Суслики (ОБНОВЛЕНО)

Воспоминания мальчика о суровой колхозной жизни хрущевских времен. Рассказ впервые опубликован в «Литературном Кыргызстане» в 2016 году.

Лето шестьдесят четвертого осталось в памяти, словно любимый черно-белый фильм, отыскивая его вновь и вновь среди наслоений прожитых лет, и вспоминая порой совсем незначительные эпизоды, начинаю осознавать – именно тогда односельчане своими словами и поступками предопределили мне судьбу суслика, покинувшего свою норку.

– Шурка, просыпайся, сейчас скотину в стадо погоним и очередь за хлебом занять надо, а через пару часов я тебя сменю, – мама встала уже давно, успела подоить корову, накормить домашнюю живность, приготовить завтрак. Можно, конечно, поканючить или притвориться спящим, но у мамы не забалуешь, прошлый раз шваркнула холодным мокрым полотенцем по спине, так сон как рукой сняло. Переложить на старших сестер эту нудную обязанность тоже не получится, им идти в школу в первую смену, и они, довольные, нежатся в кровати. Маме учиться не довелось, и она часто повторяет, неучи вроде неё в своей жизни кроме навоза ничего не видят. Сладко потянувшись и сунув босые ноги в кирзовые сапоги, я выскакиваю на улицу. С началом весны металлический рукомойник из тесных сеней вынесли во двор, где вода к утру покрылась ледяной корочкой и обжигала своей прохладой. Плеснув из умывальника в лицо и выпив приготовленный мамой стакан молока, докладываю о своей готовности.

До сельмага рукой подать, срублен он еще в царские времена, и заросшая мхом тесовая крыша напоминает о почтенном возрасте. Когда-то его большие окна с резными наличниками закрывались голубыми ставнями, они и сейчас весят облупившиеся, намертво прибитые к стене крепкой ржавой решеткой. По соседству вторая и последняя местная достопримечательность – железнодорожный вокзал, построенный на одном из ответвлений Западносибирской магистрали. Ровесник сельмага, он недавно окрашен веселой зеленой краской и, заметно помолодевший, удачно скрывает свои годы. От этих зданий и разросся родной поселок Плотниково с небольшими деревянными избами и просторными огородами.

В очереди собралось человек десять. Крайней стоит соседка баба Галя, бывшая ссыльная, которую мама за глаза называет «каторжанкой», но считает лучшей подругой. Её фигура выделяется богатырской статью и необычным нарядом, если все селяне облачились в простые темно серые фуфайки, то соседка донашивает короткий ватник военного образца грязно желтого цвета, перехваченный на поясе офицерским ремнем с просеченной звездой. Баба Галя добрая. Прошлой осенью из города привозила огромный арбуз и попросила помочь его доесть, говорит, одной не осилить. Сама она часто заходит в гости зимними вечерами и рассказывает бесконечно грустные истории. Хотя меня прогоняли в другую комнату, но уж очень хотелось послушать о городе Ленинграде, где она росла и где осудили на десять лет её мужа партийного работника. Перед войной отправили по этапу и бабу Галю с малыми детками. Всё в этих рассказах представлялось неправдоподобным, как можно поверить, что целый эшелон разгрузили в безлюдной тайге, оставив ссыльных выживать в преддверье зимы. «Бог нас хранил», – повторяла соседка, – и не угадаешь, где хуже – на лесоповале или в блокадном Ленинграде, там почти всех друзей и родственников свезли на Пискаревское кладбище. Муж так и сгинул в лагерях, а ей удалось выучить сыновей, теперь они оба инженеры и работают в городе. Отцу почему-то слушать эти истории не нравится, и он предупреждал мамину подругу: длинный язык до добра не доведет, но та смеялась: «Чего мне бояться, деток на ноги поставила, а дальше нашей сибирской глуши и ссылать-то некуда». Тут с ней невозможно согласится, поселок у нас большой и до районного центра рукой подать, а еще за железной дорогой организован совхоз «Заря» с несколькими животноводческими фермами вокруг, если захочешь обойти его из конца в конец – за пару часов не управишься.

