Записки Кочевника

Сборник произведений

Содержание

• Об авторе
• Часть первая — Киргизские этюды
• Запах Дыни
• Джиргала
• Тропою Манаса
• Часть вторая — Записки Кочевника
• Je me souviens: квебекские эскизы
• Еще одно чудо
• Нежные краски и жесткое плоскогорье
• Последний фронтир
• Последний Дикий Запад
• Часть третья — Вымыслы и Домыслы
• Об именах
• Срочность
• Парадокс Англии
• Несоответствия
• "Божественное возмездие" — размышления о патриотизме

Об авторе

Автор, Анвар Амангулов, родился и вырос в городе Фрунзе (ныне Бишкек). Окончил механико-математический факультет Новосибирского Государственного Университета (Новосибирск, Россия) и отделение информатики CDI College of Business and Technology (Барнаби, Канада).

На персональных веб страничках в Интернете публиковался под псевдонимами «Амин» и «Амин Алаев».

Ныне живет в городе Ванкувер (Британская Колумбия, Канада), где работает разработчиком программного обеспечения. Увлекается бегом на длинные дистанции и литературным творчеством.

Данная книга состоит из трех частей. Первая часть так или иначе связана с Кыргызстаном. Вторая часть отражает впечатления автора от посещений разных уголков Северной Америки (Квебек, Нью Йорк, Аризона, Аляска и остров Ванкувер). Третья часть содержит авторские размышления в форме эссе на разные темы и рассказ о жизни ванкуверского программиста («Срочность»).

Часть первая. Киргизские этюды

Запах Дыни

Это произошло совершенно случайно. От знакомых, вернувшихся из Бишкека, мне в руки попала киргизская газета. На одном из ее разворотов была фотография кинотеатра «Ала-Тоо». Цветная, четкая фотография на которой можно было с легкостью разглядеть мельчайшие подробности фасада этого, пусть не шедеврального, но и неординарного порождения советской архитектуры. Я долго не мог отвести взгляда от изображения здания, которое часто видел воочию много лет назад, когда город, на центральной площади которого оно расположено, назывался Фрунзе, а на утренний сборник мультфильмов в этом кинотеатре можно было сходить всего за десять копеек.      

Я сидел у окна обычной ванкуверской кофейни и листал эту газету. Хлестал проливной дождь. Ветер истерично трепал по-осеннему красные и уже не густые шевелюры кленов, аккуратно высаженных вдоль тротуара. Дама, вышедшая из фруктовой лавки через улицу напротив, не успев раскрыть уронила зонтик. Глядя на дождь, упавший зонтик и фотографию в газете я не мог перестать спрашивать себя – а что же все-таки Бишкек, как место на планете, значит для меня, человека, который там родился и провел изрядную часть детства?

Есть города, опоэтизированные синематографом и литературой. Такие, как Нью-Йорк, например. Не надо посещать Маленькую Италию на Манхэттене, чтобы знать в деталях чем она живет и дышит. Коппола, Пьюзо и Скорсезе (среди прочих) сделали очень многое для того, чтобы донести это знание до самых удаленных уголков мира. Есть города в которых так много истории, что их даже трудно воспринимать как собственно города. Как-то раз в Лондоне я был вынужден сделать большую петлю идя куда-то по делам из-за того, что в центре города в очередной раз раскопали культурный пласт времен императора Юстиниана. В таких города часто чувствуешь себя как в музее, где надо быть очень осторожным, чтобы не чего-нибудь случайно не разбить.  Бывают города где ощущаешь себя очень легко и раскованно, почти овощем на грядке, которую заботливо пропалывают и поливают. К таковым можно отнести Лас Вегас, а также разморенные солнцем курортные местечки на Кипре и в Мексике.

Бишкек трудно отнести к любой из этих категорий. 

Город, в котором рождаешься, он как родители, которых не выбирают. Он может быть милым и уютным, а может суровым и холодным. 

