Карабас – создатель Базара

Абсурдные истории в коротких рассказах Дмитрия Птичкина (Воробьева)

Дела духовные и дела мирские

Кардинал сидел, поглядывая в полглаза на Великого Инквизитора, и делал вид, что с пристрастием изучает Святое Писание. Его не покидало чувство преследования с того самого момента, как в его апартаментах поселился этот сухопарый и, как ему казалось, совершенно непроницаемый исполнитель Божьей Воли. И хотя появлению инквизитора Себастьяна формально приписывали причину "Ведьминого Вопроса", Кардинал, обладавший тончайшей интуицией и привыкшей доверять своему внутреннему голосу, опасался, что Папа прознал кое-что о его, с позволения сказать, тайной деятельности.

Периодически он вздрагивал от переживаний, нахлынувших на него с головой. Боясь быть замеченным в этой своей слабости, он старался придавать в этот момент своему лицу выражение крайне отрешенной премудрости. Лицо его вытягивалось, глаза слегка закатывались вверх, а вздрагивающее тело небрежно отодвигалось от Святого Писания. Вся его поза, как бы возвышала его над тем, что находилось передним. Осознав это, он испугался своего безрассудства, подумав о том, что подобное может быть неправильно воспринято инквизитором, и сгорбился.

Ко всему добавлялось еще и то, что на последнем коллегиальном соборе Папа выступил с речью о необходимом чувстве сопричастности, которое, по Его словам, к сожалению, уподобилось тлеющим углям у некоторых кардиналов, и делает исполнение Воли Господней менее эффективным в делах мирских и делах духовных. Он отчетливо запомнил на себе пристальный Взгляд Папы и уловил в нем послание с тайным смыслом.

С того самого момента Папа еще ни разу не удостоил его аудиенции по поводу ремонта церкви святого Франциска, которая была расположена в уездном католическом городке, и которую Он собирался посетить на праздник Святейшего Сердца Иисуса. Это был дурной знак. Справедливо отметив для себя, что дела продвигаются неважно, его передернуло еще раз, сердце забилось в бешенном ритме. Началась паника. Он резко встал из-за стола, распахнул оконные створки и, выглянув в окно, сделал вид, что выглядывает во двор с целью проконтролировать нечто важное. Убедившись, что Великий Инквизитор вроде бы не обратил на это внимания, он постарался дышать полной грудью, заглушая выдохи, в надежде, что и эта его слабость останется незамеченной.

Постепенно сердце успокоилось, в голове образовалась освобождающая пустота, что несомненно его обрадовало, поскольку позволила хотя бы на мгновение расслабиться и снять напряжение, сковывавшее его последние несколько дней. Закончив конспиративный ритуал осмотра окрестностей двора, он решил вернуться за стол и в этот самый момент он увидел лицо Папы, смотрящее на него из-за полуоткрытой двери. В нерешительном движении Кардинал сделал попытку направиться на встречу к Папе, но тот скрылся плотно закрыв за собой дверь. Дрожь окатила с ног до головы, а в мыслях проснулись упреки Папы по поводу того, что надо бы выехать на место ремонта, и что дело с ремонтом церкви св. Франциска продвинулось бы гораздо быстрее, если бы Кардинал контролировал его на месте и с Божьей помощью, а не только уповая на волю Его, изучая Святое Писание, довел бы дело до конца к празднику Святого Сердца Иисуса.

С этими мыслями он вернулся за стол. С подчеркнутым почетом отложил в сторону Святое Писание и положил на его место небольшую записную книжку, которую про себя он называл "Книгой Судеб" и принялся, делая зарисовки, записывать в нее переживания сегодняшнего утра. Закончив, он стал перелистывать свои записи, вычитывая наиболее излюбленные цитаты из трудов Маркса, которые были аккуратно выписаны на полях. Яркими красками вспыхнули воспоминания о последнем заседании партийной ячейки, на котором он, не будучи, самим собой выступал с пламенной, обличительной речью, призывавшей людей, общественность, трудящихся скинуть оковы прошлого и освободившись от гнета традиций смело шагнуть на встречу социалистическому будущему. Он скользил по горящим взглядам людей, отдававшим ему свою веру, и вкушавшим силу его убеждений, понимая, что даже Папа не сравнится сейчас рядом с ним, что даже у этого исключительно бодрого для своего возраста старца нет столько власти и харизмы, чтобы вести за собой благодарные массы. Он понимал все. Как и понимал, что призрак легкой неуверенности, явившейся ему в тот момент, когда он купался в лучах этих честных взглядов и открытых сердец, возник прямиком из его собственной души, которая отягощенная рабой своей – совестью – подсказывала, что ему и самому не мешало бы поверить в свои слова и отказаться от гнетущей традиционности. "Нельзя служить двум правдам,"– шептала она. Но можно ли бросить служение? Можно ли бросить то, что выше тебя и всегда будет таковым? А вдруг, то во что ты уверовал с раннего детства, и то, что с брезгливостью отвергаешь сейчас и есть суть вещей? Что именно останавливает тебя сделать этот самый решительный шаг?

