Отверженный

Вступительная статья

Тимур Зульфикаров

НАДЕЖДА ТАДЖИКСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ…

Одил Нозир – прекрасный, острый, «каламфурный» журналист.

И вот я прочитал его рассказ – «Отверженный»

Я почему-то подозревал, чуял как волкодав – волка, что Одил – талантливый писатель…

И моя многолетняя литинтуиция меня не подвела…

Рассказ мастерски написан, сюжет кинематографичен, точен, герои исполнены нежных, хотя и трагических чувств. Язык душист, ароматен, как первый мёд. Бит не убивает поэзию и философию.

Таджикистан, этот заповедник детство, огромный Детсад, страна живых чувств, которых мало осталось на Западе и даже в стране Достоевского – в Святой Руси…

Везде живые человеческие светлые чувства любви, дружбы, благородства, жертвенности, нежности заменены прагматизмом, деньгами, злобой, ненавистью… войной… смертью…

Одил Нозир – певец светлых чувств и идей, хотя сюжет рассказа трагичен.

Но очистительный катарсис снимает боль страшных событий, о которых повествует новелла. Сюжет уникален, как и должно быть в рассказе…

Молодой писатель – опытный журналист. Он мотается по стране, по дальним кишлакам и городам, хорошо знает жизнь и душу народа, а это – духовный божественный. Хлеб художника слова… Но злободневная журналистика может убить писателя…

Я вспоминаю Габриэля Маркеса, который тоже был блистательным журналистом, но потом бросил эту кипящую суету современности, которая давила его, и сел за роман «Сто лет одиночества»…

Пожелаю и Одилю Нозиру совершить такой мужественный поступок, ведь писатель – это не грохочущая река иль бешеная автотрасса, а тихая задумчивая завод… иль одинокая козья тропинка…

Мне кажется, что Одиль одна из реальных надежд таджикской словесности… Я уверен в этом.

Будем ждать стратегического романа иль испепеляющей своей нежностью повести!..

Иль бриллиантового ожерелья уникальных таджикских новелл!..

Ждём!..

Идём в магазин книги!..

«…У вас есть книга Одиля Нозира?..»

Одил Нозир

ОТВЕРЖЕННЫЙ

(рассказ)

«Всё тайное рано или поздно становится явным»

Сократ

Вот уже месяц, как в дальнем углу сада он занят усердным трудом. Отмечает карандашом, пилит, примеряет набросанные на бумаге эскизы на свежевыстроганной доске и ставит стамеской зарубины. Никто не знает, чем он занят и что он мастерит. Если кто и заходит во двор по делу, или проходит за плетеной оградой мимо его угла в саду, приветственно кивает в его сторону и, негромко произнося дежурное: «Дай Бог тебе сил!», спешно удаляется. Иногда он, молча, кивает в ответ на приветствие но, чаще, никого не замечает… Даже близкие не решаются узнать у него, что это он задумал построить? Только отец, который, как выяснилось, не отец ему, как-то сказал:

– Сынок, остановись, брось работу, не истязай себя, ты же слабый еще после болезни!..

– Нет, отец, не пытайтесь меня остановить… это очень важно для меня – И так посмотрел на старика, что тот осекся на полуслове и побрел восвояси…

С того дня старик только тяжело вздыхал, наблюдая со стороны за работой сына, но на расстояние разговора не решался подойти…