Баба Галя ораторствовать любила, ей бы еще маузер на пояс – и вылитая комиссарша из фильмов о революции. Звучным бескомпромиссным голосом она сообщала односельчанам сводки последних новостей со своими комментариями:

– Письмо на днях от племянницы получила, пишет, в Ленинграде проблем с хлебом нет. В магазинах и ржаной, и белый, бери, сколько хочешь, можно даже две булки, и никто слова не скажет. Понятно, почему – иностранцам пыль в глаза пускаем, хорошо мол, живем, скоро коммунизм постоим, а в деревне, кроме картошки, людям жрать нечего. Никита Сергеевич навыдумывал кукурузу сажать, а местное начальство радо стараться. Все покосы и пастбища распахали, а толку, пшик. Как будто не видят, не успевает она вырасти за холодное сибирское лето.

Очередники слушают крамолу, опустив голову, не вступая в дискуссию от греха подальше. По мне так эти пересуды ведутся от непонимания, какое светлое будущее нас ожидает. В школе на стенде, обтянутом красным сукном, накладными буквами выложено: – «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», а ниже текст «Морального кодекса строителя коммунизма», который каждый школьник должен выучить наизусть. Откуда его знать старенькой бабе Гале, да и, к сожалению, не доживет она до тех светлых дней, а то бы сама убедилась, как всё будет здорово, никаких очередей и хлеба завались. Учительница рассказывала, при коммунизме в магазинах не будет продавцов, а сознательные товарищи сами подойдут и возьмут продукты, сколько им необходимо. Оставалось подождать всего двадцать лет. На это время мной запланированы учеба в институте, интересная и обязательно героическая работа на благо страны.

Меж тем вредоносная информация продолжала будоражить души односельчан:

– В областной газете фельетон пропечатали. Журналист мужика выследил, который три булки хлеба купил, а у него дома немецкая овчарка живет, а у тещи еще и поросенок имеется, так они эту живность хлебом кормят. Вот и выходит – мужик с собакой весь урожай извели. В царское время Россия-матушка всю Европу зерном снабжала, а теперь по миру пошли. Христа ради, побираемся. Как говаривал мой репрессированный муж: коль разбросаешь ворохами – не наберешь крохами.

Стоять холодно, на дворе вторая половина мая, а свежесть раннего утра бодрит до дрожи. В спешке я не догадался одеть под телогрейку какую-нибудь курточку, но сбегать домой или просто попрыгать, чтобы согреться, не позволяет груз ответственного поручения. Дядя Степан Павлюков, не поздоровавшись, живым монументом пристроился в очередь. Стало неуютно, почему то я с детства побаиваюсь отца своего друга Лёньки. Возможно, из-за его необъятных габаритов или густой рыжей бороды, скрывавшей половину неулыбчивого лица и лысого черепа, предававшего ему сходство с литературным злодеем – Бармалеем. Появляется он в поселке редко, и в такие дни в гости к своему приятелю я стараюсь не заходить.

– Темный он какой-то, – говорит о нем отец, – нелюдимый, сколько раз приглашал посидеть по-соседски за бутылочкой «Особой Московской», потолковать по душам, так нет, брезгует. Сказывают, воевал, а наград по праздникам не надевает, да и в сельсовете заявляют, документов об его участии в боевых действиях не поступало. В совхозе, видишь ли, не захотел «задарма горбатиться», в охотхозяйство устроился. В тайге от людей прячется.

Однажды, еще до школы, когда я катался за околицей с горки, из леса появилась двухметровая фигура лыжника в рыжем лисьем полушубке и такого же цвета малахае и унтах. Стало страшно, и я побежал по снежной целине в сторону поселка. Степан догнал меня быстро.

– Ты чей, как зовут?

– Шурка.

– Михаила, что ли, сынок?

Я испугано кивнул, смотря снизу вверх на огромное, нависшее надо мной лохматое чудовище.

– Значит, Александр Михайлович, и к чему только Михаил нищету разводит… На вот, держи, – он выдернул из заплечного мешка тушку зайца и бросил к моим ногам. – Передай матери, пусть вам холодца наварит.

Широкими шагами Степан заскользил дальше, а я еще долго стоял, прижимая к себе мягкое белоснежное тельце русака с застывшей каплей крови на носу. Зайчатину оприходовали за два присеста, но благодарность дарителю в семье высказывали осторожно, «неспроста Степан так расщедрился, видать, скрывает что-то, вот и подмазывается, чтобы лишнего не болтали».