Я знал человека, чей родной город был заполярный Певек на Чукотке. Во время полярных ночей, длящихся в тех краях по полгода, жители города его, этот город, даже толком и не видят. Самое яркое воспоминание которое мой знакомый мог предложить о том, какой он, этот Певек, был очень эмоциональный эпизод о вкусной консервированной черешне, венгерской или болгарской, которую доставляли кораблями во время летней навигации (зимой водные маршруты намертво замерзали). Быть ребенком в Заполярье совсем не то же самое, что где-нибудь в средней полосе, и черешня была тем немногим, что по-настоящему скрашивало долгую, нудную, темную полярную ночь.

Другой мой знакомый родом из Шанхая. Шанхай – это гигантский мегаполис с населением настолько большим, что многие страны просто бледнеют своей численностью перед ним. Для него родной город это прежде всего люди. Гигантские потоки людей. Потоки, в которых отдельный индивидуум рискует очень просто раствориться и исчезнуть как пресловутая иголка в стоге сена. Узнав, что я родом из страны с численностью менее пяти миллионов человек, он отреагировал немного неожиданно:

— У вас такая маленькая нация... Вы, наверное, все друг друга знаете в лицо!

Он не шутил. Он был искренен в своем непонимании.

Дождь слегка поутих. Ручейки воды, стекающие по стеклу окна стали узкими и нерешительными. Я отхлебнул свой крепкий кофе. 

Тогда, много лет назад, когда он еще назывался Фрунзе, кофе я практически не пил. Чай, чаще грузинский, но иногда и индийский, был главным напитком горожан моей возрастной группы. Его пили с сахаром, с молоком, иногда добавляя сливочное масло (по совету бабушки из горной деревушки с "чайным" названием Чаек), реже с лимоном. Его пили из полусферических сосудов пиал с затейливым азиатским орнаментом. Можно было долго размешивать сахар чайной ложкой, глядя как чаинки, повинуясь законам гидродинамики, послушно вращались вокруг невидимого столбика жидкости. Чай пили все, всегда и везде. Вне зависимости от национальности или социального статуса. Для фрунзенцев той эпохи, больших и маленьких, чай был больше чем просто напиток. Он, как швы на одежде, соединял в одно целое события и людей, горе и радость, пустяки и важности. Чай и Фрунзе той поры для меня так же неразделимы как Париж и Эйфелева башня.

Детьми мы играли во дворах после уроков. В альчики, в лянгу, в футбол. Альчики, эти косточки из бараньих ног, были до невозможности разнообразны. Какие-то больше, какие то меньше, окрашенные в разные цвета, сточенные от постоянного использования в играх, иногда залитые свинцом для тяжести. Редко попадались альчики от архаров. Партия в альчики могла тянуться бесконечно долго, если играющие были примерно одинакового класса – тогда только наступившие сумерки прекращали состязание. Все менялось, когда в игру вступал настоящий мастер. Такие мастера собирали гигантские коллекции альчиков, глядя на которые мне иногда вспоминалась картина Верещагина «Апофеоз войны».

Игра же в лянгу была менее материальной – все что требовалось это собственно лянга. Обычно это был комок из узко нарезанных и связанных между собой тряпичных лент, реже – кусочек кожи с шерстью, утяжеленный опять же свинцовым слитком. Игра эта требовала известного атлетизма – совершить пять виртуозных прыжков подряд, выполняя «люры», мог далеко не каждый. Отчего то было принято считать, что лянга может вызвать недуг с жутковатым названием – грыжу. Несмотря на это, в лянгу играли все и никто не заболевал. 

Футбол был любимой дворовой игрой, где уже был командный дух и если кто-то обладал задатками лидера, они быстро проявлялись. Интерес к футболу резко возрастал, когда шли по-настоящему крупные турниры. Чемпионат мира в Мексике, помнится мне, отодвинул на задний план все остальное и пацаны проводили долгие часы в обсуждении была ли игра рукой у Марадоны и почему Сократес не забил пенальти. Игра в футбол была чревата травматизмом из-за того, что травяных полей практически не было, а падение на пол бетонного бассейна, никогда не знавшего воды, или на пыльную каменистую поверхность школьного стадиона почти всегда означало как минимум разодранные коленки. Это никого не останавливало и видавшие виды мячи продолжали поднимать пыль по вечерам. 

