Плач комуза

Спустя годы я понял одну важную вещь: почему же всё-таки отец отправлял меня так надолго в наш аил Чырак-Тамга. Он знал, что проведенное в родовом селе детство привьет мне любовь к земле предков, даст незримую связующую с родиной нить, какая позволит мне всегда получать духовную подпитку. Меня потом и самого всё время тянуло к родному маяку, имя которому Чырак-Тамга…

Посвящается моему отцу и его братьям

Неписаная истина: место, где прошло твое детство, оставляет в сердце неизгладимый след и навсегда остаётся маяком в твоей жизни, независимо от возраста, от того, где ты живешь, находишься, и вечно, как магнит, тянет к себе. Я тоже не стал исключением. Таким маяком и магнитом для меня служит мое родовое село Чырак-Тамга, которое аккуратно расположилось между предгорьем Джеты-Огуза и прибрежной зоной Кой-Сары на южном берегу озера Иссык-Куль…

Иногда, где-то в глубине души, я сожалею о том, что судьба не одарила меня талантом художника. Тогда бы мне удалось запечатлеть на холсте дорогие для меня места и сокровенные моменты моего детства. Я бы обязательно нарисовал стоящие в ряд семь красных скал и «Разбитое сердце». Эту картину я бы назвал «Джети-Огуз – земля моих предков». А другую картину назвал бы «Детство»… На том холсте я бы изобразил заповедный берег Кой-Сары, вдоль которого, вздымая тысячи разноцветных, искрящихся на солнце брызг, несутся, прямо по накатывающимся волнам, загорелые босоногие мальчишки. И одним из этих сорванцов непременно был бы я…

Однако, увы, этой картине не суждено появиться на свет – впрочем, как и всем другим. Мои так и не созданные шедевры будут жить только в галереях моего воображения…

Детство – самый лучший отрезок жизни. Беззаботная пора безграничной свободы, всевозможных ребяческих игр и забав. Как иногда хочется вернуться туда, назад и ощутить заново сокровенные минуты неподдельного счастья, когда тебе кажется, что весь мир – это яркий, льющийся свет.

Мне часто снится детство… И я вспоминаю, как каждый год, когда начинались летние каникулы, отец неизменно отправлял меня в село. Случалось это так:

Едва наступало лето, отец на своей служебной машине, прозванной в народе «уазиком», привозил меня в дом своего старшего брата Заир-аба, где было полно детворы. Погостив день-два у него, отец возвращался обратно в город, оставляя меня со сверстниками. С ними я, погружаясь в детские забавы, проводил все три месяца прекрасного иссык-кульского лета. Мы ловили кузнечиков, бабочек, бегали за стремительными стрекозами, ходили на рыбалку, подстерегали голубей, перепелок. Купались в озере, пруду Колгочу, речушке Кара-Суу, на которой мы усердно, как бобры, строили запруды. Всё связанное с купанием для меня было чем-то особым. Первым найти под водой бутылку с песком – считалось высшим мастерством ныряния. Накупавшись, щурясь от яркого солнца, мы валялись на горячем пляже, пока не превращались в «шоколадки». Особенно я – из белолицего, изнеженного городского мальчишки превращался в загоревшего, чумазого бутуза, который наравне со всеми лазил по высоким деревьям. Чтобы стать маугли, требовалось особое проворство, которого у меня не было… На свой страх и риск, стараясь поменьше показывать свою неуклюжесть, по сравнению с ловкими сельскими мальчишками, ежесекундно рискуя упасть, я прилагал максимум усилий. Главным призом в нашем соревновании по древолазанию были вкуснейшие неспелые плоды. Нарвав полные карманы кислого зеленого урюка или яблок, мы наедались ими до отвала. Для меня в тот момент ничего аппетитней на свете не было. Вель я их самолично с дерева срывал, причём рискуя!.. А как искусно нами строились шалаши, какие вечерами разжигались костры, в угольях которых запекалась лучшая в мире картошка!.. После чего мы, чумазые, перемазанные, играли в прятки и в догонялки. Все это было, было, и теперь всё в прошлом, позади – в моей памяти…

Нужно признаться, что при всем этом бесконечные детские забавы совмещались с нашим трудовым воспитанием. Повседневная помощь взрослым была обязательным атрибутом жизни сельской ребятни. Веселой ватагой мы брали в руки тяпки и пололи грядки бахчевых, картошку, пасли баранов и коров. Косили траву, сушили и возили ее на телегах на сеновалы. Кормили кур, гусей и другую домашнюю живность. Как бы ни было мне, городскому мальчишке, трудно справляться с такой работой, я старался не отставать от моих сельских сверстников. Золотая пора, которую я провел с ними вместе в бесконечных играх и труде, – теперь я всегда вспоминаю о ней с душевной теплотой и упоением…

Часто перед глазами всплывают картинки раннего утра в селе, когда на заре в саду начинают весело щебетать птицы, мычать коровы, и жеребята резвятся вокруг кобылиц. Порой мне отчётливо слышится, как на дворе протяжно гудит сепаратор, превращая молоко в густой каймак. Я чувствую запах свежих сливок и горячего, только что испеченного хлеба, который достали из печи… Что может быть лучше этого натюрморта…

Спустя годы я понял одну важную вещь: почему же всё-таки отец отправлял меня так надолго в наш аил Чырак-Тамга. Он знал, что проведенное в родовом селе детство привьет мне любовь к земле предков, даст незримую связующую с родиной нить, какая позволит мне всегда получать духовную подпитку. Меня потом и самого всё время тянуло к родному маяку, имя которому Чырак-Тамга…

История рода Чалбаш

Высоко в небе кружили стервятники. Круг за кругом они не спеша приближались к земле. Это не ускользнуло от взора старика Улана.

– Эй, смотри, старуха, там в небе падальщики закружили, – обратил он внимание Карачач, своей жены.

– Животное, небось, от старости или от болезни где-то поблизости пало… Вот и кружат они над тем местом.

– Что правда, то правда… Верно подметила ты, старуха. Глазастые они на падаль. Бывает, животное не умерло ещё, а они уже знают, что близок его конец. Ждут его смерти – и кружат над ним, и кружат. А как только подохнет, слетаются со всей округе на свой черный пир…

Старик запрокинул голову и поморщился.

– Да что на них смотреть, ты лучше на дорогу смотри. Не заплутать бы в этих краях, – заметила, вздыхая, Карачач. Им предстояло ещё полдня пути – туда, на горное стойбище где проживала ее сестра Чачыкей. Давно проведать хотела Карачач свою родню. Вот вчера собрались да вдвоём со стариком своим и выехали на бричке спозаранку.

– Но, но, сивогривая, с пути не собьёмся! – приободрил старик то ли лошадь, то ли себя самого, и повозка, скрипя, нехотя поползла в гору. Когда же высота была преодолена, лошадка почувствовала облегчение и, весело перебирая копытами, засеменила с пригорка, особо не сопротивляясь давлению напирающих на нее оглоблей. Солнце постепенно достигло зенита… Стало припекать. Старуха, желая спрятаться от зноя, прикрыла голову заранее приготовленными широкими листьями лопуха и, сощурив глаза, вновь посмотрела ввысь. Стервятники продолжали кружить в небе. И их стало больше…

«Не к добру они кружат здесь», – решила про себя она. Захотела сказать об этом старику, да передумала. Что старого тревожить…

– Ну и жара, и воздух не шелохнется, – пожаловалась она вслух, после чего постаралась не думать о недоброй птице.

– Ничего, потерпи… К вечеру будем уже на стойбище моего бажа* Акбана. Там тебе будет и прохлада, и ветерок, и свежий кумыс…

(*Бажа – свояк)

Не успел Улан это сказать, как легкий ветерок обдул его обветренное морщинистое лицо. Колыша пожухшую от безводья, пожелтевшую траву, он помчался над высохшей землёй, с севера на запад.

– Вот тебе и прохлада, как ты мечтала. – Старик с довольным видом посмотрел на старуху.

– Ой, как хорошо… – обрадовалась Карачач, и в это время вдруг лошадь в повозке зафыркала, замотала головой и попыталась было сойти с едва заметной дороги. Старику пришлось натянуть поводья.

– Эй, ты что взбесилась, что это с ней?! – удивился старик. Потом взглянул на бегущего впереди вислоухого тайгана, который внезапно тоже остановился и, вытянув шею, принюхался.

Что-то насторожило животных. «Неужто где-то волки? – подумал старик. – Устроили охоту, вот и падальщики в ожидании…» И он посмотрел в небо, на кружащих стервятников. Птицы были отсюда едва различимы. Они парили высоко, а потом подлетали чуть ли к самой земле. Старик привстал и, насколько позволяли глаза, всмотрелся в даль. У подножья гор он заметил густой чёрный дым.

– Эй старуха, смотри – что-то там горит, – обратился он к Карачач, от внимания которой не ускользнуло беспокойство мужа.

– Точно, горит… – согласилась она со старым.

