тебе сделала?
        — Тварь! — подбросило Эмиля к Толику.
        — Ах ты, зверёныш!.. Да я тебя схаваю! — вскочил и Толик, оскорблённый, яростный, но Эмиль прямым ударом правой повалил его. Толик поднялся и пошёл на Эмиля, но, получив страшный удар, упал на стол. Зазвенела посуда. Из палатки выскочил Кузьмич.
        — Тварь!.. Ничтожество!.. Убить тебя мало! — исступлённо повторял Эмиль, нанося удар за ударом. Толик поднимался и снова, снова шёл на Эмиля, хищно ощерившись, падал от разящих ударов профессионала. Марат, Галя, Кузьмич, пытаясь удержать то Эмиля, то Толика, мешали друг другу.
        — Эмиль!
        — Да держите же его!..
        Толик, воспользовавшись тем, что Эмиля держали, кинулся к лопате, схватил её и пошёл на Эмиля. Закричала дурным голосом Галя.
        — Толик! Не надо, — тихо сказал Кузьмич, отпуская Эмиля. Толик занёс лопату, но молниеносный нырок и неуловимый удар Эмиля повалили его. Отлетела в сторону лопата.
        — Убью! — хрипел Толик, пытаясь подняться.
        — Убей! — хрипел Эмиль, нанося удар.
        Кузьмич окатил Эмиля раз за разом двумя вёдрами воды. Эмиль застыл, тяжело дыша, затем, ни на кого не глядя, ссутулившись, ушёл в палатку. Марат и Кузьмич подняли Толика.
        — Пустите! — вырвался Толик. — Самоходки пока работают!
        Оглядел всех высокомерно-язвительным взглядом, дольше всех задерживаясь на плачущей навзрыд Гале.
        — Прощай, начальник! — сказал он, наконец. — А этот спортсмен ещё получит своё!.. Не заржавеет...
        И, пошатываясь, пошёл прочь.
        — Анатолий Иванович! — крикнул Кузьмич.
        — Да пошли вы все!..
        — Толик! Толенька!.. — побежала Галя.
        — Сгинь!
        — Толечка! — она схватила его за руки.
        — Пошла отсюда! — он с силой толкнул её. Она упала.
        — Толя! — звала она, сидя на земле, и плакала.

    Утро выдалось яркое, солнечное. В вольном потоке света, воздуха резвились птицы, во всём первозданном величии возлежали горы. За столом сидели Кузьмич, Марат, Эмиль и Галя. Насупленные, избегая смотреть друг на друга.
        — Значит так, — поднял голову Кузьмич, окидывая всех официальным взглядом, — произошло ЧП — сорвана работа. И виноват Эмиль.
        — Почему? — спросил Марат. — Он защищал честь женщины.
        — Какая честь, когда нечего есть! — зло бросила Галя.
        — Прошу не отвлекаться! — сказал Кузьмич.
        — Я что, просила его заступаться?! — разгорячилась Галя.
        Кузьмич постучал карандашом по столу, но она не обратила внимания.
        — Тоже мне заступники!.. Нечего было лезть!.. Сами бы разобрались!.. А Толик, что, покуражится, а на другой день готов ноги целовать!.. Сгубили человека ни за грош, где его теперь найдёшь?.. У-у-у, гадёныш!.. Тебя бы так!..
        И, внезапно перегнувшись, Галя схватила Эмиля за волосы, дёрнула пару раз, прежде чем Кузьмич и Марат, вскочив, успели схватить её за руки.
        — Извините, Кузьмич, — сказала Галя и заплакала. — Я не могу, разбирайтесь сами. Поеду искать Толика.
Убежала в палатку.
        — Да-а... Тяжёлый случай, — сказал Кузьмич, проводив её взглядом. Эмиль встал, чтобы уйти.
        — А ты куда?
        — В палатку.
        — Сядь! — неожиданно тонким голосом крикнул Кузьмич, весь побагровев. Вскочил со стула, прошёлся по траве. Эмиль сел.
