Где-то есть город

Три рассказа писательницы из Таджикистана, проживающей в Кыргызстане.

ГДЕ-ТО ЕСТЬ ГОРОД

«В медленной речке вода, как стекло где-то есть город, в котором тепло...»

Чаёвничали «с таком» – дело обычное для 90-х годов, смакуя, как это бывает по утрам, сны.

Раз в детстве пристала Наиля к Михайловне – маминой доброй племяннице Тёть Лиз, а как это – «пить чай с таком»?

А вот так, Нэлечка, поливай да приговаривай: «так...так...» Только и дедов. А то можно кусочек махонький сахарцу на ниточке подвесить да поглядывать на него. Так то.

 У Михайловны много удивительных слов: чай она буздыкает, суп у неё всегда только «московский», она не трёт мочалкой, а «шоркаем вехоткой», веранду она называет певуче «веляндра». И детей она кличет по-особому, величая каждого отдельным суффиксом: Петюнчик, Галинка, Валюшка, Васятка, Лидуся.

Её Галинка всего на год старше Наили, а частушек знает, наверное, миллион. Как начнёт сыпать, ни конца, ни краю им.

Сидит Борька на заборе в алюминиевых штанах,

И кому какое дело, что ширинка на болтах.

Или:

У меня милёнка два. Два и полагается.

Один в армию уйдёт, другой со мной останется.

И т.д. и т.п.

Давно всё это было.

Нынче же утром первой начала рассказывать сон Наиля:

– Знаете, детки, мне опять приснилось, что я ищу какой-то город.

Её семейство с любопытством воззрилось на неё, молча внемля.

– Будто хожу я по каким-то улицам, хочу узнать у прохожих, у встречных-поперечных название этого города, как в него попасть, на каком автобусе, с какой остановки. Никто не знает...

Раз я даже видела его в черноте ночи на дне огромного котлована, он сиял в ореоле огней, такой красивый. Но спуститься в него, войти в него я так и не смогла.

Странно. Ведь я, как многие, не мечтала никогда о городской квартире – мне не нравится в городе.

– Мать! – авторитетно нарек старший сын; оно тебе потому снится, что в детстве у тебя мечты не было. Ты сама не знаешь, чего хочешь.

– А сны, которые повторяются, бывают, бывают.

Наиля обиженно промолчала.

Сын же продолжил:

– А есть ещё такие сны, что запоминаются на всю жизнь. Мне вот в третьем классе приснилось, что за мной с Марса прилетела ракета. Инопланетяне сказали, что я их, что они забирают меня домой, к себе. Инопланетянка, моя мать, всё торопила меня: скорей! Улетаем!

– Я уж было собрался совсем с ними, да вспомнил братишку и чуть не заплакал: так мне его жалко стало, что он остаётся на Земле без меня, совсем один. И тут я проснулся.

– А она красивая была? – с затаённой обидой спросила Наиля.

– Кто?

– Ну, эта, твоя мать-марсианка.

Сын опешил:

– Не знаю. Не помню. Она в скафандре была, не разглядишь.

– Ну, мама, – сердится старшая дочь, – ты у нас вечно, как ребёнок. А я вот во сне всегда летаю.

О младшей дочери все знают: она всегда во сне чего-то боится, чего, сама не знает. Постоянно от чего-то спасается, убегает. И в снах темно, страшно. Видимо, это результат сотрясения мозга, её малюткой уронили с дивана старшие, прыгая на нём.

Младший же сын утверждает гордо, что ни разу ни одного не видел.

– Заливаешь!

– Ей Богу, не вру!

Наиля вспоминала ощущения сна: она молода и очень одинока. Казалось, найди она свой городок, тихий, чистенький, зелёный, стало бы ей уютно, спокойно.

«Не было мечты, – мысленно огрызается Наиля, – как же! Была. Даже две».

Маленькой она просила большую куклу. Сколько бы ей не объясняли, что манекены с витрин магазинов не продаются, стояла на своём, безжалостно отрывая пупсикам головы.