Теперь уже к ветру принюхался сам старик. В нос ударил слабый и неприятный запах горелой кошмы. Старик не ошибся – то явно горел юрточный войлок. Старику этот запах был знаком… Старый Улан знавал его с тех незапамятных времен, когда враждующее племя совершило набег на их родовое стойбище. Он, маленький, спрятался в зарослях и видел, как враги сожгли все их юрты, увели скот, а многих его родственников угнали в рабство. С тех пор горелый юрточный войлок Улан мог бы определить за версту. Он не подал виду, что сильно забеспокоился, хотя в глазах его и мелькнула тревога.

– Только бы не набег… – пробормотал он, недовольный тем, что черные клубы дыма встали прямо на их пути.

– Надо идти стороною, – с опаской высказалась старуха, поняв, что ничего хорошего их не ждёт впереди.

– Ты права… Надо свернуть в обход этого холма. Сдается, что там произошло что-то непоправимое…

Старик, недолго думая, натянул поводья, и лошадь свернула с дороги. Теперь им нужно было сделать довольно большой крюк, чтобы обогнуть пожарище; но все же так было спокойней на душе – уж лучше, чем нарваться на грабителей.

– Лошадь хоть и животное, но не глупая. Почуяла горелое, сама решила с дороги сойти, – высказал он вслух добрые слова своему коню.

Только тайгану было все равно, он побежал рядом с лошадью, готовый в любую минуту ринуться за сурком или барсуком, которые кишмя кишели в этих местах. Тайган был молодой гончей. С ним можно было уже на охоту выходить. Старик решил в скором времени испытать своего пса в серьезном деле. Пока же пес гонялся за мелкой живностью.

Вдали показалась небольшая речка, вдоль которой росли джирганаки. Старик отыскал брод, лошадь остановилась посреди течения и вдоволь напилась живительной воды. Когда брод был пройден, старик решил омыться. Остановил телегу, спрыгнул с нее и вернулся к берегу. Лошадь, воспользовавшись передышкой, потянулась губами к береговой сочной траве – в единственном месте, где заросли ещё не превратились в сухостой. Старик, нагнувшись, зачерпнул ладонями из реки и опустил в эту воду лицо. Приятный холодок пробежал по телу.

– Хороша водичка в такую жарищу, – сказал Улан, блаженствуя. – Старуха, дай-ка посуду, я зачерпну и тебе водицы, – обратился он к Карачач.

Старуха не обратила внимания на слова старика. До слуха женщины вдруг долетел чей-то тонкий жалобный плач.

– Послушай, кто-то там плачет, что ли? – удивилась она, определив, откуда доносятся звуки.

Старик снял с головы остроконечный белый калпак, напряг слух.

– Ничего не слышу…

– А я слышу – это ребенок! – не унималась Карачач.

– Старею, слух уже не тот, да и глаз тоже… – старик вздохнул. Вновь прислушался, но кроме шума текущей воды ничего не уловил.

– Вот-вот. Как это ты не слышишь? – Карачач прямо разволновалась. – Чуешь? – где-то маленькое дитя изводится.

– Да брось ты… Вечно тебе что-то мерещится или кажется, – старик махнул рукой и забрался на телегу.

– Нет, ты послушай… Точно говорю!.. Вот-вот, и ничего мне не мерещится!

– Чу, чу!.. – приободрил сивогривого камчой Улан, не обращая внимания на возгласы старухи. Лошадь тронулась, постепенно прибавляя ход.

– Стой, стой! Улан, стой, говорю! – настояла на своем Карачач. – Поворачивай оглобли, говорю, снова к речке!

Старик натянул поводья. И не успел остановиться, как Карачач, не дожидаясь, соскочила с телеги и бросилась в обратную сторону, на звук. Добежав до берега, тронулась вдоль реки. Пробираясь среди небольших зарослей джирганака, она шла и шла, стараясь определить направление. И чем явственней слышался детский плач, тем большее волнение охватывало ее. Что-то гнало ее к сокрытому месту, что-то подсказывало, что именно там она найдет нечто очень важное…

Улан-чал и старуха Карачач были бездетны. В старухе вдруг проснулся позабытый было инстинкт материнства, который ей так до сих пор и не пришлось реализовать. Сердце Карачач не обмануло ее. Теперь плач дитя услышал и старик, который быстро догнал бабку.

– Ты права, я теперь сам понимаю – это малыш плачет, – пробормотал он.

И тут среди кустарника они увидели лежавшую на земле женщину.

Старик тихо подошел к ней и понял, что у той из спины торчит стрела.

– Что же с ней сделали, бедняжка!.. – запричитала Карачач.

Улан нагнулся над женщиной. Та была ещё жива. Старик повернул ее на бок. Женщина приоткрыла рот и попыталась что-то произнести.

Старуха, чтобы расслышать ее бормотание, нагнулась почти к самым ее губам.

– Там… там… – шептала раненая. – Ребенок, мой ребенок… Спасите его, это мой ребенок…

– Что случилась?!

– На нас напали враги… Мне удалось бежать… Но меня настигли. Я успела спрятать сына. Спасите моего ребенка!.. Я его спрятала там, в кустах… – она глазами показала в сторону джирганака, откуда действительно слышался слабенький плач.

– Я поняла. Сейчас мы его найдем!

Карачач поспешила на плач. Пробираясь среди колючих кустов, она в кровь изодрала руки. А дальше – оказалась на небольшой полянке. Там-то и увидела колыбель… Вместе с колыбелью старуха вернулась тем же путем.

Когда Карачач сдернула с колыбельки дорогую вышитую золотом парчу, под увидела запеленатого младенца. Мальчик прямо вспотел от непрерывного плача. Старик подивился тому, что парча и колыбель были не простые, а отделаны золотом.

– Ты смотри, старуха, видать, мальчик не простой… Какого-то ханского рода, что ли?

– Не знаю… Это сейчас не важно!..

Старуха вытащила ребёнка и распеленала. Нежно взяла на руки.

Малыш потянулся к ее груди.

– Бедное моё дитя, кушать хочешь, – посмотрела с жалостью Карачач на прелестного круглолицего мальчугана. – Глупенький, я же не твоя мама, у меня нет молока…

– Вытащите… стрелу… – прохрипела раненая. – Дайте мне сына… – Видно было, что говорила она с трудом, и глаза её затуманились; если какая-то жизненная энергия и поддерживалась в ней, то лишь благодаря материнским чувствам.

– Старик, делай что тебе говорят! Она умирает, а думает про дитя. Вот что такое мать!

– Нельзя вытаскивать стрелу! Женщина кровью истечет. И так еле дышит… У неё, наверное, лёгкое пробито, – сказал старик с угрюмым видом. – Смотри – видишь? – из рта кровь пошла…

– Что же делать?! Малыша надо накормить… Он уже весь посинел, бедненький… Мамочкиного молока ему нужно…

Старик не стал вытаскивать стрелу, а просто переломил ее у основания. Женщина вскрикнула от нестерпимой боли, и сознание ее померкло.

– Терпи, милая, терпи… Что теперь делать? – старуха прониклась ее страданием. – Вот ваш сыночек. – И Карачач, обнажив грудь женщины, поднесла к ней младенца.

– Не смотри! – строго сказала она мужу. Тот отвернулся.

Малыш сразу же присосался к набухшему соску. Теплое молоко побежала по его губкам.

Женщина открыла глаза и мутным взглядом посмотрела на притихшего в блаженстве малыша.

– Берегите его, он такой прекрасный… – тихо выговорила она, и глаза ее закрылись. Больше она их так и не открыла.

– Спроси, как зовут ее и его отца? И ещё – как зовут малыша? – настаивал старик.

– Она уже ничего не скажет… Она умерла, – ответила Карачач сдавленным голосом.

– Как умерла?! – вскрикнул Улан.

– Бедная… Что будем делать?

– Не знаю, старуха… Возможно, враги их рода этого малыша ищут. Как правило, наследников, продолжателей рода не оставляют в живых. Нам бы нужно поскорей убираться отсюда.

– Но не оставлять же здесь малыша!..

– И то верно… Но если нас с ним поймают – нам тогда несдобровать!

– А что бояться – заберем его с собой, будем молчать и никто никогда не узнает, – Карачач вопросительно посмотрела в лицо мужу.

– Не знаю… А вдруг кто остался живой из его близких? Они тоже могут искать малыша… Видишь, мальчик-то по происхождению не простой!..

– Никто не будет искать. Стойбище их разорено. Наверное, все там убиты, раз и женщину не пощадили… Ведь она сама попросила нас его взять. Так что наша совесть чиста. Если мы оставим мальчика, то грех на душу возьмём. Погибнет малыш, лютый зверь ночью, не приведи Господь, позарится на него. Решай, старый… Что нам терять в этом возрасте, кроме своей седины? А так хоть сын будет у нас на старости лет! Будет кому горсть земли кинуть на наши могилы… – взмолилась Карачач.

Улан-чал раздумывал. Потом махнул рукой.

