Луковицы

(рассказ)

Жалюзи были опущены, в личном кабинете редактора «Инфо́никл» царил полумрак. Сам хозяин кабинета – толстый, в измятом коричневом костюме – полулежал в кресле возле захламленного стола. Вот, приподнявшись, он вялой рукой плеснул себе что-то из мутного графина и принялся тяжело пить – стакан с внутренней стороны запотел от его одышливого дыхания. Наконец, мужчина обратил утомленный взгляд на подчиненного:

– Министерство духа рассекретило один проект. Это какая-то тюрьма нового поколения. И в сети уже материалы конкурентов: пишут, что бунтовать там невозможно. Что рецидивистов среди бывших зеков нет. Даже предрекают исчезновение тюрем старого образца!..

– Очень интересно! Я с удовольствием возьму эту тему, – молодой человек в джинсах и бесформенной толстовке встал из глубокого кресла.

– Бьё́ран, мы опоздали. Все лучшее уже сказано. А если и дальше так пойдет, наш слоган «Ваше сегодня» станет звучать как «Чье-то вчера»…

Редактор вынул из ящика стола маленький бледно-зеленый баллончик с аэрозолем, принялся раздраженно встряхивать его в такт словам:

– Но аудитория и конкуренты ждут, что мы скажем. Вот поэтому ты все-таки отправишься туда и проведешь особое журналистское расследование.

Мужчина вдруг приоткрыл рот. Выпучил покрасневшие глаза и брызнул из баллончика себе прямо в лицо. При этом он жадно вдохнул, чтобы не потерять ни единой капельки из легчайшей взвеси в воздухе. В духоте запертого кабинета возник тонкий, как игла, ядовитый химический запах.

О новом наркотике «Туман Авалона» Бьёран услышал около года назад. Но сейчас впервые собственными глазами видел, как его употребляют: выглядело это смешно и немного жутко.

Редактор тем временем окончательно размяк:

– Мне нужна грязь. Насилие, пытки, убийства. Взятки, в конце концов. Это тюрьма, а не церковь – что-нибудь да найдется. Аудитории нужны вовсе не елейные восторги – ей нужна правда. Ясно, Бьёран? Найди мне грязь.

– Не вопрос. Найдем, – молодой журналист улыбнулся. – Полагаю, мой визит в эту замечательную тюрьму уже согласован с пресс-центром Министерства духа? Я могу выдвигаться?

– Погоди. Тебе очень пригодится одна вещь…

Редактор выбрался из кресла и долго возился в углу, где гранитной глыбой темнел сейф. Наконец мужчина вернулся к столу с металлическим футляром, отомкнул кодовый замок и осторожно приоткрыл крышку. Внутри, на мягкой подушечке из пурпурного бархата лежали оптические очки. Да, они были достаточно дорогими, по последней моде стилизованными под двадцатый век. И все же оставалось непонятным, чем аксессуар заслуживал такой чести.

Начальник бережно протер одно из стекол полой коричневого пиджака:

– Последняя разработка Министерства силы. В шпионаже применяют. Эти очки на самом деле – замаскированная видеокамера. Запредельное разрешение, большой угол обзора, неуязвимость для систем обнаружения, телескопический зум... – Мужчина пожевал губами. – Ну, и диоптрии для слабого зрения, само собой, можно настроить.

Бьёран принял очки из рук начальника. Надевать их было боязно.

– А с помощью вот этого шнура отснятое видео можно скинуть на обычные носители. Пользуйся, но учти: за оборудование головой отвечаешь.

– Конечно, я буду осторожен, – молодой человек примерил чудо-очки.

– Если подготовишь разгромный материал, – редактор благодушно покрутил в пальцах баллончик с наркотиком, – отдам социалку под твое начало.

Глаза Бьёрана блеснули за холодными стеклами:

– Почту за честь, уважаемый!

Бьеран

Оказавшись за дверью, Бьёран уже едва сдерживал внутреннее ликование. Даже «Туман Авалона» вряд ли бы сделал его настолько счастливым – казалось, любое чудо возможно: оно близко, вот-вот начнется!

После недавних сумерек остальная редакция «Инфоникл», залитая весенним солнцем и голосами сотрудников, кипела сверкающей горной рекой. Проходя мимо «парадного» кабинета редактора, Бьёран замедлил шаг: там, среди светло-бежевого интерьера обычно проходили торжественные приемы. На стене крупными золотыми буквами значилось: «Инфоникл – Ваше сегодня». А сразу напротив «парадного» располагался отдел социальных новостей. Голографические экраны, снующие люди, мелодичные трели множества коммуникаторов – вскоре новым дирижером этого информационного оркестра должен был стать Бьёран. Подумать только, в двадцать шесть лет – глава отдела социальных новостей «Инфоникл»! И что за преграда стояла на пути к новой должности? Репутация какой-то тюрьмы?

Бьёран приготовился весь свет вывернуть наизнанку. Но вначале стояла простая задача – переодеться: к очкам подходил только деловой костюм.

Снаружи тюрьма напоминала средневековый замок: высокие белые стены с наброшенной на них коричневой сетью дикого винограда, широкая арка врат. Декоративный канал у входа можно было принять за оборонительный ров. А чтобы оказаться внутри, Бьёрану пришлось почти «штурмовать» эту крепость: известность «Инфоникл», ошеломительное нахальство, даже разрешение пресс-центра Министерства духа – ничто из привычного арсенала не повлияло на охрану. Бьёрана вежливо принудили предъявить все документы, зарегистрироваться и пройти полное сканирование.

Стоя на платформе под прицелом поисковых систем, журналист скучающе разглядывал таблички с правилами для посетителей. Помимо прочего, на территории тюрьмы строго настрого запрещалось создание фото и видео материалов. О голографической съемке даже речи быть не могло.

Когда осмотр закончился, у Бьёрана забрали всю технику, а взамен выдали нечто нелепое под названием «диктофон». Единственная функция этого устройства заключалась в записывании окружающих звуков! Слова благодарности в адрес охраны журналист приправил кислой улыбкой.

Его выпустили в прохладный полутемный коридор. Шаги гулким эхом отдавались от стен. Впереди виднелась полупрозрачная стеклянная дверь, за которой сиял весенний день. Не сбавляя шага, Бьёран поправил очки на переносице. За этой дверью его ждала новая должность.

К Бьерану по аллее шла женщина в глухом сером платье. Некрасивая – вся нижняя часть лица выглядела слишком тяжелой. Впрочем, не было легкости и в ее крупной фигуре. «Очаровательный медведь», -Бьёран с заготовленной улыбкой двинулся навстречу. Однако женщина не улыбнулась ему в ответ:

– Я буду вашим проводником здесь. Меня зовут Вели́да.

– Бьёран, журналист «Инфоникл». И в качестве затравки для интервью: как такая очаровательная дама оказалась среди работников тюрьмы?

Вблизи ее лицо – внимательное и спокойное – показалось даже приятным.

– Здесь нет тюрьмы в привычном понимании слова. Это центр ускоренной ресоциализации. А я тут занимаю должность психолога-криминалиста. – Велида сделала неловкий приглашающий жест. – Пойдемте, я вам все покажу. Если будет что-то непонятно – спрашивайте.

По сторонам от аллеи потянулись газоны, клумбы. Первая трава ярко-зелеными иглами только прорастала сквозь темную землю. Поодаль за голыми деревьями стали видны белые здания с большими окнами; Бьёран разглядел спортивную площадку и прозрачные корпуса каких-то теплиц.

– Действительно, на тюрьму не похоже! Даже сложно представить, что в таком месте содержатся опасные преступники – насильники, убийцы…

– Тут нет решеток или колючей проволоки. Но систем контроля, поверьте, предостаточно. – Велида коротко взглянула ему в лицо. – И отдельно хочу сказать: клиентов нашего центра мы предпочитаем называть бенефициарами.– Ну, «Роза пахнет розой», как известно, – Бьёран со смехом кивнул на ближайшую клумбу, еще пустую. – Это ведь только внутренний устав. Я не сотрудник центра, и могу называть вещи своими именами, верно?

– Вы можете говорить, как вам удобно. Однако на территории центра действует еще несколько правил, которые касаются всех. У нас запрещено делать фотоснимки, видео, голограммы и прочее. Наверное, охрана вас уже предупредила. А во-вторых, посетители ни в коем случае не должны заговаривать или еще как-то связываться с бенефициарами без разрешения администрации. Очень рассчитываю на ваше понимание!

– Разумеется. Тогда начнем? – Бьёран демонстративно включил диктофон. – Еще раз, пожалуйста: что это за место и чем вы здесь занимаетесь?

– Это центр ускоренной ресоциализации. Наша задача заключается в том, чтобы ценности, нормы и установки человека, совершившего преступление, адаптировать к жизни общества. Поэтому…

– Нет-нет, уважаемая Велида! Давайте сразу договоримся: никаких терминов! Только простой язык, который будет понятен самой широкой аудитории. Я вообще предлагаю выстроить наше интервью в форме свободного диалога. За качество речи можете не переживать – мы в редакции все поправим, вычистим. Ничего не бойтесь! Говорите свободно!

– Хорошо. Так будет даже проще.

При этом Бьёран заметил, как ее губы настороженно поджались, как она, шагая бок обок с ним, чуть отдалилась. Старая журналистская уловка – сколько необдуманных фраз благодаря ней стало сенсацией! – сейчас не сработала. Что ж, тогда первым делом следовало вернуть утраченное доверие «медведицы»: бдительность ее убаюкать лестью, особо чутким вниманием, соглашательством. Позже она все равно попадется в капкан.