«Павлюки – пришлые», как говорит мама, появились в поселке после войны, а откуда неведомо. От Лёнькиной матери, тихой и незаметной сельский библиотекарши, кроме «здравствуйте» никто ничего не слышал, а Лёнька хотя и товарищ семейными тайнами не делится. Он круглый отличник, самый умный в школе, заканчивает седьмой класс и всего на два года старше, а может легко объяснить всё, о чем не спросишь. Мне до него далеко, я середнячок: не ударник и не двоечник, серединка на половинку. Учиться мне нравится, особенно когда географичка рассказывает о дальних странах, а учительница литературы читает разные стихи. Может я тоже выросту поэтом, у меня написано целых два стихотворения, которые по секрету прочитаны только Лёньке. Он их с серьезным видом похвалил, хотя отметил, что лучше назвать эти сочинения эпиграммами:

К слову рифму подобрать

не сможет разве что дебил,

и я начал стихи писать,

когда девчонку полюбил.

Второе стихотворение очень личное, адресовалось предмету тайной привязанности старосте класса Анне Сухих. Лишь у неё одной пышные рыжие волосы. Зажатые на затылке в хвост, они рассыпаются бесшумным золотым водопадом к ним так приятно случайно прикоснуться или даже погладить, хотя ей это почему-то не нравится.

Твоя фамилия подходит

к тебе, как рифмы у стиха,

о теле этого не скажешь,

а сердце… сердцем ты суха.

Переписанные набело стихи незаметно были подброшены в Анин портфель, но реакции от златовласой одноклассницы не последовало.

Очередь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, а мне вдруг вспомнилось, как Лёнька запускал ракеты. В фольгу от шоколадной конфеты, закрученную на карандаш, он закладывал горючее: мелко нарезанную фотопленку и зубья от расчески. Стабилизаторы изготавливались строго по советам журнала «Юный техник». Подготовка к запуску шла основательно, по взрослому, с выполнением правил безопасности. На стартовой площадке стояло ведро с водой, и на всех наблюдателей запуска, надевали строительные защитные очки. Мне как лучшему другу разрешалось производить обратный отчет.

– Внимание! Совершается запуск ракеты в безвоздушное пространство. Ключ на старт. Три, два, один. Пуск!

Ракета взлетала и, делая широкий круг, возвращалась к месту старта. Попытка повторить опыт у себя дома не увенчалась успехом. Ракета не взлетала, а только вертелась на полу. Да и мама за выломанные из гребенки зубья крепко приложилась к моему затылку. Лёнька всегда проводил интересные опыты, вот и вчера заставил раскрасить всеми цветами радуги разлинованный по секторам картонный диск, и серьезно так поинтересовался:

– Какого он цвета?

– Конечно, разноцветный, – даже удивительно чего спрашивает, ведь он сам давал краски.

И вдруг произошло чудо, надетый на маленький моторчик диск завертелся и стал абсолютно белым. А еще Лёнька строит модели планеров и настоящих самолетов с пропеллерами, которые крутятся от резинового жгута. По секрету он признался, конструкторские наборы и всё что не попросит, привозит ему из города отец, он у него замечательный, такого еще поискать.

Хвост очереди заметно подрос, а соответственно прибавлялось и слушателей политинформации от бабы Гали:

– На днях в районной газете объявление поместили, оказывается, во всем суслики виноваты, нашли крайних. Пишут, что это они до половины урожай к себе в норы перетащили. В награду за уничтожение сусликов-вредителей назначена премия – мотоцикл ИЖ с коляской. Пять тысяч сусличьих хвостов сдашь и, пожалуйста, катайся себе на мотоцикле, только где таких душегубов сыщешь.

– Плевое дело, если мне патроны для малокалиберной винтовки выпишут, я за день сотни три, а то и больше настреляю, – пробасил над моей головой Степан.

В восемь часов магазин открылся, и толпа ввалилась в торговое помещение, хотя хлеб обещали подвести попозже. По мере приближения к прилавку очередь становилась все плотнее, подходили односельчане и протискивались вперед, громко доказывая, что занимали место спозаранку. Очередники недовольно шумели, но соседей и родственников пропускали. Тетя Клава дальняя родня пробралась к прилавку и долго шныряла глазами, куда бы воткнуться и, увидав меня, стала подбираться поближе:

– Шурка, ты предупредил, что я за тобой занимала?

Я помолчал.

– Но, как же? Я бабу Машу еще утром, когда она коров отгоняла, попросила.

– Вон отсюда, – дядя Степан так громко рявкнул на Клаву, что она как ошпаренная выскочила на улицу, а я от неожиданности даже присел («Ой, лукавит Лёнька, злой и страшный всё-таки у него батя!»)