Мысли смешались с вопросами, восторги превратились в пену, наткнувшись на острые рифы сомнений. В душе снова разбушевалась гроза, сопровождаемая холодным проливным дождем. Так он и застыл, ссутулившись глядя в свою записную книжку. А когда очнулся от морока тоски, увидел, что инквизитор Себастьян не сидит на месте. Даже сложилось впечатление, что он совсем один в комнате. Было тихо.

Лишь, когда он принялся укладывать свою записную книжку в ящик стола, он четко услышал, пронзившие его до самых костей, низкие нотки приятного и вкрадчивого голоса Великого Инквизитора, доносившегося из-за спины: "Тоска – тяжкий грех". Как всегда, исполнитель воли Его, умудрялся говорить, как бы размышляя в слух, вскрывая глубины души его невольных собеседников. Кардинал невольно задался вопросом, то ли работа у него такая, то ли это действительно дар Божий. И с ужасом, подумал, что Великий Инквизитор мог прочесть выноски на полях, воспользовавшись моментом. Без сомнения, он именно так и поступил!  От книжки нужно было немедленно избавиться, как и от трудов Маркса! Резко соскочив с места он ринулся к двери, прихватив с собой улики.

В этот момент, как всегда не вовремя, в помещение завалился полупьяный аббат и растянулся в неуместных объятиях и еще более неуместной улыбке.

– Недолго нам с вами осталось, братья! – произнес непонятно чем довольный аббат. – Толпа добралась до собора. Неровен час и к нам заявятся. Так выпьем же во Славу Господню! – закончил свою реплику он и, ловко вынув из-за пазухи флягу с вином, опорожнил ее на половину в один глоток. Не выпуская из объятий Кардинала, стал буквально заливать вино ему в горло, приговаривая – Революция! Мать ее! Революция, черт бы ее побрал! Прости Господи!

Оставив немного на дне, он отпустил, опьяневшего от неожиданных излияний Кардинала и предложил выпить беспристрастно взирающему на него инквизитору. Но тот, как и надеялся аббат, отказался в не самой вежливой форме и высокомерно отвернулся, выглядывая в окно.

– Кто бы мог подумать, что этим марксистским свиньям, этим социалистическим богохульникам удастся одержать верх! – продолжал аббат. – Нет на них кары Господней. Да и нет у них веры в страшный суд. – опустошил флягу и бросил ее, разбив об стену.

Кардинал в пьяном отупении наблюдал эту странную, и как ему казалось через чур наигранную сцену, в тоже время стараясь как-нибудь убрать с мантии липкие остатки красного вина. Странная мысль то возникала в туманном сознании, то скрывалась из виду прочь, словно заигрывая с ним подобно распутной уличной девке.

– И все из-за этих речей! И все потому, что у них стало слишком много свободы! Куда смотрела инквизиция?! Я Вас между прочим спрашиваю, Ваше, наивеличайшее инквизиторское высочество, – набычившись аббат стал еще больше прежнего и свирепо глядя в спину Себастьяна бросил: – Чего молчишь высокомерная свинья?! Вот я тебе сейчас задам во Славу Господа нашего!

Инквизитор ловко развернулся на встречу надвигавшейся массе. Сделав едва заметное движение руками, стал аккуратно укладывать обмякшее тело аббата на пол.

– Не успели, – прошипел от натуги инквизитор. – Чуть-чуть не успели. – произнес он, высокомерно поглядывая на Кардинала, которому интуиция уже подсказала, что причиной пожара была неосторожно упущенная искра, и что сейчас инквизитор свершит над ним свой страшный суд.

Его подбросило. Сам не помня того, он выскочил из комнаты и принялся в беспамятстве бежать по длинному коридору, унося с собой любимые цитаты из трудов Маркса в своей маленькой записной книжке. Остановившись у лестничного пролета он увидел на другом конце белый силуэт Папы, застывший с видом скорбного понимания.

***

По улицам торжественно носили обугленный труп, на обугленном кресте. Революция состоялась, и толпа праздновавшая сиюминутное торжество над гнетущими традициями, и еще не знавшая какие традиции ждут ее завтра, радостно переживала сожжение пьяного кардинала, в лице которого было уничтожено все, что связывало ее с порочной идеологией церкви. Суровая расправа над инквизицией грозила не менее суровой расправой над Папой. Но его было решено оставить доживать свой век в необъятных просторах собора.

Космический мусор

Старый дом ее обветшал. Превратились в песок последние плитки мощенной дорожки, ведущей от порога к покосившимся воротам, запертым снаружи, добрыми людьми, давно похоронившими славную старушку за непроходимой свалкой мусора, скопившегося за ее забором.

