Старик

Повесть лауреата Русской премии-2006. Трогательная история о развитии отношений между стариком, живущим на берегу моря, и падшей женщиной, которую старик случайно спас при попытке утопиться. Их встреча изменила жизнь им обоим

Из книги: Талип Ибраимов. Старик и Ангел: Повести. – М.: Издательство «Европа», 2007. – 232 с. Издание осуществлено при поддержке Фонда им. Б.Н.Ельцина
    УДК 82-3
    ББК 84-44
    И82
    ISBN 978-5-9739-0135-6

    Асанов плыл легко и мощно, воображая себя могучей рыбой. Он с удовольствием вошёл в эту роль и ни о чём не думал, всецело сосредоточившись на радостном ощущении своей не убывающей физической силы, на чуткой отзывчивости каждого мускула большого тела.
        Он двигался, как машина, не давая себе отдыха, будто силы у него были беспредельны. Иногда ему казалось, что он мог бы переплыть море. Смутно так чувствовал: так, наверное, плод в утробе матери предчувствует свою будущую жизнь в поднебесном пространстве на просторах земли. Что поделаешь, до сих пор посещала его эта дурацкая уверенность, что мог бы запросто перемахнуть море, хотя он никогда не удалялся от берега, а перемещался вдоль, чтобы в случае чего — мало ли что может случиться —  двумя-тремя сильными рывками выброситься на безопасное место.

    Асанов плыл, ничего не слыша и не видя, — все звуки гасил шум прибоя, а взгляд упирался во мрак горизонта. Неожиданно в это привычное звуковое сопровождение его заплывов ворвалось нечто постороннее, будто что-то большое и тяжёлое упало с неба в море.
        Асанов развернулся, озираясь, по-птичьи повёл головой. Спокойна была водная поверхность, ровно и неудержимо катились волны. Пустынен был и берег, а слева темнела громада Верблюжьего мыса с чётко вырисовывающейся при лунном свете площадкой на вершине, откуда обычно в хорошую погоду ныряли в море отчаянные позёры и бесшабашные любители риска.
        Асанов поплыл дальше. Обычный его маршрут — где-то около километра в сторону от Верблюжьего мыса, потом — назад, опять — туда-сюда, и так — до полного удовлетворения, но не изнеможения. Усталости он не знал, никогда не доводя себя до состояния упадка сил, определяя свои пределы здравым расчётом.
        — Спасите! — где-то рядом прорвался пронзительный женский вопль. Асанов снова развернулся и увидел, как ближе к берегу кто-то, захлёбываясь в крике, пытается не утонуть. Он резво, в несколько саженок, подплыл к утопающей и, обхватив её одной рукой поперёк туловища, потянул к берегу. И в то же мгновение в него судорожно вцепились руки, и он ушёл под воду. Он попытался оторваться от женщины, но она, приникнув намертво, камнем тянула вниз. Смертный холод пронзил Асанова: находиться в нескольких метрах от берега и утонуть таким идиотским образом — этого не вмещало его воображение. Он никогда не спасал людей и поэтому думал, что это несложно.
        Она судорожно прижималась к нему и сковывала его движения. Нечеловеческим усилием ему удалось немного оторваться от неё, и, пользуясь этим, он, отчаянно работал руками и ногами, рванулся вверх. Вынырнул вместе со своей гибельной ношей и, не сознавая, что делает, крикнул:
        — Спасите!
        — Спасите! — прохрипела и женщина.
        Она опять потянула его в глубину. Он успел перехватить солидную порцию воздуха и теперь действовал хладнокровнее. Прежде всего, он понял, что ему не вырваться из объятий женщины, если будет продолжать вести себя нерешительно, и — как следствие — непременно пойдёт вместе с ней на корм рыбам. Он, напрягаясь изо всех сил, сделал ещё одну попытку подняться над водой, высунуть хотя бы лицо, нос. Это ему удалось. Глотнув воздуха, он ударил женщину по голове, чтобы оглушить и сделать транспортируемой.
        — Козёл!.. Убивают!.. А-а-а! — неожиданно ожила она.
        Женщина оказалась на редкость стойкой на удар, поэтому пришлось бить несколько раз. Наконец обмякла, а его она отпустила раньше, защищаясь.
        Он схватил её одной рукой за волосы, другой стал загребать во всю мочь. Он боялся, что эта необыкновенно живучая женщина придёт в себя и недавний ужас вернётся снова, и тогда неизвестно — выживут ли они.
        Очень скоро — время летело быстрее ветра — ноги ощутили дно. Он встал. Поспешил поднять голову женщины, чтобы она не захлебнулась бесповоротно. Отдышался, оглядывал её при свете луны. Она была голая. Лунные лучи делали её выпуклости скульптурно выразительными.
        Он поднял её и понёс к берегу по мелководью.

    Асанов не спеша, со знанием дела растирал её нежную, упругую спину и ощущал пугающее возбуждение, точь-в-точь как в годы далёкой юности. Эта неожиданная прыть собственного тела раздражала его, и, чтобы отвлечься от неё, он усиливал напор морализаторских сентенций, благо для этого почти не требовалось умственных усилий, да и она оказалась весьма терпеливой слушательницей.
        — Сейчас всем очень тяжело, очень тяжело, но надо вытерпеть, — говорил он и искренне верил в бальзам своих слов. — Потом будет лучше, обязательно будет лучше, вот увидите!.. Нельзя поднимать руку на свою жизнь... Это преступление, если хотите, перед человечеством! Потому что мы, все мы, единый организм, и смерть каждого ударит болью всех, понимаете, всех нас, оставшихся в живых!..
        — Слушай, дед! — она открыла глаза. Заткнись, а?
        Он застыл, поражённый.
        — Не надоело? — продолжала она, обдавая презрением. Целый час несёшь такую муру, что уши отваливаются! Сам подумай, хрен старый, что ты несёшь?.. Я, значит, подохну, а тебя ударит болью? Ха-ха! Да ты и знать не будешь!.. А если и заурчит где-то в кишках, пропердишься — и пройдёт... Понял?
        — Извините, — промямлил он, растерявшись вконец.
        — Культурный, гад! — она села, усмехаясь, брезгливо разглядывая старика. — Все сволочи — культурные... Ты мне ответь, старый мудак, зачем ты меня спас? Кто тебя просил?!
        — Вы же кричали...
        — Мало ли чего я кричала!.. Заорёшь поневоле, если костлявая вцепится в горло... И вообще, что ты там делал ночью?
        — Плавал.
        — Тоже мне чемпион! — со злобой сказала она. — Припёрло тебя на мою голову... С жиру беситесь, гады, даже подохнуть не дадите!..
        Она вплотную приблизилась к нему. Он отшатнулся, так как от неё несло густым перегаром. Проклиная себя, не мог заставить себя уйти или хотя бы отвести глаза от её крепких грудей, тяжёлых точёных бёдер, не мог унять противную дрожь во всём теле. Она словно гипнотизировала его.
        Она сидела голая, нисколько не стыдясь и не тяготясь этим, непринуждённая, словно всю жизнь, подобно обезьяне, жила без одежд, и с нескрываемой насмешкой глядела на Асанова.
        — Вот, пожалуйста, наденьте! — он протянул ей халат, по-мальчишески лизнул пересохшие губы.
        — Ишь, застеснялся! — усмехнулась она, но халат взяла. Не торопясь, надела с какой-то ленивой, будто у сытой тигрицы, грацией. Потом, взглянув на Асанова, налила из бутылки в стакан, выпила. Этой водкой он протирал её.
        — Фу! — поморщилась она и, встретившись со взглядом Асанова, энергично добавила: — Нутро нужно, дед, прогреть, нутро!.. Что эти тёрки-мёрки? Для дурных рук работа! Нутро — главное! Тогда не простынешь, не околеешь!.. На, глотай, дед!.. Тоже дрожишь, как мокрая курица!..
        Он послушно выпил, не отводя от неё зачарованных глаз.
        — Что ты, дедуля, всё пялишься? — неожиданно спросила она. — Или жалеешь, что спас?.. Правильно делаешь, что жалеешь. Таких,  как я, дед, нужно травить — как тараканов  давить, а ты, старый мудак, спас, пошёл против ветра! Ха-ха-ха!
        Она заметно опьянела.
        — Может, супчику согреть? — спросил он, вставая.
        — Сиди, дед!.. Всё равно на всю жизнь не наешься!.. Чего ты всё пялишься? Или влюбился, а? Ха-ха-ха!
        Он молчал, борясь с дрожью.
        — Или трахнуть хочешь, дед? — она улыбалась, издевательски прищурившись. — У тебя пушечка ещё работает?
        — Не надо!.. Не говорите так! — вскрикнул он, потом, успокоившись, добавил: — Вам не идёт такой тон. Вы такая красивая... такой лоб благородный… пожалуйста...
        Он смолк, словно поперхнувшись: возбуждённая плоть стесняла его и физически и морально, поэтому считал себя не вправе возмущаться или проявлять другие благородные чувства, как бы нагло она себя ни вела.
        — Во даёшь, дед! — захохотала она. — Ох, и лапшегон! Виртуоз! Паганини!.. Всё-таки трахнуть хочешь, лиса старая! Иди сюда!
        Сделав неожиданный выпад, она схватила и потянула его к себе, другую руку — о, ужас! — она сунула ему между ног, ощупывая то, что доставляло ему неудобство все последние минуты.
        — Ого, дед! Как лом!..
        У Асанова помутилось в голове, и он, зарычав по-звериному, бросился на неё.
        О господи, тысячекратное благодарение тебе, если ты есть! Вернулось семя жизни, зерно, откуда буйным цветом прорастают все радости мира! Вернулась поэзия, музыка, вернулся жизни смак!
        Навстречу бил горячий ветер, и он, как в молодости, мчался на молодой неукротимой кобылице в блаженный рай под несравненные рулады, которые слаще и неотразимей всей музыки земной и небесной.
        — О-о-о! Как хорошо!.. Ты — не дед!.. Ты — дьявол!.. Чемпион! Дед, дед! Ты во сколько шуб одет?!.. О-о-о! Умираю! О...
        И тотчас закричал, закукарекал, зарычал и он, задыхаясь от блаженства, пронзённый насмерть сладчайшей молнией.
        Всё. Огонь рассеялся, утишая разбег, стыла кровь, и он, старый, выпотрошенный, лежал на пьяной женщине, лежал, обжигаясь, как об горячую печь, а она, медленно облизывая алые, как рассвет, губы, уже засыпала.