– Наверное, этого ребенка нам, бездетным старику и бабке, послал сам Всевышний. Ты права. Возьмем его на воспитание.

Он бережно поднял малыша, испившего в последний раз материнского молока, с любовью посмотрел на него и промолвил:

– Бедное дитя… Не успев прийти на эту землю, какие тяжкие испытания выпали на твою долю!.. Что тебя впереди ждет, в этом мире извечной борьбы добра и зла?.. И нету конца и краю этому противоборству… Надеюсь, мы хоть и старые, подарим тебе хорошую жизнь!..

– По крайней мере, он не будет испытывать нужду с нами, – улыбнулась старуха, предвкушая материнские хлопоты.

– Смотри: у мальчика волосики, и прядь волос-то – седая! – поразился старик, только сейчас заметив удивительную отметину у ребёнка.

– Да, седой, оказывается… – удивилась и Карачач. – Наверное, знак какой-то с небес? Ты прав, судя по его золотому бешику*, он не из простых…

(*Бешик – колыбель)

– Наверняка. И мать его – смотри – из знатных. Одежда у нее богатая, – Улан бросил взгляд на покинувшую этот мир женщину. – А как мы будем его звать? Ведь мать так и не успела нам сообщить его имя…

Старик задумался.

– Раз мы не знаем его имени, назовем его Досколо. – И старик поднял малыша к небу. – Я нарекаю тебя Досколо! – Он словно просил утверждения у Всевышнего.

…И этот подарок судьбы, преподнесенный случаем пожилой паре, – маленький Досколо вырос в конце концов крепким и достойным джигитом. Он был старикам во всем подспорьем. Интересно, что все в округе, кроме разве что приемных родителей, из-за седой пряди волос на голове его так и звали – Чалбаш, что значило «Седоголовый». По преданию, именно мальчик из золотого бешика, которого нашли Улан-чал и бабка Карачач, стал родоначальником нашего рода. Потому-то и род, пошедший от него, и называется в его честь Чал-баш, то есть Седоглавые.

По сей день, когда рождается в роду ребенок, у него на головке – есть немало тому случаев – чуть поблескивают седые волосики. Вот такая особенность присуща нашему роду, и этим, по легенде, славно село наше Чирак-Тамга.

Календер-батыр

Наша история, санжыра гласит, что от Досколо родился Жаманкара, от него – Каргатай, Кытат, Ырыскулу и Толомуш, от которого, в свою очередь, родился Календер-батыр. Благодаря последнему род Чалбаш оказался на берегу священного озера Иссык-Куль.

А случилось это так. В начале девятнадцатого века Календер-батыр был одним из военачальников некоего Андижанского хана. Имя этого хана до нас не дошло, история о нем умалчивает. Однако известно, что кроме Календер-батыра вторым предводителем войск был его близкий друг и сподвижник по имени Асанбай-батыр. Оба батыра поклялись друг другу в вечной дружбе и до конца своих дней сохранили данную друг другу клятву. Однажды Асанбай поссорился с ханом, который не простил ему дерзость и заточил в зиндан. Календер-батыр, не раздумывая, поспешил другу на выручку. Как известно, в те времена клятва, данная батырами, была священна, и нельзя было допустить, чтобы друг остаток жизни провел в заточении. Целый месяц тайно от всех Календер-батыр усердно делал подкоп к зиндану. Когда подземный туннель был готов, под покровом ночи Календер вызволил Асанбая из неволи. В ту же ночь, опасаясь гнева хана, они вынужденно разошлись в разные стороны, каждый со своим родичами. Календер-батыра за содеянный поступок ждало неминуемое наказание – смертная казнь. Потому ему пришлось искать пристанище в самых далеких местах, где бы его не достал всемогущий хан… Недолго думая, Календер-батыр со своим родом решил двинуться в сторону озера Иссык-Куль. Когда-то он во время одного из своих походов запомнил прекраснейшее, красивейшее озеро, окаймленное белоснежными высокими горами Ала-Тоо, в ущельях которых, словно ковром, стелились бесконечные изумрудные луга. Календер-батыр был очарован увиденным. Потому-то его решение и было принято в пользу Иссык-Куля, и он, не колеблясь, взял путь к озеру…

После нелегкого перехода через горы они прибыли в Кочкорку. Однако батыру рано было расслабляться. Хан, узнав о дерзости Календера, послал за ним погоню. Медлить было нельзя. Род Чалбаш во главе с Календер-батыром ушел на южный берег озера. Они без устали шли до того места, которое ныне называется Барскоон. Там Календер-баатыр со своими людьми был уже недосягаем для ханской погони. Преследователи, поняв, что бесполезно гнаться за беглецами, оставили их в покое и вернулись восвояси в Андижан…

Вот так наш род Чалбаш попал на берега священного озера Иссык-Куль и осел в Барскоонском урочище, земли которого принадлежали Байтолоо-бию. Календер-батыр познакомился с ним и между ними завязалась дружба. Бий, узнав историю Календера, понял, что тот – не простой батыр, проникся к нему доверием и разрешил жить на его землях. Время шло, люди обжились и привыкли к новому месту.

Однажды Календер-батыр решил породниться с Байтолоо-бием и сосватал своему старшему сыну Кожемберди прекрасную дочь бия – Мактам. В качестве калыма дал табун лошадей. Так и породнились оба рода. Мактам родила Кожомберди двух детей – Байболота и Белека. Однако судьба не была благосклонна к Кожемберди… Он рано умер, в возрасте, когда ему ещё не исполнилось и двадати пяти. Его старший сын Байболот в двухлетнем возрасте со своим грудным младшим братом Белеком остались без отца. Как было принято у кыргызов, детей на воспитание взял ближайший родственник. Им оказался брат отца, дядя Калыке. Вот так судьба распорядилась жизнью моего прадеда Байболота, ставшего впоследствии удивительной личностью своего времени.

Байболот-сопу

Байболот вырос умным, сильным и благородным. К восемнадцати годам, как и его дед Календер-батыр, он обладал недюжинной силой. В схватках с врагом или просто в борьбе ему не было равных. Он всегда выходил победителем, и многие силачи побаивались его. Однажды он покалечил несколько таких палванов*, которые в горячке сказали ему:

(*Палван – силач)

– Если ты такой силач и никого не боишься – знай: в Кемине живет Кунтуу-бий. У него есть дочь-красавица Урпуян. Он оберегает ее, как зеницу ока. Сможешь жениться на ней? Тогда ты настоящий батыр! Нет – так просто драчун и забияка.

Байболот был горяч и упрям. Эти слова задели его самолюбие и он, недолго думая, вскочил на коня и отправился к ущелью Кок-Ойрок, где паслись табуны Кунтуу-бия. Через три дня пути он был в Кемине. На пастбище его заметили табунщики и джигиты бия. Байболот вызвал у них подозрения. Они подумали, что он какой-нибудь конокрад или чей-то лазутчик. На расспросы, кто он, табунщики не получили от Байболота ответа. Это вызывало у них ещё больше подозрения. Напав на него, они получили отпор. Байболот раскидал четверых. Тогда те позвали на помощь джигитов. И уже вдесятером скрутили Байболота, после чего привели его к Кунтуу-бию.

– Ну что, признавайся, что ты конокрад или чей-то разведчик! – потребовал тот от Байболота. Однако юноша безмолвствовал. Не хотел признаваться бию в том, что намерен познакомиться с его красавицей-дочерью, чтобы потом просить ее руки.

Бий, видя, что пленник не собирается отвечать на его вопросы, устроил ему пытку. Он приказал своим джигитам привязать арканы к его рукам и ногам, после чего растягивать в разные стороны. Крепкий Байболот вытерпел ужасную боль и не проронил ни слова. И тут Кунтуу-бий, окончательно разозлившись, приказал джигитам:

– Если он такой крепкий, тогда развяжите ему язык с помощью огня! Разожгите костер, а угли положите ему на спину… Посмотрим, как он после того, как мы изжарим его, будет молчать.

Приказ бия был тут же выполнен. Горячие красные уголья, прожигая плоть, зашипели на спине Байболота. Но и тогда юноша, стиснув зубы, не проронил ни слова. От нестерпимой муки в конце концов он потерял сознание.

– Вот тебе на! Даже огонь не заставил его говорить! – удивился бий. Не видал он доселе человека, который бы выдержал подобное мучение. – Делайте с ним, что хотите, – сплюнул тогда и, ударив камчой по голенищу сапога, пошел прочь от места пытки…

Не думали не гадали люди, что Байболот после такого сможет выжить. Правая часть его спины была сожжена. Однако он не умер и подавал признаки жизни. Тогда над замученным Байболотом сжалился главный конюх бия. Это был много повидавший на своем веку мудрый старик. В Байболоте он увидел не простого юношу. Старик догадался, что тот не простого рода и что он – потомок какого-то батыра.