Он и сам не знал, когда и зачем эта навязчивая идея вселилась в него. По какой причине он должен создать именно это?.. Болезнь прогрессировала день ото дня. Вдобавок ко всему, вот уже который день его мучает кашель. Прошедшей ночью, когда взошла полная четырнадцатидневная луна и, непривычно осветив ночное небо, разбудила всех тварей в округе, он не спал. Лай бродячих собак, беспорядочное кваканье лягушек, стрекот цикад, уханье совы, журчанье арыка за окном и вообще любой посторонний шорох раздражал его, он никак не мог погрузиться в долгожданный сон, забыться и хоть на время уйти от нестерпимой боли… Все население села было охвачено дремучим сном. Только он один не спал в целом мире… Беспрерывный, глубокий кашель выворачивал наизнанку его больные, потрепанные легкие, каждый вдох воздуха отдавался болью в груди. Закружилась голова, в глазах потемнело. Последним усилием воли он заставил себя подняться с постели. Шатаясь, на дрожащих ногах, подошел к столу, где стоял термос с горячим чаем. С трудом наполнил стакан, добавил в чай ложку меду и кусок набота, размешал и мелкими глотками выпил сладкую горячую смесь. Дыхание участилось, простуженные легкие стали реже извергать кашель. Он спешно вернулся в постель и, плотно окутавшись в одеяло, закрыл глаза в ожидании сна на этой теплой волне, но сон не приходил… Тепло внутри, сменилось холодом. Зацокали зубы, тело затряслось лихорадочной дрожью. Поднялась температура. Он дрожащей рукой достал, предусмотрительно поставленный возле ложа термос и, наполнив наполовину стакан, отпил несколько глотков теплого чая. Через некоторое время больное тело покрылось холодным потом… Внутри его все горело, а он дрожал от холода… В таком состоянии и застал его долгожданный сон. Разбудил его крик соседского петуха, и тут, он услышал звонкий звук стучащей струи молока о дно пустого ведра, это мать ранним утром, сидя на корточках, доила корову. Он встал с постели. Кризис болезни прошел, и он чувствовал себя с утра уже лучше. Умывшись во дворе из железного рукомойника, он прошел на веранду. Мысль о том, что скоро, всего через несколько дней, он уже не будет чувствовать этот запах парного молока, что никогда больше не увидит, как сорвавшись с привязи теленок, отберет губами сосок материнского вымя из рук доярки, и что, возможно эти запахи, последние запахи, которые он вдыхает на этом свете, и что, может, этот звук стучащего о дно ведра струи молока, последний из звуков, что он слышит в своей, такой недолгой и никчемной жизни, сжала его сердце…

– Тилав, сынок, это ты так неслышно прошел мимо меня? Так и напугать можно! – Голос матери вернул его в действительность. Мать уже подоила корову и, передав ведро с молоком Тилаву, пустила нетерпеливого теленка к вымени коровы. Тилав пригубился к ведру и начал жадно пить свежее парное молоко.

– Хорош, хорош! Достаточно, сразу много не пей, тебе нельзя много, слабый ты еще!

Тилав, после того, как мать зашла в дом, накинув чапан на плечи, стал прогуливаться по двору. Лучи утреннего солнца постепенно осветили весь двор и все вокруг. Ах, какое прекрасное утро, какое очаровательное начало дня!.. Солнечное тепло придало сил его больному телу. Он присел на сухой пень давно спиленного дерева. Ничего он еще не успел увидеть в этой жизни. Хоть и рос, окруженный любовью и заботой, хоть и не нуждался ни в чем. Уважаемый в округе отец, нежная и заботливая мать, четверо крепких и состоятельных старших братьев и две красавицы сестры. Рос он крепким и здоровым мальчиком … Пока не услышал эту весть. Весть, которая перевернула всю его жизнь, весть, которая стала причиной его болезни и нынешнего состояния.

После того, как Тилав сдал свои документы в одно из высших учебных заведений столицы и, пройдя все экзамены, стал студентом, он получил место в общежитии с другом детства Фаридуном и с еще двумя своими однокурсниками. Его отец всегда говорил: «Тилавджан, в нашем селе нет ни одного человека, который разбирался бы в электричестве, стань специалистом в этом деле. Если в каком доме или во всем селе возникнут проблемы с электричеством, ты сможешь устранить аварию и подаришь людям свет и тепло, что может быть благороднее и благодарнее этой работы? Уже месяц, как в нашей конюшне нет света, я много раз ходил к сыну Наджво с просьбой наладить, но он-таки не соизволил прийти к нам. Видишь, сынок, каким важным стал этот выскочка благодаря своей профессии. Где было видано, чтобы сын Ишана Акбархана ибн Джунайдулла Астарабадского так унизился перед сыном Халика Хурсанда-оборванца?»

В один из мрачных дней истории человечества, в день, когда были взорваны башни-близнецы и большая часть населения мира скорбела по жертвам теракта, в день, когда песчаная буря накрыла Душанбе и мелкая пыль, попадая в гортань, затрудняла дыхание людей, когда наступил кошмар для сердечников и больных астмой и гипертонией, в день, когда Сатана взял управление временем в свои руки, Тилав, с нехорошими предчувствиями, переступил порог общежития. Потянув дверь своей комнаты и, не успев войти, он, вдруг услышав свое имя, остановился…

– Бедняжка Тилав до сих пор не знает своих истинных родителей, и деда с бабкой называет папой и мамой…

– А как так случилось?