    Асанов соскользнул с топчана и побежал в дальнюю комнату, где не был уже пять лет, с тех пор как умерла жена. Он прибежал в бывшую супружескую спальню, не чуя пола под быстрыми ногами, словно прилетел. Упал на колени перед портретом красивой женщины во цвете лет и, рыдая — откуда только взялись слёзы? — залепетал жалко и неразборчиво, картинно простирая руки к портрету, — если бы кто увидел его, то, вероятней всего, предположил, что старик отчаянно и неумело позирует:
        — Любимая!.. Прости меня!.. Я всю свою жизнь любил тебя больше своей жалкой жизни и никогда не изменял тебе, даже в мыслях!.. Я хранил свою преданность тебе и после того, как ты ушла в иные дали... Жизнь моя длилась в воспоминаниях о тебе. Я не знаю, что сегодня случилось со мной... Затмение, паранойя… выброс отравленного семени...
        Он ударил себя по голове, заплакал сладкими слезами покаяния.
        — Прости, любимая, прости!.. Я больше не буду...
        И склонился в низком поклоне — лбом до земли, как обычно мусульмане возносят свои страстные мольбы к далёкому Аллаху... А с портрета бесстрастно взирала на его мучения красавица во цвете лет с благородной осанкой и непререкаемым взглядом.

    Под утро Асанов проснулся от шума в соседней комнате. Вбежав туда, он увидел, что ночная гостья, широко распахнув шкаф, бесцеремонно перебирает одежду, довольно громко комментируя:
        — Дерьмо!.. Неужели не найдётся ни одной приличной тряпки?!
        — Что вы делаете?! — старик решил тряхнуть стариной: встал в позу высокомерного недоумения.
        — Ты что, дед, слепой? — она даже не обернулась.
        — Оставьте шкаф моей жены в покое! — задохнулся он в непритворном гневе.
        — Да пошёл ты!..
        — Вы…вы... хамка!
        — Заткнись, старый мудак! — она яростно повернулась к нему. — Ты что, дед, права качаешь?! Сперва утопить хотел, потом избил до полусмерти — гляди! — синяки по всему лицу, а потом изнасиловал, как последнюю сучку!.. да тебя расстрелять мало за такое зверство!..
        Асанов почувствовал, как от страха, внезапного и неудержимого, зашевелились его редкие волосы. Он, почти парализованный, упал на диван.
        — Ладно, дед, не какай, — усмехнулась она, — я не то, что ты, я добрая. Не буду тебя расстреливать, на пятнадцать лет спрячу... Если, конечно, будешь вести себя смирно...
        И, отвернувшись, опять полезла в шкаф.
        — Всё дорогое, а сшито — дерьмо! — бормотала она.
        — Это одежда пожилой женщины, моей покойной жены, — осторожно заметил Асанов. — И сшито, как полагается для пожилой женщины...
        — А то я не догадалась, — хмыкнула незнакомка. — С гонорком была твоя баба! Всё дорогое... кружева, золотые блёстки... Спрашивается: зачем ослу золотое седло? Ха-ха-ха...
        — Перестаньте издеваться! — вскрикнул Асанов. — Я вам ничего, абсолютно ничего плохого не сделал!.. Более того...
        — Во даёт! — перебила она. — Избил, топил, насиловал — и ничего не сделал?!.  Да за такое в Америке член отрезают...
        — Пусть отрезают! — забывшись, запальчиво крикнул он.
        — И не жалко такое сокровище? — с усмешкой спросила она, выждав паузу. Он опомнился.
        — Вы авантюристка! — сказал он. — Вы добром не кончите.
        — А ну заткнись! Обнаглел!.. Ты у меня ещё поплачешь кровавыми слезами!..
        — Боже мой!.. Неужели вы меня, семидесятилетнего старика, как вы изволили выразиться, засадите в тюрьму?!
        — А почему бы и нет? Смотри, что ты со мной сделал! — она обернулась к нему: под левым глазом темнел синяк.
        — Случись такое с тобой, ты бы уж меня не пожалел, — пылко продолжала она, — Не пожалел бы, мигом упрятал!.. Это ведь зверство, самое настоящее зверство, дикари — и те поделикатнее... Как голодный тигр набросился, я сегодня ходить не могу, но я доползу до родной нашей милиции и про все твои подвиги расскажу…
        — Не надо, пожалуйста... — прошептал он через силу.
        — Ух, какой культурный!
        — Что вы от меня хотите?..
        — Такое преступление дорого стоит.
        — Сколько?
        — Дай время, старик.
        — Простите, я вас не понял.
        — Мне нужно время, чтобы перешить пару платьев, не пойду же я голая!.. Пусть синяки сойдут... а потом надо залечить душевную травму после зверского изнасилования...
        — Залечите травму. Дальше?
        — Деньги.
        — Сколько?
        — Потом договоримся...
        — Сколько? Мне нужно точно знать — сколько...
        — Старик, не гони лошадей!..

    Целый день она спала, а он потерянно бродил по двору, временами плакал.
        — Дед, есть что выпить? — спросила она за ужином, когда он, сервировав стол, сидел в углу холодно-отстранённый, жуя с непроницаемым лицом, всем своим видом выказывая ей презрительную покорность.
        Он встал, достал из кухонного шкафа бутылку коньяка и подал ей.
        — Коньячок попиваешь, насильник кровавый! — пошутила она.
        Он молчал, не глядя на неё.
        — Почему ты молчишь? — не отставала она.
        Ему не хотелось разговаривать с ней.
        — Значит, решил объявить бойкот? Переживём! — она ловко откупорила бутылку, налила в стаканы: — Тяпнем, дед!.. Или ты того... Брезгуешь, а?
        Он не отвечал, глядя на неё тяжелым взглядом.
        — Ну, ты, дед, даёшь! Прямо как Отелло! — засмеялась она. — Только не надо меня душить, ладно? Придёт время, я сама смоюсь... давай лучше, дед, жить в мире!.. Не поверишь, дед, меня мучает совесть, что я так нагло на тебя наехала... давай, дед, выпьем мировую! Не могу пить одна, хоть лопни!..
        Он молчал, хотя уже убедился, что его выразительная отстранённостъ мало действует на неё.
        — Пей, дед! А то скандальчик устрою!
        Он вздохнул и взял свой стакан.
        — Вздрогнем, дед, за нашу любовь!
        Он выпил, стараясь не глядеть на неё. Пожевал картошки. Она закусывала шумно и, похоже, не заботилась о том, какое впечатление может произвести.
        — Давай ещё по одной!.. Рванём теперь за наше сотрудничество!
        Асанов чокнулся и выпил залпом: ему было так плохо, что он захотел напиться.
        — Ох, дед, спаиваешь ты меня! — шутила она в своём духе для собственного увеселения. Встала, развинченно прошла по кухне. — Но я больше не буду. Я стойкая, морально передовая женщина! Понял?
        — Ага! Давайте выпьем за морально безупречную женщину!
        — Да ты, дед, шутить умеешь, оказывается! — засмеялась она. — А ведь дурачком притворялся.
        Помолчала и неожиданно серьёзно добавила:
        — Боюсь напиться, опять какой-нибудь фокус выкину...
        И жалко улыбнулась. Асанов вздрогнул, глядя на неё.
        — Дед, помассажируй, как вчера! — развязно сказала она, словно стыдясь за свою жалкую улыбку. — Вода уж больно холодная была...
        Он поднялся и пошёл за ней, находя сладостное удовольствие в безропотном подчинении.

    Едва прикоснувшись пальцами к её обнажённой спине, он почувствовал, как будоража, неостановимо надвигается возбуждение, знакомое по вчерашней ночи. Он мял и разглаживал ей спину, и его бросало в пот от желания, неудержимого, как скакун на старте.
        — Ты чего, дед, дрожишь?
        — Я не дрожу.
        — Я же чувствую...
        — Вы, простите меня великодушно, ошибаетесь, — сказал он, сглатывая слюну...
        Вдруг эта странная молодая женщина неуловимым кошачьим движением вывернулась на спину и сказала не то всерьёз, не то издеваясь:
        — Дед, изнасилуй меня ещё раз!.. Всё равно больше одного срока не дадут!..
        Он глядел на холмики её грудей с тёмно-красными, как вишенки, сосками, на полные бёдра, которые вспучивались сразу у коленных чашечек и, расширяясь, убегали вверх, чтобы стремительно опасть у безвольно-нежного живота, и чувствовал, как возбуждение душит его. Но он сжал челюсти и процедил:
        — Не хочу!
        — Врёшь ведь!
        — Не хочу! — повторил он упрямо.
        — Пускай мне будет хуже! Ха-ха!
        Отсмеявшись, она повернулась к Асанову, который сидел на стуле, упёршись взглядом в стену.
        — Дед, я тебе срок сбавлю! Скажем, вместо пятнадцати — десять, а если постараешься, могу и на пять, а?..
        — Нет! — повторил он, словно заведённый, уже плохо соображая.
        — Всего годик оставлю!.. Ха-ха-ха!
        — Перестаньте издеваться! — заорал он.
        — Ого!.. Наконец мужчина проснулся. Ха-ха-ха!
        Она хохотала, дрыгая ногами. Он, шатаясь, встал, чтоб уйти. Глянул на неё, хотел сразить презрительным взглядом — и всё, конец! Оборвалась струна, и он, уже не владея собой, набросился на неё, ощутил жаркое дыхание ответного порыва, и они понеслись наперегонки к желанному материку неземного блаженства...

