Глотнуть слюну

Повесть

Впервые опубликована в журнале «Za-Za» (Германия), № 29 за 2016

СОДЕРЖАНИЕ

Золотая невеста

Карп-рыба

На переходе

Ливерка

Кампус

Формула любви

В клубе

Шредер

Мусор

ЗОЛОТАЯ НЕВЕСТА

Я открываю своим ключом квартиру на втором этаже. На лестничной площадке какие-то люди курят и неотрывным взглядом провожают меня до двери. Мне делается не по себе, незнакомые люди, а смотрят на меня пристально. Иду в ванную и, перешагивая порог, задеваю плитку, которая звякнув, падает на пол. Поднимаю её и не глядя убираю под ванну. Вижу стиральную машину и вспоминаю, что забыл включить, идя на пробежку. В ней мои кроссовки для занятий йогой. Запускаю машину и иду на кухню. Встречаю там Соню. Она подставляет правую щёку. Я чмокаю. Левую – чмокаю.

Тут же, не садясь, мы разговариваем. Содержание беседы у меня в голове не остается. За время разговора она дважды повторяет: «Ну, что же это такое? Когда же ты сядешь за стол?» Это я запоминаю, хотя мне неприятно слышать её упрёки. Молчу, потом направляюсь в кабинет. Прошу себе кофе, предупредив подать мне его в фарфоровой чашечке.

Сидим, пьём кофе, продолжаем разговор. Соня впихивает мне в рот пару таблеток «Centrum silver». Я вспоминаю и говорю ей: «Закажи жир акульей печени. И зелёный горошек». Кофе заканчивается, мы расходимся по комнатам.

Оказавшись в кабинете один, беру ручку, пером которой крепко прижимаю листы, чтобы не слетели со стола, так как я открыл форточку и образовался сквозняк. Голос жены возникает из большой комнаты: «Ну, что же это такое?» Я медленно опускаюсь в кресло, тогда она добавляет: «Пошла! Не провожай меня!»

Придвинувшись к столу, настраиваю себя, чтобы что-то написать. Смотрю на лист, лежащий передо мной. Он чист, на нем нет ни одного слова. Так я сижу ещё некоторое время с ручкой, зажатой пальцами левой руки. И тут против своей воли вскакиваю с кресла. Мочевой пузырь бьёт тревогу. Быстрыми шагами достигаю туалета. Стою, жду, пока вся жидкость не покинет мой пузырь. Едкий запах мочи создает дискомфорт. Тем не менее моя физиология приковывает к этому месту, заставляя стоять по команде смирно. Возвращаюсь в кабинет, сажусь в кресло и хочу писать задуманное. Напрягая мысли, ищу подходящее для начала слово. Вдруг понимаю, что у меня сию минуту нет охоты писать. Но заставляю себя оставаться тут ещё и ещё.

В кабинете воздух тяжёлый. Открываю окно и, подойдя к столу, сшибаю стакан! Упав на пол, он разбивается вдребезги. В это же время сквозняк сдувает бумаги со стола! Чистые листы, накрыв красный ковёр, остаются лежать на полу.

На стеллаже сбоку – широкоформатные словари, энциклопедии. За ними припрятан пузырёк “White Horse”. Я, всунув левую руку между томами «Татар теленең аңлатмалы сүзлеге[1]» и «The Hutchinson Pocket Encyclopedia[2]», достаю пузырь. Большим и указательным пальцами той же руки, откупориваю, делаю глоток. Маловато! Тогда ещё два раза, чтобы горло как следует прогрелось. Нос прошибает обжигающая отрыжка.