        — Чёрт знает что такое! — разошёлся Кузьмич. — Пускай мы у чёрта на куличках, но мы же люди, должна же быть дисциплина, если нет уважения.
        — Извините, Николай Кузьмич, — сказал Эмиль. Кузьмич сел за стол, помолчал, собираясь с мыслями. Пристально глянул на Эмиля и спросил:
        — Ты, конечно, думаешь, что совершил геройский поступок?..
        — Я ровным счётом ничего об этом не думаю.
        — Странный ты парень... Можно сказать, чуть не изувечил мужика, и знать об этом не хочет... Хм... да кто ты такой?
        Эмиль промолчал. Кузьмич внимательно глянул на него и, отведя взгляд, продолжил:
        — Я Толика не оправдываю, но считаю, что виноват ты, да, да, ты!.. Воспитание или там образование должны же обязывать кое к чему, и думаю, любых условиях, где бы ты ни был... Или я не прав?
        — Надо было прочитать Толику лекцию о правилах хорошего тона, — усмехнулся Марат.
        — Он их достаточно наслушался в своей жизни... Жмут, проклятые!..
Кузьмич, морщась, снял сапоги, кинул к палатке. Встал, прошёлся, разминая затёкшие ноги. Сел и обвёл взглядом Эмиля, Марата.
        — Значит так... Я вот уже около тридцати лет скитаюсь по тундрам, горам, пескам, короче, по безлюдью. С кем только не довелось работать... Бывали мужики со страшными судьбами, обычно после долгого срока. Отпетая сволочь к нам не пойдёт, присосётся
где-нибудь в многолюдье. Так вот... Я что-то запутался, так вот — такие мужики, как Толя, не пропащие, ей-богу!.. Сколько бы ни горланили, ведь они несчастные, честное слово, несчастные...
        Кузьмич помолчал, соображая, потом повернулся к Эмилю:
        — Толик вернётся. Некуда ему деться, да и документы его у меня... Понимаешь, я хочу, чтобы у этого человека с Галей что-то получилось... Честное слово!..
        — Я вас понял, — сказал Эмиль, глядя на виноватое просительное лицо Кузьмича.

    Громадные гроздья разноцветных шаров, подвязанные со всех сторон к большой корзине, медленно поднимались в небо. В корзине стоял Эмиль и сноровисто, подтягивал то один трос, то другой, иногда даже повисая на них, управлял своим сказочным устройством.
        Шары, преломляя солнечный свет, переливались игрой чистых цветов — красных, фиолетовых, зелёных, синих, оранжевых. Своим многокрасочным сиянием гроздья, кажется, затмили даже солнце. Упоительное ощущение — подниматься под таким радужным блеском со всех сторон, тихо и плавно отрываясь от земли с её привычным и неказистым видом.
        У Эмиля гордое и одухотворённое лицо.
        Вдруг лопнул один шар, затем другой, третий. Корзину стало бросать из стороны в сторону. Лихорадочно заметался Эмиль, стараясь выправить заколебавшуюся корзину. Но шары продолжали лопаться, и вот, обвиснув кучей грязного тряпья, отвалилась одна гроздь, другая. По мере того как отпадали гроздья, обнажался небосвод, солнце, расширяясь, било в глаза. Корзина вместе с Эмилем полетела вниз, в бездну. И последнее, что он увидел, когда земля, разрастаясь, с неимоверной скоростью неслась на него, — это неестественно огромный листик травинки с бледными прожилками и муравей, который во всю прыть удирал от столкновения...
        — Эмиль! — толкал его отец.
        — А-а!.. Здравствуй, пап! — вскочил Эмиль.
        — Здравствуй! — сказал отец, с удовольствием разглядывал сына. — Загорел, возмужал...
        — Угу, — Эмиль подошёл к окну. Милый, зелёный город, аж сердце зашлось от счастья. Поёжившись под изучающим взглядом отца, подошёл к письменному столу и принялся методично отрывать листки с настольного календаря.