В их памяти стерлось представление о скромной, чистоплотной женщине, которая некогда проживала в этом доме. Они не помнили ее детей, как не помнили и то, что у нее была внучка не менее чистоплотная и благоразумная, чем ее бабушка. Они не помнили, как внучка, уплыла на запад в лодке, подхваченной волной мутной жижи, вытекавшей из калитки после падения невесть откуда свалившейся груды мусора в озероподобные лужи, наполненные в течении нескольких лет обильными дождями и наводнениями, оползнями и селями, обрушившимися на эти земли в период невиданных астрономических явлений, воспоминания о которых до сих пор будоражат воображения простых смертных.

Тем временем добрые люди, потеряли из виду старый дом, заваленный мусором и решили огородить себя от потоков мутной жижи, вытекающей из некогда красивого, усыпанного цветами и зеленью двора, бережного хранимого трудом и заботой скромной чистоплотной женщины. Скрипя сердцем они навешивали тяжелые замки на еще крепкие ворота. С тяжелым согласием копались рвы вокруг дотоле цветущего дома. И не чокаясь пили водку, хороня славную соседку за рвами, медленно наполняющимися мутной жижей, навсегда отсекающими внешний мир от мусорной кучи, ставшей ее могилой.

В последствии мимо ее дома ходили зеваки, выбрасывая за забор мусор скопившийся в их домах и сетовали на жуткое зловоние, исходившее от рвов, наполненных мутной жижей. Сидя в узких кампаниях, травили байки о том, что по ночам в куче видны всполохи красных огней и слышится шепот. А потом и вовсе по губернии расползлись слухи о том, что в куче мусора завелись кровожадные черти, утихомирить которых можно лишь увеличивая мусорную гору. Опасаясь возмездия джинов губернатор издал указ, определяющий количество мусора, который должен выбросить в кучу каждый житель губернии.

Мусор в губернии быстро заканчивался. Исполнять указ становилось проблематично. Поэтому было принято решение завозить мусор из соседних губерний. Как оказалось, этого тоже было недостаточно, поэтому губернские власти стали поощрять расточительный образ жизни среди местного населения. Отныне бережливость и аккуратность считались проявлениями неблагонадежности и противопоставлялись жизнеобеспечивающим приоритетам, направленным на защиту губернских жителей от гнева ненасытных, кровожадных чертей, поселившихся на мусорной куче.

Из растущей мусорной кучи иногда пробивался слабый дымок, который являлся единственным и самым верным из доказательств того, что все-таки там живут кровожадные черти, разжигающие свои зловещие костры в глубинах мусорной горы в периоды вспышек гнева и ярости.

Никто кроме растолстевшего от расточительного образа жизни губернатора на самом деле не знал, что в доме, заваленном мусором, все еще живет состарившаяся и немощная, славная чистоплотная женщина. Попивая сладкие вина, он слушал доносы клопов, с которыми некогда заключил выгодное соглашение, которое по сути ему ничего не стоило и приносило нескромные доходы.

Они рассказывали ему обо всем. Совершенно обо всем. А он лишь дивился тому, как славная старушка может до сих пор выдерживать засилье клопов и сохранять свою чистоплотность, живя в окружении потоков мутной жижи, состоящей из мусорных нечистот.

Губернатору казалось забавным то, что старушка не ссорилась с клопами, выполняя данное ею обещание внучке, обливавшейся слезами в порыве произнесения клятвы о том, что она вернется за бабушкой по радужному мосту построенного доброй волей свободолюбивых клопов, живущих в блестящем космическом мусоре. Внучка уплыла на запад, а в доме незамедлительно поселились свободолюбивые клопы.

Клопы постоянно требовали признания от славной чистоплотной женщины, ставя ей в упрек тягу к чистоте, не позволяющей им распространять странные мутные пятная представляющими для них таинственные ценности. Она уступила им одну комнату в доме лишь тогда, когда у нее закончилась еда и ей пришлось обращаться к ним, уповая на свою единственную возможность выжить. Некоторое время клопы носили ей пищу и при этом неустанно распространяли свои мутные ценности на беленых стенах отведенной им комнаты.

Женщина старалась в нее не заглядывать, в глубине души надеясь, что ее заберет внучка, однажды ступив в ветхий дом с радужного моста. С этой надеждой она жила и как могла справлялось с оставшимися ей владениями.

Клопы размножались и приумножали таинственные ценности. В конечном счете они просто решили захватить еще одну комнату и им это удалось. Самые предприимчивые клопы убедили старушку сдавать в аренду некоторые беленные стены в другой части дома для хранения ценных сгустков мутных масс. В замен они приносили ей со свалки бумагу и щепки для разведения огня в маленькой буржуйке, установленной в ее маленькой спаленке.

Со временем клопы заняли все пространство в доме. Они поклялись обеспечить ее достойную старость, поддерживая ее тягу к чистоте, и сетуя на то, как это сильно препятствует ее воссоединению с любимой внучкой, ведь именно ценные массы мутных сгустков, расположенные в определенном порядке образовывают фундамент для строительства радужного моста.

Вскоре она совсем одряхлела. Они усадили ее возле мутного окошка ее старенькой комнаты и заботливо носили ей пищу. Укрывали последним чистым одеялом оставшемся в доме, время от времени присасываясь к выступающим на стареющей коже венам, успокаивая ее тем, что кровопускание бережет ее от неминуемого удара.