Подростком стала у матери просить гитару. Ведь как-то сложилось, одно к одному. В школе прошли пушкинских «Цыган». А неподалёку от их селения остановился цыганский табор, на который девочка всегда смотрела с завистью, проезжая мимо на автобусе. Хотелось спрыгнуть и уйти с ними далеко-далеко...

Тут ещё залётной птицей пролетала бледнолицая, кареглазая москвичка Шурочка, спев «Мой костёр», исчезла, «как мимолётное виденье», заворожив Наилю голосом, романсом, гитарой.

Мать Наили гитары не нашла, привезла из Курган-Тюбе балалайку:

– Поучись пока на ней!

Когда Наиля вдругорядь притащилась на конец улицы к маминой знакомой, то хозяйская собака, сорвавшись с цепи, чуть не на смерть загрызла подружку, на беду присоединившуюся к Наиле.

На этом кончились уроки музыки.

И гитары так и не нашлось.

Так же через много лет и младший сын Наили попросит у неё гитару. И так же она не сумеет найти для сына гитары...

Растревожил сон душу. Всплыла из глубин памяти песня студенческих лет:

– Где-то есть город, тихий, как сон...

Пела её на хлопке второкурсница Римма Гильмутдинова. Здорово пела, как сама Пьеха. И весь их второй курс блистал талантами: трое парней, повязавшись фартуками, куда складывается собранный хлопок, лихо отплясывали «Танец маленьких лебедей»; две подружки имитировали буржуев в танго 20-х годов; одна студентка уже снялась в главной роли фильма «Ниссо» по роману П. Лукницкого; другой кто-то, как его дядя, собирался стать писателем; соревновались в чтении стихов с молодыми преподавателями, но лучше всех была Маара, Маара Юсупова! Невозможно быть краше! С огромными чернущими глазами, модно – худая, высокая, с модными длинными прямыми волосами, как она танцевала, льнула гибкой лозой к партнёру; невозможно было лучше её читать стихи.

Наиля оскорбилась до глубины души, слыша, как две прелестницы, те, что танцевали танго времён НЭПа, говорили, морща хорошенькие носики:

– Ну! Опять заведёт свои «белые снеги».

Наиля ужасалась за своего кумира, она бы могла слушать обожаемую Маару дни и ночи напролёт, и особенно про «снеги», что «идут, как по нитке скользя».

Да, весело, интересно было на хлопке.

Но и в их студенческом общежитии неплохо.

Вечерами дурачились, вальсировали, слушали шуточный дуэт Мухи (Мухаббат) и Мушки (Мушарраф), наслаждались песнями под перебор гитары Тамары, Ее песенный репертуар населён моряками, пиратами, капитанами, мулатками, куликами, ковбоями, атаманами. Коронным номером Тамары была «Голубая ночь»:

Судно пиратов тонет, тонет трёхмачтовый бриг.

Судно ведёт с похмелья сам капитан-старик.

А ночь, голубая ночь, сколько на небе звёзд,

Столько в начале мая пролито женских слёз.

Море, верни мне сына, море, верни мне дочь,

Море, верни мне брата и ту голубую ночь.

Томчик, комсорг их группы, была очаровательна: ярко-коричневые глаза, золотисторусые локоны, стройные ножки.

Жили бы да не тужили, но весной в их двери огромной угловой комнаты, куда обычно селили первокурсников, разбили стекло, и дверь стало можно открывать снаружи, просунув внутрь руку. И тут стали пропадать деньги. Так нехорошо сделалось в прежде весёлой комнате. Каждый стал бояться, а вдруг подумают на меня. Выйдешь куда и вернёшься – денег нет, просыпаешься – кошелёк пуст.

Стекло вставили, на следующий год переселились в соседнюю комнату, но деньги по-прежнему исчезали. Всё хуже, муторнее становилось у всех на душе. Но сколько верёвочке не виться, а конец будет. Воришка признал свою вину под давлением декана, припугнувшего милицией. Воровала деньги подруг, оказывается, их общая любимица, их комсорг – Тамара.