        — Я поздно пришёл, мать сказала, что ты приехал, — мялся между тем отец. — Ты насовсем или отгулы?
        — Насовсем.
        — Куда же теперь? — уныло после паузы спросил отец.
        — Если не заберут в армию, со второго семестра в институт. Устраивает?
        Эмиль продолжал отрывать листки, не глядя на отца. Отец вздохнул и уселся в кресло, видимо, предуготовляясь к долгому разговору, так как лицо его поскучнело, озаботилось.
        — Зачем тебе институт?.. Чтобы опять бросить... после там чего-нибудь?
        — Ты настроен на мораль? На скучную и долгую...
        Отец внимательно глянул на сына, слегка озадаченный, потом всё-таки нашёлся:
        — Приходится, раз сын — круглый дурак.
        — Гены подвели, — сказал Эмиль и рассмеялся.
        Засмеялся и отец. Так и стояли они, глядя друг на друга, и смеялись. Потом Эмиль, помявшись, словно сомневаясь, стоит ли об этом говорить, сказал:
        — Понимаешь, папа, без дураков, но до меня только сейчас, как это ни прискорбно, с трудом доходит, что я не один живу на свете.
        — Великое открытие!..
        — Какое-никакое, а моё! — Эмиль с размаху встал на руки, задрав ноги к потолку. — И ты, пожалуйста, не смейся!..
        — Я и не смеюсь.
        Отец, поднявшись с кресла, легко двинулся к окну. Встал, глядя заблестевшими глазами на привычные дома, деревья и простор, убегающий к стыку земной выпуклости и неба.

    Всё было необыкновенно в это утро. И люди, одухотворённые и нарядные, и машины, и здания в солнечном сиянии, и кружева неспокойных теней на тротуарах, и даже собственный шаг, лёгкий, летящий, словно он стал невесомым, бесплотным. Эмиль шёл и, радостно удивляясь своему состоянию, тщился по возможности продлить его дольше, чтобы не дать пространства другому, пугающему нечто, которое упорно, выталкиваясь, как семя сквозь весенний грунт, нарастало в нём.
        Он вдруг увидел впереди себя девушку, похожую на Назиру. Эмиль замер. девушка повернулась, вглядываясь в проезжавший автобус, и он увидел, что она не Назира. Он тихо пошёл дальше, уже бессильный сопротивляться напору воспоминаний, которому не без гордости за свою волю противостоял с самого утра и, быть может, устоял бы, не попадись девушка, так похожая на Назиру. Улицы, дома, деревья, изгиб дороги и даже выцветшие афиши напоминали о ней и отзывались щемящей болью, будто любил её Эмиль давным-давно, лет триста назад, и она умерла, оставив ему спустя вечность горькую радость узнавания знакомых мест.

    И эта оторванность от всего того, что так жгло и мучило не давно, воспринимаясь теперь как бы через расстояние долгих лет, давала свои несомненные преимущества. Боль, грусть — трудно определить те чувства, которые овладели им, — оседали где— то на самом дне грудной клетки и не отторгали, как прежде, то, что жило вне его самого, более того, они принесли обострённое ощущение своей, то есть Эмиля, нерасторжимости со всем миром, и даже листик, сорвавшийся с ветки, казалось, уколов сладкой болью где-то в межреберье, отрывался от него самого.
        Чтобы уйти от назойливого всеприсутствия Назиры, Эмиль усилием воображения отыскал её. Она — представил он себе — шла где-то рядом, за деревьями, может, ожёгши мимолётным взглядом, проехала на встречной машине. Эмиль призвал её к себе, глянул на неё долгим, глубоким взглядом, сказал, наслаждаясь выстраданной мудростью своей, благородством и патетикой обкатанных слов:
        — Оставь меня, Назира!.. Я переболел тобой. Я не хочу больше сходить с ума!.. Прощай!..