Из-за окна слышится ворчание голубей. Апрель – весне конец. Рука с ручкой опускается на бумагу все ниже и ниже. Замечаю, что мне становится скучно. Тогда на своём кресле подъезжаю к окну. Жалюзи опущены, поднять их мне лень. В этот миг вдруг захотелось писать. Затылком чувствую, что это хороший текст. Желание, преодолевая мои возможности, терзает душу. На этот раз тоже писать не могу. Ручка осталась на столе. А прокатиться до стола мне лень. Жажда зафиксировать живую мысль всё же берёт верх. Встаю на ноги. Пока прошёл, обновился в памяти сюжетец, который я поймал еще в студенческие годы, после прочтения «Калевалы»[3]!

История предельно простая. Кузнец Ильмаринен из названного эпоса, выковавший мельницу-самобранку, а потом сотворивший невесту из чистого золота, странствует по миру. Попадает в страну, которая обладает больше землёй Азии, чем сами азиаты, и столь же больше землёй Европы, чем сами европейцы. Народ этой страны поэтому избегает себя называть как азиатами, так и европейцами. Глава этого народа говорит Ильмаринену:

– Сделаю тебя гражданином моей страны! А ты окажи услугу народу моему! Он заслужил этого!

Мастеру такое условие нравится, и он решает остаться. Живя на просторах большой страны, Ильмаренен создаёт сначала невест из золота. На их аренду всегда очередь, как из мужиков, так и из женщин! А кто взял её, обратно не возвращает. Судятся, штрафы, неустойку оплачивают, но и тогда норовят золотую невесту оставить у себя! Дело продолжалось до того дня, пока  не исчерпались запасы золота. Тогда он стал ковать невест из серебра. Мужики стали серебряных невест возвращать своевременно, хотя с жалобой, что арендная плата не подъёмная, да невеста в постели холодна! Чтобы цену сбить, мастер стал ковать невест из алюминия. Евразийские мужики забунтовали:

– Нам не нужна мнущаяся невеста, мы перейдём на резиновую невесту!

Ильмаринен не умел отливать невест из резины, поэтому предложил:

– Давайте я вам построю Сампо[4]! Жить станете лучше, жизнь станет веселее!

Народ евразийский думал-думал, а после сказал:

– Нет, не надо нам мельницы! Такое мы попробовали построить до тебя. Корпели полста лет – не смогли, а ты один собираешься построить чудесную мельницу? Это сущий обман!

– Дай-ка, построю я вам солнце! – говорит Ильмаринен.

– А на что нам оно, у нас своё солнце, уготовленное Богом? – отвечает народ.

– Ну, давайте, луну вам выкую, – сулит мастер. – Она будет светить лишь тогда, когда ненастье!»

Тогда евразийцы обращаются к своей государственной думе, а та в свою очередь принимает вердикт:

«Отказаться от услуг мастера и впредь не возвращаться к этому вопросу, ввиду того, что проекты Ильмаринена не отвечают чаяниям народа, к тому же вызывают у экспертов целый ряд вопросов, на которые мастер не пожелал ответить».

Ильмаринен не привык пререкаться по поводу своей работы. Он умел только создавать! А евразийским мужам его поведение показалось вызывающим. Они перестали его уважать. Его не уважали, не уважали, не уважали, не уважали. Так мастер стал обычным человеком.

КАРП-РЫБА

Мне хочется что-то поделать, но только не писать. Иду на кухню. На плите вижу чечевичный суп. Его любит внук. Но нет моих любимых французских крекеров. Надо идти в магазин. Вспоминаю, что после вчерашнего похода в магазин на карточке осталось 19600. Это деньги на несколько дней. Не пьём, не курим, на курорты редко выезжаем. Если таковое случается, то расходы берет на себя Соня. Она работает – ей можно! Я думаю, что надеть на себя? Синие вельветовые брюки? Их Соня не рекомендует. Американский свитер, который я купил во время поездки в Сиэтл? Его тоже Соня не рекомендует. Для такой погоды как раз чёрное пальто, которое купил в Праге девять лет назад, но оно тоже ей не по душе из-за заношенности. Остановился на плаще. Чищу туфли, надеваю их, вешаю рюкзак на левое плечо и выхожу на лестничную площадку. Закрываю дверь осторожно. Мне кажется, захлопывая дверь, я мешаю соседям. Я так стал делать с того дня, когда поселилась по соседству семья сотрудника эф-эс-бэ!