Когда её мать пошла в деканат за документами дочери, в комнате оказались лишь Томчик и Наиля, что-то писавшая за столом; напротив сидела на кровати бывшая соседка по комнате, вся багрово-красная, с низко склонённой головой, она вдруг прохрипела:

– Наиль! Помогите... мне...

– Чем? Как тебе можем помочь? Ты же обворовала нас – своих подруг, постоянно лгала, пыталась выдавать за воровку свою подругу, из-за тебя мы чувствовали себя, как в аду... – с обидой, в справедливом гневе говорила Наиля. Ее брала досада: почему по чистой случайности лишь она оказалась наедине с виновной. И лишь с годами поняла: благоразумные сумели удалиться, а ей по простоте души не пришло в голову такое. И было не случайностью, а закономерностью то, что она одна осталась с Тамарой. То было суждено свыше, она была избранницей, только не выдержала экзамена на милосердие и великодушие.

После Тамары она стала комсоргом. Тогда ходила она в куртке, наподобие кожанок времён революции и гражданской войны, и Саша Колодезнев прозвал её «Комиссар».

Да. Было в ней что-то от железных комиссаров.

Надо. Надо оттаять душой и надо найти свой долгожданный город, где, может, встретится былая хохотушка и певунья, их Томчик. И сможет ли она сказать своему бывшему комсоргу: «Прости меня за то, что я не вспомнила тогда – лежачего не бьют».

ИМЕНИНЫ В ГОРАХ

Тянется дорога, тянутся по ней люди. В сторону восточной границы идут люди – беженцы. Эх, жизнь тянется – всего достанется. Биктош бредет среди этой толпы. Через неделю голодный, ослабленный, он, заболев, свалится на обочину, ощущая в полузабытьи, «как во сне, как в обморочной яви»: много... много народу идет и идет, проходит мимо... мимо... Но вот прохожие начинают ступать по его лбу, по всему телу... С их подошв каплет... струится черный, расплавившийся асфальт. Жжет! Душно. Пить! Хочется пить, но вместо воды жидкий темный гудрон. Вязнет. Увязает в нем. Может, он уже в аду?!

– Да, нет же. Он у себя дома, в родной деревне Бакалы (Лягушачья) сидит на скамейке под калиной с огненнопламенеющими огромными зонтиками ягод, он оборачивается на бабушкин оклик, та машет ему рукой из окна. А напротив на черемухе уселась соседская девчонка Фарида. Ветви дерева усыпаны мелкими черными, вязкими плодами. Девочка выглядывает из-за веток, поддразнивая:

– Плохи аминь!

Четыре камень – Дерт таш.

Валиулен Бикташ!

Услышав отклик:

 – Эта-ита, горит, да, карга кызы Фарида!

– Эта-ита горит карга улы Фарид! – она дуется. Смешная! Сама первая начала дразниться, кто же обижается на шутки-прибаутки, смысла нет искать в них смысл.

Вдруг черемуха подпрыгивает, переворачивается кверху ногами, вернее стволом. Она уже слепит глаза невыносимо ярким, режуще-блестящим светом. Цветет черемуха. Весь мир заполнен этим искрящимся светом. Искры насквозь пронзают голову, руки-ноги, все тело. Жгут! Жгут белые цветы.

Тут Биктош почувствовал на себе взгляд черных, нет не Фаридиных, но тоже ласковых глаз-кнопок по имени Абдул – он, добрая душа, отделился от бесконечного равнодушного потока, притащил парня в придорожную больницу, ухаживал за ним, выходив, привел к себе в горы, где приютил, как родного – будь, как дома, братишка, ты с гор, я тоже, братья мы.

Бикташевы родные горы не были похожими на здешние невысокие, округлые, с издавна протоптанными, знакомыми тропками. На этих нелепых холмах свеч ноют березки, словно готовые плясать, сорваться с мест и улететь куда-то вдаль, где темнеет кромкой величавый, могучий лес, подле которого, говорят, «на далеком озере лилии цветут», белые прекрасные. Здесь же у них мелколесье. Синеют на полянках колокольчики разные– разные, кустами и по одному на стебле, от белого, голубого, синего до фиолетового цветов. Розовеют среди разнотравья ягодки земляники. Ягоду еще недозрелую соберет улу асай (башк.бабушка), ждать пока поспеет земляника-ягодка не стоит – наедут городские и зеленой не останется, баловала улусайка внучонка: то петушком на палочке, то бутылочкой ситро, а то заливчатой свистулькой. Знала родимая, что мечтает он о велосипеде, да не по силам старой такой подарок.