Хлеб привезли еще горячим, и его душистый аромат приятно щекотал в носу. Плотно зажатый со всех сторон, я уже не чувствовал холода, а вот дышать стало нечем. Наконец и мама протиснулась в очередь, но домой не отпустила, а когда подошел наш черед, умоляющим тоном попросила две буханки.

– Где второй? – продавщица строго соблюдала правило отпускать по булке в одни руки.

– Да, здесь он, – дядя Степан подхватил меня подмышки и предъявил продавцу: – Сама же знаешь, у них дома семеро по лавкам. Баба Маша может и целый выводок привести.

«И никакой не выводок», – намек дяди Степана показался мне обидным. В нашей семье только я один – «поскребыш», как называет меня мама, и две сестры, но они уже большие, одна в восьмом, а другая заканчивает одиннадцатилетку. Правда, есть еще два брата и сестра, но они совсем взрослые, родились до войны. А те мелкие, которые бегают во дворе, это племянники, их лишь на день приводят, когда старшая сестра на работе, а четырехлетняя Иринка живет у нас временно, пока брат с женой в Казахстане целину осваивают.

Получив в руки горячую буханку, я не удержавшись, откусил хрустящую корочку. В таких случаях мать всегда ругалась, но сегодня промолчала. Заслужил.

Раньше я ходил в начальную железнодорожную школу рядом с вокзалом, а теперь перешел в среднюю, которая располагается в совхозе в трех километрах от дома. Месить грязь проселочной дороги одному скучно, необходимо зайти за другом хоть и боязно встречаться с Лёнькиным отцом. Опять же, со старшим товарищем требовалось обсудить запавшую в голову потрясающую новость, услышанную от бабы Гали, как можно запросто получить мотоцикл, хотя лучше, велосипед. Вот только сусликов жалко, они такие потешные.

Один раз брат до отъезда на целину брал меня прокатиться на грузовике в соседнюю деревню Пинигино. Всю дорогу нас сопровождали суслики, желтенькими столбиками выстроившись вдоль обочины для участия в опасных соревнованиях – забеге перед самыми колесами. Скрестив на груди свои маленькие лапки, они дожидались, когда автомобиль подъедет поближе и срывались в аллюр, подняв пушистые хвостики и смешно трепыхая жирными животиками. А как забавно наблюдать за сусликами в бинокль – трофей, привезенный отцом с войны и переданный в мое полное распоряжение. На бинокле в рамочке, немецкий генерал разместил иностранными буковками своё имя и фамилию «Carl Zeiss» и орла, держащего в лапах кружек со свастикой. Гвоздиком я затер и орла, и упоминание о бывшем владельце и нацарапал свое имя «Шура». Как потом объяснил Лёнька, «Цейс» – это фабрика, выпускающая оптические приборы, но всё же собственная версия с генералом выглядела для меня убедительней. Лежа на солнечной стороне пригорка, я мог часами смотреть в свой именной бинокль, как суслики после долгой зимы выползали греться на солнышке. Они резвились, прыгали, кувыркались и даже, встав в стойку, боксировали между собой, но когда раздавался тревожный свист одного из наблюдателей, увидевшего тень кружащей над колонией хищной птицы, они мгновенно прятались в своих норках. Позапрошлым летом я заметил суслика, застрявшего в проволочной петле и бегающего кругами, тщетно пытаясь освободиться. «А если его выдрессировать, научить ходить на задних лапах или прыгать через горящий обруч?» Внезапно пришедшая в голову идея завораживала своими радужными перспективами, и освобожденный пленник, нареченный Пушком, в фуражке был доставлен домой. Для зверька нашёлся деревянный ящик и металлическая сетка, служившая крышкой. Однако суслик команды выполнять не хотел, хотя они повторялись многократно и даже с демонстрацией, как надо вставать и как ложиться. Есть зернышки из куриного короба суслик тоже не стал, а пушистым комочком жался в уголок клетки.

– Зачем ты притащил домой эту заразу, – маме новый член в семье не понравился. – Давай, отнеси его подальше от деревни и выпусти пускай бегает, а то не дай Бог прогрызет деревяшку, всех цыплят передушит.

– Суслики не хищники, они травой питаются, – пытался я защитить своего нового друга.

– Еще чего не хватало, а если он сбежит, да всю морковку в огороде перегрызет. Унеси, прошу, от греха подальше, кому сказала! А то отцу пожалуюсь, он его лопатой быстро укокошит.