– Эту историю в Нилане и Наджво все знают, кроме Тилава, но все поклялись перед его родными и друг перед другом не травмировать психику мальчика…

– Даа…

Отец Тилава, который был на самом деле его родным дедом, слыл уважаемым человеком в деревне. Его отец, Ишан Акбархан был из рода Ишана Джунайдуллахана Астарабадского, почти весь народ этой долины были последователями его религиозных учений, да и отец Акбархана, Ворисбек Астарабадский был в своё время правителем этой долины и предки этого народа, когда-то, присягали ему на верность. Из наследников этой династии по мужской линии остался только отец Тилава, который умудрился и при советской власти работать на руководящих должностях, за что до сих пор к нему обращаются не иначе, как «Раис», то есть, начальник. Он родил и вырастил достойных своего имени детей, которые пользовались уважением среди односельчан. И сыновья и дочери его имели крепкие зажиточные хозяйства, не нуждались материально ни в чем, и служили хорошим примером для своих земляков.

По соседству с ними жил некий Касим Кудрат, у него был больной, умственно помешанный сын по имени Нурсултан, который беспорядочно бродил целыми днями, где хотел, и заходил, как к себе домой, в любой двор, и в любой дом. Люди знали его с детства, считали безобидным и ничуть не опасались. Когда ему было лет шестнадцать, он или случайно, или по чьему-то злому умыслу, увидел непристойный фильм, и больное воображение толкнуло его на поиски вотворения в жизнь увиденного. В тот день полоумный Нурсултан случайно забрел во двор Раиса, пройдя по безлюдному дому, он вдруг заметил во внутренней комнате мирно дремавшую над книгой Захру… Когда, наконец-то, крики насилуемой жертвы были услышаны, и люди заспешили на помощь, они застали бедную Захру всю в слезах, избитую и исцарапанную, с растрепанными волосами и в разорванных одеждах … Она, плача навзрыд, пыталась укрыть себя сорванной, видно в процессе борьбы с насильником, оконной занавеской.

С криком: «О, моя несчастная дочь!» ворвался в дом прибежавший на всеобщий переполох Раис. Захра, услышав голос отца, стремглав выбежала из дома во двор и, босая, по снегу, добежав до сарая для коров, рыдая, бросилась в темный угол… Раис, весь бледный и растерянный, сел на этот старый пень, на котором сейчас сидел Тилав, и заплакал, как ребенок…

Мать и отец Нурсултана, Касим и Хабиба стояли тут же, растерянные, опустив головы от горького стыда за свое чадо, и не знали, что делать. Наконец, Касим набрался храбрости и нарушил своим обращением к Раису всеобщую напряженность.

– Раис, семь наших колен были соседями…

– Помню, Касим…

– Но этот злосчастный случай, происшедший сегодня, опозорил семь моих колен перед твоими предками и перед тобой…

– Не надо, Касим, предки здесь не причем…

– Я завтра загружу свой скарб и вместе с женой и детьми покину нашу деревню.

– Что теперь может изменить твой отъезд?

– Поможет тебе...

– Нет, не надо уезжать Касым! Твой сын больной. Здесь нет твоей вины.

Но в этот момент случилось то, чего никто не ожидал. Старший брат Нурсултана, Нуриддин, который только прошлым вечером был помолвлен с дочерью Фатхуллы, подошел к Раису, упал перед ним на колени и, взяв его руку, сказал:

– Дядя Раис!?

– …?

– Мне очень стыдно за поступок Нурсултана…

– Ты-то здесь причем, сынок?

– Я не хочу, чтобы этот злосчастный случай покрыл позором мою семью и память моих предков. Я женюсь на Захре, не отказывайте мне, дядя, клянусь, что не обижу ее никогда и буду ей защитой на всю жизнь, пожалуйста, примите мое предложение!

– Но ты же, сынок только прошлым вечером был помолвлен с дочерью Фатхуллы?

– Она красивая и прилежная девушка. Без мужа не останется. А жизнь Захры разбита моим больным братом.

Раис встал с места и, ничего не сказав, вышел на улицу… Нуриддин оглядел народ и сказал:

– Забудьте, люди, этот случай, оставьте суды и пересуды свои…

Но как говорится: «Можно запереть ворота города, но рты людей – никогда!»

Так прошло девять месяцев, девять дней, девять часов и девять минут… Люди собрались у дома Раиса в ожидании появления на свет нового человека.

Мальчик.