Мечтали, ах, как мечтали стар да мал о дне, когда Бикташ, выучившись, вернется в родную деревеньку механизатором. И заживут они!.. Поставят дом крестовый, заведут корову и велосипед, а за ним и машину.

Но связался в ПТУ Бикташ с дурными, старше себя ребятами, подурачился и додурачился – получил 7-летний срок и попал в южный город СССР, тот, что в самом низу карты.

Мучила жара. Мучила неволя. Но еще больше мучила совесть. «Отблагодарил», да еще как, Бикташ единственную на всем белом свете родную душу. Не мог простить себе, не мог простить себя. Но улу асай с соседской девчонкой утешали, верили в него, надеялись на него: вернется прежним, хорошим, как и детстве, и исправленным. Как-то Фарида, писавшая письма под бабушкину диктовку, приписала от себя:

– Если жизнь с тобой поступит грубо,

Все равно, упрямо стиснув зубы.

Не сходи с начатого пути.

Сначала Бикташ лишь мельком окинул глазом это четверостишие. Поэзией он не увлекался. Но странное дело, когда потом ему бывало особенно тяжело или слишком муторно становилось на душе, то почему-то обязательно ему на память приходили именно эти стихи, стихи неизвестного, доморощенного автора, ставшие подмогой на жизненном пути.

Всякий раз он в самом прямом смысле стискивая зубы, даже поскрипывал ими и начинал негромко напевать модную в те годы песню: «Дорога, дорога, осталось немного, мы скоро вернемся домой...»

Но еще нескоро попадет он домой.

Край, куда занесло башкирского парня, был припограничным, высокогорным. Суровый край, издревле населенный киргизами. Они отличались от сородичей, обитавших на их исторической родине, были аборигенами этой земли, перенявшими многое от обычаев и нравов таджиков и узбеков. Бикташу их речь казалась немного похожей на его родной. Но была более мягкой и более близкой по звучанию к татарскому языку с примесью узбекских словечек.

Если на молодых женщинах и девушках были платья, как у таджичек и узбечек, то на старушках платья были такие же, как у его улу асай: отрезные и присборенные в талии, с пуговками на груди и воротником-стоечкой, такие же на них безрукавки и ичиги с калошами, только платки повязываются ими иначе.

Здесь, как и на его родине занимались скотоводством, а с недавних пор стали выращивать и картошку, когда везли ее на столичный базар, на постах по дороге говорили:

– А Швейцария едет – нейтралитет! Езжай!

У хозяйки собрались соседки, Бикташ из обрывков их разговоров сделал вывод, что они не понимают, из-за чего и где идет война, которая за пределами их края.

Иногда доходили страшные слухи, но опять– таки, кто, кого, почему обижает или убивает – это бедные женщины не могли уразуметь.

По телевидению смотрели «Орбиту-3», программу для Сибири и Дальнего Востока. Местное телевидение тогда еще не дошло до них.

Мимо них проходили беженцы, мимо...

Рассказывали, что в снегу по весне нашли замерзшую молодую женщину с младенцем на руках, а еще навеки застывших, обнявших двух юных девушек – не то сестер, не то подруг…

Эх, дороги...

А здесь уютный тихий дом в тенистом саду. Был Абдулла бездетен, растил падчерицу от второй жены. Бикташ, считавший себя очень обязанным благодетелю за спасение, возился по хозяйству не жалея сил, которых у него было, хоть отбавляй да и мастером был он на все руки, золотые были они у него.