– Каждый бенефициар вначале проходит полное обследование. Мы используем самые современные знания и технику, чтобы узнать о человеке все, что нам нужно. Буквально все. А дальше медики и психологи центра совместно разрабатывают для бенефициара его личную программу терапии. Там все учтено: какой диеты надо придерживаться, чем лучше всего заниматься, сколько времени придется здесь провести.

 Бьеран решил не прерывать ее, только кивал с сосредоточенным видом.

– Кому-то первым делом назначают операцию, кого-то направляют в спортзал. По-разному бывает. Но мы постоянно наблюдаем за человеком, вносим в его терапию изменения, если нужно. А самое главное, все работники центра заодно. Мы помогаем друг другу. Какой смысл, к примеру, работать психологу, если гормональный фон бенефициара нарушен, и тестостерон превышает допустимые пределы? Здесь в первую очередь медик нужен. Или, допустим, человеку срочно требуется лечение, а он наоборот – хочет себя убить? Тут уже психолог подключается.

Продолжая интервью, они свернули с главной аллеи. Впереди в сквозящих по весне зарослях буков и сирени открылись новые здания. Аппетитно запахло свежевыпеченным хлебом. Велида указала вперед:

– Здесь у нас кухня. Я говорила: при необходимости бенефициару могут назначить диету. Вон там дальше – бассейн и лечебные ванны.

Бьеран продолжал кивать, а сам чувствовал, как внутри поднимается бахвальство и ликование. «Этот момент надо будет в материале заострить. Да, обыграть его с позиции возмущения: «Так вот куда уходят деньги налогоплательщиков?!». Похоже, моя задача значительно упрощается».

– Знаете, уважаемая Велида, мне всегда казалось, что заключенным не хватает именно этого – простого человеческого тепла. Заботы! И можно с уверенностью сказать, что это – новое слово в исправительной системе. Новая ступень! Вы согласны со мной?

Велида сбилась с шага, внимательно посмотрела на журналиста:

– Это не новая ступень. Это другая лестница.

Канхар

Тяжело в груди по утрам, иногда тяжело до боли – это начинается астма. Что еще изменилось? Бывает порой, возвращается чувство, будто собственная жизнь далеко. Так далеко, что ее можно только вспоминать. Но это уже проходит. Как и другие люди, ко всему ведь приспосабливаешься.

Не дышать – вот это страшно, и привыкнуть к этому нельзя. Всякий раз, начиная задыхаться, я панически боюсь, что теперь не отпустит, как отпускало раньше. Одна из местных врачей говорит, это психосоматическое и скоро должно прекратиться. Да уж, мне бы хотелось, чтоб прекратилось.

Последние шесть месяцев растянулись в шесть лет.

Вначале тесты. Бесконечные проверки, детектор истины. Я приходил с утра в лабораторию: меня усаживали в кресло, надевали шлем, и до обеда картинки показывали. Иногда задавали вопросы – мне даже не требовалось вслух отвечать. Главное, как я понял, они следили за мозгом – как он откликался. Притом каждый день надо кровь сдавать на анализ. Чем вот так по чуть-чуть выцеживать, лучше б уж один раз много взяли…

После тех проверок начало казаться, будто все внутри выстужено дочиста, добела выморожено совсем. Тогда-то они и начали «терапию».

Первой ко мне пришла Велида.

Можно сколько угодно повторять: «Она все знает потому, что ей известны результаты каждого теста». Но на деле… она вызывает одно только тихое ошеломление. Велида действительно знает обо мне все. Даже если я захочу обмануть ее, она уже будет знать причину, по которой мне этого захотелось. Я поневоле думал, что Велида не человек – настолько она проницательна. Так продолжалось бы и дальше, если б не один случай.

Как-то в полдень я шел из медблока и увидел ее через окно. В то время позади главного корпуса достраивали прачечную. Все рабочие как раз ушли на обед. Там было пустынно. Одна Велида стояла возле груды щебня, говорила с кем-то по коммуникатору и плакала.

Я увидел это не нарочно. Словно подсмотрел. Поэтому так и не спросил ее о причине слез. Главное в том, что это нисколько не уронило ее авторитет – только сделало вполне земной в моих глазах.

Утром было солнечно, а потом за пару часов – как бывает весной – по всему небу вдруг разлилась серая давящая хмарь. Приближалось ненастье.

Я сидел на диване и ждал. Рядом была кушетка, кресло, стол. С едва слышным гуденьем сияли продолговатые лампы, заставляя уличную мглу убраться за окно. В теплом воздухе массажного кабинета висела тишина, отчего молочно белые стены всегда напоминали мне скорлупу изнутри – вылупляться, выходить наружу из этого яйца не хотелось.

Открылась дверь, и Камехи́ль вкатила через порог блестящую тележку, накрытую марлей. Располагая ее возле стены, мягко произнесла:

– Задержали меня. Доброго утра, Ка́нхар. Укладывайся пока, располагайся.

Я снял рубашку – бледно-синяя: даже ее цвет продиктован терапией – устроился на кушетке. Горьковато запахло смолистым кедром – Камехиль принялась намазывать мне спину чем-то прохладным, скользким.

Она напоминает нянюшку из детского сада: пожилая, добрая, руки мягкие, но не по-женски сильные. И есть в ней особая трудолюбивая непреклонность – сам чувствуешь, что споры попросту неуместны. Камехиль действительно знает, как лучше. Проще подчиниться ей.

Впрочем, здесь всегда подчиниться – проще.

– Как твоя спина, Канхар? – Этим вопросом она вовремя прервала мои мысли, готовящиеся скатиться в негатив. – Уже немного получше?

– Болела вчера как зараза. Ночью.

– Ничего, это пройдет, – размеренно говорила Камехиль, продолжая колдовать над моей спиной. – Только подождать надо. А пока приучи себя правильно относиться к этой боли, Канхар. Спина болит не потому, что ей хочется доставить тебе неудобство. Совсем нет! Ей бы и самой не хотелось болеть, уж поверь. Просто она, таким образом, пытается тебе сказать: «Пожалуйста, Канхар, помоги – мне очень нужно твое внимание, иначе я не смогу тебе служить как раньше». Только и всего. Сама спина-то не злая.

Бьеран

Велида отомкнула дверь и пропустила журналиста вперед.

– Тут сделали небольшой музей истории тюрем. Это главным образом для сотрудников. Чтобы мы лучше понимали специфику нашего центра, его отличие от всего, что было прежде. Правда экспонатов пока не хватает.

В просторном помещении с низким потолком вдоль стен громоздились полупустые серые шкафы, пахло пылью. Окон здесь не было, и неживой свет, запертый в комнате, казался тусклым, обессилевшим.

Бьеран остановился возле репродукций. На одной из них была изображена галера с гребцами. Древний художник – должно быть, видевший эту галеру собственными глазами – ничего не знал ни о перспективе, ни о светотени, а потому его творение вышло по-детски наивным. Головастые, длиннорукие человечки, неотличимые друг от друга, сидя боком на скамьях, держали весла. В профиль у каждого был виден задорный острый нос и очень большой, широко раскрытый глаз. Человечки выглядели счастливыми.

– Вы не поверите, уважаемый Бьеран, но еще в начале 21-го века – можно сказать, недавно – в одной из наиболее развитых стран считалось нормой, что государство заключает договор с частными тюрьмами – договор о наполняемости этих тюрем. Вне зависимости от уровня преступности.

Велида прошлась вдоль пустых платформ, над каждой проводя ладонью – одна за другой вспыхивали голограммы. Средневековый «каменный мешок», темный и тесный. Восточный зиндан, куда свет попадал только сквозь грязную решетку в потолке. Оборудованная комната пыток.

– Осужденные подвергались насилию, использовались в качестве дешевой рабочей силы, условия их жизни были ужасны. Но чем более жестоким было наказание, тем профессиональней становились сами преступники, и тем больше сочувствия к ним рождалось у общества. Даже сложился образ «благородного разбойника», который не слишком менялся от эпохи к эпохе.

Велида понемногу увлекалась собственным рассказом – говорила все громче, привольней. Бьеран с интересом хмыкал, покачивая диктофоном в такт ее словам, порой глубокомысленно мычал.

На самом деле он почти не слушал. Гораздо больше его занимала сейчас сама Велида. Было интересно следить за тем, как она двигается, какие интонации чаще других проскальзывают в ее голосе, как меняется под влиянием настроения ее лицо. Бьерану было лестно думать, что путем таких несложных наблюдений он способен постигнуть любого человека.

Вот и теперь журналист уже примерял на Велиду судьбу, словно одежду – сшитую наспех, скрепленную грубыми стежками домысла. «Одинокая медведица, не замужем, медвежат нет. Живет одна. В доме – образцовая чистота! Всегда старается выглядеть опрятно, но при этом демонстративно «не понимает» ту роскошную ухоженность, к которой так стремятся женщины. Да что там! Она давно смирилась с тем, что некрасива, поэтому ни на что не претендует. Слывет «хорошим человеком», хотя бывает грубой. Знаки внимания в ее жизни теперь встречаются только в виде шутливых комплиментов от коллег. Притом в глубине души она надеется, что это ей сказали искренне! А неизрасходованные чувства, весь свой потенциал как жены и матери, должно быть, вкладывает в работу. Отсюда – невероятное терпение и забота о других, граничащая с героизмом. Типичный соцработник».