Все поздравляли роженицу. Только Захра даже взглянуть не захотела на только что появившегося на свет ребёнка…

Мать запричитала: «О, дочка, не отвергай дитя, не гневи Бога, покорми его грудью, ведь, в конце концов, молоко твое застынет в груди… Заболеешь, ведь…»

Но Захра никого и ничего не слышала. Она сдаивала молоко из грудей на корни вот этого орешника, из древесины которого сейчас Тилав что-то строгал… Шесть месяцев она методично сдаивала свое молоко под это дерево, пока не засохло оно в грудях. За это время она ни разу не взяла сына на руки, ни разу не приласкала и, когда он плакал, ни разу не качнула его люльку. А когда стала женой Нуриддина и они стали жить отдельно от родителей, поставила условие, чтобы Тилав остался в доме дедушки, и никогда никто не посмел ему сказать, кто его истинные родители.

– Если хотите, растите его, а нет, скиньте с Черной Скалы! – такими были ее слова.

После свадьбы и рождения совместного ребенка Захра с Нуриддином переселились в деревню Наджво, которая находилась в нескольких километрах от Нилана, за Черной Скалой. Тилав, когда она в редких случаях появлялась в доме своих родителей, обращался к ней, как к сестре, и называл ее – апа.

– Вот такие дела, – сказал Фаридун, закончив свой рассказ. Земля зашаталась под ногами Тилава. Закружилась голова, потемнело в глазах. На дрожащих ногах, держась за стену, он выбрался на улицу, во двор общежития. Ощупью нашел скамейку. Сел. Сколько времени он был в таком состоянии – не помнит… Помнит, что просто сидел, без всяких мыслей, в оцепенении, полностью опустошенный… Очнувшись вспомнил, что когда подходил к двери общежития, одна его рука была в кармане пиджака, она и сейчас была в том же положении…

Вернувшись домой, он взялся за дело. Вот уже месяц, как спилив ореховое дерево, то самое дерево, на корни которого Захра сдаивала свое молоко, мастерит из него свою задумку. То, что он посчитал необходимым обязательно сделать… Только он один знал, что мастерит, какую вещь создает, но по нему было видно, что он доволен результатами своего труда. Он был доволен тем, какими красивыми получились, вырезанные им на досках, цветочки и традиционные узоры, как ярче становились они, по мере высыхания, под ровным слоем лака. Он был доволен тем, что его труд приближается к завершению и скоро он достигнет своей цели… После того, как он узнал историю своего происхождения, мир для него окрасился в черный цвет. Ни днями, ни ночами не оставляли его невыносимые душевные страдания. Мысль об отверженности его, о бессмысленности его существования, о ненависти к нему со стороны женщины, которая была вынуждена его родить, не давали ему покоя. Он перестал заботиться о себе. Этой зимой простуда свалила его с ног. Четырнадцать дней не опускалась ниже 39-40 градусов температура его тела. Скоро туберкулез его убьет…

В бреду он то просил прощения у своего сумасшедшего отца и бросившей его матери, то обвинял их в бессердечии и предательстве… Сумасшедший отец и мать, которая сказала, чтобы сбросили его с Черной Скалы… Он всех простил. Только почему так поздно он узнал правду?!.. Если бы это произошло в детстве, он бросился бы, хоть на мгновенье, на минуту, в объятия своей родной мамы…

– Так это же люлька-качалка, сынок! Только зачем она такая огромная?

– Два метра и 20 сантиметров.

– Значит, целый месяц ты мастерил люльку, только зачем, да ещё такую?

– Так надо…

По просьбе Тилава отец-дед помог ему перенести его творение на середину двора. Отец-дед и мать– бабушка почувствовали в его настроении, что-то неладное… Особенно напугала эта неестественная люлька маму-бабушку. Она не могла оторвать глаз от красивых узоров, так искусно вырезанных по дереву на этом нелепом предмете…

– Мама, – голос Тилава вернул ее в действительность.

– Да, сынок, – едва молвила она.

– Приберите эту люльку-колыбель всеми необходимыми атрибутами, ну и накидку сшейте на нее. Через часа три я вернусь…

– Я не успею за три часа сшить необходимую накидку…

– Тогда накройте ее обычным покрывалом. Я пошел…

– Куда?!

– Скоро вы всё узнаете.

Он направился к заранее оседланной лошади. Вставив одну ногу в стремя, вскочил в седло.

– Да куда ты в таком состоянии?..

– Дело есть.