        Потом они лежали посреди ночи под тихий шелест листьев за окном, примирённые, нежные, и лениво переговаривались, борясь с обволакивающей дрёмой.
        — Дед, а тебе правда семьдесят?
        — Да.
        — Ты всегда был такой сильный?
        — Не знаю.
        — Не поняла.
        — Покойная жена была сдержанна в этом отношении.
        — А другие женщины?
        — Я любил свою жену.
        — Ты хочешь сказать, что не знал других женщин?!
        — Да.
        — Да не может быть!.. Ты врёшь, дед! Святость на себя напускаешь?
        — Зачем?
        — Ты мамонт, дед! Музейный экспонат. Мне страшно повезло! Ха-ха-ха!
        Она засмеялась, но почти тотчас же, словно устыдившись, смолкла. Погладила ему плечо. Он не шелохнулся, лежал, как неживой, прикрыв глаза. За окном неумолчно стрекотали кузнечики, где-то тоненько протявкала собака, а в комнате раскачивались причудливые тени, придавая некую сказочность всему происходящему.
        — Как тебя зовут? — спросил он.
        — Рита... А тебя?
        — Сеит Асанович.
        — Можно я буду тебя называть дедом?
        — Как хочешь.
        Она тихо засмеялась. Он вздохнул.
        — У тебя есть дети? — спросила она, выждав долгую паузу
        — Два сына, дочь.
        — Где они?
        — В городе. У всех свои квартиры. Старшему под пятьдесят.
        — Внуки, поди, уже взрослые...
        — Старшей внучке под тридцать.
        — Почти как мне, — усмехнулась она. — Можно сказать, что ты трахал внучку.
        — Тварь! Мразь! — вскочил он, яростный, готовый разорвать её на куски. Она спокойно и с любопытством глядела на него.
        — Ох, какие мы недотроги!
        — Мразь... — всё не мог успокоиться он.
        — Что я такого сказала? Почему все боятся правды?
        — Прости! — выдохнул он с усилием после долгого противостояния взглядов и стремительно вышел из комнаты.

    Асанов возился в огороде: ставил подпорки для набирающих тяжесть помидоров. Стояло прекрасное летнее утро с бездонным, без единого облачка небом, с игрой и волшебством пронзительно чистых цветов — золотых, зелёных, синих... Рита как потерянная бродила по саду, то и дело останавливаясь, озираясь, будто невзначай попала на незнакомую планету, где всё внове и удивляет, изредка рвала траву,  жевала, и в глазах её почему-то стояли слёзы.
        Асанов не заметил, как к нему вплотную подошёл щёгольски одетый старичок, который ещё издали стал снисходительно улыбаться.
        — Бог в помощь!.. Да спорится твоя работа, мой дорогой!
        — Спасибо, — выпрямился Асанов. — Здравствуйте, Раим Султанович!
        — Всё трудимся, дорогой?
        — Как видите.
        — Это хорошо, что трудимся. Труд, знаешь, сделал из обезьяны человека.
        — Вы до глубокой старости большой мыслитель, Раим Султанович!
        — Хм... У тебя, я вижу, к старости зубки прорезались?
        — Искусственные, — улыбнулся Асанов.
        — Вот проходил мимо и решил заглянуть, — неспешно начал Султанов, настраиваясь на долгий разговор.
        Асанов тревожно огляделся. Увидев приближающуюся Риту, он резко оборвал собеседника:
        — Вы каждый день проходите мимо, Раим Султанович!.. А сегодня, извините, мне некогда!
        — Дорогой мой, что с тобой? Ты заболел?.. Полвека в этом доме меня принимали как брата, а сегодня ты гонишь, как последнюю собаку! — с апломбом несправедливо обиженного начал Султанов, но Асанов опять перебил его:
        — Я действительно очень занят... Дел — невпроворот!..
        — Тебе жалко полчаса поговорить со мной?
        — О чём?
        — Ты хочешь сказать, что я неинтересен?
        — Я хочу сказать, что мне надоели одни и те же разговоры ни о чём, переливаем из пустого в порожнее!..
        — Вот какой ты стал!.. — через долгую паузу с горьким недоумением сказал Султанов. — Забыл, как, бывало, по три-четыре часа меня слушал, в глаза заглядывал преданно, даже что-то записывал, хотя я ничего умного вроде и не говорил... Эх!..
        Асанов почти не слушал его, глядя на Риту, которая подошла к ним.
        —Господи, как здесь хорошо! — сказала она Асанову.
        — Здравствуйте! — обрадовался Султанов, преображаясь при виде молодой привлекательной женщины. Он изысканно поклонился, выдал обаятельную улыбку — старый ловелас не терял формы.
        — Здравствуйте! — остро глянула на него Рита, подозревая в нем причину дурного настроения Асанова. Восторженность сошла с её лица, оно стало отчуждённым.
        — Хорошо — не то слово, здесь, с вашего разрешения, изумительно! Я сам когда-то выбрал этот участок у берега рядом с собой и подарил своему лучшему другу, — Султанов небрежно кивнул на Асанова. Тот встретился с испытующим взглядом Риты и вдруг ощутил, как в грудь, словно клюв вольной птицы, ударила уже давным-давно беспробудно дремавшая гордость. Он выпрямился и презрительно сказал:
        — Господи, сколько можно твердить одно и то же? Наверное, в Кыргызстане не осталось ни одного человека, кому бы ты не сообщил о своём подарке. Правда, ты всегда забываешь об одной существенной детали: твой подарок был ответом на мои подарки...
        — Что ты, бедный ты мой, мог мне дарить? — пренебрежительно сказал Султанов, подчёркнуто пренебрежительно, поскольку его занозил непривычно независимый тон Асанова, да и сами слова, сказанные в присутствии молодой заинтересовавшей его женщины. В таких случаях в молодости он был беспощаден, а что он мог сделать теперь? Разве что сыграть на интонации, на напряжении голосовых связок.
        — Ну, например, идеи, — не сбавлял тон Асанов, которому вдруг стало не безразлично, как он будет выглядеть в глазах Риты.
        А Рита переводила насмешливый взгляд с одного старика на другого: её потешал этот нестареющий задор, извечный задор самцов, воюющих за расположение самки.
        — Почему это ты мне дарил? Это были наши идеи. Мои и твои, насколько мне помнится, — примирительно сказал Султанов, видя, что Асанов закусил удила.
        — Твоих не было. Ты бесплоден.
        Султанов понял, что проиграл, но не таков он был, чтобы отдать последнее слово кому-то. Он усмехнулся и сказал многозначительно:
        — Не я, а моя жена. От других женщин у меня были дети...

    Каяться и плакать перед портретом жены стало для Асанова такой же необходимостью, как утренняя зарядка. Помимо того, что покаяние успокаивало совесть, оно давало кроткий благостный настрой душе, не снисходящий к мелкой злости, позволяющий на всё смотреть отстранённым взглядом, в котором, как соль в пище, было растворено тайное любование своей святостью.
        Он стоял на коленях под непререкаемым взглядом жены и каялся:
        — Свет души моей, прости! Не знал, не гадал, любимая, что в этом проклятом теле осталось ещё столько сумасшедшей силы! Прости, благороднейшая из благородных... Я люблю тебя и помню  ежечасно!..
        Громкий хохот заставил его вскочить на ноги. У раскрытых дверей стояла Рита и смеялась, глядя на него.
        — Старый козёл! В любви фотке клянёшься, а трахаешь меня!.. Лицемер вонючий!.. Да она, может, в тысячи раз хуже меня шлюхой была, козёл ты македонский!..
        — Убью! — он бросился на неё и, подняв, как пушинку, понёс, преодолевая искушение шмякнуть её об пол изо всех сил.
        Она лежала в его руках, как неживая, не сопротивлялась, не кричала, и это остудило его ярость. Он опустил её на пол.
        Ноги не держали её, она упала и снизу смотрела на него глазами, полными слёз и укора: «Ну почему ты, дед, не убил меня?!.. Почему?!..»
        Асанов, холодея от страха, сообразил, что она хотела умереть. Он всплеснул руками, засуетился, потом побежал в свою комнату и, достав из потаённого места пачку денег, прибежал обратно. Она сидела на диване, сгорбившись, растрёпанная, и выглядела на много лет старше.
        — Что же ты, дед, со мной делаешь, а? Один раз ты мне не дал утонуть, теперь не убил меня, хотя за такое полагается голову отрывать... За что ты мучаешь меня?
        Она подняла голову, глядя на него тусклым, мёртвым взглядом. Он затрясся, упал на колени:
        — Уходи!.. Пожалуйста, уходи! Я боюсь тебя!.. Я ведь за изнасилование только в первый день испугался, а потом думаю — маленькая, несчастная девчонка, пусть отдышится, отойдёт... А теперь — уходи... Больших денег у меня нет, всё дети забирают, но вот пару тысяч я берёг на всякий случай... На, возьми...
        Она даже не глянула на деньги, которые он положил на стол рядом с ней, сидела с грустной застывшей улыбкой.
        — Я голая пришла, голая и уйду, — сказала она.
        — Нет, нет! — заторопился он. — Забирай! Все платья забирай!.. Я тебе кожаный чемодан дам. Всё туда сложишь...
        — Я уйду. Встань, дед! Чего ты торчишь на мослах?! Я тебе не святыня, не жена, торчать на мослах — много чести для меня, обыкновенной потаскушки... Вот это другое дело! Садись!
        — Я тебя провожу — сказал он, чтобы не молчать.
        — Куда? — засмеялась она. — Эх, дед, старый ты, а глупый. Деньги, спрашивается, зачем приволок? Надо было бы, я бы у тебя не спрашивала...
        — Не смей отказываться от денег! — сказал он, не глядя на неё.
        — Что ж, всему приходит конец! — она соскочила с дивана, про шлась по комнате, как по простору свободного пространства. Он затравленно следил за ней.
        — Ты сильно хочешь, чтоб я ушла? — весело спросила она.
        Он кивнул, проглатывая комок в горле.
        — Правильно, дед!.. Я нисколько не обижаюсь. Наоборот, спасибо, что хоть десять дней пожила по-человечески!.. Боже мой, как фартово можно жить, оказывается! Сад, огород — копошись до одурения! А трава, господи, хоть падай на мослы и хрумкай, хрумкай... завидуя корове!.. да не дрожи ты, дед, я уйду! Не переживай!.. Хороший ты человек, хоть и интеллигент. Дай я тебя всё-таки поцелую на прощанье, милый ты мой старикан!..
        Она, привстав на цыпочки, чмокнула его в щёку.
        — Всё! Концерт окончен. Прощай!..
        Она двинулась к дверям.
        — Деньги возьми! — закричал он в отчаянии и бросился за ней.
        — Что деньги? Пыль! — остановилась она.
        — На дорогу, на первое время... Ну, хоть чуть-чуть...
        — Зачем?
        — Как ты будешь жить?
        — Государство прокормит. Оно у нас богатое, хоть изо всех сил притворяется бедным.
        — Платья, чемодан возьми!
        — Зачем?.. Я бы и голая ушла, да не хочу дразнить благопристойных шавок. Прощай, дед! Не кашляй...

