Токарь

На кладбище загадывать желание нельзя. Но если загадал – случится что-нибудь жуткое… Рассказ публикуется впервые

    Солнце докатилось до вершин чонарыкских гор, и вот-вот должно было уйти. Небо было почти чистым. Лишь высоко на западе собирались языки причудливых перистых облаков – предвестников непогоды. И как обычно над городом низко и густо висел смог.

Юго-западное кладбище Бишкека уже несколько лет считалось официально закрытым. Но оно продолжало жить, принимая каждый день по нескольку покойников.

С востока и севера кладбище подпирали городские новостройки, в виде халупок из глины. Это были поселения так называемых, в недалеком прошлом, самозахватчиков земли. Ныне – жилмассив Ак-Орго.

На западе стояло старое турецкое село Орог. А южная граница представляла собой небольшой горный массив, сплошь состоящий из суглинистых почв.

Здесь самозахват свободной земли продолжался. Захватчиком было само кладбище, то есть его работники. С высоты местных вершин можно было видеть, что все южные отроги нарезаны террасами, представляющими собой свежие захоронения. И все щели и распадки, на сколько позволял рельеф, также были покрыты свежими могилами.

Эти захоронения как метастазы раковой опухоли, расползались по чонарыкским горам. Но, в отличие от разрастающейся больной плоти, они не были полными антагонистами телу земли. И даже привносили в местный пейзаж особенное, странное очарование.

Очарование было в том, что человек лишь раз оставлял здесь след своего присутствия, в виде перекопанных четырех кубов земли, обелиска, оградки и прочих железяк, вперемешку с камнем. Потом природа вновь становилась свободной от него, не считая редких, непродолжительных посещений.

При этом он ничего, кроме потревоженного душевного покоя, не забирал. Но кое-что и отдавал еще, в виде мертвой плоти.

Большинство могил не посещалось уже по нескольку лет. А те, за которыми и присматривали, отличались лишь относительно чистым от сорняков холмиком или плитой, да изредка подкрашиваемой оградкой.

В остальном выглядело все так, будто природа стремилась быстрее забыть присутствие здесь человека. Будто отдана была команда всем растущим на этом месте организмам накинуться на останки былой печали, сожрать, стереть их с лица земли, и начать праздник жизни.

И вот уже тут и там кроме первопроходца-пырея, появляются среди могильных холмиков серебристые подснежники, красные с желтизной тюльпаны, гордые воронцы. А то нет-нет, да и взрастет прямо на могилке карагач или тополек, питая свои корни в останках человеческой жизни.

Место это нельзя было назвать особенно красивым. Но описанная оригинальность являлась в последнее время притягательной для Колючки Павла Ильича, мужчины 48 лет, не то чтобы полного, но крупного и дряблого телом человека, проведшего большую часть жизни в сидячем положении.

Заходящее за горы солнце, застало его медленно бредущим вдоль склона, по набитой скотом тропе. Тропа шла к южной части кладбища. Дойдя до грунтовой кладбищенской дороги, мужчина повернул налево и пошел на юг.

Вскоре, как разделительной полосой, дорога делилась бетонным каналом. Одна шла по восточной, другая – по западной его стороне. Канал же брал начало у водонакопительнаой дамбы, до которой ходу было, минут двадцать. Здесь, у дамбы, дороги вновь сливались.

Вечерние посещения кладбища стали привычными для Павла Ильича с тех пор, как врач, более года назад, настоятельно рекомендовал ему пешие прогулки на свежем воздухе, по нескольку раз в неделю. Произносимое при этом часто слово «инфаркт», стало решающим аргументом в поддержку начала освоения пешего туризма.

Выбор места прогулок пал на кладбище. Во-первых, оно находилось в получасе ходьбы от жилмассива Чон-Арык, где был дом Колючки. Во-вторых, воздух там был чище, чем в поселке, виду отсутствия большого количества автотранспорта.