Велида тем временем продолжала рассказывать, ходила меж стендов:

– Вы слышали когда-нибудь о Тюремном Тупике? В свое время этим явлением заинтересовалось Министерство духа – так наш центр и появился. – Заметив долгий взгляд журналиста, она невольно поправила волосы. – Я потом даже написала диссертацию на тему Тюремного Тупика. Это, в самом деле, интересно. Представьте: осужденный все время проводит в своей камере и почти никак не соприкасается с другими людьми и внешним миром. Понятно, ни о какой ресоциализации в данном случае говорить не приходится. Ведь человек попросту пребывает в духовном анабиозе. С другой стороны, если он постоянно общается, трудится и даже отдыхает в обществе других осужденных, то, по меньшей мере, он – делится своим опытом преступлений и воспринимает чужой опыт. Не зря ведь во все времена тюрьмы считались своеобразными «университетами для преступников». В этом и заключается суть Тюремного Тупика: будь то общий режим или карцер – люди там отнюдь не ресоциализируются. Я уже молчу о количестве рецидивистов. Извините, уважаемый Бьеран, вы просили говорить простым языком… Тогда – только два вопроса. Скольких тюрьма убила, покалечила? И кому она действительно принесла пользу?

Пройдя полный круг по залу, Велида вернулась к репродукции, изображавшей гребцов на галере. Разглядывая человечков, промолвила:

– Впрочем, у нее всегда была еще одна цель. Восстановление социальной справедливости. Но как по мне, это просто месть напуганного общества. Не более того. – Велида повлекла Бьерана к выходу. – Недавно мы добились для наших бенефициаров права сохранить в тайне пребывание здесь. Раньше ведь никто не хотел их брать на работу! А без работы и денег они, разумеется… – золотисто-колкий перезвон коммуникатора прервал ее.

Велида распахнула дверь, пропуская журналиста вперед, а сама осталась внутри – еще минуту беседовала с кем-то вполголоса. Что-то уточняла.

Бьеран спустился с крыльца и с удовольствием вдохнул прохладный весенний воздух. Небо хмурилось, прятало солнце. Близился дождь. «Похоже кто-то из ее близких сидел в тюрьме. Иначе – откуда бы столько сочувствия?» – мысленно делал Бьеран последние стежки на выдуманной судьбе женщины. Тем неожиданней прозвучали ее слова:

– Дети звонили. К сожалению, сейчас я вынуждена вас покинуть ненадолго – назначена встреча с бенефициаром. А пока меня не будет, вы сможете побеседовать с отцом Наза́риеном. Пойдемте, я провожу.

Следуя за Велидой, Бьеран чуть нахмурился. «О, медвежата все-таки есть?.. Значит, давно выросли и не живут с ней. И каково это – каждый вечер возвращаться в чисто убранную, опустевшую берлогу?».

Канхар

Небо заволокли тучи, но дождя еще не было. Изредка налетал ветер. Я стоял посреди загона, разглядывая собственные ботинки. Загоном это место называется весьма условно: тут полно деревьев, есть искусственный пруд, и даже маленький водопад. Пожалуй, в обычной жизни мне бы понравилось бывать здесь. Но это – часть терапии. Притом самая бесполезная.

Вот, из пищеблока вернулся У́львис с белым пластиковым ведром полным рыбы. Вручил это ведро мне вместе со свистком.

Ульвис дрессировщик, но почему-то всегда называет себя тренером. Он подрабатывает здесь. Раньше я думал, что в дрессировщики идут только два типа людей: или крайне жестокие или очень добросердечные. Ульвис другой – ему не свойственна ни жестокость, ни доброта.

– Зовите ее.

От моего свистка по всему загону разлетелась серебристая трель. Вдали тотчас раздалась череда сложных свистов в ответ – высоких и низких, прерывистых. Я с тревожной подавленностью – все равно занятие в очередной раз будет, его не избежать – прислушивался к какофонии, разбавленной щелканьем и треском, которая быстро приближалась.

К нам бежала химера.

В последние десятилетия стало модным заводить подобных существ. Их массово выращивают в генетических лабораториях. Порой среди этих созданий попадаются безобидные декоративные особи. Но большая их часть выглядит так, будто они вырвались из адского бестиария. Животные с измененным генокодом, гибриды – в большинстве случаев они не могут принести потомства. К чему оно? Можно вывести новых в пробирке.

Вот химера кинулась к нам навстречу из кустов. Стремительная, серым призраком она метнулась мне под ноги и тотчас затрещала, зацокала.

– Си́на, сидеть, – говорю строго, чтоб она унялась.

Тварь плюхнулась задом в пыль, но продолжает попискивать. Смотрит в глаза только мне – знает, что от Ульвиса ей все равно ничего не получить.

– Канхар, помните правило: «Свисток – рыба, свисток – рыба»?

Начинается занятие. Каждая выполненная команда вознаграждается одинаково: я достаю из ведра очередную скользкую рыбешку и кидаю Сине. Ни одно из поощрений до земли не долетает – исчезает в жуткой пасти.

Сина – нечто среднее между дельфином и собакой. Выглядит она как бритая налысо мускулистая овчарка с очень тугой серой кожей. Свиные глаза, покатый лоб, длинная безухая морда вечно ухмыляется.И от нее постоянно попахивает – загнивающими в тепле водорослями.

За время терапии я должен полностью выдрессировать Сину. Ведь когда все закончится, ее отдадут мне. Зачем, ну зачем она мне нужна?!

– Сегодняшняя задача – выучить команду «апорт». Возьмите. – Ульвис протянул мне солнечно-желтый резиновый мячик. – Дайте ей понюхать, заинтересуйте, а потом бросайте – не слишком далеко. Тут важна команда и условный жест. Она быстро поймет, что от нее требуется.

Если бы все было так просто, как говорит Ульвис! Сина не подчиняется.

Сую мяч ей под нос – она нюхает руку, которая пахнет рыбой. Бросаю его – сидит, продолжает смотреть в глаза, метет лысым хвостом пыль. Я снова и снова иду поднимать проклятый мяч, возвращаюсь с ним. И все начинается заново. Словно эта тварь дрессирует меня, а не наоборот.

– Апорт!.. Сина! Апорт! Да когда ж ты возьмешь его?! Апорт!.. Ну?! Апорт!

Все это бессмысленно. Мяч давно испачкался в грязи, а серая морда химеры по-прежнему ухмыляется – ждет, когда я в очередной раз принесу его сам.

– Вы не замечаете, в каком состоянии находитесь?

Никому не нужный мяч лежит на клумбе поодаль, к его боку прилип коричневый прошлогодний лист. Сина тянется к ведру с рыбой. А бесконечное пепельное небо наблюдает за моими попытками что-то изменить.

– Хочется просто дать пинка этой твари.

Ульвис посмотрел мне в лицо. Затем направился к клумбе. Не оборачиваясь, проговорил на ходу:

– Бить ее нельзя ни в коем случае. Сина – гибрид. Да, внешне она похожа на собаку, зато психику унаследовала от дельфина. – Он поднял мяч и принялся вытирать его рукавом рабочей куртки. – Знаете, Канхар, дельфины – особенные существа. Живут большими семьями: все вместе развлекаются, ловят рыбу, путешествуют. Им принадлежит весь океан, где можно свободно двигаться в трехмерном пространстве, где красок, звуков и впечатлений гораздо больше, чем здесь – на суше. Поэтому во время тренировок ни одного из них не наказывают в принципе. Если вы будете злым, дельфин просто уплывет, и никогда больше к вам не вернется. – Ульвис протянул мне чистый мяч. – Игра – это все, что вы можете предложить. Веселую, увлекательную игру.

– Но она не выполняет команду! Вместо этого просто сидит!

– А еще может прятаться, воровать рыбу, убегать… Чтобы не бить ее за каждый неправильный поступок, достаточно объяснить, какой поступок правильный, и наградить за него. Дальше Сине самой захочется этого. Поверьте, за всю свою практику я не встретил еще ни одного животного, которое через пинки лучше усваивало бы команды, нежели через поощрения.

– Так почему она сейчас не делает того, что мне нужно?

– Потому что вы неправильно себя ведете. – Ульвис тускло улыбнулся. – Сина не понимает человеческую речь. Не надо с ней разговаривать, когда отдаете команду. Лишние звуки – «Ну!», «Давай же!», «Возьми этот сраный мяч!» – они только мешают ее восприятию. – Ульвис вновь сделался серьезным. – К тому же, Канхар, у вас совершенно отсутствует должный настрой. Она готова работать, вы – нет. И если вы намерены хоть чего-то добиться, понадобится терпение. Не только сегодня – завтра тоже. И послезавтра, и через месяц, и через полгода. – Он поднял ведро, чтобы Сина не добралась до рыбы. – Вам понадобится много терпения. Начинайте.

Бьеран

Отец Назариен копался в земле под раскидистым буком у спортплощадки. Это был седобородый старичок с маленькой головой. Одетый в рабочий комбинезон с перчатками по локоть, он беседовал с журналистом, стоя на коленях. Рядом темнели деревянные ящики, похожие на детские гробы, от которых веяло неживой прохладой – на дне этих ящиков, проложенных страницами старых газет, цепенели красновато-желтые луковки. Должно быть, их продержали там всю долгую зиму. А теперь старик аккуратно вынимал их оттуда и одну за другой высаживал в рыхлую живую землю.

По собственному признанию Назариен иногда подрабатывал здесь садовником. Но Бьеран с первой минуты знакомства уверил себя, будто дело обстоит с точностью до наоборот – предприимчивый садовник из корыстных побуждений нанялся священником.

– «Инфоникл», значит? Хорошее издательство. Я считаю, это высокий, благородный труд – говорить людям правду.

– О! Спасибо, почтенный! Лестно слышать, – Бьеран тоскливо огляделся.