        Две женщины, шедшие навстречу, остановились и долго в изумлении провожали взглядом юношу, который прошёл мимо, что— то бормоча, благостно улыбаясь, взмахивая ладонью согнутой в локте руки.
        Он нашёл тот длинный дом, вытянутый, как протяжная песня. Сбежал по щербатым ступеням вниз. Аккуратно выкрашенная дверь подвала была закрыта на висячий замок. Эмиль обошёл дом, присел на корточки, пытаясь увидеть что-нибудь через зарешечённые подвальные окна.
        — Что вам здесь надо? — детский голос окликнул его откуда-то сбоку. Эмиль обернулся. Рядом стояли три мальчика лет двенадцати.
        — Плитку шоколада! — улыбнулся Эмиль.
        Мальчики переглянулись.
        — Мы ценим ваш юмор, — сказал один из мальчиков. — Шоколад продаётся в магазине. Будьте добры, пройдите, не то...
        — А что? — наигранно серьёзно спросил Эмиль.
        — А то!..
        — Ух, какие вы грозные!..
        — Какие есть!
        — Я боюсь!
        Эмиль, как бы испугавшись, побежал по тротуару. Мальчики подозрительно смотрели вслед.
        А вечером возле дискобара Эмиль столкнулся с неразлучной тройкой — Марсом, Хасом и Клыком.
        — Откуда? — завопил Клык.
        —  С Марса.
        — Валюты нахапал?
        —  Море.
        — Падаем на хвост!..
        — Сила привычки! — усмехнулся Марс. — Бабок у самого море, а всё равно норовит проскочить на дурняка!..
        Засмеялись и пошли в сторону открытых дверей.
        — Слушай! — остановился Марс, повернулся к Эмилю. — Ты гипнозом случайно не обладаешь?
        —  С какого перепугу?
        — Ты же художника вылечил, помнишь, мы к нему чувих водили... Ты ещё заорал, как Тарзан.
        —  А-а.
        — Двадцать раз лечился — не помогало, а сейчас совсем не пьёт. Завязал!.. Болтает: не зря, мол, небо копчу, раз хоть один человек заорал... Днём и ночью лепит из разных там шлюх воздушные создания... Помешался! Ха-ха!
        — Был человек, а теперь непьющий! — подхватил Клык.
        — Ваши билеты? — остановила контролёрша.
        Марс сунул ей четвертак, и она, воровато оглянувшись, почтительно отступила.

    Они сели за угловой столик. На эстраде надрывался парень с блатной хрипотцой, несколько пар кривлялись под эту песню.
        — Заправимся! — Хас, не таясь, вытащил из сумки бутылку водки.
        — Не пью! — Эмиль отодвинул свой стакан.
        — На машину копишь?
        — На две.
        — Молодец!.. Нам больше останется!.. Вздрогнули!..
        Парни выпили.
        — А вот и наши неповторимые! — сказал Хас и поднялся, маша рукой нескольким размалёванным девицам, которые только что вошли в бар.
        — Сюда! Ком хиер!..
        Девушки, радостно смеясь, подошли к их столу.
        — Молоток! Вырастешь — будешь кувалдой! — шлёпнула по плечу Хаса одна из них и захохотала басом. Эмиль пересел и вдруг увидел в глубине зала Назиру рядом с Закиром. Он замер, не дыша. Он не мог даже предположить, что так сильно будет
потрясение лишь только оттого, что увидит её.
        — Опоздали, милые сударыни, — ворковал Клык, — мы уже оприходовали, может, подкинете ещё на одну бутыль?
        — Жлобы! — брюнетка, которая смеялась басом, повернулась к Эмилю: — Может, ты угостишь!
        — А?
        — Ты же не такой жлоб?
        — Не знаю, — сказал Эмиль, не видя и не слыша брюнетку, встал и пошёл к столу, за которым сидела Назира. Ощущая своё лицо резиновым, склонился перед Назирой.
        — Разрешите! — вымучил он улыбку.