Время прогулок было определено работой, на которой надо было быть до 17.00, а также вспыхнувшей внезапно любовью к особой вечерней атмосфере кладбища.

Фамилия Колючка полностью соответствовало характеру и образу жизни Павла Ильича. Он был нелюдим настолько, насколько позволял элементарный этикет. На работе он общался с сослуживцами только на темы бухучета, ставшего до боли любимым к 48 годам.

С соседями по улице при встречах скупо здоровался. Иногда поздравлял с праздником. С родственниками, коих было два человека, отношения были теплее. Свою маму и маму жены приходилось периодически навещать и приглашать в гости. В году таких встреч набиралось пять-шесть. Никаких других гостей он не любил и в гости не ходил.

В семье, состоявшей из жены и двух взрослых дочерей, позволял общаться с собой лишь столько, сколько хотел этого сам. Дозы общения были крайне малы. Принимались они в двух местах дома – в спальне и на кухне. Но в последние два года кухня становилась тем местом встречи, которое, как поется в песне, изменить нельзя.

Из того, что можно прочитать кроме рекламы, читал газету «Спид Инфо». Телевизор смотрел случайно и мало. Информацию о проходящей мимо жизни, ему доносила жена Катя, в собственной интерпретации.

Все свободное время, разум и воля Павла Ильича, были отданы общению с виртуальным миром. Игрок он был с таким стажем, когда начинаешь задумываться — какая жизнь интересней и где ты собственно живешь по-настоящему?

Вынужденные прогулки в начале были ненавистны своей необходимостью отрываться от компьютера. Но спустя месяц он привык к ним и гулял уже с удовольствием.

В одну из таких прогулок он стал замечать за собой присутствие постоянного размышления о смерти. Будучи глубоким прагматиком и материалистом, в смерть, как в продолжение жизни, Павел Ильич не верил.

Но, знакомясь недавно с новой игрушкой, столкнулся с понятием трансформации материи в пространстве. В руководстве к игре популярно объяснялось, что теоретически распылить на атомы и вновь собрать один к одному, возможно хоть что. Даже тело и мозг человека. Поэтому в, якобы, фантастических путешествиях по всяким звездным вратам, нет ничего уж такого фантастического. В будущем это станет реальностью.

Полученная информация начала будоражить мозг Колючки. Он все время думал о возможности сбора из летающих во вселенной атомов самого себя после смерти. Потом думал о возможности сборки своего точного двойника при жизни.

Но идея с прижизненным двойником не находила продолжения, тупо упираясь в вопрос о присутствии разума в теле двойника.

Чей это будет разум? Если свой, то что останется в своем теле? А если чужое тело получится самомыслящим? То, простите, от чьего оно имени будет мыслить?

Еще, кружились в голове вечные сомнения по поводу точности при сборке. Назойливо вертелась мысль о том, что обязательно что-нибудь напутают. Ведь собрать стопроцентную копию – это большая сложность. Точно напутают.

Но затем как-то невзначай, боком вылезал вопрос о том, а кто собственно должен напутать?

В общем, получалась какая-то чехарда, из которой выходило только одно – что Бог теоретически должен существовать. А поскольку это предположение было изначально ошибочным, по мнению бухгалтера с большим стажем, и не совпадало с его жизненными взглядами на эту проблему, то, покидая кладбище в конце прогулки, он старался переключать мысли на приятные компьютерные дела.

Вот и сейчас, подходя к развилке дороги, он поймал себя на мысли о смерти. Вернее о мгновении, когда черта жизни заступается.

Всколыхнувшись на несколько минут, фонтан мыслей опал, превратившись в струйку одного лишь вопроса «Будет больно, или нет»?