    Она выскочила из комнаты, словно пантера выпрыгнула, по крайней мере, так показалось Асанову. Он стоял, как оглушённый, держа в руке пачку ассигнаций. Как будто с того света донеслось, как хлопнула входная дверь. Он вздрогнул. Швырнул пачку денег и бросился за ней.
        — Рита! — заголосил старик. — Рита-а!
        Он нырнул в ночь, заметался, как слепой.
        — Рита! — опять застонал он.
        — Что с тобой, дед? — вынырнула она из ночи.
        Она тяжело дышала, видно, бежала во всю мочь.
        — Не уходи!..
        — Что, дед, трахнуть хочешь?
        Он отвесил ей пощёчину, увидел, как мотнулась от удара маленькая беззащитная головка, сирая, как шар земной, и как глаза этой удивительной женщины блеснули и в них мелькнул не гнев, не страх, а выражение, похожее на счастье, если, конечно, счастье можно выразить взглядом...
        — Не уходи, пожалуйста! — сказал он и заплакал. — Я не могу отпустить тебя в этот страшный мир — одинокую, маленькую, с разорванным сердцем!.. Прости, малышка!.. Не уходи!..
Они плыли в ночи, и звёзды светили им. Она налегала на вёсла, он, скользя как рыба, легко обгонял лодку.
        — Не считается! — азартно кричала она. — Ты раньше начал! Это нечестно!.. Давай ещё раз!
        Он ложился на спину и ждал.
        — Опять нечестно! — кричала она, подгребая лодку. — Опять начинаем на неравных условиях... Ты отдохнул, а я — нет!..
        — Отдыхай! — бросал он и кружил вокруг лодки, как петух возле курочки.
        — Дед! Плыви сюда!..
        Он подплыл, глядя на неё молодыми глазами.
        — Ближе!.. Держись за борт! — завораживала она.
        — Зачем?
        — Поговорить надо.
        — Я слушаю.
        — Дед! — она с таинственным лицом склонилась над ним. — Ты не пробовал когда-нибудь переплыть море?
        — Зачем?
        — Это я задаю вопросы, а твоё дело отвечать!
        — Есть!..
        —Да ну тебя!.. Так пробовал или нет?
        — Нет!
        — Даже в молодости?
        — Да.
        — Ну хоть мысль была такая?
        — Я же не безумный…
        — Бедный ты мой мамонт, бедный...
        — Почему это — бедный? — спросил он, наигрывая обиду.
        — Быть таким могучим и ни разу не попытаться переплыть море — разве это жизнь?!
        — Море не переплывёшь.
        — Но ты мог бы переплыть!
        — Запросто! — засмеялся он.
        — Вот дурачок! — сказала она, раздражаясь тем, что её не воспринимают всерьёз, и, чтобы не дать разгореться злому чувству, взялась за вёсла.
        — Куда?! А-у-у! — кричал он, всё ещё смеясь.
        Она, не отвечая, ускользала в темень ночи.

    В беседке перед домом младший сын Асанова Болот и Раим Султанович Султанов с наслаждением играли в шахматы.
        Донеслись глухие звуки выстрелов. Болот поморщился, как от зубной боли.
        — Мазила! Дурак!.. Как он надоел!
        — Да бог с ним... Пусть развлекается. Тебя, что, убудет?
        — Да хоть раз бы что-то подстрелил!.. Шах!  
        — Не смертельно!
        — Молодчина, дядя Раим!
        — Болот! А тебе не кажется, что она, — Султанов кивнул в сторону, где в глубине сада, подставив  лесенку, собирали яблоки Асанов и Рита, — не дочь фронтового друга, как он представил?
        — Ну а кто же она тогда?
        — Любовница!
        — Не смеши кур! — рассмеялся Болот. — Ты думаешь, у него маячит?..
        — Кто его знает?!
        — А у тебя? 
        — Ещё как!
        — Врёшь ведь, старый пердун!
        — Вру, — грустно согласился Султанов. — Да если бы у меня маячил…
        — Всех старух нашей орденоносной области перетрахал бы! — захохотал Болот.
        — Почему — старух? — обиделся Султанов. — Я бы девочек нашёл, вкус у меня, слава богу, имеется!
        — Ну, девочки с тобой разве что за миллион рискнут.
        — Была бы сила, а миллион найдётся!..
        — Во даёшь, дядя Раим! Да ты сексуальный маньяк!
        — Ага!.. Стрелок без заряда, скакун без ног, — усмехнулся Султанов.
        — Не убивайся, дядя Раим! Всему своё время... Я слышал, ты в молодости класс показывал! — попытался утешить старика Болот.
        — Ещё какой! — оживился Султанов. — Что говорить о молодости, я ведь совсем ещё недавно ни одной партийной дамы не пропускал!
        — Ага, для удобства на работу без штанов ходил...
        — Почему без штанов? — не понял Султанов.
        — Ну загнёшься: снимать-надевать, снимать-надевать... Ты же никого не пропускал.
        — А-а-а! Во даёшь!.. Ха-ха-ха! — Султанов хохотал до слёз.
        Болот, что-то соображая, внимательно разглядывал Султанова.
        — Слушай, господин миллионер! — Болот прищурился и продолжил в полушутливом тоне, чтобы в случае отказа было не так обидно. — Я хочу открыть дельце, да первоначального капитала кот наплакал. Займи под проценты тысчонок пятьдесят — сто, короче, сколько не жалко, через год-два отдам. Проценты сам назначай.
        — Что за дельце?
        — Верное, прибыль бешеная. Правда, не совсем в законе, но это не страшно...
        — А если я умру? — после некоторого раздумья спросил Султанов.
        — Разрою могилу и долг вложу в зубы черепу.
        — Ну и наградил же тебя бог языком!
        — Шучу, шучу!.. Не дай бог, случится такое — построю я над твоей сиротливой могилкой такой шикарный мавзолей, что все плебеи от зависти полопаются!..
        — Построишь?! — впился Султанов в Болота немигающим взглядом.
        Болот выдержал взгляд: он знал, что задел то, о чём постоянно думает Султанов.
        — Честное слово! — сказал Болот.
        — Я дам тебе деньги, — со вздохом сказал Султанов.
        Болот с изумлением глянул на него. Не верилось, что их полушутливый разговор привёл к внушительному результату.
        — Дядя Раим!.. — выдохнул он, всё ещё не веря в ослепительную удачу.
        — Что — дядя Раим?.. Не человек, что ли?!. Привыкли, понимаешь, считать, что я жлоб, а я ведь не жадный, я расчётливый, деловой...
        — Точно... — успел вставить в паузу Болот.
        — Для кого мне этот мусор беречь? — вдохновился Султанов. — Родственники — жадная свора, ждут не дождутся моей смерти, чтобы всё захапать!.. А потом до своей собственной будут грызться за моё наследство. На них нет никакой надежды. А тебе я верю. Поклянись, что построишь мавзолей!
        — Ну, дядя Раим!.. Что за детские штучки?!. Я тебя не узнаю! Я сказал — построю, значит, так и будет. Клянутся только лжецы и подлецы, а у меня есть слово, которое я держу. Я построю в любом случае — даже если ты мне сейчас и не дашь денег. Понял?.. А лучше — дай бог пожить тебе подольше, порадоваться жизни...
        — Спасибо, родной! — со слезами на глазах Султанов обнял не менее растроганного Болота.