Обещал Абдулла Бикташу постараться отправить его домой при удобном случае. Очень хочется Бикташу поскорее добраться до дому, да надо потерпеть. Вот уже вторую зиму он проводит в этом горном краю. Нынче попросил его хозяин помочь племяннице перезимовать на кошаре, той, что находиться на конце ущелья, длинного и узкого, зажатого с обеих сторон горными грядами, начавшись от долины, упершегося в величественную обледенелую навеки гору. У подножия его Кош-Кёл (Соединенное озеро), где на кошаре разводят яков. Если в горной долине стужа доходит до –30, то на Кош-Кёле, знай, –40. 1

Управившись со скотом и, доложив хозяйке Хабибе:

– Двадцать сенаж бросил, – Бикташ, несмотря на то, что морозный февральский ветер пронизывает до мозга костей, не торопится войти в жилище. Остановился у заледенелой речушки, заглядевшись на закат. Удивительный закаты в горах! Солнце скрывается за гору, темнеет. Наступили сумерки. Но вдруг то справа, то слева, то одна, то другая вершины за грядами гор – ярко освещаются золотистым вечерним светом. На Урале таких закатов он не видел. Зато у них тоже закаты красивы, зато долгие, до полуночи.

На фоне гор, долговязый, за метр девяносто Бикташ, кажется крохой. Сегодня голубые глаза рыжего паренька ярче, синее обычного – сегодня день его рождения. Если в прошлом году в суматохе он и не вспомнил о нем, то в этом году, кажется, хозяева откуда-то разузнали и собираются отметить этот день.

Вчера Бах (Баходур), племянник Абдуллы, вернувшись из долины с трехлитровой банкой вина, выменянного у коммерсантов на картоху, лукаво подмигнул, вынимая ее из хурджина вместе с пышными маленькими лепешками домашними – токоч. Сегодня Хабиба, его жена с утра стряпает. Вид у обоих заговорщически-довольный. Хороша эта молодая пара: молчаливый, добродушный, покладистый двадцатипятилетннй красавец Бах и озорная, большеглазая, никогда не унывающая его прекрасная половинка, некрасива она, но полна обаяния и жизнерадостности, она чуть младше своего супруга. Их малыш Зай, Зайка (Зайдулло) только начинает ходить, всегда в центре внимания: вот он сказал «ата» (папа -кирг.), потом он сказал «нан» (хлеб – кирг.), вот он сделал шаг, назавтра 5 шагов, Бикташа он зовет «ака» (брат, дядя – узб.).

Итак, сейчас собираются отпраздновать его, бикташевские именины, первые на воле. В конце позапрошлого года не было бы счастья, да несчастье помогло, в республике началась война, однажды ворота тюрьмы раскрылись: идите, куда хотите! Как не хотеть, хочет Бикташ к себе домой. Он уже в пути, на пути к дому.

– Бикта-а-аш! – слышится с порога дома на кошаре. Хабиба, освещенная керосиновой лампой в проеме двери зазывно-приветливо машет рукой. Бикташ поначалу удивлялся: ну, чему рада эта молодка, кругом снег да камни, горы. Кроме них еще одна молодая пара – соседи. Но потом он привык и стал отвечать улыбкой.

Его ожидали подарки. Хабиба подарила ему журабы. вязаные шерстяные, до колена носки немыслимой красоты, яркости и пестроты, на них бы только глядеть – не наглядеться! Бах вынул свою банку. Соседи пришли со своим угощением на подносе, соседка смущенно преподнесла сверкающий золотом, кружевом, какими-то побрякушками сказочнопрекрасный платочек, которому бы, как и журабам, место где-нибудь в музее (а не в кармане – платочку и на ногах – журабам).

Поздравляли, шутили – чего только не желали, весело, светло стало в комнате, словно раздвинулись стены, словно ярче сегодня светит керосиновая лампа.

Дастархан был роскошным, откуда что взялось: сливочное и топленое масло, сметана и айран с толстой коричневатой корочкой, толокно яблочное и пшеничное, баурсаки и печенье – орешки, яблоки желтые и красные, токоч – маленькие лепешки, курага, варенье из черной смородины и даже сахарный песок (некоторые дети не знати, что это такое), а посреди блюдо с огромными дымящимися кусками мяса. Ай, Хабиба, постаралась на славу!