Осенью была еще одна забава – собирать райки. Райки, эти маленькие, почти дикие яблоки, росли прямо в городе, но самое удивительное, что они безо всякого ухода плодоносили так, что порой ветви ломились от изобилия небольших кисловатых яблочек. Много лет спустя я узнал, что родина яблок как аграрной культуры это долины Тянь Шаня; теперь, в ретроспективе, совершенно не возникает сомнений почему, даже без данных генетического анализа яблонь. Раек было много по городу, но особенно в той части, где жил я. Лазая по деревьям, мы собирали их в большие пластиковые пакеты. Обычно они съедались просто так, свежими, но кое кто готовил из них компоты или даже варенье.

По-прежнему глядя в окно на серый осенний день я почти почувствовал давно забытый вкус этих фрунзенских раек. Во фруктовой лавке через улицу райки наверняка не продавались. Из-за дождя покупателей почти не было, и хозяин заботливо поправлял свой товар. В каждой секции была пластиковая тарелка с аккуратно нарезанными образцами того или иного фрукта, чтобы покупатели имели возможность попробовать прежде чем класть товар к себе в корзинку.

На фрунзенских базарах советского периода тоже было много фруктов. Иногда их было так много, что кажется просто невероятным, что Советский Союз, как государство, во многом угас из-за экономических причин. Где-то в конце августа на рынках, как официальных, так и спонтанно возникавших там, где была более-менее ощутимая проходимость народа, появлялось немыслимое количество арбузов и дынь. Мы, мальчишки, бывало даже делали «шабашку» помогая разгружать эти бахчевые, получая в качестве оплаты арбуз на выбор. Дыни же, привозимые откуда то с юга (Узбекистана или Ферганской долины), были зачастую гигантских размеров. Их, по форме напоминавших торпеды, ставили вертикально друг к другу, покрывая большие площади желтой ароматной массой. Казалось, что это были вовсе не дыни, а кладки яиц муравьев исполинских размеров.

Металлическим переливом зажурчал мой сотовый телефон. Встреча, ради которой я пришел в эту кофейню, отменялась. Я допил кофе, взял недочитанную киргизскую газету и зонтик и вышел на улицу. Все еще капал дождик. Я решил забежать в эту лавку напротив и купить яблок. Хозяин магазинчика, увидев меня, заулыбался и протянул мне только что нарезанные им фрукты. Спустя несколько мгновений я с четкостью осознал, чем для меня является Бишкек. Я должен сделать небольшое отступление, перед тем, как объяснить почему.

Об этой истории я слышал давно, когда еще был студентом. Произошла она в Южной Америке, в Аргентине в конце 19-го века. Тогдашняя Аргентина, в той ее части, что зовется пампой, не сильно отличалась от Дикого Запада, описанного Майн Ридом, Фенимором Купером или Элмором Леонардом – те же колонисты, на свой страх и риск   селящиеся вблизи владений индейцев, и те же индейцы, беспрестанно вступавшие в конфликты с колонистами. Дело было где-то на далеком от огней больших городов фронтире, где индейцы то и дело совершали набеги на поселенцев. Во время одного из таких рейдов пропал ребенок, малыш, едва научившийся говорить. Едва не сошедшие с ума родители, много лет искали его по всему фронтиру. Однажды до них дошли слухи об индейце необычной внешности, живущем в удаленном племени. Каким-то образом родители смогли сделать так, что индеец этот оказался в их доме. Он уже не понимал того языка, которому родители учили его до исчезновения. Бесстрастно разглядывая антураж дома, он вдруг радостно вскрикнул и побежал куда-то внутрь, где залез куда-то в угол, что-то приподнял и извлек на свет игрушку, которую спрятал незадолго до похищения, два или больше десятилетий тому назад.