    Асанов и Рита, довольные, что им не досаждают гости, собирали яблоки. Там и сям в траве стояли ящики с яблоками, пустые ящики, высилась гора не отсортированных яблок.
        Асанов стоял среди ветвей на раздвижной лестнице, складывал яблоки в пластмассовое ведро. Рита, быстрая, гибкая, с удовольствием лазила по яблоням, взбираясь на самые макушки.
        — Сорвёшься! — сказал он, с тревогой вглядываясь в тоненькие веточки, на которых она повисла.
        — Одной нахлебницей меньше будет! — отшутилась Рита, сияя глазами, принимая ещё более картинную позу.
        Он поджал губы, демонстративно отвернулся.
        — Дед! Дедуля! — ласково позвала она.
        Рукава широкого платья она, чтобы не оцарапаться, подвязала у запястий и была похожа на птицу, особенно когда взмахивала руками, чтобы удержать равновесие.
        Он то и дело взглядывал на неё и тут же отводил глаза, словно спасал их от слепящего солнца.
        — Ой! — вскрикнула она.
        Он испуганно вскинулся, а она, довольная, засмеялась и протянула ему крупное, с алым румянцем по бокам яблоко.
        — Держи! И не дуйся!.. Ты — не пацан. Ты довольно взросленький уже! Я даже слышала, что ты — старик... Но это — злостная клевета! Правда?..
        Он заулыбался, понимая, что не надо бы улыбаться, что улыбка у него сейчас глупая-глупая, но ничего не мог с собой поделать — растягивало рот до ушей...
        Сам Асанов в эти мгновенья, когда он одной рукой тянулся за яблоком, а другой держался за ствол дерева, тоже походил на птицу, большую, что раскинула свои мощные крылья, пытаясь защитить маленькую от чего-то ужасного и злого, наползающего снизу, от земли...
        — Во-во! Знаешь, как тебе идёт улыбка! Ты становишься лет на пятьдесят моложе, и зубы сверкают, как настоящие!.. Ух, ты мой красавец неотразимый!..
        Она, перегнувшись, ухватила его за ухо и дёрнула пару раз.
        — Дети увидят!
        — Ну и пусть видят и завидуют! — и через паузу решительно добавила: — Вообще-то твои дети — дешёвки!
        — Перестань!
        — Ага! Отец, старик, пашет, а они прохлаждаются!.. Одна ходит-бродит по полям, бормочет как полоумная — стихи сочиняет, оказывается; другой целый день по воробьям бабахает, тоже мне — охотник новокыргызской породы!.. А третий вообще, как женщину, обнюхивает этого плюгавого соседа... А мой дурачок — старичок за всех пашет!..
        — Они же устают на работе, пускай отдыхают...
        — Ну да, а ты, конечно, набездельничался!.. Что ж, кати тележку, пока ноги носят!
        — Нам же лучше, что их нет рядом, — примирительно сказал Асанов.
        — Так-то так! Но хотя бы ради приличия предложили бы свою помощь!.. Я просто подозреваю, что всегда было так...
        Он, не отвечал, подтягивал к себе ветку, чтобы оборвать на ней яблоки.
        — Слушай, дед! — неожиданно она опять свесилась к нему, поблёскивая бесовскими глазами. — А твои дети похожи вон на того плюгавого! Такие же маленькие, даже походка та же...
        — Какие же они маленькие?!..
        — Маленькие!.. Ты вон какой могучий, а они?
        — Может, хватит?
        — А то — что? — спросила она с вызовом.
        — Брошусь с лестницы! — ответил он на вызов.
        Он понимал, что ведёт себя глупо, но ничего не мог поделать с собой: вдруг позабылся опыт прожитых лет и вернулась щенячья способность воспринимать крайние проявления как вполне нормальные.
        — Одним дураком будет меньше, — дразнила она. И тут же ойкнула, едва успев схватить его за руку и за воротник рубашки. — Ты что?! С ума сошёл?!..  Господи, пятилетний ребёнок умнее этого старика!..
        Рита, сияя улыбкой, склонилась к Асанову, а он стоял на лестнице, подняв руки, страхуя её, и они были похожи на счастливую супружескую пару птиц, увлечённых любовными играми.

    Смеркалось. Султанов, Асанов с сыновьями и дочерью сидели в беседке, разомлевшие после обильного ужина на свежем воздухе. Рита сновала туда-сюда, убирал посуду и ощущая неотступный липкий взгляд Болота.
        — Спасибо, вы очень вкусно готовите! — криво улыбнулся Болот, когда Рита, которой надоело преследование в чём-то подозревающих глаз, в упор глянула на него, как бы вопрошая: чего тебе надо?
        — Деду спасибо говорите, он готовил.
        — Вы же помогали ему! — не отставал Болот.
        — Надо же было кому-то и помогать! — с вызовом сказала Рита, глядя ему в глаза. — Вы-то все очень переутомившиеся люди!
        Больше всего в жизни Болот не терпел занозистых женщин, недобрым огнём зажглись его глаза.
        — Вот ты какая! Сядь-ка! — не придумав ничего лучшего, он схватил её за руку и усадил рядом с собой. — Поговорим по душам! А это, — он кивнул на оставшуюся посуду, — потом уберёшь.
        — Как ты с ней разговариваешь?! — вспылил Асанов.
        — Нормально, папаша!
        — Ты ведёшь себя неприлично, — заметил Санжар, старший сын Асанова.
        — По-хамски! Позоришь нас! — добавила Ракия, дочь Асанова.
        — Слушайте, господа мудрецы! — сдерживая ярость, обратился к брату и сестре Болот. — Пока ты дырявил небо, а ты шаманила на берегу, я наблюдал за ними...
        Болот кивнул в сторону отца и Риты.
        — Мы наблюдали, — солидно заметил Султанов.
        — Раим Султанович, в прошлый раз, насколько мне помнится, я попросил вас из моего дома, и я не понимаю — зачем вы пришли сегодня? — сказал Асанов, с холодной учтивостью глядя на Султанова.
        — Он пришёл со мной! — сказал Болот.
        — Веди его к себе!
        — Я и привёл его к себе!
        — Ты привёл его ко мне! — отчеканил Асанов.
        — Папаша, что с тобой?!. Зубки прорезаются?..
        — Не смей так со мной разговаривать! — крикнул Асанов.
        — А ты не смей выгонять из нашего дома дядю Раима!.. Как ты мог?! Да он же!.. Он для нас сделал больше, чем ты! Несравненно больше!.. Понял?..
        — Может, он вас породил? — язвительно спросил Асанов.
        Султанов вспыхнувшим взглядом окинул Асанова, но почти тотчас же притушил огонь и опустил голову: уж больно решительно выглядел его вечный подчинённый, и это пугало.
        — К сожалению, это — твоя заслуга. Единственная. Радость не очень большая!.. А в вузы устраивал нас дядя Раим, работу толковую находил дядя Раим, неприятности по службе устранял тоже дядя Раим...
        —Я что-то ничего такого не припоминаю, — сказал Асанов. — Я почему-то всегда думал, что у вас самих есть своя голова на плечах.
        — Хо-хо! Сколько нерастраченной иронии! — всхохотнул Болот и неожиданно, резко оборвав смешок, яростно набросился на Асанова: — А что ты вообще можешь помнить?!. Тебя даже не посвящали в эти проблемы как абсолютно бесполезного. Всё решали мама и дядя Раим. А ты со своим трусливым благоразумием, которое ты, обманывая себя, называл принципиальностью коммуниста, всегда прохлаждался в сторонке! Тебе это было удобно, папаша! И невинность сохранить, и дивиденды чужими руками получить! Да ты просто лицемер, папаша!..
        — Заткнись! — решительно вмешалась Рита. — Да вы все, вместе взятые, мизинца на его левой ноге не стоите!.. Охламоны!.. Сидите на его шее и его же поливаете!..
        Вмешательство чужого человека ошеломило всех. И все молча глядели на неё, будто были смертельно очарованы её страстной репликой. Первым опомнился Санжар.
        — Позвольте, любезная, — необычайно вежливо начал он, — простите меня, но по какому праву вы вмешиваетесь в наши, так сказать, внутрисемейные конфликты?
        — Очень и очень справедливо! — воскликнула Ракия. — Браво, девочка!..
        Султанов хихикал, закрывал кулачком рот.
        — Кто вы такая? — язвительно спросил Болот. — Так называемая дочь фронтового друга отца?
        — Я не дочь фронтового друга. Успокоились?
        — Она — моя жена! — заявил Асанов.
        Ракия вскрикнула. Все молчали, потрясённые.
        — Я же говорил! Я же говорил! — вдруг возбужденно вскочил Султанов и забегал вокруг беседки, бросая торжествующие взгляды на детей Асанова.
        Рита подошла к Асанову и села рядом.
        — Позволь, папа, как всё это понимать? — Санжар растерянно смотрел на отца. — Я надеюсь, ты разыгрываешь нас?
        Но, пожалуй, быстрее всех овладел ситуацией Болот.
        — Вы зарегистрировались? — он остро глянул на отца.
        — Зарегистрируемся, — сказал Асанов, — если это так важно...
        — Где? — облегчённо выдохнул Болот.
        — Где это обычно делают.

