Сон мотылька

Сборник прозаических миниатюр

О ЛЮБВИ

– Что есть любовь? – спросила меня тень тутового дерева.

Ветер коснулся её кроны,

и они задрожали…

– Ошибаешься, – сказала я дереву, и оно замерло…

– Любовь – это тяга к звёздам.

Любовь – это смерть,

которой не избежать никому…

Снова ветер коснулся её, но уже мягче, теплее, и несколько крепких темно-зеленых жилистых тутовых листьев пали…

– Любовь – это одиночество, слетающее с сильных, крепких ветвей, не способных удержать её крылья…

…Как птенчики, листья снова всколыхнулись, –

Которые больше не принадлежат ни себе, ни другим,

а потому предугадать поток её бесполезно –

весь мир готов принять её,

Но куда решит она направиться –

Великая тайна Бога…

ШЕСТНАДЦАТЬ «Я»

Я – дервиш, запутавший подол своего суфа [1] в желтых песках пустыни вечных странствий...

Я – колокол, звенящий в колокольнях безусловности, чтобы разбудить её спокойное безразличие...

Я – маятник, блуждающий, от Запада к Востоку и от Востока к Западу, будто между двумя адами, чьи колебания будут существовать, покуда движется земля, и от того непрерывно мое движение...

Я – ночной мотылек, что стремится к горящему светильнику – так сильно притяжение его, что даже жар не способен отдалить наше расстояние...

Я – кувшин, опустошение которого приводит к трещинам...

Я – морская волна, а потому не существую, ибо сущность моя в действительности – водная масса...

Я – день, ибо ревностен мой занавес к звездному небу...

Я – лист дерева, что, отделившийся от материнских сосцов его, иссыхает и гниет, сливаясь с землей...

Я – небесное светило, которого не видно в одно из времени суток, однако знание о нем не прекращает его существования...

Я – нищий, что просит подаяния у прохожих, но большую часть выручки отдает грабителю...

Я – манекен, примеряющий тысячи одежд...

И судья, чьи глаза перевязаны...

и Я – пророк, еще не знающий о знании языка своих пророчеств...

Я – источник, из которого пьют пьющие, и чем больше горных пород на моем пути, тем я лучше...

Я – слепой, следующий наощупь, и чем больше посохов в моих руках, тем меньше мой шанс на прозрение...

Я – альфа и омега, сказал Человек,

лишь одно осталось узнать мне –

кто Я?..

[1] Суф – шерстяной плащ монахов (дервишей) на Востоке.

АЛАЛЛО БИЛЛОХ…

Ночник честно уносит в края старого чабана–аксакала, усы и борода которого не знают счета времени, а глаза наполнены всеми оттенками сине-зеленых золотистых горных лож и впадин, на которых осторожно восходят желто-красные «гули Лола» [2], а у журчащих родников – ароматная пудина [3], мелисса… Поле не целованных еще дождем лугов, и прозрачно-голубой, пенится, журчащий, зовёт ручей к глиняному айлоку [4]...

...Маленькая кибитка за пазухой у горных страж – из глины и камней распахнуто пристанище пастухов и пастушек, утром будет источать сладкий аромат свежеиспеченного хлеба и парного молока…

...Зовет летовка – ветхая испещренная морщинами ладонь чабана, на бархатном ложе которой согнулось юное тело новорожденного месяца: оранжевые угли-крылья огненных птиц, вестниц солнца, скоро опалят его бледное холодное темя, обожгут горячими, а потом согреют теплыми прикосновениями рассвета... Как велика и опасна материнская любовь!..

Старый аксакал-чабан [5]… Тысячелетние жилистые ноги привели его сегодня к самому подножью горы – старой, как мир, черной, безбрежной бездонной горы-ночи. С сединами знающих мир ледников, этой ночью старик не встал напротив горы, не оперся на крепкий верный мудрый посох из тутового дерева, не воззвал к странникам – звездам: расстелил столетний чабан-аксакал свой маленький прямоугольный молитвенный коврик, уселся как младенец, достал танбур и запел: Алало Биллох, Алало Биллох, Алало Биллох, я здесь, где нет меня, Алало Биллох, и там, где нет меня, всё тот же я, Алало Биллох, Алало Билох [6]!..

[2] Гули Лола (тадж.) – тюльпаны.

[3] Пудина (тадж.) – мята.

[4] Айлок – летнее горное поселение.

[5] Аксакал-чабан – горный пастух.

[6] Алало-Биллох биллобам – суфийская молитва-зикр, признающая присутствие бога во всем.

ГОСТЬ ХАДЖИ-МАШХАДА

Спят, хранимые покрывалами времени – куполами Ходжи Машхада [7]

суфии-

дервиши-

бабочки-

коконы,

в земле, близ Вахша [8]...

Блаженная слеза Аттара омыла их путь в безвременье, по грудам бьющихся сердец, в кровавых реках захлебнувшихся – устья которых рождены голодными саблезубыми оскаленными монгольскими кинжалами...

Я уснула подле их могил и застонала,

Ты проснулся среди них,

Но никого из них не было –

И меня тоже не было,

И Себя Ты не увидел,

Гость Ходжи Машхада,

Мотылёк,

окроплённый нетленным золотом куполов,

пронзящим сквозь Азан [9],

на старом кладбище

у холмов,

– Ло Иллох...