В супермаркете двигаюсь с тележкой по ряду громадных аквариумов, где держат рыб для продажи. И вдруг из ближнего аквариума выпрыгивает рыбина! Перелетев по воздуху, оказывается в моей тележке! После она на дне моей тележки барахтается, убивается! Я, нагнувшись указательным и средним пальцами беру её за жабры. Она с растопыренными всеми плавниками и широко открытым ртом таращит на меня немигающие глаза. Кажется, карп, а может и не карп, в ней я не разбираюсь. Правой рукой тащу тележку за собой, левой – карпа и таким вот образом езжу по залу. Неожиданно для себя слышу из раскрытого рта карпа человеческие слова! Она криком кричит на весь зал:

«Хочу к морю!

Хочу на волю!

Отстегну тебе

Твою долю!»

Смотрю, никто из покупателей на крик рыбы не реагирует. А меня человечья речь карпа шокирует! Хочу заявить об этом, но останавливает неправдоподобность случая. Первым делом на ум приходит идея, с кем бы поговорить. До кассы еще далеко, очередь движется медленно. Вспоминаю своего друга Володю. Набираю его, зуммер долгий, а потом:

– Как дела? – слышу знакомый баритон.

– Слушай, Володя, – говорю я. – Мне бы хотелось, чтобы ты мне ответил на один простой вопрос.

– Я рад оказать тебе услугу, – отвечает он. – Говори!

– Иду сейчас по супермаркету, и тут на меня напала рыба, – утрирую я.

– Дык освежись каким-нибудь тройным одеколоном или в баню сходи, – говорит Володя как всегда с юмором. – Другого выхода не вижу.

– Я не шучу, Володя. Ты меня извини, вопрос гораздо сложнее, чем ты предполагаешь услышать от меня. Будь внимательнее.

– Дык, выкладывай, в чем его сложность?

– Ты не обидишься, если вопрос покажется слегка странным?

– Ты объясни мне, вопрос действительно по-дурацки сложный или по своей наивности странный?

– И то и другое, – говорю я и добавляю. – Не будешь гневаться на меня?

– Слушай, у меня нет ни секунды лишнего времени, – начинает он сердиться. – Или ты сейчас же скажешь, или я брошу трубку. С какого бодуна ты морочишь мне голову?!

– Дело в том, что…

– Ну?! – подгоняет он меня.

– Дело в том, что… эта рыба говорила … по-человечески...

Мой друг на секунду замешкался. Потом выдает:

– Это не нормально! – встревоживается он и добавляет. – Выкинь её! Тебя ожидают впереди большие неприятности. Заберут в стационар!

Тут подходит моя очередь. Отключаю связь, ставлю рыбу на весы и сверху её рукой слегка придавливаю. Продавщица взвешивает мою рыбу. Я пристально смотрю на продавщицу и думаю, сейчас она что-нибудь да скажет. Но она умело упаковывает моего карпа в двухслойную бумагу так, что он перестает шевелиться. Она называет цену за рыбу – 590 рублей. Но я отодвигаю карпа, оплатив лишь остальные товары.

НА ПЕРЕХОДЕ

На переходе толпа народу. Я нахожу место в задних рядах. Тяжёлый рюкзак давит мне на плечи, поэтому я не в духе. Из заднего ряда перебираюсь в передний.

Тут тоже было много народу, но зато светофор виден: красный глаз его отсчитывает цифры. Вижу они идут на убыль: 167-166-165! А потом раз – и вовсе погас.

Люди все застыли. Я сохраняю спокойствие. Передо мной мужчина сразу выматерился. Тут же пошел направо, а после, повернувшись ко мне, говорит:

– Кто-то электричество вырубил ведь!