Жаль было тратить время на разговоры со стариком. Вопросы финансирования центра, слабые места в работе с заключенными, маленькие и большие секреты, которые есть у любой организации – священник ничего этого не знал, а потому был совершенно бесполезен. Бьеран с досадой вспомнил Велиду: «Скинула меня к старику, чтобы отделаться? Ладно!».

– Так, с тюльпанами почти готово… Вы, уважаемый Бьеран, сказали, что не верите в Бога. Не буду навязывать свое мировоззрение, тем более среди молодых людей атеизм – дело привычное. Но, думаю, вы согласитесь: Господь по определению всемогущи всеведущ. Я говорю лишь об определении. Так принято считать: Ему одному ведомо прошлое… настоящее… и будущее. – При каждом слове старичок бережно закапывал по цветочной луковице. – Зачем тогда Всеведущему было отдавать в руки человека весь Эдем со словами: «А от дерева познания добра и зла не ешь»?

– Провокация? – впервые от начала беседы Бьеран искренне оживился.

– Это… мирское слово не применимо к Богу. Одно можно сказать наверняка: воспринимай вы Адама как аллегорию, как образ рода человеческого или как упорядоченный космос – Господь в любом случае предвидел дальнейшее развитие событий. Вот поэтому изгнание из рая сложно расценивать в качестве наказания. Весьма сложно. – Назариен поворошил оставшиеся луковицы, оглядел вскопанную землю вокруг себя. – И кстати… богословы и философы сходятся в одном – понятие греха проистекает из понятия свободы воли. Вкусив запретный плод, Адам с Евой сделались смертными. Были и другие последствия: «В болезни будешь рождать детей», «В поте лица твоего будешь есть хлеб». Но Бог не отнимал у них свободу воли. И свободы, и воли человека лишил другой человек. – Священник, по-прежнему стоя на коленях, поднял растерянный взгляд на Бьерана. – Мне очень неловко просить об этом, но не могли бы вы помочь? Я оставил пакет с удобрением в садовом домике. Вы ведь помните? Мы пришли оттуда. Это совсем близко – вот за тем корпусом. Я бы и сам, но…

– Конечно! – не дослушал Бьеран, поправляя очки. – С радостью помогу!

Пружинистым шагом он тотчас поспешил в указанном направлении.

Канхар

– Итак, Канхар, тебе снова шесть лет. Скажи, где ты сейчас находишься?

Голос у Велиды мягкий и ровный – за ним можно следовать без опаски в любые глубины, на любые расстояния, куда бы она ни позвала.

– Дома. Я дома.

Сквозь тюлевые занавески золотистое солнце заливает кухню. Пахнет жареными гренками, ванилью, кислым супом. Здесь повсюду запахи! Ножки обеденного стола скучно пахнут пересохшим деревом, от голубого кафеля едко веет хлором, а чистое полотенце, о которое недавно вытирали мокрые руки, нагрелось под солнечными лучами и теперь, стоит его понюхать, как тотчас вспомнится летнее купание на озере.

Обеденный стол, холодильник, плита – все крупное, высокое. Самый большой здесь сервант: с дверцами, полками и выдвижными ящиками, он настолько велик, что остальные вещи точно отступают перед ним с почтением и робостью. На серванте в солнечном зайчике сидит муха.

– А что ты делаешь, Канхар? Чем ты дома занимаешься?

– Ем конфеты.

В серванте за пыльным сервизом и мутными розетками мама устроила тайник. Там хранится белая пластмассовая коробочка, которую невозможно открыть. Но сверху на ней красная кнопка – нажмешь, и снизу выпадет перламутровый шарик. Он настолько сладкий, что в горле першит. Мама тайком добавляет эти конфеты себе в чай, но ни разу не поделилась со мной.

– А где твои родители?

– В прихожей.

– Что они делают там?

Слышно, как они перешептываются. Мамин шепот идет волнами: сначала совсем ничего не разобрать, потом все громче, громче, нарастает, поднимается на вершину, за которой вот-вот появится сам голос. И вся эта волна вдруг непоправимо обрывается. Тишина за ней – хуже всего. Мне всегда хочется, чтобы волна маминого шепота упала как можно раньше, упала маленькой – так она не сможет никого захлестнуть. Зато папин шепот совсем другой: короткий, отрывистый, напоминает плот или простую доску, деревянный обломок – то появится среди волн, то опять исчезнет.

– … они ругаются.

– Почему? Что-то случилось? Что-то плохое произошло?

– М-м-м!

– Хорошо, Канхар, можешь не отвечать. Все хорошо… Ты сказал, родители были в прихожей. Расскажи, а что потом происходит?

Тюль на солнечном окне вздулся светлым пузырем, но тут хлопнула входная дверь, и воздушный пузырь сразу же безвольно опал.

– Папа ушел.

– Ясно. А мама? Где сейчас твоя мама?

Мама носит дома коричневые тапочки с узором из розовых цветов. Тапочки ей велики, поэтому, когда она ходит, стоптанные стельки постоянно хлопают ее по пяткам. Вот и теперь слышно, как эти хлопки приближаются.

Надо поскорей убрать конфеты на место, в тайник! Уже и дверца серванта открыта, но, оказалось, что я слишком сильно прижал красную кнопку на коробочке. Внутри что-то щелкнуло, и ее пластмассовое дно внезапно вывалилось наружу вместе с пружиной, какой-то белой трубкой – сладкие жемчужины горохом посыпались на пол. Звонко зацокали по кафелю, запрыгали в разнобой, покатились кто куда.

– Она идет на кухню.

– И что происходит потом, Канхар?

Я спешу подобрать конфеты с пола. Хотя бы те, что не успели далеко укатиться! По одной, по две запихиваю в рот – собирать их в коробку слишком долго. Нет, не успеть! От крахмально-сухой приторности язык сделался будто чужой. Сладкую слюну проглотить не получается.

 На пороге появляется мама. Ее лицо красное и мокрое от слез: «Твой отец опять проиграл. Все проиграл! Просадил все деньги! Не осталось даже… А-ах!». Она бросается ко мне, падает на колени. «Это ведь… Тебе такое нельзя! Сколько ты съел? Сколько?! Выплюнь!». Она требовательно подставляет ладонь, сложенную лодочкой, к моему рту, хватает за рубашку, трясет. Но я ведь не могу выплюнуть конфеты – у меня полный рот слюней! Тогда она больно давит мне на щеки: «Сказано же, выплюнь!».

Я вижу перед собой заплаканное мамино лицо, когда она силком засовывает палец мне в рот. Стоило разжать зубы, и приторная слюна вперемешку с мокрыми конфетами – все это валится, течет в ее подставленную ладонь. Мама гадливо морщится, выгребает пальцем оставшиеся конфеты: «Нельзя спросить вначале? Ну почему сразу лезешь?! Почему?! Такой же, как твой отец! Черт бы вас побрал. Весь в него. Вылитый! Не-спо-со-бен, – она при каждом слоге дает пощечину, – себя! контролировать!».

От ее ладони мое лицо становится липким. Когда сладкое смешивается с соленым, вкус получается очень неприятный. Мама вздергивает меня с пола за рубашку и тащит в ванную – промывает рот, моет лицо. Потом бросает мне на голову большое полотенце. «Сам вытрешься». Из-под полотенца я смотрю, как она, всхлипывая, выходит и грохает дверью. Снаружи глухо стукает задвижка щеколды. Потом гаснет свет. Я здесь надолго.

– Канхар, что делает твоя мама?

– Наказывает… меня. За конфеты. Закрывает… в ванной.

– Скажи, ты испытываешь злость? Подавленность? Или обиду?

– Подавленность.

– А виноватым ты себя чувствуешь, Канхар?

Нельзя было брать мамины конфеты – она хранила их для себя. Но за каждую из них – даже за все съеденные прежде! – я уже заплатил тем, что меня наказали. Заплатил гораздо больше, чем конфеты того стоили.

– Нет. Я не виноват.

– Хорошо, Канхар. Теперь давай перенесемся еще на один год в прошлое…

Очнулся я в кресле посреди кабинета. За приоткрытым окном стоял сумрак, оттуда порой налетал ветер и шевелил бумаги на столе. Велида, сидя напротив меня, делала какие-то пометки в блокноте. Вот она подняла взгляд, покусала губу и снова опустила голову – зашелестела карандашом.

После гипноза мне всегда хочется продлить это ощущение легкости во всем теле, поэтому я не спешу вставать. Смотрю на Велиду.

Да, она знает обо мне все. Но, несмотря на это всезнание, Велида все-таки остается человеком. Я долго пытался понять, как отношусь к ней. Образы матери и жены ей совершенно не соответствуют, словно она выше подобных разграничений. В конце концов, я сошелся на том, что проще всего воспринимать Велиду как сестру, которая старше меня на много сотен лет.

Вот она отложила карандаш и принялась разминать усталые пальцы:

– Сегодняшний сеанс закончен. Канхар, я хочу предупредить: утренний анализ крови показал изменения. Желательно, чтобы ты последил за собой.

– А в чем дело? Спина опять будет болеть?

– Нет. Это гормональное. Сегодня ты особенно подвержен плохому настроению. В частности, гневу. Поэтому предлагаю сразу сходить в медблок – там уже все знают и выдадут тебе легкое успокоительное.

Так вот почему я злился на Сину во время дрессировки? Возможно, химера не делала мне на зло, а действительно не понимала команды.