[7] Хаджи-Машхад – Бывшее медресе, где были погребены учителя и ученики, погибшие от рук захватников-монголов.

[8] Вахш – река в Таджикистане.

[9] Азан – призыв к молитве в исламе.

ОДИНОЧЕСТВО

Тысячелетние мазоры, к которым шли мы, неся на себе тяжелые чужие пески, пробудились...

И, испуганные, их духи навсегда покинули равнины, где прежде звучали голоса предков...

А поднялись они в горы – к высоким ледникам,

И воспарили соколами над городами, возведенными заново,

И протекли ручьями по ложбинам, и коснулись губ, не знающих своего языка,

И родились абрикосами на равнинах, и прибыли на базар, где торговля урюком стала прибыльнее торговлей книгами...

И стали они рыбами, и задохнулись,

И были съедены на застольях в разговорах о древности...

И остались мы одинокими разбросанными миндалинами,

на землях тысячелетних мазоров [10],

покинувших свои сада...

[10] Мазор – захоронение.

СОН МОТЫЛЬКА

...Утомительно-упоительный, безнадежный – сон не родившегося еще мотылька...

Томится он напрасно – в ожидании смертного рая...

...Облюбованный бережливостью крепкого шелкового кокона, зрит дальше, но близорук, и песня его тоже терпко, но стремительно близорука, мечтательно обманчива...

О, если бы вы увидели мудрость в глазах дитя – младенца, если бы посмотрели на него не глазами взрослого, а видящими себе равного, и того, от кого вы уже успели отречься, продолжая молитвы своих отречений, обращенных – в бездонную могилу...

...Стремнина воздуха еще не опалила его... Медовый поток солнечного тепла и... пленительный огонь,

языки которого – сердце самой Мекки,

постижение которой – последняя калитка паломника,

пропитанная смолой материнского молока – горячего, смакуемого;

и стонов срубленной шелковицы, отданной под острый нож умелого кандакора [11]...

Но однажды бабочка вздрогнула – что там, за небом, – подумала она, – что там, где нет вечного объятия, что там?..

Целая Вечность миновала, пока эхом донеслась до бабочки весть:

«Там – скалистые горы, укрытые белоснежными покрывалами...»

– Как дивно это! – снова вздрогнула она.

«Синие бездонные океаны пенятся там, скрываются в них и поднимаются из них острова...»

– Чудно! – встрепенулась бабочка...

«Голоса целого расщепляются в бесчисленное, а потом собираются воедино – в сердце каждого двуногого».

– Двуногие!.. – снова вздрогнула она...

«Всё движимое поднимает жестокий самум, а потом смиряет в покойном сне безбрежной желтой пустыни...»

– Странно как, – подумалось ей...

«Большекрылые птицы несут в своих клювах птенцов, а затем бросают их на острые зубья утёсов...»

– Птицы? Что это, птица?.. – застыла снова бабочка...

«Там, где каждый идущий и каждый стоящий – бродяга, а чаши, полные – опустошеннее пустых; там, где соль слезы одиночества бывает слаще нектара влюблённости, стекающего по щекам... Там...» – снова принесло эхо, а потом стихло, и ничего не нарушало больше прозрачного упоительного сна мотылька...

Но вдруг мгновение иссушила вечность: обжигающий холодом вихрь поднял тело мотылька ввысь, словно тысячи осколков вонзились в него, и что-то новое, движущее и движимое, сквозь потоки тягучей смолы, несло оперившуюся гусеницу вперёд, как не было никогда еще раньше. И прозрачные сны, лёгкие, душистые, вдруг стали иными – приторно яркими, непривычно густыми... А когда туго вытянулись крылья, мотылёк, вспорхнув с ветки смоковницы, узнал его – тот всегда знакомый мир, прерванный еще вчера быстротечным сном...

Этот мир был по-прежнему красив и ярок, голоса щебечущих птиц любовно здоровались с ним, и огромные глазницы цветов открывали свои бутоны, опыленные желтыми медуницами... Мир ждал мотылькового пробуждения, и вот, проснувшийся, мотылёк был дома – но что было там, там, во сне...

«О, как же знаком ты мне, мир!», – взывал он, весь день порхая с одного цветка на другой, – «Как хорошо я тебя знаю! Слишком хорошо!». Желтая мандала солнца превратилась в лиловую, и острые зубы горной цепи постепенно поглотили его – облака растворились на невидимом днище неба, и вышитые бисером крылья бабочки задрожали…

«Там, где каждый идущий и каждый стоящий – бродяга, а чаши, полные – опустошённее пустых; там, где соль слезы одиночества бывает слаще нектара влюблённости, стекающего по щекам... Там...» – неслось шептанием по впадинам вечно бодрствующих и вечно спящих ущелий...

Стеклянный серебряный глаз появился на выстланном бархатном черном полотне… «Там…» – запорхал мотылёк, «Там!» – застонала бабочка, «Там...» – подняли мотыльковые крылья обессилевшую крылатую гусеницу, «Там» – раздалось на земле, приготовившей тёплое влажное ложе…

«Там» – по-прежнему доносится из холодных спален Пирамид, где замурованные в вечности, между сном и пробуждением, почуют недвижимые беспробудные сфинксы...

[11] Кандакор – резчик по дереву.

© Аниса Сабири, 2015