Подвиг Сэра Гримо

Сэр Гримо проснулся очень рано в дурном настроении, громогласно провозгласив, что он собирается убить самое ужасное чудовище, которое когда-либо встречалось роду людскому!

Эта новость молнией разнеслась по всему королевству, жители которого уже начали скучать и не ожидали ничего подобного. Конечно же, решение снарядить экспедицию было принято незамедлительно.

Король был настолько растроган рвением своего подданного, что расцеловал сэра Гримо, заливаясь слезами на глазах у многотысячной толпы собравшейся в порту, чтобы проводить в дальнее плавание корабль многообещающей экспедиции.

Туманная гавань королевства давным-давно скрылась из виду. Чем дальше отплывал корабль, тем решительней становился сэр Гримо, воображая себе победы в невероятных схватках в невероятных сражениях.

Спустя долгое время, когда запасы продовольствия иссякли на столько, что корабельный кок начал присматривать для приготовления пищи кого-нибудь из матросов, на горизонте показался остров, в самом центре которого возвышалась величественная гора.

Приближаясь ко входу в пещеру, сэр Гримо предвкушал встречи с таинственным злом, с ужасом невиданным до сих пор. Азарт и жажда славы были куда сильнее страха перед неизвестностью. По мере продвижения вглубь пещеры сумрак сгущался, а своды ее становились все более неразличимыми.

Позже выяснилось, что сэр Гримо стоит в маленькой плохо освещенной комнате, стены которой были укрыты красными бархатными портьерами. Сэр Гримо решительным рывком хотел отдернуть ненавистную ему в тот момент портьеру, но чья-то настойчивая рука его остановила.

– Спасибо за то, что Вы здесь с нами, сэр Гримо. Мы очень рады Вас видеть.

– Я пришел сразиться с самым ужасным чудовищем! С самым ужасным из ужасов! который когда-либо доводилось испытывать человеку!

– О! Мы знаем о ваших намерениях. Но достаточно и того, что вы уже здесь. В целом Вы можете совершенно спокойно покинуть эту пещеру потому, что никто и не узнает о том, что произошло здесь на самом деле.

– Да, что Вы говорите! Я сражусь с ним! Или не уйду отсюда вовеки!

– Что ж. Тогда извольте подождать...

Ожидание было мучительно долгим. И он уже начал бояться того, что ему так и не доведется сразиться с чудовищем при жизни. Он состарился. Тело его стало дряхлым. И он решил хитростью проникнуть под свод тяжелых портьер.

В сумраке сэр Гримо различил огромную клетку, в которой как учебной аудитории были расставлены школьные парты. В дальнем углу сидел кто-то ужасный или, быть может, сидело что-то ужасное. Сэр Гримо не могу различить обличия невиданного нечто или некто. В конце-концев, он устал разглядывать темноту и спросил:

– Можно присесть?

– Да, да! Конечно. Вы можете присесть на стул рядом с Вами или присесть на стул рядом со мной. Ведь это всегда составляло суть Вашего выбора. Присаживайтесь.

– Спасибо.

– Может быть, сыграем в шахматы? Или Вы предпочитаете играть шашки?..

Сон чиновника

Как спал он! Ах! Как он спал! Мы не помнили и не могли вспомнить, когда он уснул, и когда превратился в камень. Но мы знаем, что он продолжает спать, и знаем, что он именно спит, а не был сделан из камня. Однажды кое-кто заметил, как он приподнял на мгновение слипшиеся веки в порыве мгновенного пробуждения! О! Это было событие доказывавшее, что он не умер, а продолжает спать. Всем городом мы собрались возле него в надежде, что он приоткроет свои веки вновь. Целый день и всю ночь мы стояли в полной тишине и напряжении. Мы стояли, не смыкая глаз потому, что боялись упустить тот миг, когда он вновь приоткроет свои глаза. И хотя этого так и не произошло, мы верим рассказам тех, кто стоял ближе всех, о том, что они нет-нет да слышали его еле уловимое посапывание. А на утро следующего дня после всеобщего пробуждения ото сна, вызванного усталостью от истощающего напряжения, мы клялись друг другу, что видели его в этом сне бодрствующего и полного жизненных сил. Мы свято клялись друг другу, что он пожал руку лично каждому из нас. И все мы были в том сне, частью его Великого Сна. Это был праздник! Весь следующий день мы праздновали приобщение к его сновидению. И никогда впредь он не был для нас каменным изваянием, ведь каждый из нас имел честь лично держать его за руку.

В честь него было решено организовать пир. А день этот назвать «Днем Его Сна». Мы расставили столы вокруг его неподвижно сидячего тела. Да именно сидячего, а не стоячего или лежащего, ведь Ч (так его звали еще во времена, когда он временами бодрствовал) был чиновником и уснул, сидя в своем чиновничьем кресле, утомленный своей важной чиновничьей работой. Не удивительно, что кресло окаменело вместе с ним, ведь оно всегда было частью его Великого Сна.