        Она подняла взгляд. Застыла. Было такое ощущение, что она не может подняться.
        — Иди! — поощрил её Закир. — Я полюбуюсь тобой со стороны... Назира улыбнулась ему и пошла за Эмилем.
        Он обнял её за талию, она, как бы по принуждению, положила руки ему на плечи.
        — Как жизнь? — наконец спросила она.
        — Нормально.
        Пауза. Пауза для выдоха. Пауза, чтобы собраться и жить дальше.
        — А ты как живёшь? — спросил он, сообразив, что тоже может задать этот вопрос.
        — Нормально.
        — А как Закир?
        Назира удивлённо глянула на Эмиля, пожала плечами:
        — Тоже нормально.
        — Всё любит тебя? — уже не мог остановиться Эмиль, хотя и понимал, как он жалко выглядит со своим неприличным вопросом, со своей гаденькой усмешкой.
        — Любит! — Назира быстро глянула на него. — Всё?! Ты доволен?!
        Она высвободилась и, подпрыгивая, извиваясь, сияя зазывной улыбкой, закрутилась вокруг Эмиля. Он топтался на месте и всё смотрел, смотрел на неё, поворачиваясь, как подсолнух к солнцу.
        Она остановилась, подошла к нему, положила руки на его плечи, сказала:
        — Какой ты стал неповоротливый!.. Ты изменился...
        — Ага, — подтвердил он, почему-то добавил: — Я скоро в армию ухожу...
        — Странно, — сказала она, не слушая его, отвечал каким-то своим мыслям.
        — Что странно?
        — Всего лишь год, и мы — чужие...
        Он глянул на неё. На её лицо набежала тень печали, и оно было прекрасно. Таинственно и прекрасно, как женские лица на полотнах великих живописцев.
        — Не чужие, — сказал он хрипло. Прокашлялся и с силой добавил: — Я тебя люблю! Сильнее, чем раньше!.. Вот!..
        — Перестань! — необыкновенно нежно, как бы кокетничая, отмахнулась она, сияя всем лицом. — Наш поезд уехал, и не догнать, не докричаться...
        — А ты представь, что мы только познакомились и у нас всё впереди!..
        — Не получится!
        — Меня зовут Эмиль, а вас?
        — Я не хочу знакомиться! Не хочу!..
        Поражённый её вспышкой, Эмиль застыл на месте. Ему вдруг показалось, что всё как прежде, когда они так понимали друг друга, что не было долгой нелюбви, страданий, сумасшествия, а если и было, то не с ним, а с кем-то другим, кому он искренне сопереживал.
        — Что с тобой? — как сквозь слой воды дотянулся её нежный голос, и, задыхаясь от обжигающего, неимоверного напора любви, нежности, муки, он наклонился и неловко чмокнул её в щёку. Она вскрикнула, отшатываясь.
        — Прости! — опомнился он, беря её за руку.
        Она не стала вырываться, только отвела затуманившийся взгляд. Исступлённо гремела музыка, все вокруг прыгали, извивались, смеялись, лепетали, вскрикивали, и никто не обращал на них внимания.
        — Идём! — сказала она, сверкая глазами, и потащила его за собой. Он безропотно пошёл за ней. Закир, увидев их со странными лицами, приподнялся было, но, встретившись со взглядом Назиры, успокоился и опустился на стул.
        Назира и Эмиль прошли к углу, где в громадной кадке топорщилось диковинное растение.
        — Успокоился? — спросила она.
        — Ага. Прости...
        — Я сама виновата, — перебила она его. — Спровоцировала...
        — Назира! — выдохнул он — надежда жёрновом провернулась в груди.
        — Нет, нет! — заторопилась она. — Ты — прекрасный, замечательный парень... И, может, я даже люблю тебя, как и Закира. Но ты...
        — Что я? — не выдержал он длительности паузы.
        — Ты — замечательный — повторила она. Опять изнурительная пауза. — Понимаешь, любовь и всё прочее — золотое детство.