– Но ведь на очереди у тебя спортзал? – Велида улыбнулась. – Если не хочешь пить успокоительное, можешь не пить. Но тогда пообещай, что выплеснешь весь негатив на тренировке, договорились? И перед этим я бы посоветовала тебе немного пройтись в парке или хотя бы по главной аллее. – Отложив блокнот, она обернулась к окну. – Пройдись пока не начался дождь. А мне надо закончить с бумагами и проследить, чтобы в СМИ не просочилась лишняя информация о нашем центре.

Бьеран

Крепко прижимая к груди пакет с удобрением, Бьеран выскочил из садового домика. Вначале он устремился куда-то по гравийной дорожке, но через десяток шагов повернул обратно. Журналист вертел головой и не замечал, как пачкает пиджак о свою не слишком чистую ношу. «Так-так-так! Вот он – шанс! Но скоро поп меня хватится – времени совсем мало».

Налетевший из парка сырой ветер заставил Бьерана втянуть голову в плечи.

Тут наверняка повсюду были спрятаны камеры слежения! Он тотчас пожалел о недавней беготне – привлекать внимание охраны раньше времени не следовало. «Ладно. Я просто заблудился. А этот мешок некоторое время послужит мне пропуском». Чувствуя, как колотится сердце, Бьеран расправил плечи и, нацепив растерянное выражение лица, направился вглубь территории центра. Сложней всего было придерживать шаг, не бежать.

Сосредоточиться на миссии не удавалось – мешали мысли о возможных последствиях. Бьеран успокаивал себя тем, что за последние годы никто не смог засудить «Инфоникл» – каждый истец рано или поздно пасовал перед армией профессиональных юристов. Однако растревоженная и напуганная совесть заранее рисовала переполненный зал суда, и Бьеран мысленно комментировал свои действия, готовясь поверить самому себе.

Ворвавшись в скромную обитель священника, – «Куда идти? Я совсем запутался! Поэтому вернулся в тюремную церковь – единственное место, куда хорошо помнил дорогу» – Бьеран несколько минут потратил на архив. Свалив дюжину папок на стол, он– «Всего лишь искал карту или план эвакуации» – быстро перелистал каждую. Даже на поверхностное чтение не было времени. Впрочем, это и не требовалось: видеокамера, вмонтированная в очки, вела непрерывную запись – позже можно было поставить видео на паузу и внимательно ознакомиться с каждой строчкой. Кое-как распихав папки по местам, журналист поспешил прочь.

Разумеется, особой надежды на церковный архив не было. Бьерану очень хотелось бы проникнуть в бухгалтерию – что там в отчетах? – или в медицинский отсек – нельзя ли выдать болеутоляющее за наркотик? Но на такую редкостную удачу он даже не рассчитывал.

Тюремная церковь осталась позади. Дул ветер, хмурые тучи роняли первые капли, начинался дождь. Бьеран был доволен ненастьем – меньше шансов столкнуться с кем-нибудь из сотрудников или охраны под открытым небом. И все же следовало убраться подальше оттуда, где его легко было обнаружить. Бьеран обогнул несколько зданий, рысцой миновал парковую беседку, шагал быстрей и быстрей, мимо больших окон, мимо гудящей белой будки, спрятанной в хвойных зарослях. Сейчас он мечтал лишь о том, чтоб никому не попасться на глаза.

Бьерану повезло – он вышел к самой крайней теплице из тех, что заметил в начале своей экскурсии по тюрьме. Отсюда виделась верхушка бука, под которым, должно быть, еще копался ничего не подозревавший священник. Остальное заслоняли белесые корпуса теплиц – их запотевшие стенки могли скрывать немало тайн. «Я решил обратиться к сотрудникам центра. Начал искать людей. Кто-то ведь должен был помочь!» – с этой мыслью он бросил мешок с удобрением у входа, а сам скользнул за бледную дверь.

Внутри открылась самая настоящая оранжерея. В душной тропической влажности зеленели папоротники и карликовые пальмы, пылали крупные орхидеи, апельсиновые деревья показывали оранжевые плоды из глубины темных и сочных зарослей. И всюду, всюду стояли десятки, сотни маленьких горшочков с растениями, которых Бьеран никогда прежде не видел. Укрытые от ветра за жемчужно сияющими стенами, окутанные теплом, все они будто лениво нежились спросонья. Ни лист, ни стебель не качнется в этой полудреме, но все зеленое живо и мерно дышит.

Усилием воли Бьеран вырвался из пут умиротворения: пошел вперед, внимательно глядя по сторонам. Очки должны были запечатлеть здесь каждый уголок! Вдруг этот нелепый фиолетовый куст или вон та лиана с кожистыми листьями содержат психотропные вещества или яды? Достаточно лишь одного такого растения, и перед аудиторией «Инфоникл» хилый побег превратиться в незаконную плантацию – возмутительно пышную, цветущую. «Начальник тюрьмы не признает, что к заключенным применялись фитотоксины», «Администрация никак не комментирует тот факт, что на территории центра выращиваются галлюциногенные растения». Сам он ничего не смыслил во всем этом разнотравье, но был уверен: для дальнейшего расследования шеф наймет какого-нибудь знатока флоры.

Бьеран пробрался в дальний отсек оранжереи, скрытый за мутной пленкой. Но там его ждало разочарование: длинный проход обступали подвязанные кусты самых обычных помидоров. Вдали виднелись и огурцы с баклажанами, но это все равно не тянуло на сенсацию. Сорвав с ближайшей ветки помидор, журналист направился к выходу, хмуро вгрызаясь в его алую мякоть.

После влажного тепла оранжереи весенний воздух показался на редкость пронизывающим. Холодно моросил дождь, в тучах изредка прокатывал сдержанный гром. Поежившись, Бьеран подхватил мешок с удобрением и решил, что самое время вернуться к священнику. Пускай эта маленькая разведка не дала повода скомпрометировать тюрьму – сейчас куда важней было остаться вне подозрений. А там, глядишь, тщательный анализ видеозаписи еще преподнесет свои сюрпризы.

Журналист заспешил по дорожке вдоль теплиц, ища взглядом вершину строго бука. Но впереди вдруг выросла баскетбольная площадка, обнесенная сетчатой оградой. Он попытался ее обойти через внутренний двор какого-то корпуса, несколько раз сворачивал на неприметные аллейки и, в конце концов, уткнулся в заросли кустов. Впереди была высокая стена, дорожку обступали деревья, а среди их голых ветвей тут и там сквозили безликие белые здания. Бьран с досады пнул гравий – мокрые камешки темным веером полетели в кусты. «Заблудился! Именно теперь, когда в самом деле искал священника!». Журналист устремился назад по дорожке, пытаясь припомнить свой маршрут. Еще минуту он плутал в парке, затем обошел незнакомое здание с глухой северной стороны.

И за углом столкнулся с человеком.

Оба замерли, пронзительно вглядываясь один в другого. Бьеран сделал вид, будто перехватывает мешок поудобней, а сам лихорадочно соображал.

Больше всего его пугала возможность встретиться с охраной. Однако на незнакомце был вовсе не черный мундир, а промокшая бледно-синяя рубашка и мятые штаны. К тому же он смотрел на Бьерана так, будто пытался припомнить его лицо. «Ага, значит, сотрудник» – журналист приободрился. «Вот бы разговорить его!».

– Светлого дня. Уважаемый, не подскажете, где отец Назариен? Хотел отнести этот пакет с удобрением ему, но тут столько переходов – я совсем потерялся. Уже минут десять брожу.

– Мне нельзя… Надо охрану позвать. Здесь подождите, хорошо?

– Постойте! – чувствуя, как холодная дождевая капля сползает за воротник пиджака, журналист неловко повел плечами и улыбнулся. – Мне ведь только священника найти. Пожалуйста! Я тут совсем уже вымок, пока дорогу искал. Буду очень признателен за вашу помощь!

– Нет. Отец Назариен сейчас может принимать другого бенефициара – нам нельзя пересекаться. Просто подождите здесь.

 Минуту назад лицо Бьерана было просительным и наивным. Но вдруг вспыхнуло от прозрения. А следом его улыбка начала расплываться все шире и шире, пока не стала издевательской. Теперь он точно знал, что делать.

– Постой!.. Так ты заключенный, верно? Я из «Инфоникл». – Тяжелый мешок с удобрением, отслужив свое, полетел на грязную обочину аллеи. – С тобой-то мне и надо поговорить! Черт с ним, с Назариеном. – Бьеран вынул из внутреннего кармана сигареты и, подкуривая, с ухмылкой глянул на чужака исподлобья. Наконец, протяжно выпустил дым. – Рассказывай. Что тут у вас за порядки? Кто нарушает ваши права? И как именно?

Заключенный угрюмо молчал. Он был на голову выше Бьерана и шире в плечах, но в этой насквозь промокшей рубашке, с темными прядями волос, прилипшими ко лбу, он выглядел жалким. Бьеран в очередной раз попытался оценить человека одним беглым взглядом – опущенные плечи незнакомца показались верным признаком слабоволия и бесхарактерности.

– Здесь нельзя курить.

– Да что ты заладил свое – нельзя, нельзя! Сразу видно, умеют мозги тут промывать, раз такое с тобой сделали. – Бьеран наморщил лоб. – Очнись, друг! Этот твой единственный шанс быть услышанным. Или ты не хочешь пожаловаться на условия, в которые тебя запихнули? Неужели здесь рай?

– Я позову охрану, – буркнул тот, разворачиваясь.

Но Бьеран со смехом потянулся за ним, крепко ухватил за рукав:

– Да постой ты!.. Чего сразу убегаешь? Хоть бы имя свое сказал. А, понял: тут всех по номерам называют? То-то я смотрю, вы здесь совсем одичали.