На праздник собрались клеветники, отныне ставшие для нас очевидцами. Некоторые из них пришли сами, а некоторых привозили на тележках, или приносили на руках, усаживая ближе всех к Ч. Очевидцы помнили все, что не выдумывали, и не помнили все, что не могли выдумать. А мы жадно внимали их невнятной речи, наполненной шипящими звуками, и тонущей в тихих голосах туманных воспоминаний глубокой старости. Сожалели мы о том, что очевидцев осталось так мало, и слишком многое было упущено!

Слава Небесам! Среди очевидцев оказался наш ныне почитаемый архивариус. По случаю великого праздника он сумел отыскать давно забытые рукописи, в которых Ч представал перед нами словно живой. И когда воспоминания очевидцев прерывались, мы с упоением перечитывали вслух эти рукописи. В промежутках, когда читать становилось нечего, а очевидцы так глубоко погружались в туман своих воспоминаний, что речь их плавно перетекала в тишину, мы с замиранием сердца осознавали, что вот он – Ч сидит перед нами и вместе с нами, и даже почти слышали его еле уловимое посапывание. И все это мы вспоминали, как будто сами пережили все то, что пережили вместе с ним очевидцы, некогда бывшие для нас клеветниками.

***

Впервые, Ч зашел в свой чиновничий кабинет и приобщился к своему, теперь уже окаменевшему чиновничьему креслу, когда он был еще совсем молод. Да и кресло его тогда было совсем простеньким и не таким удобным, каким оно стало в момент его Великого Сна.

Служба в канцелярии была тяжелой и утомительной. Слишком утомительной для Ч. Он не мог ее бросить, разочаровав своего отца, продавшего душу дьяволу, что бы Ч устроили в канцелярию. И потому с гордостью стал заниматься подношением, копированием, перекладыванием и уничтожением различных документов.

Он никогда не видел начальников, но всюду ощущал их гнетущие внимательные взоры. Для Ч это было слишком тяжелым испытанием. Он пытался спать ночью, но даже во сне он ощущал взор начальства и в какой-то момент перестал понимать, то ли он спит, то ли нет. Ему, то ли снились, то ли не снились черные иномарки, подъезжающие к парадному входу в канцелярию. И никогда он не видел, что бы в них кто-то садился или из них кто-либо выходил. Иномарки отъезжали от канцелярии в сопровождении полицейских автомобилей под вой сирен.

Очередной день его службы был не менее утомительным, чем предыдущие. Ч вошел в свой кабинет и направился к своему рабочему месту. За 10 лет службы в канцелярии, он успел изрядно высохнуть, и уже передвигался не так быстро как это было раньше. Шаркающей походкой он подходил к своему столу, держа в одной руке серенький чиновничий дипломат, а другую просто согнув за спиной. Давно перестав замечать, что вокруг него давно нет тех с кем он когда-то, начинал службу.

В другом углу кабинета, закинув ноги на стол, сидел другой чиновник, которого Ч непонятно почему уважал. Ч подошел к нему с протянутой в приветствующем жесте бессильной рукой и отхватил, скупое, еле заметное прикосновение, которое счел за рукопожатие. В этот раз он вспомнил нечто очень важное. По правде говоря, угловой чиновник всегда вызывал у Ч важные воспоминания, которыми он всегда спешил с ним поделиться.

– Ты знаешь, плыли мы с этим индейцем по Амазонке. На каноэ, – начал Ч своим плаксивым голоском, – А он такая сволочь! Ничего от него не допросишься! А там знаешь, на том участке, где мы обычно с ним плавали, очень много пираний, а он как раз где-то услышал про подледную ловлю и стал уводить каноэ в узкий проток, высовывая руку в качестве наживки. Я ему говорю: «Втяни руку, там пираньи»! А он плывет себе… И вдруг каноэ остановилось. Я понял – мы за что-то зацепились. А этот индеец вечно молчит! Ничего от него не допросишься! И я не могу понять, за что мы зацепились. И так и эдак. И веслом до дна не достать. И в общем мне пришлось по колено в воду залезть и толкать наше каноэ к берегу… Так оказалось, что он зацепился рукой за анаконду. Он до сих пор живет с анакондой на руке…

С этими словами, он направился к своему столу, заваленному важными чиновничьими книгами. Он читал их каждый день, и каждый день они покрывались слоем вековой пыли. Не успев усесться в раздобревшее с годами чиновничье кресло, к нему зашел посетитель. Сгорбленный не молодой мужчина, носящий густые бакенбарды похожие на кусты, встал в молчаливой позе возле стола. Ч знал, что мужчина пристально смотрит на него, но годы чиновничьей службы научили его не замечать посетителей. Он придвинул к себе важную чиновничью книгу и стал медленно перелистывать, водя пальцем по жирным строкам бухгалтерских отчетов. Тем временем не молодой мужчина неоднократно хмыкнул для того, что бы привлечь внимание, и в конце-концов начал что-то мычать себе под нос, разговаривая с самим собой.