— Да что я, в самом деле? – Вслух сказал Павел Ильич, пытаясь прогнать навязчивую мысль. – Больно не больно. Дурь какая-то. Ведь все знаю, а вопросы дурацкие задаю. Выпадет заболеть долгой, с мучениями болезнью, да в полном сознании. Тогда и намучаешься. Или, не дай Бог, пыткам подвергнешься. А если сознание моментально отключится, то все. Ни света, ни звука, ни боли, ни ласки не почувствуешь больше. А сам момент смерти – ерунда — техническая процедура, хронология факта.

Он выбрал дорогу по левой стороне канала. Этот район кладбища состоял из славянских захоронений. Надгробные портреты и надписи, обращенные с востока на запад, хорошо виделись и читались идущему по западному краю могил Павлу Ильичу.

— Я лично предпочитаю быстро отключиться. И мне наплевать, умру я сразу, или буду лежать парализованным, ничего не чувствующим живым трупом много лет. Это уже будут проблемы моей семьи или других людей. – Продолжал рассуждать вслух Павел Ильич.— И никто мне ничего возразить не сможет. Или кто-то что-то имеет сказать против? Ну, ты что-ли, Трелина Екатерина Ивановна, 1945 года рождения. Можешь сказать что-то новое о смерти? – Или ты, Черемишин Михаил Иванович, сообщишь мне что-нибудь интересненькое по этой проблеме? А ты что, красавчик, смотришь на меня как на женщину? – входя в роль одного актера, вслух продолжал Колючка, театрально возвышая голос до тенора и обращаясь к покосившемуся, ржавому надгробью. — Нет, ребята, вы ничего не можете сообщить. Потому что вас нет. Ваша миссия окончена. Гейм Ауэр. Вы распались на атомы. А собрать вас пока некому. Да и будет – ли кому?

Так продолжал рассуждать немолодой бухгалтер, проходя мимо могил, и, спустя полчаса подошел к дамбе. Дорога обогнула место выхода из дамбы канала, и пошла вниз на север.

Начало смеркаться. Теперь все надгробья были обращены к Павлу Ильичу обратной, пустой стороной, поскольку он находился на восточном краю могил.

Желая продолжить маленький спектакль, Павел Ильич повернул голову в сторону тех, кто ему невольно призван был подыгрывать. Но, в наступающей медленно темноте, казалось, что надгробья не хотят разговаривать с ним. Они даже отвернулись в знак протеста, по причине какой-то обиды.

— Что, бойкот устроили? – вслух, но уже тише, спросил бухгалтер. — Не по нраву значит, пришлась моя критика. Ну, как хотите.

Сам же подумал о том, что излишне разболтался, не к месту. Что невзначай, какой случайный человек увидит его со стороны. Точно сумасшедший подумает. Хотя какие сейчас здесь могут быть прохожие?

— А что, и в правду все отвернутые стоять будут? – продолжал размышлять Павел Ильич, замедляя шаг и внимательно всматриваясь. – Ведь должен кореец какой-нибудь здесь быть захоронен. Еврей – вряд ли. Не их этот район. А кореец точно будет.

Однако, насколько хватало зоркости бухгалтерских глаз, впереди не было иных надгробий, кроме славянских.

— Ну, не судьба значит. – Решил было Колючка, но тут же поперхнулся ответной мыслью. – А если увижу к себе повернутую надпись, то что – судьба значит? Интересно получается.

— Поздравляю Павел Ильич. Договорились до, черт знает чего. Не хватало еще вам встречи с судьбой искать, – начал второй акт Павел Ильич, вновь громко переходя на тенор. Ну, где ты, где моя судьба? – Ну же, ну, покажись. Кто же ты бу-у-удешь?

Последние слова рождающийся актер пропел растянуто, как в старом фильме про лампу Алладина, когда звали принцессу Будур.

Почти осевшая темнота не пугала. Напротив, ожидание встречи с неизвестным обелиском, которая может и не состояться, раззадорило немного. Он чуть прибавил шаг.

Уже было видно место, где надо будет свернуть на тропу к дому. Глаза напряглись, выхватывая любые пятна и черточки на обелисках. Надежда на встречу таяла, а желание ее возрастало.