        — Ух, вы какие быстрые! — победоносно воскликнул Болот. — Пока я не последний человек в области, этот фокус, папаша, тебе не пройдёт!
        — И на тебя, сынок, есть управа.
        — До бога — далеко, а я — рядышком, — усмехнулся Болот.
        — Да он же импотент! Он — назло всем вам! Чтобы вам ничего не досталось! — вскрикивал между тем Султанов, по-прежнему кружа вокруг беседки. — В психиатричку его! Запомните — вызовите пятую бригаду!.. Импотент несчастный!
        — Успокойтесь, пожалуйста, — обратилась к нему Рита. — Уверяю вас, он не импотент. Если бы вы были молодой красивой женщиной, вы бы сами убедились...
        — Рита, не надо... — поморщился Асанов.
        — Какая женщина, кто должен убедиться? — недоумевал возмущённый Султанов, сверля Риту глазками-буравчиками, потом, поймав насмешливый взгляд Асанова, выкрикнул: — Этот брак категорически невозможен!
        — А ты что, запретишь мне жениться? — спросил Асанов.
        — Но согласись, папа, что брак с такой разницей в возрасте аморален, этически и эстетически непригляден, — осторожно заметил Санжар.
        — Гёте и Лотта!.. Ай да молодец, папа! — воскликнула Ракия и захлопала в ладоши.
        — Заткнись, дура! — заорал Болот. — Тоже мне, нашли Гёте! И ты тоже хорош! Бормочешь про какую-то долбанную эстетику!.. Вы что, не понимаете, что ли, что нас грабят среди бела дня?!. Самым натуральным образом грабят!.. По нынешним временам дом у моря вот с таким садом, с тридцатью сотками великолепного чернозёма миллионы стоит!.. А этот старый кретин отнимает всё это у нас, чтобы подарить вот этой шлюхе!
        Болот поперхнулся. Страшно закричав, Асанов бросился на него и, подняв как нашкодившего котёнка, выкинул из беседки под визги женщин.
        — Не смей бить прокурора! — закричал Султанов. Он — лицо юридически неприкосновенное!..
        — Папа! — попытался остановить отца Санжар, но Асанов небрежно махнул рукой и сбил его с ног.
        Болот не успел подняться, как отец по-медвежьи навалился на него и стал бить куда попало.
        — Больно! Перестань! — орал Болот.
        — Папа!..
        — Дед!..
        Ракия и Рита повисли на его руках, но он стряхнул их.
        — Не поднимай руку на власть! — кружил в отдалении Султанов, — даже у демократии есть предел!..
        — Шакалы! — рычал Асанов. — Убирайтесь!.. Вам мало, что согнали меня с городской квартиры, теперь и этот дом хотите отнять? Шакалы!..
        — Дед, милый, дедуля!.. Пожалуйста, не надо! — Рита вновь отчаянно бросилась к Асанову, но он отшвырнул её.
        — Проси прощения! Убью, как собаку! — Асанов, как щенка, подвёл сына к Рите, которая с трудом поднималась на ноги.
        — Простите, ради бога! — сказал Болот, не глядя на Риту.

    А ночью они вышли в море. Влюблённой рыбой он без устали кружил вокруг лодки, а она гребла медленно, была печальна и задумчива.
        — Дед, а почему ты днём не купаешься?
        — Не хочу.
        — А почему?
        — Некогда.
        — И ты никогда не плавал днём?
        — Да.
        — Странно...
        Грустно улыбаясь, она нагнулась и, зачерпнув ладонью водички, плеснула на него. Он тоже улыбнулся. Ему тоже было грустно. Её настроение неуловимо передавалось ему, как влажность воздуха листьям и травам земли.
        — Не увлекайся, опрокинешься! — сказал он.
        — А я знаю, почему ты не купался днём!
        — Почему?
        — Ты боялся!
        — Кого я боялся?
        — Боялся, что тебе будут завидовать... Да?
        — Предположим, — осторожно сказал он, ожидая каверзы.
        — И ещё, знаешь, чего ты боялся?
        — Чего?
        — Ты боялся, что люди будут мстить тебе за твою мощь!
        — Ага, — невольно улыбнулся он.
        Она поднялась в лодке, прямая и строгая, вся во власти своих эмоций.
        Он хотел нырнуть, уйти под воду, но не решился.
        — Дед, скажи правду! Как перед богом!
        — Можно и так сформулировать, но скорее — я не хотел выпадать из общего ряда, — сказал он, подыгрывая ей.
        — Так ты трус, дед?
        — Да. Я — трус.

    Поздней ночью она проснулась и с криком бросилась вон. Он вскочил и включил свет.
        — Рита! — звал он, не видя её. — Рита!
        Он пошёл по комнатам, зажигал свет. Бились об окна ночные бабочки и другая летающая, прыгающая тварь, стояла настороженная тишина, и казалось, что дом стоит не на земле, а подобно межпланетному кораблю, излучая свет, прорезает бесконечное пространство всеобъемлющей ночи.
        Наконец он нашёл её. Она забилась за книжный шкаф и тихо плакала, спрятав лицо в ладони.
        — Что с тобой?
        — Мне страшно.
        — Почему?
        — Мне страшно!
        — Рита... Маленькая! — он отнял её руки от лица.
        Глаза её бегали, в них стоял неподдельный ужас. Она дрожала.
        — Потуши свет! — попросила она.
        Он щёлкнул выключателем.
        — Там кто-то ходит, — сказала она.
        Прислушались. Падали яблоки. Глухо, почти бесшумно, когда падали в травы, и со смачным стуком угодив в утоптанные проплешины. Одна, вторая...
        — Это падают яблоки, — сказал он. Ранет Семиренко, поспевает к началу октября. Видно, я не дополил: вот и падают прежде срока...
        В саду опять упало яблоко. Она вздрогнула.
        — Вот и я, наверное, подохну прежде срока, — сказала она.
        — Не говори глупостей!
        — Дед! — бросилась она к нему, прижимаясь всем своим дрожащим телом, — давай уедем!
        — Куда?
        — Хоть куда!
        — Не понял.
        — Давай уедем куда-нибудь в далёкий горный аил!.. Туда, где нас никто не найдёт! Я буду работать, у тебя пенсия хорошая — проживём!..
        — А дом?
        — Пусть твои шакалы давятся!
        — А как же жить будем?
        — Руки-ноги есть — проживём!
        — Рита, мне не двадцать лет.
        — Простите, не заметила.
        — Думаешь, легко начинать с нуля в семьдесят лет?
        — Я всю жизнь начинаю с нуля.
        — Ты — другое дело, ты — молодая.
        — Так ты поедешь или нет?!
        — А море?..
        — О господи! — она кинулась в смежную комнату. Заперлась.
        — Рита! — он постучал в дверь.
        — Я сплю, — холодно сказала она. — Не бойся — не повешусь, не отравлюсь, не застрелюсь!.. Ныряй в свою берлогу и не скребись под дверьми!.. Ку-ку!

    Он не спал всю ночь. А на рассвете, когда золотой, густой, как краска, свет лёг узкими дрожащими полосами на пол, он побежал в дальнюю комнату, где всегда пряталась тишина, упал на колени перед портретом жены и плакал, каялся, морщиня и безобразя лицо, и вопрошал в великой тоске:
        — Что мне делать?.. Сердце моё кровоточит, слёзы прожигают мне грудь — что мне делать?!..
        Потом встал и, неимоверно усталый, словно пережил тяжкую потерю, тихо вышел из дома. Его объяла благословенная гармония утра. Долго стоял старик под негреющими лучами рассветного солнца, пережидая ощущение своей чужеродности этому прекрасному миру.
        Наконец он стал таким же невесомым, как этот тополь, эта яблоня, этот дом, эти облака, и он почувствовал, что может, балансируя, пройтись до дальних полей, подняться к небу по солнечному лучу, напряжённому, как канат канатоходца.
        Он медленно двинулся к сараю, взял лестницу и вернулся с ней под окна комнаты, где ночью заперлась Рита. Не торопясь, аккуратно приставил лестницу к стене и, взобравшись по ней, заглянул в окно.
        Она спала на диване, свернувшись клубочком, спокойно и безмятежно, как ребёнок. Рассыпались тёмные волосы, алели сочные губы, необычайной белизной светилось лицо.
        Он стоял на лестнице, вытянув шею, глубоко и радостно вздыхая, и глаза его, глаза много пожившего человека, блестели, как у мальчика.
        Асанов по своему обыкновению копошился в огороде.
        — Дед!
        Он поднял голову. Рита стояла на дорожке, нарядная, с сумочкой в руке.
        — Уезжаю! — сказала она в ответ на его вопрошающий взгляд.
        — Куда?
        — Насовсем! Пора и честь знать, — видя его растерянность, она мстительно добавила: — Или ты и взаправду вообразил, что на всю жизнь очаровал своими дряхлыми мощами?
        Он опустил голову, чтобы она не видела его глаз, если вдруг выступят слёзы.
        — Ты пришла проститься? — спросил он через долгую беспомощную паузу.
        — Я пришла попросить денег на дорогу.
        — Идём! — он, ссутулившись, пошёл к дому.
        — Дай сомов пятьсот. Буду жива — верну, — частила она, вприпрыжку еле успевая за ним. — Вообще-то, дед, если бы ты платил за секс проститутке, ты бы вылетел в трубу!.. А я ведь за доброе слово...
        Он остановился и глянул на неё в упор.
        — Да шучу, дед! — заспешила она. — Шуток не понимаешь! Или аппарат приёма испортился?

    — Я сейчас! — он зашёл в дом.
        Она стояла на солнцепёке, враз утратив нахрапистую уверенность, как только осталась одна. Маленькая женщина с печальными глазами.
        Чтобы подбодрить себя, она отбила чечётку, лихо вскрикнула:
        — И-и-ех-х!
        Он вышел из дома и скорбно смотрел на неё. Она оправила юбку, развязно улыбнулась:
        — Концерт окончен!.. Прима-балерина Маргарита Исаева отбывает на длительные гастроли в Париж!..
        Он молчал, глядя на неё, потом спохватился и протянул ей пачку денег.
        — Возьми!.. Здесь семь тысяч.
        — Ставки увеличиваются!.. Недавно ты мне давал две тысячи, чтоб я убралась, а теперь — семь! Хо-хо-хо!
        — Я продал яблоки, которые собирала ты, картошку, ты и там помогала... Так что это твои заработанные деньги.
        — Дед! Кончай лапшу вешать! Тебе тоже жить нужно. Не возьму!..
        — Бери! Тебе нужнее... У меня есть все, у тебя — ничего...
        — Да я никогда не рассчитаюсь с тобой!
        — Мне ли с тобой считаться... Спасибо, что ты была.
        Асанов склонился и поцеловал ей руку.
        — Прощай, дед! — она отпрянула от него, сглотнула комок в горле. Прощай!.. да хранит тебя бог!..
        У ворот она оглянулась.
        — Не обижайся, милый мой мамонт!.. Я бы принесла тебе одни неприятности! Хорошая собака, когда приходит время умирать, уходит из дому...
        — Не болтай глупостей!.. — вскрикнул он, но она уже выскочила за ворота.
        Вот и всё. Ушла, улетела жар-птица в беспредельный мир, и никакими силами её не удержать, слезами жгучими не остановить — сильным крыльям необходим простор Вселенной, а не объёмы жалкого домика.