Заключенный, не сбавляя шага, попытался высвободить руку из настырной хватки журналиста. Сквозь стиснутые зубы глухо выдавил:

– Меня зовут Канхар.

– Канхар? А как ты здесь оказался, Канхар? Ты кого-то убил? Или изнасиловал? Почему ты здесь? Давай, расскажи! Чего ты боишься?!

Заключенный внезапно сгреб журналиста за грудки и с такой силой тряхнул, что у того очки криво съехали на переносице. Отчаянно задыхаясь, сипло произнес в перепуганное лицо Бьерана:

– Думаешь, тебе все можно? Все тебе можно, да?!

В это время Бьеран краем глаза заметил Велиду и охранника, которые бежали к ним через парк наискосок – через все тропинки и клумбы под моросящим дождем, оскальзываясь в грязи.

Бьеран принялся отчаянно извиваться в стальной хватке:

– Помогите! Велида, помогите! Кто-нибудь!

То, что произошло дальше, поразило журналиста больше всего.

Канхар оглянулся, и Велида перехватила его взгляд: на бегу, срывая голос, крикнула сквозь серую морось:

– Авалон!!!

Хватка заключенного ослабла так внезапно, что Бьеран опрокинулся навзничь – отталкиваясь локтями, пятками отпихивая мокрый гравий, попытался отползти назад, но скоро уткнулся спиной в каменный бордюр.

Канхар его не преследовал – вдохнув рывком, он мучительно хрипел на выдохе, судорожно приподняв плечи. Лицо его помертвело.

Велида бросилась к заключенному, скомандовала в коммуникатор:

– Бенефициар Канхар. Личный код – ИО-366. Спровоцирован астматический приступ. Срочно пришлите медиков. Северная сторона учебного корпуса.

Охранник тем временем помог журналисту подняться, но заслонил собой происходящее: к огромному разочарованию Бьерана пришлось тотчас покинуть место событий – обладатель черного мундира был непреклонен.

Канхар

Я лежал в капсуле восстановления. Минутой ранее мне сделали пару уколов и поместили сюда. Дышать можно было только через специальную маску. За непрозрачной стенкой капсулы в лаборатории возилось несколько медиков. Я не слышал их голосов, только какое-то позвякивание и гул вентиляции. Сквозь сомкнутые веки проникал мягкий голубоватый свет, а так хотелось закрыться от него рукой, чтобы даже он оставил в покое.

Зачем, зачем она напомнила?.. Испугалась за этого пройдоху журналиста? Я не собирался его бить. Хотел только, чтоб он отстал. А Велида все равно крикнула. Зачем? Ведь я поверил ей, что можно стать прежним.

Прошлым летом я ничего не знал ни об этом центре, ни о терапии. Жил как все, и сам не понимал, насколько это хорошо – быть простым человеком.

Я работал на станции по утилизации машин. Посетителей было мало – все давно обзавелись новенькими авто, отпечатанными на 3D-принтере: такие машины, отслужив свой срок, отправлялись в расщепитель. А мы все еще работали со старьем из настоящего металла, от которого приходилось избавляться по старинке. Ко всему прочему наша станция располагалась далеко за городом, и желающих наведаться туда почти не осталось.

По привычке говорю «наша станция», хотя работал постоянно там только я один. Остальные не задерживались дольше, чем на пару месяцев. Зарплата была небольшая, добираться до города слишком долго. Да и что там было в окрестностях? Холмы да чахлые рощи, ни одной живой души в округе.

И посреди этой глухомани – станция.

На огороженном сеткой пространстве не приживалось ничего кроме пыльных сорняков. Тут и там виднелись вросшие в землю рыжие остовы машин – на полуденной жаре они иногда сухо пощелкивали своей ржавой чешуей. А поодаль от ворот стоял темный раскаленный на солнце ангар, внутри которого прятались уродливые барабаны измельчителя. Ангар напоминал мне голову механического зверя. Большую часть времени он спал под летним зноем – спал тяжелым летаргическим сном, вывалив наружу черный язык транспортировочной ленты. В тех редких случаях, когда монстр все же просыпался, казалось, что первозданно диким грохотом измельчителя он грозит всему миру – полный древней яростью, ревет от голода.

Неподалеку торчала над землей будка управления с облупившейся краской и разбитым фонарем на крыше – забраться в нее можно было по узкой железной лесенке. Стекла в этой будке во время работы измельчителя дребезжали так сильно, что оставалось только удивляться, почему они до сих пор целы. Остальное место занимал пустырь и жилой блок с отличной звукоизоляцией, разделенный на две части. Одна дверь вела в «офис», где в ящиках стола лежала кое-какая документация. А за второй дверью находилась комната отдыха – там был кондиционер, маленький телевизор, холодильник и продавленный диван. Я нередко оставался там ночевать.

По правде говоря, меня одного хватало с лихвой, чтобы обслуживать редких посетителей. Но закон требовал, чтобы на станции работали двое. Вот новеньких и присылали постоянно. Самым обидным было то, что люди шли туда не по своей воле: большинство моих напарников были приговорены к исправительным работам. А станция – мое рабочее место, где я практически жил – служила для них местом отбывания наказания.

Последним, кого прислали, был Фрой – на три года младше меня, самоуверенный, любитель похвастать. В целом он казался неплохим парнем, хоть и был из богатеньких. Приезжал на дорогущей машине, носил пиджаки с коротким рукавом, лишь бы продемонстрировать последнюю модель коммуникатора на запястье. На станции единственным свидетелем богатства Фроя был я, поэтому именно мне приходилось выслушивать рассказы о шикарных вечеринках, «роскошных девочках» и тому подобных вещах. Впрочем, я не возражал – Фрой умел шутить, с ним было весело. Смущала только одна странность: иногда он становился жутко рассеянным – мог приехать на работу в выходной или явиться в домашних тапках. В остальном он меня полностью устраивал как напарник.

В тот день к нам нагрянула посетительница. Это была довольно милая старушка, которая явилась на колымаге допотопных времен. Я открыл ей ворота и посоветовал сразу поставить машину на транспортировочную ленту.

Пока я обесточивал батарею, клиентка рылась в бардачке и под сиденьями – вытаскивала то, что могло пригодиться: документы, ручки, какие-то лекарства. И все это время она откровенно кокетничала со мной.

– Очень рада знакомству. Мериадо́ра, – старушка оправила воротник розовой кофты. – Какие обаятельные молодые люди здесь работают! Если б я знала это, то гораздо раньше передала бы подругу – она дважды стукнула пальцем по белому крылу авто – в ваши надежные руки! Пожалуйста, подержите мою сумочку, пока я проверю багажник. Если, конечно, вас не затруднит.

В салоне на заднем сиденье я заметил переносную люльку с двумя годовалыми малышами. Укрытые синим одеяльцем, они спали.

– Внуки. Близнецы – сама удивляюсь, как похожи! Дочка позволила проехаться с ними, а они уснули по дороге. Боюсь разбудить – так сладко спят! – двери в салон Мериадора прикрывала бережно.

Обесточив батарею, я на минуту отлучился в уборную, а когда вернулся, старушка оказалась взволнованной – сразу же стала наседать:

– Вы уж, пожалуйста, мне квитанцию выпишите вначале. Что я сдала личный транспорт как положено, все по закону. Без вашей квитанции мне скидку-то на новую машину не даст никто. Вот мне только для спокойствия и надо такой документ в руках держать, пока машина цела еще. Очень прошу.

Я повел Мериадору в офис, начал выписывать квитанцию, а она сидела на скрипучем табурете и ни на минуту не умолкала. То благодарила, то выспрашивала о ценах на машины, то опять принималась кокетничать. Мне вдруг почудилось, что за всеми ее словами и поведением стоит неутолимая жалоба, словно Мериадора по-доброму тянется и тянется к чему-то в людях, а никто ее не понимает до конца, а она оттого только тянуться больше начинает. Родных это, должно быть, утомляло в ней.

Закончив с квитанцией, я поднял взгляд от стола: Мериадора улыбалась, благодарила за внимательное обслуживание, а за ее силуэтом – в абсолютной тишине! за звукоизолирующим стеклом – ее белая машина уже ползла по черному языку транспортировочной ленты прямо в пасть ангара. Фрой запустил измельчитель.

Близнецы!

Опрокинув стул, я вылетел из офиса – тотчас навалился со всех сторон нестерпимый грохот. Я бежал через пустырь со всех ног, кричал Фрою, чтоб остановил ленту, махал ему. Но тот не слышал ничего из-за грохотания. Закинув ноги на панель управления, он смотрел совсем в другую сторону.

Слишком долго подниматься в будку. Не успеть, никак не успеть. Зато черный раскаленный ангар уже был совсем рядом. И пока я бежал к нему, то видел, как белый кузов скрылся за резиновой шторкой.

Внутри до барабанов измельчителя оставалось еще несколько метров в запасе. Времени могло хватить. Я бросился за машиной вслед, и черная лента, ползущая под ногами, помогала мне сейчас.

За резиновой шторкой кипело чистилище. От дьявольского непрерывного грома в груди дрожало, сами кости дрожали – все дрожало. Я оглох и ослеп там. В раскаленной тьме тревожно горел сигнальный фонарь – оранжево-огненным маяком заливал глаза, и чернота следом становилась еще черней, вздымались и падали тени. Однако машина была пока цела.

Я налетел на белый капот и свалился, горячее полотно ленты потащило меня вместе с машиной к измельчителю. И все-таки можно было попытаться: задняя левая дверь – открыть, выхватить люльку и бежать оттуда.