Этого как раз опасаться не стоило, папа хотя и фронтовик, прошедший войну от начала до конца, не мог отрубить голову даже курице, эта кровавая обязанность возлагалась на маму, а чтобы заколоть поросенка приглашали соседа. Но перечить матери – себе дороже. Пришлось сажать суслика в ведро и отправляться к Лёньке, делиться своими печалями. Приятель успокоил, как всегда представив энциклопедические сведения: в неволе суслики не живут, дрессировке не поддаются и лучше его отпустить, а иначе он все равно умрет от тоски. Вот и сейчас по дороге в школу друг не одобрил такие приятные мечтания о велосипеде:

– Любое убийство, а тем более за вознаграждение противоречит христианской заповеди «не убий». Тебя родители крестили?

Я кивнул.

– Конечно, с грызунами бороться надо, но люди сами виноваты. Распахивая и засевая зерном места обитания сусликов, они их подкармливают, вот колонии и разрослись.

– Может, их отловить и перевезти в необитаемые степи? – мгновенно созрело в моей голове гениальное решение.

– Не знаю, меня эта тема совсем не волнует, – оборвал Лёнька разговор о сусликах и почти реальном велосипеде.

В школе на торжественной линейке неожиданно речь вновь зашла о грызунах, Молодая учительница ботаники, а по совместительству и пионервожатая, осенью приехавшая из города, рассказывала, какой вред наносят сельскому хозяйству грызуны и особенно суслики. Говорила она громко и торжественно:

– По расчетам ученых, каждая пара зверьков запасает на зиму в своей норке до шести килограммов отборного пшеничного зерна, а теперь подсчитайте, сколько теряет страна в одном только нашем районе. Вы сами видите, до каких ужасающих размеров размножились колонии сусликов за последние годы. Если даже приблизительно предположить, что в области насчитывается миллион этих зверков, то мы недополучаем шесть тысяч тонн зерна ежегодно, этого хлеба хватит прокормить наш поселок целые три года. Но самое ужасающее, что суслики разносят такие страшные болезни, как чума и ящур. По постановлению райисполкома решено мобилизовать пионеров нашей дружины на борьбу с сусликами. Завтра вся страна празднует День рождения пионерской организации, есть предложение вместо занятий всей школой помочь совхозу в борьбе с грызунами. Кто за?

Дружный гвалт пионеров послужил свидетельством единодушного согласия.

Праздничное утро выдалось пасмурным, слегка накрапывало. Я забежал за Лёнькой, но он идти ловить сусликов наотрез отказался. Пионерская дружина вновь построилась на линейку. Директор Заринской школы Михаил Андрианович в прошлом боевой офицер докладывал кратко по-военному:

– Перед нами поставлена ответственная задача – очистить от вредителей совхозные поля. В качестве технической поддержки совхозом выделены две брички лошадей с пожарными бочками. Воду надо расходовать экономно, мертвых сусликов по полю не разбрасывать, а складывать по кучкам, для каждого класса отдельно. Надеюсь, объяснять, как вылавливать сусликов, никому не надо, вы ребята сельские, сами знаете.

Колонию сусликов выбрали за околицей, куда был отпущен мой пленник, может, и сейчас он прячется в одной из норок, но разве его отличишь. Пионеры разбились группами: на пять человек с ведрами, подносящих воду, приходился один ловец с самым ответственным заданием. Присев на корточки, он выжидал, когда из затопленной норки появлялась испуганная очумевшая от льющейся водной струи голова зверька, подхватывал животное за шкирку и со всего размаху бросал на землю под истошный девчачий вопль. Если зверьку удавалось выскочить, то стоящие вокруг школьники бросались его пинать или топтать ногами. Судя по громкому визгу, висящему над поляной, охота на вредителей сельского хозяйства велась успешно. Героем дня стал Володька Зарубин, он безошибочно узнавал, в какой из многочисленных нор затаился суслик, постучав ладошкой у входа, а как только зверек высовывался из залитой водой норки, отработанным движением глушил его толстой палкой, не оставляя каких-либо шансов на спасение. Мне ловить сусликов не хотелось. Коротая время за бочкой, я случайно подслушал разговор пионервожатой с директором школы.

– Михаил Андрианович, это же чистой воды садизм, нельзя детей привлекать к такому мероприятию. Вы только посмотрите, с каким азартом и ненавистью убивают они бедных зверушек.

– Мальчишки всегда в душе охотники, это в них природой заложено, да и не моя это инициатива, райком партии обязал провести массовую акцию по борьбе с грызунами.