Ч так увлекся бухгалтерскими таблицами, что уже и забыл про человека, носящего бакенбарды. И лишь крепкий запах пота, заставил его прерваться и поискать его источник. Оказалось, что немолодой человек встал сбоку от Ч так, что оказался совсем близко и мог разглядывать то, что было написано в бухгалтерских таблицах. В ответ на это раздраженный Ч высокомерно просипел:

– Что Вам нужно?! Отойдите от стола и перестаньте заглядывать в мою книгу!

– Понял. – Сказал тихим голосом посетитель. – Я только хотел сказать, что по поручению в честь того самого дня…

– Какого еще дня?! Какого еще поручения?! – казалось, что Ч перейдет на крик, но Ч не мог и просто высокомерно сипел.

– Ровно десять лет назад, ваш отец заключил сделку с дьяволом, что бы Вы попали на службу в канцелярию. И мы не благодарны ему за это, поскольку вышла путаница и теперь душа его должно быть обрела рай, а Вы…

– У вас наверное бред? Уходите прочь!

– Я лишь хочу сказать, что сегодня Вас повысили… Но знайте, чаще Вам пла… Делают подарки не потому, что вы не спите, а потому, что иной раз нужно уснуть, что бы делать подарки… Это в какой-то мере облегчение для нас всех, но прежде всего для Вас, ведь мы знаем, что Вы часто не спите по ночам, пытаясь развести огонь…

Ч нехотя открыл глаза, просыпаясь следом за ускользающим в распахнутое окно резким запахом пота. Рядом со столом никого не было, в углу тихо сидел угловой чиновник. А на стол к Ч залез пятнистый кот, которого он прикормил, вынося объедки из столовой.

Закончив вылизывать шерсть, кот забрался на колени к Ч, который вовсю наслаждался свежим морозным воздухом, налетевшим из окна. Держа в руках теплого кота, мурлыкающего и неосторожно выбрасывающего свои мелкие и острые кошачьи коготки, Ч снова захотел спать. И захотел спать так сильно, что не заметил уборщицу, с почтением заглянувшую в кабинет.

Она тихо проскользнула мимо Ч, стараясь не нарушить покоя этого важного человека, всю глубину важности, которого она не замечала никогда раньше. Она стерла пыль с его чиновничьих книг и стала натирать пол. И Ч показалось сквозь сон, что она пересыпала хлорки в ведро с водой. Так резало нос! Пришлось очнуться.

Перед столом стояла мама с тарелкой борща. Она так боялась его разбудить, что все это время не раз уходила разогревать борщ и возвращалась на свой пост, чтобы не пропустить момент его пробуждения. В углу бурчал телевизор, а на руках уже не было прикормленного пятнистого кота. Ч съел борщ и хотел начать разводить огонь, но борщ был таким горячим и густым, а в доме так было холодно, что он просто не выдержал и уснул, сохраняя тепло своего тела под одеялом, которым его заботливо укрыла мама.

Ч засыпал и пробуждался. Он все чаще засыпал и все реже пробуждался. И уже потерял счет своим метаморфозам и не помнил, что именно было сном, и что именно он видел во сне. Однажды он открыл глаза и, увидев углового чиновника, снова вспомнил нечто важное и поспешил поделиться с ним. Но это было в последний раз, когда Ч сумел отличить сон от не сна.

Карабас – создатель Базара

В близком прошлом на свете жил тот, которого называли Карабас. Вместе со всеми прочими его достоинствами он обладал исключительной внешностью, выделявшей его на фоне других представителей человеческого вида. В сущности, тело его обладало свойством самоподобия – форма его головы напоминала форму его туловища, которое раздавалось в ширину тем больше, чем ниже опускался взгляд при его детальном рассмотрении. Лицо никогда не выражало никаких эмоций, а толстые губы всегда были искривлены в печальном изгибе. Маленькие черные глазки-бусинки обладали остротой и подвижностью. Он умел одним взглядом охватывать все пространство вокруг себя и даже немного больше. Будучи обладателем больших и мясистых ушей и носа он являл собой некоего ожившего языческого божка.

Его предприимчивость обладала сверхъестественной способностью заставлять людей выполнять его волю, не раскрывая при этом рта. Карабасу достаточно было взглянуть в нужном направлении, окинуть взглядом местность, как его идеи материализовывались в тот же миг. Таким же образом был материализован мини-рынок на территории нашего города. Не верьте слухам, которые разносила молва, будто бы Карабас воздвиг этот маленький базар, этот базарчик не силой мысли, а взяв под его строительство большой кредит у немецких коммерсантов. Не верьте и тому, что кредит он так и не вернул потому, что доподлинно известно, что базарчик возник сам собой, как бы опережая волеизъявление своего творца. Да и трудно было бы поверить в то, что наспех собранные торговые прилавки, привезенные строительные вагоны и прочая утварь могла требовать колоссальных капиталовложений. Так что гоните в шею, каждого, кто скажет, что он обманул наивных немецких коммерсантов, а взятый кредит разделил между своими многочисленными близкими родственниками.