    Рита поднялась на гребень холма, где находилась автобусная остановка. Отдышалась, оглядывая тот уголок у моря, который она покидала и где ей было хорошо, как никогда.
        Слева — до самого горизонта — синело море, справа виднелись недостроенные многоэтажки на окраине города, а прямо перед ней лежал кудрявый полудачный посёлок, где жил этот могучий старик. Она отыскала глазами дом, где прожила больше месяца, пробежала по огороду, саду и похолодела от ужаса. У угла сарая раскачивалась человеческая фигура, не доставал ногами до земли.
        — Дед! — вскрикнула она и, плача, побежала вниз.

        — Дед! — она, откинув калитку, ворвалась во двор и побежала через сад.
        Увидела, что напротив сарая, раскинув руки, стояло пугало, которое она издали приняла за повесившегося человека. Знала ведь, что огород усеян чучелами и пугалами, а вот выскочило из головы — и перепугалась до смерти и прибежала, как дура.
        Взбудораженное сердце всё ещё больно сжималосъ, как будто не веря глазам, и она плакала, не могла успокоиться:
        — Дед!.. дедуля!.. Милый ты мой!..
        — Маленькая, что с тобой?!
        Он бежал к ней со стороны дома, большой, надежный, живой. Она кинулась к нему, упала на грудь со всего размаха. От неожиданности он сел на ухоженную грядку прямо на красные, сочные помидоры.
        Асанов обессиленно сполз вдоль стены на землю, обхватив го лову руками.
        Она, плача, калачиком свернулась на его коленях, целовала, тормошила и всё спрашивала:
        — Дед! Ты живой?!..
        — Что с тобой, моя маленькая?
        — Я испугалась.
        — Чего ты испугалась?
        — Мне с горы показалось, что ты повесился... А это — чучело!..
        Она попыталась улыбнуться, но вышла жалкая гримаса. Он молча гладил её, и руки у него дрожали.
        — Я — детдомовская, — вдруг страстно заговорила Рита. — У меня не было ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестёр, ни бабушки, ни дедушки!.. Я всегда была одна, совсем одна среди множества людей!.. Ты стал для меня всем! И братом, и сестрой, и мамой, и папой, и бабушкой, и дедушкой! И ещё — мужем! Су-пру-гом!.. Мне никогда не было так хорошо, как с тобой! И я от тебя никуда не уйду!.. Пусть будет, что будет!.. Ты ведь меня простишь, если что случится, а?!
        — О чём ты говоришь, маленькая?! Это ты меня прости, старого дурака! Что бы ни случилось — я тебе безмерно благодарен...

        А ночью они вышли в море. Она хохотала, гребла изо всех сил, он, блестя глазами, легко уплывал вперёд, возвращался, кружил около, наслаждаясь её присутствием.
        — Дед! Плыви сюда!
        Стояла полная луна, было почти светло, и она получала неизъяснимое удовольствие, следя за тем, как он плыл.
        — Отдышись! — нежно сказала она.
        Он, держась за борт, глядел на неё преданными глазами.
        —Дед!
        — Ау!
        — А ты в молодости не пробовал переплыть море?
        — Далось тебе это море! — бросил он в сердцах.
        — А вот и далось! — прощебетала она.
        — У тебя есть прекрасная способность превращать меня в дурака, — горько сказал он. — А себя в дурочку... Ведь как было хорошо!
        — Прости меня, пожалуйста! Ну не получается у меня быть умной, хоть я и стараюсь изо всех сил... Не убивать же меня за то, что я глупая?.. — вкрадчиво ластилась она, заглядывал в глаза помрачневшему Асанову. Он улыбнулся.
        — Ура-а! — захлопала она в ладоши и, встав в позу, с пафосом добавила: — Люблю тебя, старая обезьяна, за доброту сердца!..
        Он расхохотался, а вслед за ним и она.
        — Ну, я поехал! — он развернулся, чтобы уплыть, превратить переполнявшую его радость в энергию преодоления пространства, иначе она, эта радость, просто-напросто разнесла бы в клочья тело.
        — Стой! — она успела схватить его за руку.
        Лодка угрожающе накренилась.
        — Перевернёшься!
        — И перевернусь, если ты всё-таки не ответишь на мой вопрос. Ты меня знаешь!
        — Нет, я не пробовал переплыть море! — отчеканил он. — Довольна.
        — А почему? — тихо спросила она.
        — Эх, маленькая моя! Когда ты только повзрослеешь?.. Переплыть море, достать звезду — ведь всё это побрякушки, жалкие побрякушки, чтобы не жить, а возбуждаться непонятно чем... Пойми, жить надо вот здесь, а не... какой-то сказкой...
        — А я люблю сказку! — сказала она и вдруг заплакала.
        — Господи! — вздохнул он, обречённо осознавая свою беспомощность перед её капризом или непробиваемой глупостью. Но это осознание не препятствовало неожиданному приливу нежности к ней, щемящей, как воспоминание об умершей безвременно дочери. Он глядел на неё и не знал, что тоже плачет.

    Асанов и Рита сидели в глубоких соломенных креслах, и он вслух читал «Век просвещения« Алехо Карпентьера, а она слушала, полуприкрыв глаза.
        — «...Волны катили спокойно и размеренно, сплетая и расплетая замысловатый узор, отороченный пеной; они напоминали прожилки на тёмном мраморе...
        — Замысловатый узор, отороченный пеной... — шёпотом повторила она.
        Её лицо чутко реагировало на каждый оттенок его голоса, на каждую метафору текста.
        — Что? — поднял он голову.
        — Читай, читай, — замахала она руками, не открывая глаз.
        — «...Зелёные берега остались позади. Корабль плыл теперь в таких синих водах, что казалось — вокруг не вода, а какое-то расплавленное, но уже застывающее стекло; время от времени по этой глади пробегала лёгкая зыбь».
        — О-о! У вас, я вижу, интеллектуальные забавы! — раздался громкий голос Болота.
        Асанов и Рита оглянулись одновременно. Во дворе с видом экскурсантов стояли Санжар, Ракия, Султанов и Болот, а в ворота входили милиционеры.
        — Всё! — побледнела Рита. — Отплясалась...
        — Я же тебе говорил, чтоб твоей ноги здесь не было! — гневно обратился Асанов к Болоту.
        — Я бы рад не быть здесь, но вот известное ведомство вашей любезной супругой заинтересовалось, — подчёркнуто официально сказал Болот.
        — Исаева Маргарита Борисовна? — подошёл к Рите капитан милиции, вежливый и нестрашный.
        — Да.
        — Вот ордер на арест. Следуйте за мной!
        Рита, как неживая, двинулась за ним.
        — Позор! — процедил Санжар.
        — Ужас! — прижала ладони к вискам Ракия.
        — А вы не верили мне! — воскликнул Болот.
        — Товарищ капитан! — опомнился и побежал за людьми в форме Асанов. — В чём, собственно, она обвиняется?
        — Участие в банде. Убийство, воровство и многое другое, — небрежно и устало сказал капитан.
        — Ложь! — Асанов повернулся к Болоту. — Это ты всё подстроил!
        Болот, презрительно усмехнувшись, отвернулся.
        — И не стыдно тебе при свидетелях на известного в области человека наговаривать?! — выступил вперёд Султанов. — Скажи спасибо, что тебя от убийцы вовремя избавили!
        — Стойте! — закричал Асанов, хватал за руки милиционеров. — Это ложь!.. Чудовищная ложь!.. Рита!
        — Это правда, дед! — подняла твёрдый взгляд Рита. — Правда!.. Прости меня! Ты обещал... — сдерживая слёзы, она почти побежала. Милиционеры заспешили за ней.
        — Рита-а! — простонал старик.
        — Дед, я люблю тебя! — крикнула Рита издали.
        В просвете между синими кителями мелькнуло её прекрасное лицо.
        — И я люблю... люблю тебя, маленькая!.. — крикнул он и побежал за милиционерами.
        — Тьфу! — сплюнул Болот. — Ромео и Джульетта, твою мать.
        — Позор на весь город! Анекдоты на всю область... — сокрушался, страдал, Санжар.
        Ракия потрясённо плакала. А Султанов вдруг бочком, словно спохватившись, мелким наскоком подался в сторону дома.
        — Козлы поганые! — вдруг, остановившись, заорала Рита. — Дайте проститься с человеком!
        Её не держали, и она, подбежав к Асанову, прижалась нему, целуя ему руки, лицо...

    — Прости, дед!.. Прости!.. Съедят тебя теперь твои шакалы... А мне дадут на полную катушку — так что не увидимся мы больше на этом свете! Бедный мой мамонт!.. Не увидимся!..
        Она заплакала. Он целовал ей руки и тоже плакал, не в силах вымолвить ни слова.
        — Верь, дед, не хотели мы убивать!.. Не хотели!  Я потом сама себя убить хотела, утопить... Но ты спас меня... Верь, дед, я не пропащая!.. Я теперь знаю, что жить стоит...
        — Идёмте! — потянул её за рукав милиционер.
        — Господи! — крикнула она с силой. — Неужели нет того света?! Неужели — это всё?!..
        — Есть, есть! — воскликнул он, готовый на любую ложь, лишь бы не видеть её страданий, не длить эти страдания на движение её будущей жизни. — Есть тот свет!.. Мы снова встретимся с тобой и будем жить бесконечно, и будем счастливы...
        Он бережно обнял её.
        — Да уведите же её наконец! — в ярости крикнул Болот. — Устроили театр!..
        — Простите, — капитан обратился к Рите. — Надо идти!..
        Глаза у капитана влажно поблёскивали, голос подрагивал — сентиментальный, видно, был человек.
        — Прощай, дед!
        — Прощай, маленькая!
        Она пошла рядом с капитаном. Старик словно окаменел.
        Рита и милиционеры один за другим скрылись за воротами, потом — пение птиц и неизвестность, а ещё потом — заурчала машина и, словно улетающий комар, убывал звуком, уехала в послеполуденную беспредельность ясного дня.
        Он долго прислушивался к тишине, в которой было просторно жизнерадостному чириканью воробьёв. Всё. Надо было как— то жить дальше. Глазами, полными слёз, он оглядел двор, встретился взглядом с детьми, которые, уколовшись о его глаза, торопливо отворачивались.
        Он побрёл в дом.