Вдруг почти под ногами я увидел, как мокрый испуганный зверек высунул из затопленной норы свою мордочку. Поймать его не составило большого труда, подхваченный за шею суслик сильно и не дергался, а только смотрел печально своими выпученными глазками. Сунув его в пустое ведро и накрыв сверху шапкой, я подумал: «Может, это мой Пушок или его братик» и, отойдя подальше от поляны, куда уже не доносился раскаты девчачьего визга, отпустил суслика на свободу.

Прекратилась бойня до обеда, поскольку закончилась вода в бочках, да и дождь, моросивший с утра, разошелся весенним ливнем. Под нескончаемым дождем по непролазной грязи пионерская дружина с чувством выполненного долга возвращались домой.

– Наш класс вылил сусликов больше всех благодаря Володе, давайте на совете отряда предложим повесить его на Доску почета, или отправить в Артек как лучшего борца с вредителями, – в голосе Ани сквозило восхищение одноклассником.

– Невелика заслуга убивать беззащитных сусликов, – попытался я принизить удачливого соперника и нарвался на ехидное замечание своей избранницы:

– А ты-то сам хоть одного вредителя уничтожил? Только стишки писать и умеешь.

Обида комком подступила к горлу, не дав сказать в ответ что-нибудь неприятное. Обогнав одноклассников, я почти побежал домой, хорошо, что крупный дождь скрывал текущие из глаз слезы.

Эпопея с сусликами закончилась так же быстро, как и началась. Новая беда отодвинула на второй план акцию по уничтожению грызунов. Уже не первый год правительство вело борьбу с мелкособственническими пережитками своих граждан. Количество домашних животных, содержавшихся в личных подворьях, ограничили до минимума, урезали площадь огородов, одновременно проводя кампанию против «спекулянтов» на колхозных рынках. Пять овец в нашем хозяйстве превышали допустимый лимит. В общественное стадо они не допускались и прятались от любопытных глаз в сарае. Заготовка травы для «подпольщиков» легла на плечи «поскребыша», и свои летние каникулы я проводил на природе, с мешком и серпом обходя лесопосадки вдоль железной дороги. Но, видимо, таких хитрых собственников в деревнях оставалось немало, и местные чиновники нанесли новый неожиданный удар. Под предлогом обнаруженной в трехстах километрах от совхоза страшной болезни ящура у крупного рогатого скота в профилактических целях общественному стаду запретили входить в село.

– Как же она там, бедненькая, будет ночевать в чистом поле под дождем на голой земле, – причитала мама, жалея нашу кормилицу. – Чем малых деток кормить будем, одна надежда оставалась на огород и скотину. О том, что ей придется ходить ранним утром и поздним вечером пять километров с двумя ведрами воды, чтобы напоить корову и обмыть ей вымя, а потом обратно с полными подойниками молока, она не задумывалась.

На общественном сходе, собранном по случаю постигшего селян несчастья, приехавший из района ветеринар, седой старичок в белом халате и круглых очках, как у педагога Макаренко, долго и непонятно объяснял признаки и коварство неслыханного ранее заболевания:

– Инфекцию ящура разносят птицы, собаки и грызуны, а также сами больные животные, заражая вирусом молоко, траву, воду и окружающие предметы. От больного скота могут заразиться и люди.

Слышали негромкий голос лектора только первые ряды, состоящие в основном из пожилых женщин, молча и обреченно кивающих головами. Мы с отцом стояли вместе с мужиками, которые курили поодаль, перекидываясь между собой обычными фразами: «Говори – не говори, а как начальство решило, так и будет».

Вслед за ветеринаром выступил районный руководитель, еще молодой круглолицый с выпирающим животом, таких в нашей школе называли «Жиртрест». В отличие от старичка, говорил он громко, хорошо поставленным голосом оратора:

– Партия и правительство взяли курс на сближения города и деревни, наши сельчане должны жить в чистых благоустроенных поселках со всеми удобствами. А у вас, что же это получается, все улицы усланы коровьими лепешками, не пройти, не проехать!

Доклад его длился долго, начиная с сообщений о мудрой внешней и внутренней политики партии и угроз атомной войны с жуткими подробностями, и заканчивая заботой о чистоте наших улиц.