Увечья от огня, полученные Байболотом, оказались очень серьезными. Два месяца старик прилагал все усилия, чтобы поставить молодого человека на ноги. Байболота лечили отварами трав, прикладывали к ране различные целебные примочки. И настал день, когда раны затянулись… Байболот постепенно начал вставать с постели и ходить при помощи палки. В то время Кунтуу-бий пригласил к себе на стойбище для обучения детей учителя – знатока Корана. В те дни молдо выполняли функции просветителей. Однажды Байболот, будучи неподалеку от места занятий, внимательно слушал урок, когда Молдоке зычным голосом читал стихи из Корана, а дети повторяли за ним. Молдоке, заметив любопытного юношу, прервался и спросил у учеников:

– Что это за парень с палкой там?

– Да это пришлый. Он живет у главного табунщика!

– Позовите его ко мне.

Один из ребят подбежал к Байболоту:

– Вас зовет молдо! Он хочет с Вами поговорить.

 Байболот, ковыляя, подошел к учителю.

– Как только я начинаю свои занятия, – сказал молдо, – ты все время оказываешься рядом. Тебе интересен Коран?

– Да, молдоке. Я давно слушаю, как вы учите детей. Мне очень нравятся ваши занятия.

– Вижу, ты непростой мальчишка и у тебя есть тяга к знаниям. Хочешь со всеми учиться?

– Да, конечно! – ответил Байболот.

– Тогда возьми разрешение у своего благодетеля и – можешь посещать мои занятия.

 Старик табунщик был не против того, чтобы Байболот тоже учился. Он сказал:

– Чем просто греться на солнышке, действительно – лучше знать Коран. Знание – это большое дело.

С того момента Байболот начал посещать уроки молдо.

Он проявил усердие в науке писать арабской вязью. Добился больших успехов в изучении канонов ислама. За короткий срок, благодаря своей прилежности, Байболот получил очень хорошие начальные познания в теологии.

Молдо высоко оценил стремление Байболота к знанием. Успехи юноши поражали его. По вечерам они вдвоем вели беседы. Байболот как губка впитывал в себя аяты и хадисы, которые пересказывал ему учитель. Впоследствии Байболот совершенствовал свои знания и при случаях продолжал учиться. Много занимался самообразованием. За свое усердие среди народа он стал известен под именем Байболот-сопу*.

(*Сопу – ученый)

Старик табунщик тоже проникся уважением к юноше. Они также часто вместе вели по вечерам свои неспешные беседы. Старику Байболот рассказал о своем происхождении, а главное – открыл секрет, зачем прибыл к ним на стойбище.

Однажды табунщик поведал Кунтуу-бию тайну Байболота, в также то, что Байболот является родным внуком Календер-батыра. На что бий ответил:

– Говоришь, он хотел просить руки моей дочери? Я знал хорошо его деда Календер-батыра… Почему же он сразу мне ничего не рассказал? Он крепкий джигит! Сильный и достойный, как его дед.

Позвав юношу к себе в юрту, Кунтуу-бий обратился к нему с такими словами:

– Почему ты сразу не сказал мне о том, кем являешься, какого рода-племени и зачем прибыл на мою землю? Думаю, с твоей стороны было опрометчиво промолчать. Видно, сказалась в тебе твоя молодость… Теперь мне известно все. Я все это время наблюдал за тобой, пока ты восстанавливал своё здоровье. Ко всему ты вдобавок оказался прилежным учеником. Освоил грамоту, научился читать Коран. Ежедневно читаешь пять раз намаз. Думаю, что ты – достойный жених для моей дочери! Возвращайся к себе на родину и приезжай вместе с старейшинами своего рода. Пусть они, как принято по нашим традициям, посватаются ко мне. Я отдам тебе в жены свою дочь. Это мое последнее слово…

Байболот не ожидал такого поворота судьбы. Он не раз видел прекрасную Урпуян, но не смел даже заговорить с ней. Теперь вот бий решил выдать ее за него замуж. То был настоящий подарок судьбы!..

Байболот так и сделал, как сказал ему Кунтуу-бий. Вернувшись к себе домой, он поведал близким свою историю, которая приключилась с ним при поисках счастья. Выслушав его, глава нашего рода Чалбаш, дядя Байболота Асаке сказал такие слова:

– Ну что же, Байболот, зная твой нрав, мы уже беспокоились за твою судьбу – не случилось ли чего с тобой непредвиденного? Ведь от тебя долгое время не было вестей… Слава Богу, что ты жив и все так благополучно завершилось! Одно скажу тебе: Кунтуу-бий – достойный человек. Если нужно с ним породниться, и его дочь Урпуян тебе по душе, я готов поехать вместе с тобой, чтобы просватать ее за тебя.

 Вот так мой прадед Байболот, пройдя через мучения и невзгоды, добился своего и женился на прекрасной Урпуян. Его испытания не прошли даром. В награду он получил не только красавицу жену, но и приобрел бесценные знания, которые в дальнейшем приумножил, заслужив приставку к своему имени – Баболот-сопу.

Нужно сказать, что судьба прадеда сложилась непредсказуемо… В далеком 1870 году, после смерти матери Мактам, Байболот, несмотря, на то, что дома оставалась большая семья, принял решение посвятить себя служению Богу и уехал навсегда в далекую Мекку. Его решение прожить остаток жизни на святой для мусульман земле, в городе Мекка было твердым и бесповоротным…

История нашего рода гласит, что в дальнюю дорогу в Аравию отца провожал старший сын Элдеке. Он вспоминал, что паломники тогда собирались в Токмаке. И уже после, все вместе выходили в путь. Элдеке рассказывал ту историю так:

– Я проводил отца до самого Токмака. По дороге мы заехал в Кемин. Отец хотел попрощаться с давним другом Шабдан-батыром. Тот встретил нас радушно. Узнав, что отец держит путь в Мекку, не сразу отпустил нас. Целый день мы с отцом гостили у гостеприимного и радушного хозяина, Шабдан-батыра. Два друга всю ночь напролет говорили о многом. Байболот вспомнил о таких личностях, как Балбай, и то, как он с представительской миссией Тилекмат-аке ездил в Кокандское ханство. В ту поездку он был у Тилекмат-аке писарем и документировал и записывал все нужные документы… В тот вечер друзья многое вспомнили. Вели также разговор о настоящем и будущем. Когда пришло время прощаться, батыр подарил Байболоту прекрасного иноходца и напутствовал в дорогу такими словами:

– Байболот-сопу, я желаю Вам, чтобы Вы благополучно добрались до далекой Мекки. Потому я Вам дарю этого коня, который может идти по пустыне в жару.

К Байболоту подвели благородного скакуна, с прекрасно отделанным седлом.

Байболот поблагодарил Шабдана за такой подарок, друзья крепко обнялись и прадед продолжил в сопровождении Элдеке свой путь. Прибыв в Токмак, Байболот присоединился к группе паломников. Там же он и распрощался с сыном. Расставаясь, так напутствовал его:

– Элдеке, сын мой, один Аллах знает, свидимся мы или нет. Все в его руках! Ибо только он, Всевышний, дает нам блага или забирает их. Теперь ты старший в семье. На твои плечи ложится забота о младших. Береги их и себя! Будь опорой матери. Прощай!

– Отец, не беспокойтесь, я сделаю все, что от меня зависит. Будьте спокойны… Я желаю Вам всего хорошего и – доброго Вам пути! – попрощался Элдеке с отцом, которого видел в последний раз. Они также крепко обнялись. Байболот, сев на иноходца, не оборачиваясь назад, взял путь на восток, в священный город Мекку…

Элдеке долго смотрел вслед удаляющемуся отцу, пока его силуэт не исчез за горизонтом. Не знал тогда сын, что впереди их семью – детей Байболота, как и весь кыргызский народ, ждали непростые времена: Уркун, становление Советской власти, раскулачивание, репрессии и мировая война. Но это будет потом...

До нашего времени дошло известие, что Байболот-сопу, проделав трудный путь в Мекку, стал там азанчы. Верой и правдой служа исламской вере, с минарета призывал он правоверных мусульман к молитве. Однажды, под час своего паломничества в Мекку, там его встретил Кылыч-ажы, узнавший Байболота-сопу по своеобычной походке. От полученных в молодости ожогов тот чуть припадал на правую сторону.

– Ой, да это же Байболот-сопу! – воскликнул Кылыч-ажы.

В паломнике, который позвал его по имени, Байболот признал своего земляка.

– Здравствуй! Я ехал по своим делам в Медину. Я отложу свою поездку. Не каждый раз встретишь знакомых…

Один день Кылыч-ажы прогостил у Байболота в доме. Беседуя с ним, он рассказал следующее:

– После того, как меня проводил старший сын Элдеке до Токмака, я взял путь на Мекку. Путь был непростой. Жара, пустыня, жажда одолевали нас, паломников. По дороге я познакомился с одним из них – он держал свой путь на священную землю с женой и маленькой дочерью. Им было очень тяжело. Я стал помогать им. По дороге мы сдружились, я старался поддержать их, чем мог. Однако по пути мой новый знакомый заболел и по прибытию в Мекку слег и умер. Перед смертью он попросил меня не оставлять его семью одну… Его последней просьбой было – чтобы после его смерти я взял его супругу в жены. Я дал ему слово и сдержал его. От нее у меня родились два сына и дочь. Сейчас старший разводит скот, а вот младший учится в медресе. Имеет очень хорошие успехи. Хочет стать ученым богословом… Вот такая моя история, с тех пор, как я ушел из дому. Много воды утекло за эти годы. Расскажи-ка, как там мои дети?