Карабас воздвиг этот базар из воздуха, явив тем самым чудо и вдохнув в него жизнь. Благодарные обитатели храма торговли постепенно обживали его, плодились и размножались. Тем временем божок молча, сомкнув руки за спиной, обходил свой храм и принимал жертвы от благодарных детей своих – обитателей. Ему даже не приходилось напоминать о необходимости жертвоприношения. Торговцы сами одаривали его всем, чем только могли одарить, не говоря уже о том, что исправно выплачивали арендную плату, которая постоянно и вполне справедливо возрастала.

Иногда он замечал недовольство людей, и задумывался о том, что делает их несчастными? Как божок он не мог быть постоянно молчаливым по отношению к детям своим, ведь он любил их своей отеческой любовью. Он любил их любовью творца. Не мог их он не любить еще и потому, что многие из них были его земляками и почти близкими родственниками. Когда печалились они, печалился и он.

Не избегая встреч с ними, он стал вещать посредствам своего самого верного и приверженного служителя, он стал вещать посредствам своей верной жены, всегда облаченную в темные траурные наряды, и которую сумел одарить за годы долгой совместной жизни мясистыми ушами, длинным носом и толстыми губами. Главная жрица Храма Торговли рьяно взялась за вещание от имени творца. С того момента они ходили по мини-рынку вместе. Жена его изъявляла волю Его, а Он молча соглашался с ней и на том шел дальше, задумчивый и глубокий в своей первородной мудрости.

Праведен был и справедлив Карабас. Праведных детей своих он водворял на лучшие торговые места, предварительно изгнав с них неверных. Да отсохнет язык у тех, кто скажет, что неверные лучше и больше работали, чем праведные дети Его! Да отнимутся конечности у того, кто посмеет усомниться в справедливой воле Творца! Разве могут неверные, по определению, быть умелыми и усердными служителями Храма Торговли?!

Провинившихся детей своих и неверных он мог наказать. Страшная кара настигала их. Как черная чума, рядом с их торговыми местами возникала Главная Жрица. Она пряталась за прилавком и отпугивала покупателей и посетителей рынка от этого места, распевая, а точнее завывая тоскливую погребальную песню, полную брани и сквернословия.

Годы шли следом за Карабасом и верной женой Его. Вскоре вслед за ними в процессию включились и первородные дети Его, такие же молчаливые, такие же задумчивые и глубокие в своей мудрости, как и Отец их. Вместе с ними рос и мини-рынок, и вскоре он стал целым Базаром. Лучшие места на нем заняли первородные дети Его. И пусть неверных не осталось вовсе. И пусть сгниют их суставы и опустеют глазницы.  И не будет им прощения, предавшим Храм Торговли и проклявшим его; унесшим за собой былое процветание и уведших за собой лучших покупателей и посетителей.

Мудрый, глубокий и беспредельно справедливый Карабас закончил свою жизнь на своем месте. Окруженный своими первородными детьми, родственниками, почти родственниками и не родственниками, он умер сидя и молча во время праздника в честь Храма Торговли. Взгляд глазок-бусинок устремился в небытие. Демиург покинул свой мир, последний раз окинув всепроницающим и всеохватывающим взглядом пыльное запустение, которое при жизни его являлось Храмом Торговли. Он покинул свой мир, оставив их – первородных детей своих – завывать тоскливую погребальную песню, полную брани и сквернословия.

Дом Рихарда Зорге

Дом Рихарда Зорге располагался в промышленном районе – месте, выстроенном из красного кирпича, который окрашивался коричневой гнилью после каждого проливного дождя. Дом Зорге был трех этажным и находился он в тесном проулке шириной не более трех метров, вдоль которого текли сточные воды. На противоположной стороне стояла пивоварня Янека, единственного пивовара из Польши, допущенного на территорию СССР после войны.

Янек славился тем, что готовил исключительное пиво. Оно было холодным и свежим. Кружка покрывалась тонкой белоснежной вуалью, запотевшего холодного стекла. По особым случаям Янек варил особое пиво, секрет которого был понятен всем, но не удавалось повторить никому. Каждый вечер огромная очередь рабочего люда выстраивалась к пивоварне.

Люди приходили с бидончиками, что бы унести чудесный напиток и распивать во дворах ближних домов со своими друзьями. Многие же просто стояли в очереди, что бы в конце уходящего дня скрасить свою трудовую жизнь глотком освежающего варева.

Напротив в трех этажном здании жил известный советский разведчик Рихард Зорге. Он был хорошо известен в старом промышленном районе и пользовался огромной популярностью среди местного населения. Очевидным образом Зорге стал негласной главой района и самым авторитетным человеком. Его слово ценилось в торжественных кабинетах больших начальников и с ним считались темнейшие личности, наводившие ужас на простого рабочего человека. Одним словом, Рихард Зорге был королем промышленного района.

С пивоварней Янека у него были сложные отношения. Эта убогая забегаловка раздражала до самых истоков его сложной и потаенной личности. Янек не нуждался в его советах и авторитете, и просто угощал своим пивом каждого, кто того пожелает, включая и самого Зорге.