— Хочу увидеть немедленно. – Приказал Павел Ильич, и с чуть просящей интонацией, добавил. — Ну судьба, все же?

Слова будто обращены были к тому, от кого зависело исполнение желания. Но, как ни странно, после них он увидел нечто долгожданное.

Это был обелиск из мраморной крошки, светло-розового цвета. Он стоял метрах в двадцати от дороги, которые пришлось пробираться по глубокому лежалому снегу.

Надпись еще не читалась, но уже была хорошо видна шестиконечная звезда.

— Вот так, так. – С отдышкой начал Павел Ильич, подойдя к обелиску. – Значит это Вы, намечены мне проводником на встречу с судьбой? И кто же вы будете, рожденный под звездой Давида? Ага. Токарь Борис Самойлович. 1905 – 1996. Хорошо пожили Борис Самойлович, а? Чувствую, что неплохо. Фамилия у вас не ярко выраженная. Может, поэтому и лежите здесь, а не там, где все Розенбаумы и Шлагбаумы.

С минуту он разглядывал обветшалую, потрескавшуюся плиту, затем развернулся и, повторяя про себя прочитанную фамилию, имя и отчество, заспешил к поселку.

Ничего особенного не произошло, да и не могло произойти. Все было как всегда. Дойдя до дому и попив горячего чаю с лимоном, Павел Ильич погрузился в виртуальную нирвану.

Засыпая, привычно упершись рогами наушников в монитор, последней запомнившейся картинкой с выставки собственной памяти в этот вечер было слово «семь». Оно звонким набатом разлеталось внутри организма.

Казалось, колоколят метрах в пяти. Была даже неудачная попытка поднять голову. Но, при первом шевелении, всякие фоновые изображения поблекли и из темноты стали выстреливать огни в виде цифры семь. Они вспыхивали в ритм с ударами гонга.

Ничего кроме пульсирующих под ритм звонкого металла огней, не сохранилось в памяти Павла Ильича о прожитом дне. После вечерней пятничной прогулки, не известно во сколько заснувший, он проспал всю субботу, исключая время на переползание в кровать, и проснулся к обеду в воскресение.

Катя своим максимально тихим, низким, приторно-ласковым голосом что-то спрашивала. При этом она осторожно пыталась растормошить мужа.

— Паша, ну, просыпайся, наконец. Ты уже спишь больше суток. Тут токарь какой-то пришел. Говорит, ты вызывал.

— Какой токарь? На кой черт он мне нужен? Никого я не вызывал. – Мучительно продираясь сквозь сонную одурь, бормотал Паша. При этом он силился открыть глаза, которые, как заржавевшие жалюзи, не двигались ни вправо — влево, ни вверх-вниз.

Казалось, что все удовлетворились его ответом, и какое то время переигравшего геймера никто не тревожил. Но это оказалось ненадолго.

С наступившей тишиной, лишь только начали вновь всплывать образы вспыхивающих семерок, вновь возник и заменил их собой образ Кати.

Не меняя тембра, звука и интонаций, она опять начала говорить о каком -то токаре.

— Он говорит, что ты его знаешь. Его зовут Борис Самойлович. Что ты сам назначил ему встречу. Паша, ну, вставай уже. Хватит.

Опять начались гонки в джунглях сознания Павла Ильича. Ощущение было такое как после выкуренного, еще будучи студентом первого курса, косяка.

Хочешь поддержать разговор. Пытаешься рассказать интересную тебе историю. В это время все вокруг начинает расплываться. Пытаешься за что-нибудь ухватиться, удержать хоть кусочек привычного изображения. И тут на секунду отпускает. Понимаешь, что поплыл, что начал о чем-то говорить и резко замолчал, забыв что хотел сказать. Но не хочется этого показать остальным. Пытаешься невпопад что-то внятно сказать. Опять начинаешь плыть и, уже на уровне физических ощущений, воспринимаешь затянувшуюся паузу и веселые переглядывания в твой адрес, сидящих в кругу. Тут все становится ясно. С тебя первого начнут угорать.