– Что я скажу? Все они сейчас достойные люди. Талып стал большим ученым, Кыдырбай-бийем. Он справедлив, и его очень уважают в народе. Ахмат стал молдо. Элдеке, Жандаке и Баимбет – тоже одни из самых уважаемых людей в округе. Живут достойно и в достатке. Вы по праву можете гордиться своими сыновьями…

Вот такой состоялся у них разговор – по воспоминаниям людей того времени.

Байболот-сопу через Кылыч-ажы передал на родину подарки. Среди всего прочего Талып-ахуну и Ахмат-молдо – священный Коран и жай-намаз, а младшей дочери Чачыкей – золотой браслет. И то была последняя весточка от него… Потом пришла советская власть, и связь с Меккой окончательно прервалась. Но как бы ни сложилась судьба Байболот-сопу в Мекке, мы знаем, что он до конца своих дней он верой и правдой служил исламу.

Вот такая судьба была у моего прадеда. Его же дети, как и рассказал Кылыч-ажы их отцу в Мекке, несмотря на трудные времена, добились признания и прожили достойную жизнь. Рассказ о них ниже.

Талып-ахун

Моя прабабушка Урпуян родила Байболот-сопу девятерых детей. Шестерых сыновей: старший Элдеке, Жандаке, Талып-ахун, Кыдырбай, затем мой дед Ахмат и младший Байымбек, и троих дочерей: Кымкап, Айчурок и Чачыкей.

 Примечательно то, что стремление к знаниям передалось от Байболота детям. Он не только сам учил их, но и позаботился о том, чтобы дети могли учиться дальше. Талып-ахуна, Кыдырбая и Ахмата он отдал на обучение в городе Каракол одному известному просветителя из Кашгара, которого звали Карамолдо. Тот преподавал им каноны ислама, а также основы естествознания, географии, истории и математики. Дети овладели несколькими языками, в том числе русским. Кроме того, Талып-ахун дополнительно выучил английский и, частично, немецкий. Увлекся восточными языками – китайским и японским. Способности к науке и языкам у него были необыкновенными. Одним словом, феноменальная личность, если ещё учесть его познания в философии.

Думаю, стоит о нем рассказать отдельно…

При рождении Талып-ахуна нарекли Жыргалбаем. Когда ему исполнилось девять лет, рядом с кочевьем Байболота проезжали паломники, среди которых был известный богослов Кожо-молдо. Байболот пригласил его в гости. Во время неспешной трапезы они вели беседу об исламе. Кожо-молдо был очень удивлен глубокими познаниями Байболота в религии.

– Не зря Вас прозвали Байболот-сопу. Вижу, что Вы очень образованный человек. У Ваших детей традиционные кыргызские имена. Я вижу, у Вас дети учатся исламу. Можно, я им дам исламские имена? – обратился Карамолдо к собеседнику.

Байболот ответил, что не против. Тем более если их назовет такой известный человек как Кожо-молдо. Таким образом, сыну Жыргалбаю он дал имя Абу-Муталиб. Моему же деду Койлубаю дали имя Ахмат. Впоследствии Абу-Маталиба сокращено стали звать Талып. Затем, за его большую образованность, – Талып-ахун.

Когда его нарекли новым именем, Карамолдо отметил, что маленький Талып имеет способности к наукам, после чего дал ему свое благословение. Так дальше и пошло. С детства Талып-ахун проявил большие способности к обучению. Был во всем аккуратен, исполнителен и любознателен. Любовь к чтению была его характерной чертой. Удивительно, но он самостоятельно изучил столь сложную науку, как химия. По цвету земли мог определить, какого она состава. Например, про красную глину Джети-Огузских гор он писал:

«В составе этой земли преобладает окись железа. Поэтому земля имеет красный оттенок. А вот в горах с белой глиной преобладает окись алюминия». Вот так, благодаря своему неуемному желанию узнать больше и больше, Талып-ахун стал выдающимся ученым-самоучкой, обладающим поистине энциклопедическими знаниями. За всю свою жизнь он собрал в личную библиотеку свыше трех тысяч книг. Было удивительно – в то время, когда кыргызы вели кочевой образ жизни, он смог собрать столько книг. Однако это исторический факт! Талып-ахун имел обширные связи с учеными того времени в Средней Азии и за ее пределами. Книги он выписывал через купцов из таких центров просвещения, как Стамбул, Баку, Казань, Кашгар, Санкт-Петербург и Москва. Одним из людей, который привозил ему книги, был купец гильдии Хамза Абдувалиев, дедушка по материнской линии Чингиза Айтматова.

Впоследствии большую часть книг Талып-ахун передал в библиотеку города Каракол, инициатором создания которой он сам и выступил.

Его младший брат, мой дед Ахмат после того, как окончил учебу, стал молдо. Он был известен в своей округе не только как священнослужитель, но и как учитель. Ахмат обучал грамматике и основам ислама детей со всех близлежащих сел. Все к нему обращались почтительно: Ахмат-молдо.

Нужно отметить, что дети Байболота, его внуки и многие правнуки посвятили свою жизнь такой благородной профессии, как учитель. Думается, мой прадедушка Байболот заложил интерес к просветительской деятельности у своих потомков и напутствовал их на путь просвещения ещё в ту пору, когда сам открыл для себя первые знания, находясь у Кунтуу-бия. Символично, что одна из первых школ на Иссык-Куле была построена по инициативе его детей Талып-ахуна и Ахмата-молдо. А первым учителем в той школе стал внук Байболота Заит, сын Кыдырбая. Однако все это случилось уже тогда, когда пришла власть Советов… Тогда же, в начале века кыргызы в большинстве своём ещё вели кочевой образ жизни. Впереди моих сородичей ждало много событий и – оседлая жизнь.

Плач комуза

В прошлом году на 85-м году жизни ушел в мир иной брат моего отца Заир-аба. Он был последним, кто оставался в живых из восьмерых детей моего деда Ахмата. В тот год не стало на земле ещё одного мне близкого человека… Весть о его смерти образовала щемящую пустоту в моем сердце. Я почувствовал, как меня охватило тяжелое чувство большой безвозвратной потери. Ведь именно в его доме прошли самые счастливые дни моего детства. С его уходом я потерял что-то очень важное в своей жизни. Было чувство, что с каждой потерей близких людей с ними уходит частичка тебя самого. Словно раз за разом, снова и снова сиротеешь… Такое чувство было у меня, когда ушли из жизни и другие братья отца – Абид, Карный, Кенеш.

Однако на этот раз, когда нас покинул Заир-аба, прибавилось чувство потери чего-то особенного. Пытаясь понять причину моего душевного смятения, я вдруг четко осознал, что с того момента, как душа последнего из сыновей Ахмат-молдо улетела вслед за братьям и сестрами на небеса, история семьи моего отца навсегда отошла в прошлое, став неотъемлемой частью нашей памяти. Понял я и ту истину, что с ним ушло целое поколение людей, родившихся и живших в эпоху великих открытий и потрясений. Поколение, пережившее уркун, голодомор, раскулачивание, репрессии и войну… Заир-аба как последний из отцовской семьи для нас оставался связующей нитью между нами и теми, кто принял на себя тяжелейшие удары ХХ века. Теперь только пожелтевшие от времени черно-белые фотографии в семейных альбомах будут служить нам напоминанием о сложнейшем периоде истории нашей семьи. Больно и горько сознавать и то, что наша жизнь теперь будет продолжаться без лучших представителей рода. Это – закон, который, увы, никто не в силах нарушить… Приходят на эту землю и покидают её не только отдельные люди, но и целые народы, поколения, эпохи.

У моего деда Ахмата и бабушки Абдубачи родились шестеро сыновей и две дочери. Самый старший – Абдрашит был учителем. На все руки мастер Базыл, затем Заит, Абит, Карний и Заир. Две сестры – Калича и Салима. Отец был восьмым ребенком. Редкий случай: бабушка Абдубача родила его в пятьдесят два года. Отец стал последним ребенком в семье Ахмат-молдо. Потому его и нарекли Кенжебаем, в отличие от других, которым он дал мусульманскими имена.

Все члены семьи отца звали мальчика ласкательно Кенже, что в переводе с кыргызского означало «Младшенький».