Женщины здесь не пьют, мужчины знали меру, пришлось Бикташу отдуваться – его же день рожденья. Да, такого дня рожденья у него никогда не было, уважили. Прохожему или проезжему, сироте, горемыке -зэка устроили праздник. Застолье близилось к концу, соседи уже ушли, Бикташ спел «Белую лилию», они с Бахом выяснили, что очень уважают друг друга, Хабиба уже собралась стелить постель, когда вдруг ввалилась и свалилась на пол соседка, что-то просипев и застыв с двумя выставленными пальцами. Все растерялись. Решили в первую очередь прятать Бикташа, но он нигде не уместиться, этакий верзила, ни в сундуке, ни за ним, ни за горкой постели.

В дверь раздался робкий стук.

Первой пришла в себя Хабиба, хотя и есть примета, что большеглазые боязливы, она умела взять себя в руки. Скомандовала мужу:

– Пошли, откроем дверь!   

(Прошлою зимой, когда над ними летал охранный «МИГ» и все выставили на крышах красные флаги, прошел слух, что крыши без флага будут обстреливаться, Хабиба поддалась общему настроению, но на другой же день убрала флаг, обойдемся!)

За порогом оказались два заблудившихся путника, которые пошли не в ту сторону. Усталые, продрогшие, выронившие свои палки, они чуть не падали. Когда их втащили в дом, они гремели, как сосульки.      

Наутро они ушли, им показали путь. По этой дороге осенью уедет и Бикташ, пообещав: я вернусь!

На известие Абдуллы, что у него родилась дочь, Бикташ ответил поздравительной открыткой. Помнит ли он свой день рожденья в горах?

Хабиба не забыла:

– Ой! Какой был день рожденья!

Влетела Гульнарка, выставила 2 пальца, ничего, кроме: «Пуф! Пуф!» – сказать не может. Ну, думаем: два автоматчика. А это двое несчастных, чуть не окочурившихся, потерявших дорогу прохожих. Гульнарка в темноте палки за автоматы приняла: пуф, пуф! Ха-ха-ха!   .

Хабиба, как всегда весела, уж коли она не тужила в более тяжелые времена, то не станет печалиться и теперь, когда установился мир на ее родной земле.

– Только, – говорит она, – Бикташ не написал нам, хотя и обещал.

КОВРИК

Душанбе 2007 г. июль.

Да. Вовсе он не померещился мне. Вот вдругорядь появляется на фоне голубого экрана за спиной жены главного героя в её московской квартирке. По РТ начинается показ нового приключенческого сериала «Вариант «Омега» с Олегом Далем в главной роли, роли разведчика, что обязывает быть самым умным, самым оесстрашным, самым находчивым. С детства не понимаю мальчишек поклонников этого жанра, которые умудряются запомнить вес перипетии и потом с жаром обсуждающих: «он как даст ему по башке; этот его так, а тот эдак» и прочее. Но хоть и без особого интереса, всё же присматриваюсь к телевизоры, зная, что ничего не затронет души, всё забудется, даже название не запомнится. Этот же фильм навсегда врежется в память благодаря ему, коврику моего детства. Он, такой домашний и обыкновенный, такой знакомый и родной, маленький, скромный, фабричного производства, сотканный из ниток неярких тонов: коричневых, тёмно-зелёных, бледно-голубых – находился в мире кино, невероятных, головокружительных страстей и оставалось всему этому поверить, ведь там мой коврик.

Были на нем: море, парусная лодка с мореплавателями; горы, на одной из которых возвышалась башенка; большой дом в угрюмом саду, обнесённый каменной оградкой, на которой сидел ухарь-балалаечик, наяривая для озорной девицы– плясуньи, помахивающей платочком.

Вечерами я подолгу зачарованно всматриваюсь в своё сокровище: откуда приплыла лодка и куда она плывёт дальше? Наверное, вон за ту юру, за которую сворачивает залив. А что зам, за ней? Какой солнечный край? Там цветут луга, а над ними порхают бабочки и стрекозы, и люди там все весёлые, беззаботные и ними никогда не умрёт? Там, наверное, хорошо, как в раю о котором всегда рассказывает бабушка.