Оранжевые всполохи озаряли внутренность ангара, точно клокотало пламя в драконьем зеве. Вскочив, я потянулся к двери, но открыть ее не успел: чудовищные барабаны, усеянные шипами, со скрежетом и лязгом изжевали белый капот сразу наполовину. Машина от этого страшно выгнулась, подскочила в агонии и ударом крыла отшвырнула меня, скинула с ленты.

Несколько секунд я не мог дышать – налетев спиной, погнул поручень украя технической дорожки. Мне едва удалось подняться. А в это время барабаны измельчителя натужно скрипели и проворачивались в обратную сторону, чтобы отрыгнуть наполовину изуродованный белый корпус.

Я увидел заднюю дверь. Тут барабаны вновь неистово завертелись, окружающее потонуло в диком визге, громе. И все пропало.

Черная лента ползла, ползла. Мелкие обломки, детали, ранее с ужасом отскочившие прочь, одна за другой исчезали в бешеной круговерти шипов.

Мне приходилось держаться за погнутый поручень, чтобы не упасть.

Рев измельчителя спадал, затихал двигатель, только вспышки оранжевого света продолжали ослеплять глаза. Потом сигнальный фонарь погас.

Задыхаясь в черной духоте, наполненной запахом горячей резины, я на ощупь побрел к выходу. Спотыкался от слабости, от дрожи в ногах. В ушах звенело тонко-тонко, пронзительно.

Я выбрался из ангара. Снаружи было тихо и светло, как во сне.

Фрой покинул будку управления: спустившись по ржавой лестнице, направился ко мне. Он щурился от летнего солнца, вяло улыбался, на ходу тряс воротник рубашки, чтобы остудиться.

– А что ты там делал внутри? – его голос звучал как сквозь ватное одеяло.

– Близнецы.

– М-м-м? – сонный Фрой ухмылялся чему-то.

– Близнецы были в машине.

Он посмотрел на меня, потом внимательно пригляделся к старым автомобильным покрышкам, которые валялись в пыли неподалеку:

– Да, были. Забудь о них, – Фрой вдруг рассмеялся и мягко похлопал меня по плечу. – Эй, чего такой напряженный? Не надо. Тебе не идет серьезным быть. Ты же классный обычно! На, взбрызнись.

Он вложил мне в ладонь прохладный бледно-зеленый баллончик.

Прошла минута, прежде чем я понял, что это такое. Это был наркотик. «Туман Авалона», о котором столько говорили в новостях. Маленький зеленоватый баллончик с запрещенным аэрозолем.

Мне стало ясно, наконец, отчего Фрой так часто бывал рассеян. Почему он приезжал в домашней обуви и забывал про выходные. Отчего был сейчас так спокоен, даже равнодушен к лютой смерти близнецов.

Он был под кайфом.

– Да не бойся ты, взбрызнись. Сразу все будет хорошо, отвечаю!

Фрой улыбался, а его крупные темные зрачки лаково блестели – влажно, счастливо, в колыбелью качающемся мареве полуяви-полусна.

Я плохо помню, что было дальше. Помню только, что мои руки стали очень легкими, будто в них совсем не осталось веса. Остальное тело тоже сделалось невесомым. Оно двигалось без моего участия – само. Как в неком кошмаре, который снился кому-то другому даже, а не мне.

Когда все начало возвращаться на места, я увидел Фроя: он лежал посреди пустыря на спине. В самой пыли. Верхние пуговицы у его рубашки были оторваны. Фрой с застывшим огорчением и удивленьем на лице смотрел, не мигая, в небо. Его фигура с неловко подвернутой рукой, раскрытые глаза, само лицо – все в нем говорило: «Я же хотел как лучше».

От вида Фроя на меня навалилась такая непереносимая слабость, что даже стоять удавалось с большим трудом. И все-таки я каким-то образом миновал весь пустырь, открыл дверь офиса, прошел за стол. Мериадора с улыбкой сидела на прежнем месте, держала сумочку на коленях.

– Ваши внуки… – я не знал, как сказать.

– Уверена, они даже не проснулись.

Это уже было сверх всякой возможной меры. От слабости, от дикой бессмысленности всего происходящего вокруг у меня поплыла земля под ногами. Точно всюду, куда ни посмотри, совершается чужое и уродливое видение из лихорадочного бреда. Так не должно было быть – не со мной.

– Что?..

– Ваш друг был так любезен, что позволил мне оставить люльку в соседнем помещении – в жилом блоке, кажется. Сказал, там звукоизоляция. Да и от кондиционера им немного прохлады будет. А то сегодня такая жара стоит!

Как я узнал потом, Фрой задохнулся. У него в горле нашли тот самый зеленый баллончик с наркотиком – «Туман Авалона».

Фрой умер от удушья. Это с ним сделал я.

Бьеран

Бьеран сидел в глубоком и удобном кресле. За окном шумел в жестяном водостоке холодный дождь, а здесь в камине потрескивали поленья, на дне бокала светился темным янтарем коньяк. Костюм уже вернули из прачечной, и теперь он – отпаренный, чистый – смотрелся даже лучше прежнего.

Начальник тюрьмы Гви́норд, плеснув коньяка и себе, произнес:

– За нашего гостя.

Бьеран глотнул согревающего напитка, улыбнулся. «Лебези, лебези. Самое время». Однако начальник тюрьмы – этот полный, седоусый мужчина с неспешной и уверенной манерой держаться – отнюдь не выглядел заискивающим. Узнав о том, что произошло возле учебного корпуса, он был досадно удивлен, деловито обеспокоен. Но та суетливая угодливость, которую очень хотелось увидеть Бьерану, в нем так и не проявилась.

– Похоже, после того, как министерство Духа рассекретило наш центр, охрана утратила прежнюю бдительность. Ну, эту проблему мы легко решим. Проведем внутреннее расследование, выявим ошибки в работе службы безопасности. Тем более все необходимые видеозаписи у нас есть.

Чтобы скрыть волнение, которое появилось от этих слов начальника тюрьмы, Бьеран, глядя в угол кабинета, потрясенно покачал головой:

– Он набросился так внезапно, и столько ненависти было во взгляде… Даже не верится, что человек может быть таков. Я не ожидал…

– Действительно, все это весьма неожиданно. Каждый бенефициар получает ровно тот уровень свободы, который соответствует его… темпераменту. И решение такое выносят не абы как, а на основании множества тестов и глубинных исследований его психики. Повторюсь: мы проведем внутреннее расследование. – Гвинорд улыбнулся в седые усы. – Рад, что вы не пострадали. Предлагаю вам пока не покидать центра: переждите дождь у нас. Тем более он скоро закончится, если верить прогнозу.

– Спасибо, почтенный! – взбодрившись, журналист сел в кресле прямо. – Накануне инцидента я беседовал с уважаемой Велидой и с отцом Назариеном. Но для полноты интервью хотелось бы выслушать именно вас.

– Если это необходимо, пожалуйста.

– Да-да, в форме свободного диалога!

– Вы забыли включить диктофон.

– Ах, да… Вот. Теперь все готово.

Гвинорд плеснул журналисту еще коньяка, зато себе наливать не стал:

– Ну, если в форме свободного диалога… – он поставил бокал. – Самое страшное преступление большинства из нас – это уклонение от уплаты налогов. Только не вздумайте выдать это в новостях «Инфоникл» за мое чистосердечное признание – я от налогов не уклонялся! – Гвинорд, улыбаясь и хмурясь одновременно, погрозил журналисту пальцем. – Так вот, простые люди никогда не вламывались в чужие дома с автоматами наперевес, не забивали насмерть своего соседа топориком для мяса, не пытали детей на глазах у родителей, чтоб те выдали код от сейфа. Но знаете, именно простые люди как раз и обладают редкостным самомнением. Дико гордятся своей непорочностью! Им кажется, будто она дает им право быть заносчивыми, судить других и притом судить очень строго. Сколько презрения, сколько священного гнева обрушивается на наших бенефициаров – вы и представить не можете. А с каким наслаждением и чувством собственного достоинства простые люди думают: «Вот я б такого никогда не сделал!». – Гвинорд устроился в кресле за столом. – Сделал бы. Каждый. Просто большинству посчастливилось не оказаться в соответствующих тому условиях.

Помедлив, начальник тюрьмы нажал кнопку на коммуникаторе:

– Пожалуйста, можно нам кофе организовать? Спасибо.

Некоторое время он глядел на Бьерана, затем мелко покивал:

– Это мое личное мнение. А если говорить о деле, я понимаю, чего хочется журналистам. «Деньги! Порядочных налогоплательщиков! На содержание кого они идут?!». Это все понятно. Но ведь вас не возмущает, когда часть государственного бюджета расходуется на образование. И вы не презираете человека за то, что он изучает ландшафтный дизайн, не мстите ему. А ведь наш центр – это такая же сфера как образование или медицина, к примеру.

Секретарь внесла кофе на подносе, и несколько минут ушло на звяканье ложечек, стук сливочника о поднос и хруст печенья. Вытерев седые усы салфеткой, Гвинорд снова обратился к журналисту:

– Знаю, что вы скажете. Зачем оплачивать целую армию одних только психологов с узкой специализацией. Ну вы же с переломом к проктологу не идете, верно? Так почему кражами, убийствами и халатностью должен заниматься один и тот же специалист? Только поймите меня правильно: я сравниваю нашу сферу деятельности с медициной и образованием лишь постольку поскольку. Наш центр создан вовсе не для того, чтоб заниматься «наказанием», «исправлением» или каким-то там «просветлением». Мы здесь занимаемся именно ресоциализацией.

Журналист недовольно поерзал в кресле, и Гвинорд заметил это движение:

– Вижу, вы не согласны?