Одним осенним днем проулок был пуст. Вдоль него как и в другие дни стекали сточные воды. Но в этот раз они стекали молча. На коричневых стенах различались солнечные пятна. Дом Зорге молча презирал маленькую и убогую пивоварню Янека.

Дверь в пивоварню отварилась и в нее зашел товарищ Сталин и товарищ Берия. Янек опешил от неожиданности и растерялся. Дородная жена Янека, в оранжевом сарафане стала усаживать товарища Сталина, давая понять мужу, что бы тот не стоял, как истукан. Маленький и лысый Янек засуетился вокруг вождя, позабыв про то, что в другом конце остался без внимания товарищ Берия. Вскоре вождю подали кружку свежего пива с апельсиновыми дольками. И только в этот момент Янек вспомнил про товарища Берию...

– Какую же ошибку допустил этот нерасторопный Янек?

– Неужели дело только в том, что он не обслужил вовремя товарища Берию?

Никуличев нахмурился и ответил

– На вопрос: "Хочешь ли ты жить?" Янек ответил: "Нет"...

Никуличев оторвал кусочек вяленой рыбы и закусил очередной глоток пива...

Завод

Никогда К. не был таким одиноким как сегодня. Мироустройство рушилось на глазах, укрывая своими обломками стариковские догмы, доставшиеся ему от его деда, а тому от его отца.

– Запомни, настоящего мужчину боятся все. Настоящего мужчину носят на руках и почитают. Перед настоящий мужчиной трепещут, и стремятся заполучить расположение, – наставлял его дед…

К. одиноко ходил по заводу, судорожно перебирая все возможные оправдания для своего начальства. Нерадивые подчиненные сегодня не вышли в смену, поэтому выйти пришлось самому К. Работать было некому, да и поганое иностранное оборудование непостижимым образом ломалось. Чинить его кроме самого К. было некому, но и в его обязанности это не входило в силу его начальственного положения. Подходить к нему не было смысла. Все кнопки, рычажки и индикаторные лампы были подписаны словами грязного иностранного языка, на котором говорили исключительные выродки и те из его соплеменников, которых сам К. давно загнал в касту неприкасаемых.

– Запомни, настоящий мужчина не должен ничего делать сам. Настоящий мужчина умеет сделать так, что бы даже самый сильный из воинов преклонился перед ним. Настоящий мужчина подобен Богу в делах своих и поступает так, как и подобает тому, кто есть Бог… – всплывали в памяти напутствия деда…

Разве мог он винить себя, в том, что хотел порядка и требовал от своих подчиненных повиновения. Он заставлял их писать объяснительные по каждому поводу. Он заставлял самых опытных своих работников писать объяснительные для того, что бы молодые и не опытные боялись его, а опытные не забывали, с кем имеют дело. Молодым он подсказывал за обедом, что начальника нужно уважать. Тем более, когда приходится писать так много объяснительных, можно и работы лишиться. Но что делать? Каждый решает сам как ему поступать в своей жизни и потому… И потому молодые работники старались ублажить К. как могли. Кто по доброй воле помогал строить его дом, кто подкладывал скромные подношения в его стол. Кто открывал ему двери…

Когда К. окончательно утвердился во власти над молодежью он взялся за самых опытных. «Негоже в стаде быть паршивым овцам», – рассуждал он. И он усиливал давление на опытных, заставляя их писать тонны объяснительных, отрывая от основной работы. Тем временем, работу уже никто не делал, потому, что было некогда. Приходилось все время объясняться. Виновных становилось все больше. И больше становился сам К., наконец решившись, взять в банке кредит на покупку еще одного участка. Стариковские догмы оправдали себя и К. превратился в настоящего мужчину. Даже директор завода не пользовался такими почестями, какими удостаивали К. его подчиненные.

В очередной раз К. зашел в комнату рабочих, с диким грохотом захлопнув за собой дверь, и потребовал ото всех объяснительные. Молодежь в готовности достала бумагу и ручки, но опытные просто вышли из комнаты и не вернулись. Увидев это, молодежь последовала следом, и в комнате К. остался один.

Иностранное оборудование начинало приходить в упадок. В отделе К. воцарилось запустение и тишина. Управление заводом сочло лишним наличие рабочих у такого умелого человека как К. и его подчиненных перевели на другой участок. Теперь в ночную смену К. пришлось выйти самому.

Страшно было возвращаться домой, лишившись всего. Жена, только-только признавшая в нем настоящего мужчину, бросила бы его сию минуту узнав, что ему не подчиняется даже самая трусливая крыса, спрятавшаяся в тени станков, изготовленных нерадивыми иностранцами. Он с ужасом пробирался по темному цеху к самому большому и самому главному станку, который кряхтел и задыхался как старик на смертном одре.

– Запомни, ты будешь настоящим мужчиной, – последнее, что сказал его дед перед тем, как покинуть мир…

Станок замолчал…

© Дмитрий Птичкин (Воробьев), 2015