        С усмешкой добавила:
        — А нам ведь надо взрослеть...
        Кивнула в сторону сидящего Закира:
        — Вот ты всё смеялся над ним. Торгаш, лавочник... Я с ним не боюсь за своё будущее. Господи, как хорошо, когда ты не боишься завтрашнего дня!..
        — А со мной страшно?..
        — Страшно, — вздохнула она. — Если бы ты только знал, как нам с мамой надоела нищета!
        Она, улыбаясь, поёжилась как бы от дыханья смертельного холода.
        Он понимал, что ему надо уйти, но не смог заставить себя сделать первый шаг. Глядя на его несчастное лицо, она почувствовала необходимость утешить его.
        — Что мы с тобой, вон за месяц страна развалилась. Мы уезжаем в Узбекистан. Закир же узбек. Он хороший... Не храни зла на него, да и на меня… Я не виновата, что так судьба повернулась...
        «Значит, Серёга уедет в Россию», — машинально подумал Эмиль.
        — Прости меня, — сказала Назира.
        — Прощай!
        Эмиль повернулся и пошёл к проёму дверей. Шёл и не ощущал себя, удивляясь тому, что ноги несут его.

    И встретил его ночной город. В сиянии неоновых ламп, в сверкании машин, в оживлённом людском потоке, в серебристом женском смехе. Казалось, что он идёт долго, бесконечно долго, и всё не может никак уйти от посторонних взглядов, голосов, от беззаботной вечерней суеты.
Он повернул на тихую улочку, ведущую к парку. Пустовала танцплощадка, а на эстраде, в окружении десятка подростков, несколько пожилых мужчин пенсионного возраста дули в трубы: для собственного удовольствия играл духовой оркестр. Стлался грустный старинный вальс.
        Эмиль углубился в парк. Звуки вальса, утишаясь, остались позади, за деревьями. Сел на скамейку, прятавшуюся за густо разросшимся кустарником. И тут его прорвало: он упал на скамейку и зарыдал.

     Кто знает, сколько просидел Эмиль в окружении деревьев, укрытый звёздной ночью, плача и горюя в спасительном уединении. Стало светать. Проснулись неугомонные воробьи и завели незатейливые песни. Закуковала кукушка. Эмиль вздрогнул и встал, вслушиваясь. Раз, два, три... беспрерывно. С мучительной и счастливой истомой, будто взахлёб, во всё птичье сердце, радуясь исходу долгой и беспросветной ночи, в течение которой она изнемогала от страха и одиночества.
        Раннее утро. По тротуару мимо трав и деревьев, исподволь набирающих рост, шагал Эмиль. Город просыпался. Эмиль шагал мимо домов, мимо площадей, мимо могучих тумб и транспарантов с навечно вбитыми призывами и лозунгами недавних времён, мимо свежих афиш, с которых миссионеры всевозможных религий обещали надежду, мимо остановок, где толпились невыспавшиеся, угрюмые люди, мимо всего разнообразного городского пейзажа, как мимо чьей-то суетной и жалкой жизни.
        Наконец вышел к узкому, вытянутому дому с вытолкнутыми наружу неопрятными балконами, в ласковом оперенье кустарников у подножия. По знакомым выщербленным ступеням сбежал вниз, в подвал. Дверь была распахнута.
        Эмиль зашёл и остановился. Подвал приобретал вид маленького уютного спортзала. На блестящем, видимо, недавно настеленном линолеуме был рассыпан отвратительный мусор.
        Эмиль огляделся и увидел Сергея. Тот сидел рядом, за балкой опоры — потому он не увидел его сразу, — обхватив голову руками.
        Сергей поднял тусклый взгляд и равнодушно сказал:
        — Опять кто-то выбил дверь...
        — Давай убирать! — сказал Эмиль.
        — Давай! — сказал Сергей.

    И они принялись за уборку.

© Ибраимов Т., 2007. Все права защищены
    Произведение размещено на кыргызстанском сайте с письменного разрешения автора