— Катя. Я же понятно сказал. Токаря я не вызывал. Да и какой на хрен токарь может носить имя Борис Самуилович. Я, к тому же, не знаком с Борисом Самуиловичем. Дай мне полежать еще немного.

— Он не Самуилович, а Самойлович. – Гулко затихая, удалилось катино ворчание.

Пашу стало накрывать. Все вроде стихло. Он приготовился смотреть салют, весь слегка съежившись, как в детстве. Вот-вот должен взорваться первый залп. Нужна лишь команда. Все ждут команды. Вот чей-то голос прорывается сквозь тревожную тишину.

— Павлуша. Он сказал, что не уйдет, не повидавшись с тобой. Просил передать слово, чтобы ты все вспомнил, – прозвучал опять, и совсем уже не кстати, голос жены.

— Какое слово? Катя ты мне надоела хуже горькой редьки. – Павел Ильич начинал закипать. С одной стороны его возмущало чье-то непрошенное хамство. С другой – изводило собственное бессилие в попытках открыть глаза и окончательно проснуться.

Еще хотелось досмотреть сон. Ведь осталось так недолго ждать до начала.

— Слово «семь», – фраза была закончена так резко, будто вмиг перерезали провода. И голос жены продолжал бы может еще говорить, но обрезало вровень с окончанием слова так, что мягкий знак съелся.

— Так вот она команда, — не то подумал, не то сказал Колючка. – Ай да Катя. Молодец.

Сознание осветилось огнями, которые вспыхнув, к сожалению, очень быстро погасли. Так гаснут огни в театре перед началом представления.

Темнота тоже быстро прошла. После чего память о последнем кладбищенском гулянии, вернулась к Павлу Ильичу, как, впрочем, и возможность видеть и понимать происходящую вокруг реальность.

— Ты говоришь, его зовут Токарь Борис Самойлович?

— Да, — выпучив немного глаза, бросила жена. – И он сидит у нас на кухне. А девочкам надо завтракать.

С этими словами Катя вновь удалилась из спальни.

Павел Ильич поднялся с кровати, и принялся было искать одежду. Обнаружив ее на себе, он понял причину неудовольствия от сна.

Пригладив расческой, не сильно растрепавшиеся волосы, он направился в кухню, с глубоким желанием расставить все точки над i.

Вид Бориса Самойловича Токаря ничего удивительного не имел. Это был щуплый, невысокий, неаккуратный в прическе и одежде, старый еврей. Причем облик его в местами замасленном и помятом, сером, до колен пальто, в кожаных сапогах с галошами, был совершенно привычен Павлу Ильичу. Так привыкают к человеку, который по нескольку раз в день мелькает перед тобой. Деталей не замечаешь, а облик становится привычным.

Не возникло у Павла Ильича удивления и по поводу причины прихода гостя, которого действительно сам он хотел видеть. Наоборот, было уверенное чувство скорейшего сбора в дорогу им обоим. По какому то важному делу.

Поздоровались буднично и молча. Со стороны можно было подумать, что они делают это каждый день.

— Пора и в путь. – Вместо приветствия твердым, высоким голосом произнес старик, и направился к выходу из дома

— Конечно, конечно, — несвойственно себе, засуетился Колючка. — Сейчас только возьму попить чего-нибудь в дорогу.

— Катя, Катя. – Начал громко он звать жену. – У нас есть, что взять попить, с собой в дорогу?

Но жена Павла Ильича, всегда спешащая по первому зову, на этот раз не откликалась. А у самого Павла Ильича появилось такое чувство, что никого не осталось из людей, кроме старика и его самого.

Не то чтобы в доме никого не осталось. Нет. Казалось, что вообще никого за ближайшие триста верст не осталось. Ни одной живой души. Вот выйдь сейчас на улицу, и никого не встретишь.