Оваций не последовало, а легкий ропот неожиданно нарушила громозвучная баба Галя. Хотя коровы она сроду не держала, а всегда брала молоко у нас:

– Бабы, мужики, чего молчите? Попрятались, как суслики в норы. Что это за партия такая, которая свой народ гнобит и последнего куска хлеба лишает? Вот ты, Михаил, коммунист, – обратилась она к моему отцу. – Двадцать лет партийные взносы платишь, герой войны, раненый и контуженный, чего тебе бояться? Объясни нам, почему народная власть над своими людьми изгаляется? Не хочешь, так я скажу: нет больше коммунистов, которые бы за народное счастье радели! Были, да всех выбили. Опять у власти те же царьки да их лизоблюды, думают только о своих теплых местечках, да как начальству угодить, а выживание простых людей никого не заботит.

Районное руководство в полемику ввязываться не стало, объявив сход закрытым и посадив в машину ветеринара, быстро отъехало. Односельчане потихоньку стали расходиться, так толком и не поняв, почему введен карантин: из-за ящура или из-за коровьих лепешек на улицах. Я побежал к приятелю обсудить взволновавшее меня открытие: если баба Галя, «проявляет непримиримость к несправедливости», а именно так записано в Моральном кодексе, то можно ли её считать строителем коммунизма?

Лёнька, поздоровавшись, отложил в сторону лежавшую на коленях «Войну и мир».

– Ого, какая толстая, – с уважением заметил я, сразу забыв о цели своего визита.

– Классика, – глубокомысленно отозвался друг. – Но тебе её читать еще рано, здесь много непонятого, вот я сейчас думаю, почему главный герой Андрей Болконский считает, что народ обучать не следует.

– Он глупый, наверное.

– Что ты, он умнейший князь и даже объясняет: образованный человек должен иметь и соответствующие возможности для творческого развития, а если ты, к примеру, окончишь школу, а останешься, как твой отец, работать грузчиком в Сельпо, ты же будешь всю жизнь несчастным.

– Нет, я в институт поступлю, инженером стану, – перспектива остаться в селе меня совершенно не устраивала.

– Подожди, я о том же, вот мы все станем учеными, а кто будет хлеб растить и за скотиной ухаживать? Уже сейчас в деревнях рабочих рук не хватает, вся молодежь в город уехала. Потому и хлеба нет! А много ты изобретешь, если тебя не кормить?

– Ты чё предлагаешь, в школу не ходить и в трактористы записываться? Я не согласен!

– Нет, я думаю учиться необходимо, но только ремеслам. Родителям надо с малолетства приучать своих детей к труду, чтобы ребенок получал от профессии удовольствие. Вот зачем, скажем, комбайнеру химия и астрономия, он должен знать и любить технику. Или почему я должен бегать за сусликами, если я мечтаю стать авиаконструктором? Каждый должен заниматься тем, что ему нравится, а получать по труду и способностям.

– Значит, сын пекаря станет пекарем, а слесаря – слесарем? Мне уготовлена работа в Сельпо, а тебе надо становиться охотником, – рассмеялся я.

– Сложно понять ход мыслей Андрея Болконского, он полагал трудовому люду для полного счастья надо меньше знать и думать, а в нашей стране всеобщего образования работать на земле и заводах остаются только неудачники с трагедиями в душе от нереализованных возможностей, – подвел черту под разговором Лёнька.

Придя домой, я долго и сосредоточено размышлял о своем будущем, видимо, бацилла обучения уже глубоко проникла в мое сознание. Меня манили гигантские ударные стройки, новые города и путешествия по дальним странам, и в тоже время охватывала жалость к безнадежно несчастным друзьям и родственникам, вынужденным оставаться в родном Плотниково. Поздно вечером я нашел среди книг сестры роман Льва Толстого и прочитал несколько страниц, тщетно пытаясь уловить суть разговоров светского общества в салоне Анны Павловны. Неужели смысл образования в том, чтобы вести пустые беседы на французском языке? Посмотрев напоследок иллюстрации, я пришел к выводу: «Лёнька прав, читать про Андрея Болконского мне еще рано». Засыпая, я услышал, как отец тихонько жаловался матери:

– Подруга твоя сердечная выставила меня сегодня на посмешище перед всем селом. Опять она Советскую власть ругала, не угомонится, старая. Хотя, если честно, какой из меня партиец с тремя классами церковно-приходской школы… Комиссар, когда мне медаль вручал, говорил: пиши заявление, а то в нашем полку почти все коммунисты погибли…

Ночью мне снился Андрей Болконский, невысокий, в белых панталонах, натянутых на круглый животик, как у районного «Жиртреста». Он важно расхаживал, заложив за спину руки, словно учитель у доски, и монотонно под запись диктовал: «Запомните, только мне благородному князю, с моим наследным богатством суждено попасть в счастливое будущее, а вам, сусликам, путь туда заказан!..»