Семья Ахмата была многодетной. Наши предки считали, что дети – это самое большое богатство, которое может быть у человека. По этому поводу врезались в память на всю жизнь слова отца:

– В жизни не стоит стремиться к материальному обогащению, не стоит ставить себе такую цель. Испокон веков наши предки следовали принципу: богатство нашего рода Чалбаш – в наших детях, нашем продолжении. Также все стремились к получению знаний. Дети да познание различных наук – вот наше истинное богатство, которое нужно наживать. Так деда учил его отец, он – моего отца, отец – меня, а учу вас…

Сколько отца помню, он был безмерно влюблен в наше священное озеро Иссык-Куль. И говорил так:

– Кто хоть раз побывал у берегов нашего озера, тот непременно влюбится в это чудо природы. А кто родился на его берегах, тот навечно отдаст ему свое сердце.

Я не стал исключением. Я, как и он, сохранил на всю жизнь верность озеру. Эту преданность отца родной земле, Иссык-Кулю я всегда слышал в звуках комуза, на котором он любил играть. Обычно после трудного рабочего дня он брал комуз в руки, и трехструнный народный инструмент буквально оживал. С самого раннего детства отец овладел искусством игры на нем. Может быть, маленький Кенже и не стал виртуозом, но комуз для него всегда оставался тонкой связующей нитью между ним и родной землей, между днем сегодняшним и прошлым. Когда отец наигрывал свои мелодии, мне казалось, что я слышу дыхание ветра, пение птиц, утренний рассвет на джайлоо, звонкое журчание горного ручья, шепот волн, колыхание камыша, взмахи крыльев лебедей над озером… В такие минуты отец закрывал глаза, и комуз рождал песню, уносившую меня в далекое детство, в родное село Чырак-Тамга…

А ещё звучали в тех мелодиях отголоски его непростого детства.

У поколения наших родителей детство пришлось на время лихолетья Великой Отечественной. Потому-то порой в его музыке чувствовалась едва уловимая нотка юношеских переживаний военных лет. Возможно, он часто вспоминал и тот далекий день, когда его братья ушли на фронт. Отец не любил рассказывать про те тяжелейшие для семьи дни. Но в конечном итоге я-таки узнал, что случилось в тот месяц, что принес самые нелегкие испытания нашим родным и близким.

Начало марта 1942 года отец запомнил на всю жизнь. Ему тогда исполнилось десять, и он, рано взрослея, уже вполне осознавал, что в мире творится что-то неладное. Временами, как бы ни оберегали его близкие, в его детский мир врывались отголоски Великой Отечественной войны, которая, увы, не обошла стороной их семью. В один из дней в их дом пришли стразу три повестки. Братьям Базылу, Заиту и Абиту предписывалось явиться 8 марта в пункт сбора в селе Покровка. Мобилизация на войну – вот такие страшные были слова на тот момент, вторые после самой черной вести. А то, что случилось нечто непоправимое, он понял сразу же по материнским глазам и по тому, как мать вскрикнула – как-то неестественно, схватившись за сердце, едва услышала от деда, что нужно собирать сыновей в дорогу. Шутка ли было – трех сыновей сразу в один день забирают на фронт! Отец помнил виноватое выражение лица того сотрудника военкомата, который принес три эти злосчастные бумаги. Чуть сутулый, хромавший на правую ногу, видимо, вследствие ранения, с небольшими усиками, края которых пожелтели от непрерывного курения, он постучал в тот день к ним в калитку. В предчувствии чего-то неотвратимого к нему вышел дед Ахмат. Вестник, поправив ворот старой потёртой шинели, молча протянул повестки и тихо проговорил:

– Твоих на фронт забирают.

– Сразу троих?! – обмяк дед от такого известия.

– Сразу троих… – опустил глаза военный, потом, переминаясь с ноги на ногу, добавил: – Они дома?

– Нет. Только Абит.

– А остальные где?

– Базыл у себя дома, в начале села, Заит лошадь заарканить пошел в поле.

Наученный горьким опытом, выдержав положенную в таких случаях паузу и дав Ахмату прийти в себя, сотрудник военкомата сказал:

– Ладно, всех ждать не буду. Надеюсь на вашу сознательность. Сами вручите им повестки… Стать дезертиром сейчас сами знаете… – он не договорил до конца, увидев, как побледнел Ахмат.

– Пусть сегодня соберутся, выспятся, а завтра на рассвете на арбе я их повезу на Кой-Саринскую пристань. Оттуда в Балыкчи на пароме поедут дальше. Теплые вещи пусть возьмут с собой… И ещё с ними будут четверо. – Военный показал всем видом, что разговор окончен. Несмотря на хромоту, военный довольно ловко запрыгнул на телегу, и та скрипя двинулась по разбитой от весенних дождей дороге. Запряженная вечно голодная лошадь нехотя продолжила свой путь от дома к дому, в ходе чего людям вручались ненавистные бумаги. Вообще все было ненавистно, что так или иначе было связано с войной. Само слово «война» вызывало у сельчан боль и горечь.

Мой отец же в этот момент, прильнув к окну, смотрел через закопченное от огарков свечей стекло то на удалявшуюся арбу, то на своего отца, который стоял в полной растерянности, сжимая в руках три бумажки, и эти бумажки казались холодней всех льдов на свете. Сердце мальчика возненавидело эти три белых клочка, ответственных за тяжкие душевные страдания.

Никогда не видел мой отец таким растерянным Ахмата. Всегда сдержанный, немногословный, спокойный, в тот момент родитель пребывал в самой великой безысходности, какая только может быть у человека. Спустя многие годы отец снова и снова прокручивал в голове тот эпизод, понимая, что это, возможно, было даже больше, чем безысходность, – это было отчаяние. Наверное, в ту минуту, будь на то воля Всевышнего, Ахмат был готов сказать своим сыновьям: бегите отсюда, подальше от проклятой войны! Война несет только смерть! И я не хочу, чтобы вы зазря сгинули… Но для Ахмата всё-таки была ещё одна правда. Правда в том, что каждый мужчина должен с оружием в руках всегда защищать свою землю, своих родных и близких, свой народ.

Вот так в тот злополучный день восьмого марта из отчего дома ушли на фронт сразу одновременно три горячо любимых отцовских брата. Тот рассвет запечатлеется в памяти маленького Кенжебая, будто на фотографии. В углу глинобитного дома тихо плачет мать. Ахмат читает утренний намаз. Все его помыслы направлены к Всевышнему, у которого он просит только одного – оставить сыновей живыми. Тогда Кенжебай впервые увидел плачущую мать и – материнские слезы… Абдубача среди родственников и знакомых слыла очень сильной, волевой женщиной. К тому же она была из рода конуратов. В старинных преданиях говорилось о том, что за женщин этого прославленного рода испокон веков сватались мужчины золотого рода боржигинов, к которому относился сам Чингисхан. Его мать Оэлун и жена Борте были именно из конуратов, женщины которых отличались плодовитостью, твердым характером и выносливостью. Такие качества нужны были и особенно ценились в кочевой жизни. Потому не подобало им плакать зря… Но, наверное, только не в этом случае. Легко ли было Абдубаче сразу троих в один день отдать на войну, когда в селе людям одна за другой начали приходить черные бумаги?! Сколько бессонных ночей прошло, пока детей поставили на ноги! Для любой матери «война» было самым страшным словом! Потому всем сердцем она желала, чтобы утро восьмого марта не наступило никогда. Восход солнца означал бы разлуку с сыновьями… Но как остановишь солнце и тем более время?! Даже материнское сердце не в силах этого сделать… Настал рассвет – и настал час расставания.

Ахмат посмотрел на сыновей, которые подошли к арбе, что должна была увезти их на пристань Кой-Сары. Высокие, статные как на подбор, они склонили головы перед родителями. Старший Базыл был женат. У него уже были двое – мальчик и девочка, Шукурбек и Бактыкан. Прижав к сердцу дочь, стояла его жена. А вот Заит и Абид были еще совсем молоды и потому неженаты. Осознавать то, что его сыновья, не испытав семейную жизнь и не оставив после себя детей, уходят на войну, было для Ахмата ещё одним тяжким испытанием в жизни. Хотя он старался никогда открыто не выказывать своих чувств, на этот раз смотрел на детей, не скрывая отцовской нежности. Это почувствовала и Абдубача, которая, не сдерживая слез, зарыдала уже в голос:

– Мои дорогие жеребятки, да хранит вас Бог! Молюсь лишь об одном: вернитесь живыми и здоровыми!..

Глядя на мать, заплакали и сестры Салима и Калича. Минуты прощания для них тоже были не из легких. Братья постарались успокоить сестричек:

– Да полно, будет, будет…

Ахмат, строго сказал:

– Всё, не плачьте! Что причитаете – похороны, что ли?

И каждый из братьев по очереди подошел к матери и обнял ее. Она поцеловала их в лоб и благословила в дорогу.

Потом они окружили Ахмата. Тот тоже по очереди обнял каждого.

– Отец, прощайте, – сказали сыновья.

Родичи – братья Ахмата – Талып-ахун, Элдеке и Байымбек дали им свое напутствие.

– Где бы вы ни были, сохраняйте всегда свое достоинство. Война тяжелая вещь, испытание не только для вас но и для нас, тех, кто будет ждать вас здесь, дома. Не надо стремглав нестись в бою вперед, но не надо и за спинами прятаться. Берегите себя, – сказал Талып-ахун.