И была в этом чувстве еще тревога за какое то дело, которое нужно обязательно исполнить. И старик еврей – главный участник в нем. Поэтому ни о чем больше не думая, как об этом деле и старике, Павел Ильич не стал больше хлопотать о питье, а ринулся вслед за Токарем.

Шли они, естественно, на кладбище. Шли тою же тропой, что любил ходить Колючка. По дороге не встречено было не души. Старик шел быстро и молча. Лишь когда тропа стала немного набирать высоту, и замаячили первые кладбищенские постройки, он резко замедлил шаг и обратился к бухгалтеру.

— Вот почти и дошли. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, постарайтесь успокоиться, Павел Ильич. Я состою здесь на службе. Сторож я. Сказать не могу, кем и за что поставлен. Потому как не дано знать мне этого. – Голос его приобрел теплые, до подобострастия, тона. При этом никаким характерным для своей нации говором, речь его не отличалась. Казалось даже иногда, что разговаривает некто из далекой, глухой российской глубинки, с присущим ей стилем построения речи и произношением.

— А с чего Вы, сударь, взяли, что я волнуюсь. – С деланной усмешкой отвечал Павел Ильич. При этом он вдруг почувствовал, что тупая озабоченность не отстать от старика, сменилась внезапно чувством непонятной тревоги. Вроде не помнишь о чем, но что-то подсознательно зудит и не дает расслабиться.

И еще он заметил, что начал говорить так, как в прошлый раз говорил с надгробьями.

— А все, батенька, волнуются. — Угодливо косясь, продолжал Токарь. Вот моя служба в том и состоит, чтобы успокаивать, да провожать до последнего места.

— Что значит «до последнего места»? – с волнением в голосе, но, стараясь сохранять видимость присутствия духа, произнес Павел Ильич. – До могилы что ли?

— Ну вот, всегда эти новенькие все путают. – Опять переходя на твердые интонации, как в начале при встрече на кухне, сказал Борис Самойлович. При этом он как-то так приободрился, что не казался уже старым, засыхающим пнем.

Напротив. Появилось в его облике нечто упрямо-зловещее. Будто обязан он исполнить некую ему одному известную миссию. И для ее выполнения, он ни перед чем не остановится. – До могилы, уважаемый Павел Ильич, вас живые проводят. А я вас до последнего места довожу.

— И откуда у людей столько самоуверенности в том, что они все могут предполагать, да еще вслух. Ну, подумалось тебе о могилке, так и молчи, обдумывай свое предположение, никому его не высказывая. – Продолжал наставлять грозный старый сторож.

– Учат их, учат. Сколько уж говорено, что нельзя на кладбище вслух что-либо задумывать. Обязательно сбудется. Только потом это задуманное обернется к ним своим местом происхождения.

— Вот лежит, соколик. С восьмидесятого года лежит. Он, в том восьмидесятом, купил себе новую шестерку. Деньги на БАМе заработал. И такие дальше проекты были, аж голова кружилась. Пригласили его работать старателем на прииск золоторудный. Там деньги тогда, люди говорили, лопатой гребли.

Да вот случилось так, что у друга отец умер. Помогал хоронить. А когда уже все закончилось, засмотрелся на свои новенькие «Жигули». Представились они ему птицей, на крыльях которой унесется он к богатству и успеху. Уже открыв дверь, взял, да вслух ляпнул: «Полетели, моя птица удачи».

Деньги заработал он в тот год сумасшедшие. Вернулся домой, решил загудеть на неделю. И в первый же день впечатался в фонарный столб, на любимой ласточке. Исход смертельный. — После этого монолога в разговоре и в ходьбе наступила короткая передышка.

Шумно посопев в нос, видимо прочищая дыхание, Токарь продолжил, переключившись опять на угоднический тон.

— Или вот давеча. Один заказал вслух перед смертью в беспамятство впасть. Хоть на сколько, потому что он в беспамятстве своем ничего чувствовать не будет.