– Да что это за дело такое спешное, что в домашних шароварах и в одной майке надо ехать? Оденься хоть…

Тилав повернул лошадь вспять, снял с гвоздя висевший на столбе чапан и, накрыв им плечи, подстегнул лошадь. Вот уже три-четыре месяца, как он не может одеваться в приличные одежды. Его больному телу неприятны прикосновения любых одежд, кроме вот этих шаровар из мягкой хлопковой ткани. Последние новые брюки он купил себе три месяца тому назад, после того, как выписался из больницы. За это время он сделал одиннадцать новых проколов на ремне, чтобы, хоть как-то, удержать спадающие брюки на тощем теле.

Село Нилон осталось позади, он направил своего коня в сторону села Наджво. В сторону того села где жила Захра. Сёла Нилон и Наджво разделяла между собой гора Черная Скала. Все население Наджво были выходцами из Нилона, так что и они называли себя нилонцами. Да и расстояние между ними было в получасе пешего хода…

Когда Тилав въехал через распахнутые ворота во двор дома Захры, крикнув: «Апа!», он позвал ее. За всю свою жизнь он только вот второй раз прибыл в дом Захры. Почему-то папа-дедушка и мама-бабушка не приводили в детстве его сюда, да и сами они очень редко бывали здесь. И Захра редко посещала их. Наверное, их отношения остались натянутыми с того дня, как Захра отказалась от Тилава и не хотела его видеть в своей жизни.

– Что случилось, Тилав-джан?

– Ничего, сестра. Только вам надо срочно поехать со мной…

– Неужели кто-то из родителей заболел… или умер кто?.. – мелькнула тревожная мысль в ее голове. Когда, наспех собравшаяся, встревоженная Захра подошла к сидевшему на лошади Тилаву, тот со словами: «Так будет быстрее» помог ей забраться на круп лошади. Они тронулись. Захра, чтобы не упасть, сомкнула в объятии свои руки на поясе Тилава. Теплые руки матери придали его слабому телу дополнительную энергию. Эта энергия так грела его озябшее, истощенное тело, как не могло согреть летнее знойное солнце. Он, незаметно, отпустил поводья и, для вида, слабо хлестнул плеткой по крупу лошади…

Так и ехал бы и ехал в теплых объятиях матери. Он не хотел, чтобы эта дорога закончилась, не хотел, чтобы руки матери разомкнулись на его поясе. Не хотел! Все его существо говорило: «О, Нилон, не приближайся! О, Бог, пусть извергнутся небеса дождями! Пошли сель на нашу дорогу! Такой сель пошли, чтобы дорога через Черную Скалу стала непроходимой, чтобы я со своей матерю не смог проехать в Нилон и не смог бы вернуться в Наджво, чтобы мы остались тут на всегда… О, Черная Скала, о гора, с которой меня завещала сбросить моя мать, о дикие звери, не дождавшиеся моего младенческого тельца для поедания!..

О, Аллах, не допустивший этого! О, Аллах, лишивший жалости мою мать, продли эту мою последнюю дорогу! Разлучи матерей, живущих в Нилане, с сыновьями, живущими, в Наджво, пусть разлука заставит матерей больше любить своих детей. Пусть все дети почувствуют такую любовь к своим матерям, какую чувствую сейчас я! И пусть продолжается наш путь на этой старой гнедой лошади бесконечно. Пусть теплое дыхание моей матери будет одувать мою шею…»

В это время на Тилава напал такой кашель, что все его тело затряслось под чапаном, подкладка на вороте окрасилась кровью… Захра даже не спросила, что с ним и почему он так кашляет. А Тилав думал о том, чтобы кровавые капли кашля не попали на держащие его за пояс руки матери. Чтобы эти кровавые сгустки, возможно, куски его разорванных легких не испачкали ее руки и, не дай Бог, не расстроили ее…

И вот они уже в Нилоне. Они въехали в двор. Захра, когда увидела невредимыми мать и отца, немного успокоилась, но по их расстроенному виду поняла, что все-таки что-то здесь стряслось. Тилав, после того, как привязал лошадь, неуверенным шагом, пошатываясь, подошел к люльке и здесь снял с себя чапан. Тут все, увидев его окровавленную майку, заохали…

– Сынок, что случилось?

Он молча снял майку и незапятнанной стороной протер грудь и шею.

– Мама!

– Что, сынок? – ступила к нему мать-бабушка, но Тилав жестом остановил ее.

– Нет, не вы, бабушка, а родная мама, которая родила меня!