Маленький Кенжебай же стоял позади всех и тихо всхлипывал. Он смотрел на стоявших рядом других братьев, которые были ещё юношами, – четырнадцатилетнего Заира и семнадцатилетнего Карныя, им возраст пока не позволял идти на фронт. Глядя на них, Кенжебай испуганно думал: неужели их тоже заберут на войну и он останется в семье один мужчина после отца? Тут к нему подошел старший Базыл, приподнял на руки, поцеловал, потом с братской нежностью сказал:

– Я начал из урюка мастерить тебе новый комуз, да не успел закончить. Кто же знал, что так случится… Приду и доделаю, братишка. Твой нынешний комуз для тебя уже маленький, но потерпи. Ты так хорошо играешь, пока играй на нем, и не забывай, что у тебя будет настоящий – из урюка…

Закинув свои котомки на арбу, братья не сразу сели следом. Телега двинулась, а молодые люди в окружении родственников шли за ней, и каждому хотелось продлить минуты расставания. Вот показался и мост через реку Жети-Огуз. Он служил границей между двумя селами – Чираком и Ан-Остоном.

– Здесь и расстанемся, – сообщил сотрудник военкомата. – Нам в следующем селе ещё нужно людей забрать…

Провожатые остановились. Братья запрыгнули в арбу. Лошадь почувствовав тяжесть, на миг остановилась, но камча возницы заставила ее двинуться дальше и даже ускорить шаг. Братья уезжали.

Маленький Кенжебай с детской тревогой смотрел на удалявшихся. Его маленькое сердце сжалось от предчувствия чего-то непоправимого. Возможно, он подсознательно, интуитивно почувствовал, что видит их в последний раз. И кто-то из них, вполне возможно, уже никогда не вернется в отчий дом… Он заплакал, прижался к материнской юбке и почувствовал по напряженным ногам матери, по ее рыданиям, какой колоссальный груз лег на ее плечи. Словно скала обрушалась на нее…

Провожатые долго стояли, в горестных мыслях постигшей их разлуки, пока арба не исчезла совсем из виду.

В дальнейшем моему отцу постоянно будет видеться эта исчезающая вдали точка – арба. Когда он вспоминал образ братьев, то по возможности брал в руки комуз. Закрывал глаза и наигрывал мелодии, связывавшие его с ними. Тогда он был вместе с братьями…

Но о том, что его музыка имеет такую силу, детская душа Кенже даже не догадывалась. Не знал он и о том, что старший Базыл в такие минуты словно чувствовал его и вдруг начинал думать о доме и про Кенжебая.

…В тот день они стояли у реки Днепр.

– Ей, киргиз, ты шо затих? – окликнул Ахматова командир отделения сержант Акиньшин.

– Думаю, – тихо ответил боец и продолжал вглядываться, словно кошка, в темень, на другой берег Днепра.

В небе, над разными местами побережья вспыхивали осветительные ракеты. В их блеклом свете Базыл видел рябь, которая чем-то напомнила ему воды родного Иссык-Куля.

– О чем думаешь? – перебил теперь его думы Шаймерген, татарин из Казани, что лежал в метре от него.

– Думаю о разном… Пока не дали команду в атаку, вспоминал родной аул. Отца, мать, братишку Кенже и всех моих близких…

Шаймерген перешел на татарский. Они понимали друг друга, так как языки были схожи.

– Да сколько мы здесь будем лежать в этой топи – одному Богу известно! В такие минуты мы все вспоминаем родной аул и близких… Это дает нам силу выжить в такой бойне!

– И то верно, пока две зеленых не дадут, в атаку не идем… Есть время силы подкопить. Эту реку будет трудно перейти, – ответил ему на кыргызском Базыл. Потом снова перешел на русский.

– У них там укрепрайон – дай боже! Столько дотов и дзотов понастроили…

– Ничего, и не такие брали! – вмешался в разговор Акиньшин.

– Правда твоя, командир. Но сколько ребят полегло на Курской дуге, – покачал головой Шаймерген. – Здесь, кажись, тоже нелегко будет.

– А где легко, Зайнуллин?..

Они втроем замолчали. Каждый погрузился в свои мысли.

Над рекой повисла странная тишина. Казалось, и не было войны. И нет никаких войск с одной стороны реки и с другой, готовых с лютой ненавистью сражаться друг с другом, уцепившись за этот клочок земли… И вдруг в этой тиши Ахматов уловил едва слышимые знакомые звуки. А возможно, ему почудилось…

– Слышь, как вода журчит!.. Как песня комуза, – сказал Базыл куда-то в темноту.

– Комуз? А это что такое? – спросил его Акиньшин.

– Это наш инструмент, народный…

– На что похож? Струнный или дудка?

– Нет, не дудка… Это струнный инструмент. Может, чуть-чуть с вашей балалайкой схожий. Только вот наш комуз более утонченный будет. Как лебедь. Всего три струны, а какие звуки рождает!

– Шо, на нем играл? Раз так хвалишь?..

– Нет, не играл… Мой маленький братишка Кенже играл, – Базылу вдруг сделалось тепло на душе, и он замолк. В этот миг он словно бы пронесся сквозь время и пространство назад, к себе домой, и теперь явственно расслышал музыку комуза, которую наигрывал маленький Кенжебай. Тоска по дому защемила сердце. С далекой музыкой ему вдруг привиделись кочевья, джайлоо Кок-Жайык, где трава ровным зеленым ковром стелется у подножья ледников… Почудилось ржание кобылиц, вокруг которых резвятся жеребята… Пьянящий запах кумыса… Мамины добрые руки, отцовский степенный взгляд… Как захотелось молодому бойцу в эту минуту назад, домой! Оказаться у Красной скалы, в народе прозванной «Разбитое сердце»! И когда его сердце тоже было готово разбиться от внезапно нахлынувших чувств, он понял, что это – предчувствие смерти.

– А я, братишки, так и не доделал комуз… – сказал он снова в пустоту. – Выбрал такую хорошую урючину, начал выдалбливать инструмент – и тут меня забрали на эту проклятую… – Он прикрыл глаза.

– Ничего, вернёмся и – доделаешь. Будет чем заняться после войны. А что, ваш комуз надо делать именно из урюка? – поддержал разговор Акиньшин, словно ощутив тяжелый камень на сердце у Базыла.

– Из урюка хороший звук получается. Звонкий, как песня соловья.

– Тебя послушать – там у вас в Киргизии, все просто ручьем-соловьем!..

– А знаешь, товарищ сержант, вы правы, у нас так… Крикнешь с Красной горы – и по всему Джети-Огузу твой голос эхом, как песня комуза, будет лететь среди гор до самого неба!.. – произнес Базыл с гордостью за родной край.

Потом перевел взгляд на иссиня-черное небо, где только что зажглась сигнальная ракета, и сказал:

– Однако небо здесь совсем другое. Мало звезд. У нас они так близко, что можно рукой достать… И их у нас столько…

– Почему?

– Думаю, мы там, в горах, ближе к небу.

– Горы… Какие они? Никогда не видел гор, – признался сержант. – Только на картинках.

– О-о. Горы – это сила! Рядом стоишь с горой и чувствуешь себя тоже горой.

– Может, героем, – усмехнулся Акиньшин. – Потому, наверное, кочевники смелые и отважные, как ты, – может, потому что вы «подпитываетесь» горами? – Акиньшину вспомнилось, как бойцы брали «языка» и как Базыл, словно кошка, подобрался к немцу, в считанные секунды обезвредив его. Одним ловким ударом отключил врага.

– …Слушай, киргиз, а где ты так хорошо научился «шпрехать» по-нашему?

– Брат моего отца Талып-ахун знает шесть языков… Он научил и меня, и моего брата Абдрашита. Тот был учителем. Русский, арабский знал. Правда, рано умер. Он строил школу для детей в отдаленном селе, потом заболел, слег и – всё… – не успел досказать Базыл о брате, как с другого берега раздалась пулеметная очередь, пули просвистели где-то рядом, срезая, как бритва, камышовые стебли, попадавшие в ночи.

Когда все стихло, Акиньшин шепотом продолжил:

– Странно как-то все… Тут, на войне свистят пули, строчит пулемет, а ты – слышишь свой комуз…

– Комуз – это тоже сила. Как и горы, как и моя земля… Он дает мне силу.

– Верю. Ладно!.. Отдыхай. Силы нам скоро ещё понадобятся…

– Нет, я хочу про комуз дорассказать вам, товарищ сержант. Одну легенду, из которой вы узнаете, какая в комузе скрытая сила есть…

– Такая уж и скрытая? Ну ладно, валяй, ещё черт знает сколько будем здесь атаки дожидаться…

Базыл Ахматов тихим голосом начал:

– Это случилось так давно, так давно… Тогда кыргызы воевали со своими злейшими врагами жуан-жуанями. И вот, как сейчас, они столкнулись лицом к лицу. А кыргызов возглавлял славный батыр Ардак.