То ли сказался выпитый коньяк, то ли стресс от недавнего столкновения с заключенным еще не отпустил, но у Бьерана вдруг вырвалось:

– Мне кажется, все это – какая-то прекраснодушная позиция Министерства. Не будь я знаком с министром лично, заподозрил бы его в наивности! Объясните мне, какая ресоциализация? Я бывал в тюрьмах – к счастью, в качестве корреспондента. Но даже при таком поверхностном осмотре, не сомневайтесь, увидел достаточно. Убийца, который гордится тем, что он убийца! Разве можно тут говорить о ресоциализации?!

– Можно. Даже нужно. И до тех пор, пока человек жив, – она идет. Своим ходом или при участии специалистов нашего центра, но идет в любом случае. – Гвинорд откашлялся. – Лучше попробуйте разобраться в другом: гордый человек-убийца, о котором вы говорите, разве он – не есть следствие той исправительной системы, которая уже показала себя во всей красе? – Начальник тюрьмы приподнял кофейник. – Вам кофе еще налить?

Тучи сыпали серой водяной пылью – дождь продолжался. Однако гром, пророкотав еще несколько раз, убрался куда-то за горизонт и пропал совсем.

В пустынном парке прошлогодние листья мокли под голыми деревьями. На коричневых ветках дикого винограда, оплетавшего беседку, собирались крупные студеные капли. Кругом было так тихо и промозгло, что можно было принять это время за позднюю осень. Только луковицы тюльпанов, укрытые под землей, знали – это начало весны, и постепенно просыпались.

Канхар

Сенсей уже был в додзе возле стойки, на которой дожидались своего часа медово-золотистые бамбуковые мечи. Немолодой лысеющий мужчина в темных штанах хакаме и куртке кэндоги, с бледными руками, покрытыми рыжими пигментными пятнами, он напоминал восточного духа – такого же древнего, как то искусство, которое он преподавал.

Под его руководством я должен трижды в неделю заниматься японским фехтованием кэндо. Эти занятия – как и все остальное – продиктованы терапией. Думаю, кэндо мне выбрали из-за жесткой дисциплины.

Я выполнил ритуальный поклон при входе и направился к сенсею, чувствуя босыми ступнями прохладу деревянного пола. Извиняться за опоздание не пришлось – один скупой жест бледной ладони остановил меня:

– Мне сообщили, что произошло.

Глядя на бамбуковые мечи, я попытался объяснить:

– Сам не понимаю, как это вышло. Я хотел только…

– Не нужно чувствовать себя виноватым. Агрессия – это хорошо.

На миг показалось, что сенсей перепутал меня с другим бенефициаром и придерживается сейчас чужого курса терапии. Но он продолжил:

– Агрессия, также как и страх, призвана защищать нас. Человек не способный и бороться, и отступать – быстро погибнет. Беда в том, что мы не умеем контролировать эти чувства или направляем их по ложному руслу. Совладать с ними поможет медитация. Присаживайся, Канхар.

Сложив руки на коленях и держа спину прямой, я пытался последовать его совету, но ничего не выходило. Моей медитации недоставало сосредоточения – мешали воспоминания, мятущиеся в голове.

Велида в сером платье, бегущая через парк под дождем. А вот Фрой лежит на спине и безотрывно смотрит в пустое небо. Плачет мама и отвешивает мне пощечины одну за другой. Нет, медитировать сегодня не получается.

Одно хорошо. Из всего предписанного терапией, занятия кэндо мне, в самом деле, искренне нравятся. Поэтому, даже когда все закончится, и можно будет навсегда покинуть центр, я не выпущу из рук бамбукового меча.

Бьеран

Бьеран шел по аллее к широким воротам вместе с Велидой. Она сама вызвалась проводить, однако до сих пор подавленно молчала.

Тучи растаяли, и теперь весеннее солнце сверкало в лужах, бросая колеблющиеся бледно-лимонные блики на стволы деревьев. Светлые ветви покачивались на ветру, в них синими лоскутами проглядывало небо.

– А что вы сделали с тем заключенным? – первым заговорил Бьеран. – Это так необычно. Клянусь, уважаемая, вы были похожи на некую чародейку, которая остановила зверя с помощью волшебного слова!

– Волшебного? В таком случае, это было злое волшебство. – Велида с горьким сожаленьем отвела взгляд. – Я ведь говорила, систем контроля здесь хватает. Это сработала одна из них: та, что была вверена мне на крайний случай… Не следовало применять ее, я просто очень испугалась. – Ступая по мокрым плитам, женщина теперь понуро смотрела под ноги. – Одним этим словом «Авалон» я перечеркнула несколько месяцев сложнейшей работы. То, над чем трудился сам бенефициар, я и все остальные сотрудники центра.

Вот, они остановились в конце аллеи возле проходной.

– Жаль, что так вышло. Напоследок могу только пожелать вам удачи! – журналист улыбался.

Велида вдруг протянула ему ладонь для рукопожатия. Бьеран замешкался на мгновение, но затем, продолжая улыбаться, охотно подал ей руку.

– Я заметила, вы не всегда включали диктофон. Должно быть, поэтому некая часть… интервью пропадет. – Велида с необыкновенной теплотой взяла его ладонь обеими руками, заглянула в глаза, голос ее стал мягким и участливым. – И потом это досадное нападение. Поэтому, Бьеран, я прошу вас выбросить его… выбросить из головы. Интервью удастся, я уверена.

Когда она отпустила руку, журналист сморгнул несколько раз и снова почувствовал себя бодрым и полным сил:

– Рад знакомству, уважаемая Велида!

Некоторое время он смотрел, как женщина направляется к белым зданиям с сияющими на солнце окнами. Затем, собравшись с духом, Бьеран нырнул за дверь – впереди ждал пост охраны и еще одна, последняя проверка.

Когда Бьеран оказался за стенами центра, первым делом он снял очки. Минутой ранее охрана скинула для него информацию с диктофона на кварцевый кристалл. Теперь журналист без колебаний добавил туда же все незаконные файлы с тайной видеокамеры. После этой процедуры прозрачный кварцевый кристалл показался Бьерану дороже бриллианта.

На минуту журналист остановился у края моста, который был переброшен через декоративный канал у входа в центр. Внизу – после недавнего дождя – шумел грязновато-глинистый поток. Совсем мелкий, он весело бурлил на камнях, сверкал крохотными волнами, нес веточки и разный сор.

Сначала Бьеран разглядывал мутную воду, с воодушевлением смакуя варианты того, в какой последовательности лучше преподнести разные части интервью. Ведь готовый материал – чтоб обеспечить Бьерану новую должность –обязан был смотреться эффектно, скандально!

В первую очередь следовало расставить акценты на противоречиях. «Администрация уверяет, что все под контролем? Смотрите сами, как опаснейшие заключенные свободно разгуливают по территории центра». Во-вторых, требовалось вызвать побольше возмущения, недовольства, сыграть на чувстве попранной справедливости. «Занятия спортом, массажный кабинет, особая диета – вам, честным трудягам, такого не видать! Это ведь только для избранных». А сердцем громкого материала должно было стать нападение. Сейчас Бьеран жалел лишь о том, что не получил какой-нибудь серьезной травмы или хотя бы синяка, царапины – видимого повреждения. Впрочем, это легко было исправить.

Журналист вынул кристалл из кармана и залюбовался им. Строгие грани искристо переливались в лучах весеннего солнца. В воображении уже звучали незнакомые, но уважительные голоса: «Это же глава отдела социальных новостей «Инфоникл». Разве вы не знакомы с почтенным Бьераном? Да-да, это он». Новая должность властно манила к себе, и каждая минута сейчас представлялась мучительно-сладким промедлением. Бьеран расхохотался во все горло и в этом счастливом безумии внезапно швырнул кристалл прямо в грязную воду.

Оцепенев от ужаса, Бьеран впился глазами в глинистые волны – туда, где скрылась драгоценность. Как, как он мог выбросить кристалл?! Ведь в нем заключалась почетная должность, само будущее! Как такое возможно?!!

В надвигающейся панике ему вспомнились вдруг обрывки последнего разговора с Велидой: «Интервью пропадет… прошу вас выбросить его… Выбросить интервью... удастся, я уверена». Ее голос звучал как наяву.

– Ах, чертова медведица! Ты, паршивая дрянь! Ты хоть понимаешь…

Вдруг судорожно засмеявшись, журналист бегом спустился с моста на пологий берег канала. Там он разулся, снял носки и принялся торопливо закатывать брючины костюма, недавно вышедшего из прачечной.

– Э, нет! Тварь! Это мы еще посмотрим, кто из нас больший профессионал!

То хихикая, то хныча в отчаянии, он осторожно побрел вперед по дну. К счастью, воды было только по щиколотку. Бьеран убеждал себя, что течение здесь слишком слабое и мелкое – оно не могло унести кристалл.

Вот он добрался до того места, куда по его подсчетам упало кварцевое сокровище. Бьеран, низко согнувшись, принялся обеими руками торопливо рыться в илистой грязи. Вытаскивал на свет мелкие камешки, затем гневно отбрасывал их прочь. Голые ступни леденели в бурлящем потоке, промокшие манжеты неприятно липли к запястьям. С тротуара за Бьераном изумленно наблюдали прохожие, но он продолжал перекапывать дно и бормотал:

– Нет, он здесь. Он точно здесь…Чтоб ты сдохла в своей берлоге! Мразь!.. Его не могло унести. Я знаю, где-то тут… Стекло, черт. Да где же он?!

А глинистые волны бежали вперед, подставляя спинки весеннему солнцу.

© Артем Хегай, 2015