    Убыстряя шаги, он вбежал в дальнюю комнату и остановился как вкопанный. Перед портретом жены, стоя на коленях, раскачивался Султанов, вздымая ручки, громко заклинал:
        — О моя Бермет!.. Золотая и незабвенная Бермет!.. Как я виноват перед тобой!.. Как мне вернуть моих детей?.. Как мне сказать, что я — их отец, а не этот дурак?!..  О,  моя любимая Бермет!..
        — Что ты болтаешь… о моей жене? — перебил Асанов, холодея от услышанного.
        — Твою жену в тюрьму увели! — резво вскочил Султанов. — А это моя жена!
        — Ты с ума сошёл!..
        — Почему бы и мне не сойти?.. Все сходят... а я, что, хуже?
        — Убирайся!
        — Нет, это ты убирайся! — веско сказал Султанов, глядя прямо в глаза Асанову.
        — Что ты сказал?!
        — Ты что — оглох? Или просто предпочитаешь оглохнуть? Как бывало... Тебе же всегда легче было оглохнуть и ослепнуть, когда надо было действовать!
        — А ну пошёл отсюда!.. — Асанов одной рукой привлёк к себе Султанова, чтобы выкинуть из комнаты.
        — Пусти, дурак! — холодно и надменно сказал Султанов.— Ну? Кому я сказал?!
        Асанов разжал руку.
        — Видно, всему приходит своё время. Надо нам объясниться, — скрипучим, спокойным голосом начал Султанов, неторопливо расхаживал по комнате, будто диктуя секретарше тезисы к выступлению. — Ты помнишь, как пятьдесят лет тому назад ты, юный, двадцатилетний, пришёл ко мне инструктором — я тогда комсомолом заправлял... Могучий ты был парень. Мало что могучий, но ещё — наградит же природа! — красивый, талантливый...
        Султанов задумчиво смолк, подбирал слова. Асанов молчал, пытаясь понять, куда клонит Султанов.
        — Как я тебе завидовал! — продолжал, вздохнув, Султанов. — К тому времени я уже знал себе цену и я должен был доказать себе и всему миру, что я — серый, посредственный, безнадёжный плебей — стану победителем в этой жизни! Я! А не ты.., И я доказал! Для  начала подсунул тебе свою любовницу, и она стала твоей женой. Она всю жизнь любила меня и, думаю, только от меня рожала...
        —  Врёшь!
        — Глянь! — Султанов ткнул пальцем в окно: в беседке сидели Санжар, Ракия и Болот, переговариваясь. — Ты сможешь отличить, который твой, а который мой?
        — Не кощунствуй!
        — Да ты глянь! Хоть раз в жизни посмотри правде в глаза!
        — Это мои дети!
        — Нет, мои! — закричал и Султанов.
        — Нет!
        Видя его беспомощность, Султанов спокойно, сладострастно добил своего несчастного оппонента:
        — Не думай, не возносись, будто, пожив с молодой бабой, ты стал победителем! Я всю жизнь трахал твою жену и подарил тебе своё потомство; я всю жизнь пользовался твоими идеями, значит, трахал и тебя, и сделал из тебя ничтожество. Я — победитель!.. Ты понял, ничтожество, что я — победитель?..
        Султанов замолчал, чтобы отдышаться и, входя в статус победителя, высокомерно вздёрнул голову, презрительно усмехнулся.
        — Понял, понял, — машинально пробормотал Асанов и, не обращая внимания на гримасничанье Султанова, поднял взгляд на портрет жены, вглядываясь в дорогие черты. Что мог он  ей сказать, и что она могла ему ответить?
        Спокойно и недоступно смотрела на него женщина во цвете лет, и бессмысленно было её укорять, проклинать, так же как и молиться, превозносить: она была недосягаема для страстей оставшихся жить.
        Санжар нервно расхаживал около беседки, роняя безутешно:
        — Какой позор!.. Какое несмываемое пятно на репутации семьи!.. Как людям в глаза смотреть?!
        Болот с нескрываемой иронией следил за братом, а Ракия сидела печальная, подавленная.
        — Так что же мы будем делать со стариком? — спросил Болот, ни к кому конкретно не обращаясь.
        Санжар, не отвечал, махнул рукой с видом крайнего отчаяния.
        — А с ним что-то надо делать? — холодно спросила Ракия. — По— моему, его надо просто пожалеть.. и позавидовать.
        — Ты свихнулась на своих стишках!.. Слепая, что ли, не видишь, что он — больной человек?.. — резко начал Болот, но сдержался, увидев, как со стороны дома к ним приближается Асанов. — Глянь на него — и убедись сама!..
        Асанов и в самом деле походил на сумасшедшего: блуждающие глаза, неверная походка.
        — Дети мои! Родные мои дети!.. Вы же мои дети?!..  Вы не бросите меня? — старик, безобразя лицо в заискивающей улыбке, ловил взгляды своих детей.
        — Дорого бы я дал, чтобы не быть твоим сыном!.. Позор на весь город! — сказал Санжар, проходя мимо. Он по-прежнему, как затравленный, метался вокруг беседки.
        — Папа! — не выдержала Ракия и поднялась было, но осеклась и села под выразительным взглядом Болота.
        — Вот это, папа, другой разговор! — улыбаясь, сказал Болот. — А то ведь ерепенился, как молодой! — Он обнял дрожащего отца.
        — Спасибо, родной! — бормотал униженно Асанов.
        — Да не дрожи ты так! — Болот отстранился от отца. — Не бойся, не бросим!.. да и статью за сокрытие преступницы я постараюсь замять...
        Асанов смотрел на самодовольную улыбку сына, на это слегка поднятое правое плечо — классическую позу Султанова, и ему стало не по себе, так как он вдруг увидел не сына, а Султанова — ожившего, молодого. Он встряхнул головой, отгоняя видение.
        — Я не боюсь, — сказал Асанов.
        — Молодец, папаша!
        — Ты его ещё похвали, так он новую уголовницу приведёт! — буркнул Санжар.
        Болот расхохотался.
        Асанов переводил взгляд с Болота на Санжара и наоборот. Он готов был есть землю, дробить зубами каменья — такая съедала его боль, а этим было весело.
        — Скажи честно, папаша, — Болот хлопнул отца по плечу, у тебя с ней... ну... что-то было или ты решил подразнить нас с наследством? Только честно!
        Пелена спала с глаз: чужие они ему, чужие, не понять им его мук, не дождаться ему от них сострадания или хотя бы тёплого слова... Ему даже показалось, что у каждого из них в жестах, мимике было что-то неуловимо султановское, и так как у него на глазах выступили слёзы, то сквозь дрожащий слой влаги ему вдруг увиделось, что рядом с ним находятся сразу несколько султановых: двое кружили на перегонки вокруг беседки, а двое с высокомерно-снисходительной улыбкой смотрели на него... Асанов сплюнул и выбежал со двора.
        — Папа! — бросилась за ним Ракия, но Болот схватил её за руку. — Пусти, дурак!
        —  Не пущу!.. Тихо!.. Не хватало ещё тебе позориться перед соседями. А он... он пусть доиграет роль сумасшедшего до конца!
        По улочке дачного посёлка бежал старик. Редкие прохожие оглядывались на него. Он бежал, никого не видя, ничего не слыша, ощущая себя птицей, всем своим существом устремлённой к морю...
        На берегу моря он неторопливо разделся. Постоял, подставляя грудь под упругие наскоки ветра, глотал глазами необозримую водную ширь. К нему пришло великое спокойствие. Он гордо выпрямился перед лицом моря и, как свободный человек, бросил вызов:
        — Я переплыву тебя, о море!
        И бросился вниз, успев устыдиться собственного пафоса. Вынырнул и, не оглядываясь, поплыл мощными рывками.

    На гребне Верблюжьей горы стояли Султанов, Санжар, Болот и Ракия. Они вглядывались в море, где у кромки горизонта, то исчезая, то появляясь, маячила голова пловца.
        — Куда он попёрся? — сказал Санжар. — Он в самом деле слетел с катушек...
        — Он поплыл спасать свою юную жену — сказал Султанов с подчёркнутым простодушием, которое якобы исключало иронию подленького свойства.
        — Её теперь не спасёшь, — усмехнулся Болот и, не удержавшись, подыграл Султанову: — Скорее, наш гигант замахнулся на море.
        — Какие мы гады, сволочи! — сказала Ракия и заплакала.
        — Давай без истерик!.. Хватит на сегодня одного концерта, — сказал Санжар.
        Ракия не отвечала. Глядя на море, она замкнулась, защищая своё горе, как устрица створками свою нежную плоть.
        — Идёмте к лодочникам! — сказал Султанов. — Опозоримся перед людьми!.. Скажут: отец тонул, а они с берега любовались. Обязательно скажут...
        Внизу, набирая звучность, шумело море — приближался шторм.

© Ибраимов Т., 2007. Все права защищены
    Произведение размещено на кыргызстанском сайте с письменного разрешения автора