Над ковриком висели 3 маминых рукоделия с лисицей, цыганочкой и попугаем. Эта аляповатая атрибутика почти всех домов тех лет преобразилась в маминых руках. По-королевски быта величава цыганка, словно корону к голове, прилаживая венок. Серьёзный попугай торжественно восседал на ветке. Мудро поглядывала из-за виноградных листьев рыжая лиса. Все они: люди, птицы, звери – были, как живые, без единого намёка на пошлость.

Возвращая изумлённо онемевшим владелицам их работы, взятые для копирования, мама смущённо пыталась объяснить:

– Просто я увеличила: вместо одного вышивала четыре крестика. И ... нитки в тон подбирала.

Тогда у нас в доме бывало людно: отцовы друзья, коллеги, практикантка Зоя Макарова, ученики, студенты-заочники, летчики, заезжие фотографы – куда они все подевались потом, после его смерти? Отец мог вернуться из школы без носков или босой – подарил ученикам, им они нужнее, прийти без рубашки – коллега напоролся на гвоздь, его заругает жена, а наша мама добрая. А мама когда шла за водой далеко к колодцу, просила у соседки калоши, если нельзя было пройти по грязи – своих не было.

Наш сосед-узбек Хидир бобо выговаривал отцу:

– Когда трезвый, золотой ты человек, соседушка, а выпьешь...

Увидев, что отец идёт с работы пьяным, я мчалась к матери, тянула её из дому:

– Уйдём! Пошли скорее к Хидир бобо.

Уже взрослой, мне мама рассказывала, что мой отец был политкаторжанином, 10 лет– провёл в Магадане и пьяным иногда плакал:

– Проклятая ежовщина! ...иголки под ногти...на мозги капали...

Семь лет супружеской жизни с ним довели мать до нервного истощения, после его смерти она говорила:

– Я не могу оставаться в этом доме. Мне кажется, он будет в окна ночью заглядывать.

И мы покинули дом, вокруг которого был молоденький сад, куда отец собрал все деревья, что есть на земле.

– Ну, чего у нас тут ещё не хватает?

Джигды.

Появился тоненький саженец е серебристыми листьями. Скоро я буду лакомиться любимыми мучнистыми рассыпчатыми плодами в яркой блестящей лакированной кожуре!

Но не довелось.

Всё это будет позже, а тогда наступал новый, 1995-ый год.

Вернувшись с праздничного утренника из садика я объявила матери, что Дедом Морозом у нас на ёлке была воспитательница другой группы. В ответ на недоверчивый взгляд подтвердила:

– Да, да! Я сама видела: она вместе с нами, Снежинками, в одной комнате переодевалась.

Было непонятно: почему мама будто сердится, на кого, за что?

На другое утро отец весело тормошил меня:

– Вставай, кызым, тебе принёс подарок настоящий Дед Мороз!

– Где он?

– Ушёл.

– Куда?

– К другим детям.

– Ко всем?

– Нет. Только к тем, кто как ты слушаются старших.

Несусь к двери, за ней – никого, бегом к окну – там тоже. Лишь за окном слегка покачиваются на ореховом дереве мои любимые качели – кто-то их задел.

Какая жалость! Не мог папка разбудить пораньше. Проспала! Не увидела... Хоть плачь! Но все же главное, что приходил он ко мне, самый настоящий Дедушка Мороз.

Когда я выросла, мать рассказала, что новогодний подарок купила она в вагоне-ресторане скорого поезда «Москва – Сталинабад», что на минутку другую приостановился на крохотном нашем полустанке. Мой Дед Мороз сошёл с подарком на следующем таком же полустанке, помёрз там изрядно, дожидаясь попутной грузовой машины и добирался в её кузове домой, и бил в лицо рождественский счастливый ветер.

Считаю неправдой, что он ушёл. Не ушёл он никуда – остался навсегда в моём сердце, в сердце девочки, что жила когда-то на маленьком полустанке среди райского сада «так искренне в бессмертье веря всех тех, кто так её любил».

© Назира Сурхан, 2016