Расписание летних каникул не баловало разнообразием; с раннего утра один или с сестрами я томился в очереди за хлебом, потом предстояла несколько ходок в лесопосадки за травой для овец, а завершался день вечерним моционом с мамой за околицу на дойку. На закате одного из таких июльских дней у калитки нас поджидала баба Галя с банкой для молока и потрясающей новостью:

– Вы не поверите, в районной газете прописали: наш сосед Лёнька премирован путевкой в Артек. Будто бы Степан Павлюков вместе с сыном отличником Заринской школы уничтожили пять тысяч вредителей. Мотоцикл вручили водовозу из Пинигино, он сдал сусличьих хвостов больше намеченной нормы.

Я действительно не поверил и помчался к другу, застав его собирающим чемоданчик, серьезным и вроде бы совсем не радующимся предстоящей поездке.

– Завтра уезжаю, – сообщил он.

– А сам говорил: не убий, и награду за уничтожения сусликов получать грех… – Я завидовал своему приятелю и напомнил о недавнем разговоре не со зла, но Лёнька все равно обиделся:

– А ты, наверное, хотел, чтобы в Крым послали Володьку Зарубина? – И после небольшой паузы добавил: – На эту тему мы с отцом долго беседовали, и он объяснил: мечты должны подкрепляться конкретными делами. Светлое завтра надо готовить заранее, не гнушаясь запачкать руки простым трудом. Он также сказал, что на войне ему ради нашего будущего тоже приходилось выполнять страшную и грязную работу. Только вспоминать о ней он не любит. Хочешь, посмотреть?

Ленька распахнул дверцу шкафа, где на плечиках висела отцовская гимнастерка. Одна её сторона была увешана медалями, а на другой между орденов втиснулся скромный медный знак «Снайпер».

Эпилог

После окончания института геологическая судьба, помотав меня по бескрайним советским просторам, занесла в Киргизию, где я и пустил корни. В родное Плотниково удавалось заезжать нечасто, и то до развала Советского Союза. Поводом для недавнего визита на родину послужил семидесятилетний юбилей сестры, преподававшей математику в нашей школе, носящей теперь имя Народного Учителя Аверина Михаила Андриановича. Это была грустная поездка, все вокруг представало до боли родным и чужим одновременно. На ягодных полянах, где мы когда-то отлавливали сусликов, выстроен целый микрорайон из многоэтажек. По другую сторону железной дороги на знакомых до щемящей тоски улицах доживают свой век те же приземистые дома, заселенные чужими людьми. Односельчане, которых я знал, умерли. Их дети и внуки переселились в благоустроенные квартиры за железнодорожной линией или разлетелись по свету, а опустевшие дома выкупили на дачи горожане. На месте сельмага – пустырь с кучами мусора, заросшего репейником. Наш дом на Центральной улице еще сохранился, но на месте палисадника, где росла раскидистая яблоня, расцветавшая каждую весну, но из-за сибирских заморозков ни разу не приносившая плодов, установлен уродливый гараж-контейнер. Неподалеку, красуясь резными наличниками, возвышается солидный пятистенок, воздвигнутый Степаном «Павлюком» еще в те времена, когда я оканчивал десятилетку.

Прав оказался районный «Жиртрест», город приблизился к селу настолько, что полностью его поглотил. Нет больше многоголового деревенского стада, не видно на асфальтированных улицах и коровьих «лепешек». В просторных огородах растут цветы и клубника. Зачем обременять себя огородничеством, если в деревенском супермаркете продается картошка из Израиля и мытая китайская морковь.

Аня – моя первая любовь бойкая, располневшая кокетка, с заметно поредевшим хвостом седых волос, сообщила мне печальные новости: почти все наши парни-одноклассники не смогли пережить лихие «девяностые» и кризисные «нулевые». После развала совхоза, оставшись без работы, они потихоньку спились. Сама она трижды выходила замуж и успела похоронить своих супругов, в том числе и первого мужа Владимира Зарубина. Вспомнила она, что лет десять назад в школу на встречу с выпускниками приезжал Леонид Степанович Павлюков, руководитель Новосибирского авиаконструкторского бюро, уже тогда доктор технических наук, сейчас, возможно, и академик.

Уезжая из родного поселка, я пристально смотрел на дорогу и обочину в надежде увидеть сусликов, но тщетно.

© Александр Камышев, 2015