– О чем ты, сынок… – попыталась перевести разговор бабушка, но Тилав: – Я хочу, чтобы моя мама, хоть раз за всю мою жизнь запеленала меня в моей люльке, в колыбели, которую я сделал своими руками… Не трудитесь, я все знаю и нет у меня сейчас ни времени, ни желания на суды и пересуды.

Тилав залез внутрь колыбели, лег на спину и вытянулся во весь рост.

– Мама Захра! Вяжи, пеленай мои ноги и мои руки, качай, качай люльку и пой, пой песню колыбельную…

Слезы полились из глаз Тилава, все заплакали… Захра стояла, окаменевшая, без движения и беззвучно плакала, слезы ручьями текли по ее щекам.

– Не плачь, мама, вяжи руки и ноги мои… и пой, «алла» пой, колыбельную пой. Эту колыбель я построил для того, чтобы до последних мгновений своей жизни слышать песнь матери и уснуть, убаюканный, родной мамой, хоть раз в жизни… А когда умру, вы меня не перекладывайте в табут, отнесите меня на могилку в этой люльке, в красивой люльке, а не в старых кладбищенских носилках. Обязательно несите мое тело в моем гахворатобуте… Эти красивые узоры не просто узоры, это письмена. Хотите, прочитаю? Нет, не буду. Плакать будете. Ох, как плакать будете… Это ореховое дерево, из ствола которого я смастерил эти похоронные носилки – колыбель, приходилось мне молочной сестрой или братом, скорее всего, братом, уж очень твердой оказалась его древесина… Но, теперь, это не важно… Прошу, исполни, мама, мою первую и последнюю просьбу к тебе… Запеленай меня, как пеленают матери своих малых детей, только вяжи крепко, так, чтобы не болталось мое тело в ней, когда понесут меня на кладбище…

Отец, положив руку на плечо Захры, легонько подтолкнул ее. Захра опустилась на колени перед люлькой. Сначала связала ноги Тилава, предназначенным для этого дела поясом, а потом руки. Она пеленала его к люльке, как пеленают малое дитя. И начала потихоньку раскачивать…

– Пой, колыбельную, мама, пой…

И Захра запела, сначала тихо, шепотом, потом все громче и громче и так, что на ее голос собрался в их дворе почти весь Нилон. Захра качала колыбель и пела песню о своей несчастной жизни, пела о злосчастном трагичном дне, о том дне, когда сломалась ее жизнь, о том дне, когда она возненавидела весь белый свет и потом и его, Тилава. Как, с годами, проснулась материнская любовь её к потерянному сыну, и как она ждала и боялась дня, когда он обо всем узнает… Слезы лились ручьями по её щекам… Она пела первую и последнюю колыбельную песню своему умирающему сыну, вставляя между причитаниями – алааее, алааеее, баю-баюшки… Пела, как она себя корила всю жизнь за брошенные ею сгоряча слова, чтобы сбросили его с Черной Скалы… Долго пела и баюкала, а когда подняла голову, чтобы вдохнуть глоток воздуха, увидела, что почти половина населения Нилава стоит вокруг нее и все плачут. И Нуриддин стоял тут. Здесь стояли и те, кто в день, когда произошло насилие, были во дворе их дома. Тилав слушал и плакал вместе со всеми…

– Мама! – слабый голос Тилава заставил всех замереть в напряжении.

– Слушаю, мой сыночек!

– Сыночек… впервые ты назвала меня сыном…

– Теперь буду называть часто, всегда!

– Мама прислонись лицом к моему лицу… – Захра тихонечко склонилась над Тилавом и прильнула щекой к его щеке. О, Бог! Лицо матери пахло так же, как древесина спиленного им орешника. И дерево, и его плоды имели запах матери. В детстве, он прямо под орешником колол орехи и доставал ядра из скорлупы, так вот, оказывается и они имели запах его матери. О, Бог! Если бы он знал, что они пахнут молоком его матери, он бы относился к этому дереву, как к святыне. И орехов с этого дерева кушал бы больше… Жаль… Постепенно душистые, родные ароматы увели Тилава в иной мир. В тихий и спокойный мир, где нет боли и нет страдания…

Прислушавшись, мать поняла, что ее ребенок засыпает… Двадцатидвухлетний ребенок, посапывая как младенец, заснул, заснул вечным сном… Захра бережно оторвала свое лицо от лица Тилава, будто боясь разбудить его… Только ничто уже не могло разбудить Тилава.

Душанбе,

2015 г.

Перевёл с таджикского Саид Сангин

© Одил Нозир, 2015