Так вот, перед битвой храбрый батыр Ардак оглядел своих доблестных воинов, которые на разгорячённых конях ждали его команды: ринуться в бой на врага, чтобы разбить его в пух и прах. Их лица были серьезны как никогда. Сдерживая своих аргымаков, воины понимали, что здесь и сейчас решается судьба, быть кыргызам или не быть. Потому каждый был готов сложить свою голову в этой великой сечи. Погибнуть за свой народ, за свою землю – для каждого воина было делом чести! Пусть потом потомки будут слагать легенды о батырах…

Внезапно враг разомкнул свои ряды и на поле боя появился небольшой конный отряд, выстроившийся перед кыргызами в одну шеренгу. Там было солдат пятьдесят. Они не были похожи на жуан-жуаней. И тут, по команде врага, этот малый отряд безрассудно бросился в атаку. Поскакали навстречу им и бесстрашные воины Ардака. Они стремительно приближались друг к другу. Первый ряд кыргызских воинов был сметен яростным ударом вражеских всадников. И тут один из кыргызских батыров воскликнул:

– Передайте Ардак-бытыру: это не жуан-жуани! Там мой сын! Я видел своего сына!..

Кыргызы отступили. Того воина, который закричал, привели в ставку командующего. Воин рассказал Ардаку следующее:

– Ардак-батыр, против нас сражаются манкурты! Это наши дети. Одного из них я узнал. Это мой родной сын, которого похитили жуан-жуани ещё ребенком… И все в тех рядах – дети кыргызов.

И тут Ардак понял, в чем дело. Хитрые жуан-жуани отправили на бой с кыргызами таких же кыргызов, из которых предварительно сделали манкуртов. Жуан-жуани знали, что кыргызов могут победить лишь кыргызы, и в этом заключался коварный план.

– Постой, Базыл… – прервал его Акиньшин. – А кто такие манкурты?

– Те, у кого нету памяти… Связанным пленникам на голову наматывали сырую кожу, и оставляли людей на солнцепеке. Кожа, высыхая, сжималась… Кто выживал, в диких страданиях, – тот терял всякую память.

– Да-а… Это же страшное преступление! – сержант негодовал.

– Хуже, чем преступление…

– И что было после этого? – Акиньшин очень хотел услышать продолжение.

– А слушайте дальше… Ардак-батыр дал команду отступить.

– И кыргызы были разбиты?

– Нет, чтобы не сражаться со своими детьми, они решили поступить по-другому.

Собрали совет старейшин. К аксакалам вышел Ардак и сказал:

– Простите нас. Хитрые жуан-жуани специально выкрадывали наших детей, чтобы сделать из них воинов-манкуртов и в конце концов нас победить. Мы не можем продолжать сражение с нашими же детьми, потерявшими память.

Тогда один из старейшин предложил:

– Ради спасения целого народа нужно пожертвовать манкуртами. Ведь их уже не возвратишь… Они никогда не станут обычными людьми. Что бы мы ни делали, они не вспомнит, кто они такие.

Но многие простые люди выступили против. Особенно матери. Когда-то убитые горем, они всё ещё верили, что детей можно вернуть домой, к родному очагу.

– Ну это же наши дети, как вы можете их истребить? – причитали женщины и плакали. Короче, долго думали кыргызы. – И Базыл тяжело вздохнул.

– Да-а, проблема… — посочувствовал сержант Акиньшин. – И как у вас ее решили?

– Как решили? Вот здесь-то и кроется тайна, о которой я хочу рассказать…

– Не томи, говори. А то сейчас в атаку пойдем и я не узнаю, чем всё закончилось. Ненароком убьет тебя или меня проклятый фашист.

– Не каркайте! Так вот. В новом сражении жуан-жуани опять отправили впереди себя отряд манкуртов. И уже были уверены в очередной победе.

И тогда на поле боя вышел человек – небольшого роста, и вместо оружия он держал в руках комуз.

– Что за дела такие? Какой-то смельчак вышел один против целого войска, с каким-то инструментом?! – недоумевали озадаченные жун-жуани.

Не знали враги, что комуз этот человек делал семь дней и семь ночей, из ствола старой урючины. Человек сел перед манкуртами и заиграл дивную мелодию. Такую грустную, словно плач матери, земли, народа… Манкурты стояли с непроницаемыми лицами. А светлая музыка комуза лилась и лилась, и летела над полем будущего сражения. В ней были отзвуки родного очага, запах молока матери, колыбельная и песня родного, свободного ветра. Плачущий комуз и сотворил чудо… К манкуртам начала возвращаться память. Они вдруг вспомнили, кто они, откуда и как их зовут.

Заметив это преображение, главный жуан-жуань закричал:

– Убейте этого акына!

И град стрел полетел в играющего. Однако отважные кыргызские воины своими телами закрыли комузчи. Они сами падали под стрелами, но один за другим вставали перед акыном, который продолжал играть, а его комуз – плакать… И тогда те, к кому возвратилась память, развернувшись, пошли строем на своих извергов. Вмиг они опрокинули жун-жуаней, и враги обратились в бегство.

Вот так, товарищ сержант, был разбит противник кыргызов и дети возращены назад одной силой комуза!

– М-да-а… Красивая легенда. Сыграл бы кто на поле боя да побежали бы немцы к себе, до самого Берлину… А, Базыл?

– Было бы хорошо, если бы так…

Только он сказал эти слова, как в небо взмыли две зеленые ракеты. Это был сигнал к началу атаки.

– Ну все, Базыл, я и впрямь накаркал, потом дослушаю твою байку…

Тут откуда ни возьмись с разных сторон, как из-под земли, стали появляться у берега люди. На заранее приготовленных лодках они начали переправляться на другой берег. Захлебываясь пулями, застрочили вражеские пулемёты, загремели орудия.

– В атаку! За Родину, за Сталина! – прозвучал призыв, и солдаты под шквальным огнем фашистов приступили к форсированию Днепра.

Как очутились на том берегу, Базыл и сам помнил смутно… Огонь фашистов был настолько плотным, что пули и снаряды образовали страшную, почти непроницаемую стену. Лодки то и дело опрокидывались от того, что летящие мины настигали их перед берегом. Лодке, в которой плыл Акиньшин со своим отделением, удалось пройти сквозь пелену свинца. Первым на правый берег спрыгнул Базыл и тут же ринулся в бой. Он бежал, и здоровая ярость охватывала его все сильней и сильней. Он продолжал слышать музыку комуза, и в бойце просыпалась сила предков. Страх ушел куда-то, и лишь лютая ненависть к врагу вела вперёд и вперёд. Но тут он упал, сраженный пулей… Боль в груди, будто от навалившейся скалы, прижала его к земле…

Он внезапно увидел мамины глаза, отцовский грустный взгляд. И где-то там, в далеком аиле, на берегу прекрасного озера Иссык-Куль маленький братик Кенже играл в этот момент музыку на комузе, и по детскому лицу стекали слезы… Ведь никогда больше Базыл не вернется домой и не доделает обещанный брату инструмент…

Рядом с Базылом в битве за Родину падали настигнутые пулями его однополчане. Упал сраженный в бою и сержант Акиньшин. Взгляды героев встретились, и жизнь, увы, покидала обоих… Базыл едва шевельнул губами:

– Как не хочется умирать!..

Он увидел свой родной аил Чырак-Тамга. Отца и мать, которые стояли подле дома со склоненными головами. Взгляд у них был грустный… Он увидел жену, сынишку Шукурбека и дочь Бактыкан, которых ему уже не придется обнять… Увидел на берегу священного озера братишку Кенжебая, игравшего на своем маленьком комузе печальную мелодию… Он ощутил плач родной земли…

***

С войны из всех троих сыновей домой вернется только Абит. Заит пропал без вести. Последнее письмо от него пришло из Запорожья. Вследствие того, что у Абита обнаружили порок сердца, призывная комиссия отправила его не на передовую, а на тыловые работы. Он пережил тяжелейшее время в Кяхте, на заготовках леса. Затем – на шахтных разработках. И только в 1946 году вернулся в родной аил… Абит стал выдаюшимся учителем. Преподавая столь сложный предмет, как химия, получил звание «Заслуженый учитель Кыргызстана». Благодаря Карныю-аба, который во время войны работал на комбайне и получал паек, семья Ахмата не голодала. Отец говорил, что если бы не он, им было бы очень трудно. Благодаря ему мы выжили… До конца жизни Карный-аба достойно и честно проработал в колхозе. Был всегда передовиком. А Заир-аба стал учителем кыргызского языка. Он был предан учительской деятельности до конца своей жизни. Стал одним из лучших просветителей республики в области кыргызского языка и литературы. Мой же отец Кенжебай посвятил себя полностью науке. Защитив кандидатскую, затем докторскую по биологии, в течение двадцати лет возглавлял ботанический сад Академии наук Киргизской ССР. Стоял у самых его истоков.

Вот такая судьба одной семьи, а таких семей во время войны было тысячи…

Май 2016 года

© Асан Ахматов, 2016