А самому и невдомек, что ничего толком и не знает о беспамятстве. То как объясняют все ученые врачи, на самом деле не так. – Слова произносились чуть на распев. Глаза у Токаря, при этом странно засветились, будто кто-то дал подсветку.

Павел Ильич начал со скрипом соображать. То, о чем сейчас говорил сторож, и было причиной, зудящего последние минуты, волнения.

— Это ведь он обо мне сейчас говорит. – Не решился почему-то произнести, а лишь подумал бухгалтер. Вслух же, не скрывая театрального сарказма, спросил.

— А как на самом деле?

— На самом деле, лежащий долго без сознания, лежит так не потому, что он не слышит, не видит и не чувствует. Он очень даже хорошо чувствует. Особенно острую боль во всем теле, которая и не дает человеку подняться. Да что там подняться. Шевельнуть какой-либо частью тела не возможно. Лишь только начинают напрягаться первые клеточки, тут же, как током, пронзает тело боль. Впору закричать, так нельзя. Крик – это ведь тоже напряжение. Боль лишь удвоится.

Вот и лежит он так неподвижно и глаз не открывает, чтобы те от света не болели. Все слышит, все чувствует. Но сделать от боли ничего не может. Старается от всего избавиться, ни о чем не думать. Но это не всегда получается. И тогда – боль, боль, боль.

Проводят они, касатики, время в таких муках, кто как. Кто несколько дней помучается, а кто годами мыкает. Столько гадости от своих близких наслушаются за это время.

А все потому, что твое безмолвное тело только обуза теперь. В пору закопать бы. Да нельзя — пульс прощупывается. – Угодливо мяукало старое лицо с подсвеченными глазами.

— Я что, получается, сам себе накаркал уйти в последний путь таким вот образом? – Не в силах больше молча думать об этом, выпалил Колючка.

— Заметьте. – Борис Самойлович, направил руку, с торчащим указательным пальцем, в лицо Павла Ильича. – Не я вам об этом сказал.

Тут сознание бухгалтера на миг поплыло. Когда же оно вернулось в полной мере, стоял он перед центральными кладбищенскими воротами, всегда распахнутыми настежь, но сегодня почему-то прикрытыми.

Старые погнутые двери, еще сохраняли следы давно нанесенной краски, которую уже не возможно было определить. Одна половина была светлой, другая темной.

Неожиданно сзади опять замяукал Токарь.

– Вот и добрались, Павел Ильич, до места, где мы в последний раз вместе. Дальше вы пойдете один. Выбирайте куда. В светлую, или в темную.

С этими словами ноги, не слушаясь, понесли Колючку к светлой половине, которая как в кино нарастала, стремительно закрывая собою все пространство, превращая его в поток мягкого, но холодного света.

В понедельник, Павел Ильич Колючка не появился на работе. Ближе к обеду, в приемную позвонила его жена и сообщила, что у ее мужа случился инсульт, и что в настоящее время он лежит без сознания в четвертой городской больнице в реанимации.

Через 20 дней, впавшего в кому бухгалтера, выписали из больницы домой. Руководство компании, где он служил, взяло на себя расходы по поддержанию жизни в теле, посредством нужной аппаратуры.

Так он пробыл в бессознательном состоянии долгих семь месяцев. После чего произошло нечто необъяснимое, с точки зрения современной медицинской науки.

Дверь спальни, в которой лежало тело, оказалась запертой изнутри. Это обнаружила, как всегда заходящая в спальню по утрам, Катя.

Она долго искала запасные ключи. А когда дверь была отворена, Павел Ильич уже был мертв. Тело лежало на полу рядом с кроватью, опутанное оторванными от аппаратов, проводами и шлангами.

    9 марта 2008 года, Бишкек

© Барвинок Ю.Ф., 2008. Все права защищены
    Произведение публикуется с письменного разрешения автора