Когда хозяин лавки протянул мне нарезанные на пробу фрукты я почувствовал приятный нежный запах. Это была дыня. Привезенная откуда то далеко с юга, быть может из Калифорнии, а может и еще южнее. Аккуратно нарезанная маленькими дольками, она источала аромат, вдыхая который я пережил то, что возможно пережил этот «индеец», нашедший в родном доме игрушку, спрятанную давным-давно ребенком. Тогда, много лет назад, я, будучи совсем маленьким, пошел с кем-то из родственников на базар. Не на Ошский и не на Орто-Сайский. А на другой, названия которому я никогда не знал, но помню, что располагался он в той части города, где теперь находится площадь Победы. Был очень жаркий день. Базар ломился от фруктов. В основном это были именно дыни. Много, очень много дынь. Мне, как ребенку, казалось, что это желтый, восхитительно пахнущий океан, с парящими осами вместо чаек.  Помнится, дедушка с белоснежной бородой в тюбетейке на входе продавал нугу. К автоматам с газированной водой стояла очередь из изнуренных жаждой горожан. Кое кто носил большие широкополые шляпы, типа сомбреро. Стоял обычный торговый гудеж, кто-то громко сетовал на дорогие цены, кто то говорил на непонятном мне наречии. Мы купили дыню и продавец, молодой парень с аккуратно подстриженными усами, дал мне попробовать кусочек. Дыня был невыносимо сладкая и ароматная. От ее сока всю дорогу домой руки у меня были липкими.

Вдохнув этот запах во фруктовой лавке, расположенной немыслимо далеко от того фрунзенского рынка как во времени, так и в пространстве, я вспомнил этот эпизод из далекого детства, который настежь открыл шлюзы в плотине моей памяти. Воспоминания о Бишкеке как цунами захлестнули меня – проигрыши и выигрыши в альчики, турниры в лянгу перед и после уроков, пинание разодранного в нескольких местах мяча с одноклассниками по вечерам, сбор раек осенью, бесконечные чаепития по поводу и без повода, арбузы и дыни на базарах, посещения кинотеатра «Алатоо» с одноклассниками и братьями, школа из розового кирпича, сирень, цветущая вокруг нее весной, арыки с ледяной водой и многое, многое другое. Подобно тому, что та игрушка, ждавшая похищенного ребенка столько лет, я понял, что Бишкек для меня – это тот незабываемый аромат дыни, что висел над уже давно несуществующим рынком в один из тех жарких летних дней моего детства много лет назад.

Я взял ломтик дыни с тарелки, протянутой мне хозяином лавки и попробовал. Вкус этой дыни был совершенно другим.

Джиргала

В тот октябрьский вечер ветер был силен как никогда, но Гульбахра все равно поднялась на ближайший пригорок после того, как дневная рутина уже закончилась, а вечерняя еще не началась. Сумерки сгущались, и она до рези напрягала глаза, пытаясь разглядеть всадников в каменистом ущелье за несколько километров от лагеря. Всадников не было. Над ущельем начинали сверкать звезды; небо в это время года было почти всегда ясное и поэтому после захода солнца холодно становилось очень быстро. Гульбахра спрятала озябшие от ветра ладони в рукава кофты, но занемевшие пальцы все равно плохо слушались. Она поднималась на этот пригорок каждый вечер, чтобы первой увидеть возвращающихся с охоты мужчин. Так она говорила всем женщинам, работавшим в лагере, хотя все понимали, что первой ей хотелось увидеть только Джумабая.

Гульбахра совсем продрогла, когда Сергек, огромный серый волкодав с отрубленным наполовину хвостом, возбужденно залаял. Через несколько мгновений в сгущающемся мраке стали заметны приближающиеся силуэты. Вскоре послышался топот копыт и свист камчей. Сергек надрывался от лая. Гульбахра, забыв про продрогшие ладони, радостно замахала, понимая, что скорее всего всадники ее не увидят. Каурый мерин Джумабая с валящим из ноздрей паром, первым появился на вершине пригорка и устало фыркнул, почуяв Гульбахру. К его седлу была приторочена туша крупного волка с окровавленной в нескольких местах шерстью. Джумабай улыбнулся и, сняв с рук засаленные перчатки, потрепал Гульбахру по непокрытой голове. Она обхватила продрогшими руками старый кирзовый сапог Джумабая, не боясь испачкаться волчьей кровью. Этой встречи она ждала весь день…

(ВНИМАНИЕ! Выше приведено начало книги)

Открыть полный текст в формате PDF

© Анвар Амангулов, 2016