– Мне об этом ничего неизвестно, – отвечаю я.

Мужчина оглядывется вокруг. Рядом с нами стояли мамаша с коляской, старик и еще один мужик-забулдыга. Опять повернувшись ко мне, он громко произносит:

– Надо движение остановить!

– Вы меня спрашиваете? – уточняю я.

– Да, тебя, – говорит он. – Можешь мне помочь?

– Я же… – и не знаю, что и сказать.

– Движение само собой не остановится, – объясняет он. – Так до скончания века проторчим здесь.

– Мне некуда спешить, – отвечаю я.

Он испытывающе смотрит на меня. Вдруг мне почудилось, что я его уже где-то видел.

– Тебе нельзя бояться, пусть молодые пугаются, – говорит он.

– А мне страшно! – отвечаю я.

– Если машина сшибёт, конечно, приятного мало, тем не менее... – говорт он и протягивает мне руку.

Я отпрянул назад.

– Тебе не стыдно?! – говорит он и добавляет. – Жалкий мужичок!

Я молчу. Он, отвернувшись от меня, направляется к потоку машин и, махая руками, продвигается дальше.

– Ты там стой, а я за тебя рискну жизнью! – крикнет оттуда.

Я чувствую себя не в своей тарелке из-за того, что он это сказал перед людьми. Смотрю, транспорт остановился от берега до берега восьмиполосного проспекта, открыв рисунок зебры. Тут целая толпа ринулась к другому берегу, и я с ними. На том берегу он встречает меня словами:

– В целости и сохранности?

– Вы играли роль Сусанина! – говорю я.

– Ты так думаешь? – спрашивает он, при этом широко улыбается.

– Не только я, все эти люди так думают! – отвечаю я.

– Я люблю, когда меня хвалят, – ржёт он.

Тут вспоминаю, что видел его на каком-то собрании, тогда по какой-то причине он мне не понравился.

– Где-то вас видел, если память мне не изменяет, – говорю я.

– Я часто выступаю, – отвечает он и добавляет. – Сегодня мой вечер. Приходи.

– Билеты дорогие?

– Да так приходи! – говорит он.

– Прошу прощения, – начинаю я, – могу ли спросить вас об одном…

Он не даёт мне договорить:

– Ты ничего ещё не сказал, а просишь прощения, за что?

– Дело в том, – говорю я, – вопрос чуточку неудобный.

– А ну-ка?! – настораживается он.

– Не обидитесь? – переспрашиваю я.

– На что?! – удивляется он.

– Точно не будете?

– Да говори же, – повышает тут он голос.

– Адам и Ева…

– Адам и Ева? – подхватывает он. – В чём суть твоего вопроса?

– Имели ли они пупок[5]? – спрашиваю я.

Он тут неожиданно умолкает. Зажигает сигарету. Молча убирает коробок спичек в карман, прижав сигарету рогатиной из своих пальцев, потом отвечает:

– Скажи мне, кто... в твою башку вбил такую... заумь?

– Мой друг! – отвечаю я.

– Как зовут твоего друга? – спрашивает и ждёт.

– Володя, – отвечаю я.

– Фамилия?! – говорит он.

– Вестерман, – отвечаю я быстро.

– И?! – торопит меня.

– Он упрекает меня за то, что я не имею ответа на такой простейший вопрос, – тараторю я. – А был ли на самом деле у них пупок или нет я не знаю.

Тут незнакомец опять помедлить с ответом, а потом заявляет:

– Вот что тебе скажу, приятель! Передай своему другу моё глубокое возмущение! Пусть он... этот, как там? Wester and Man! Не морочит голову гражданам подобной чепухой! И ещё... Я, вот, Виктор, мужчина в зрелом возрасте, в эту, высосаную из большого пальца масона сказку не верю!

Я молча стою, а он:

– Ну?! – спрашивает опять. – Ещё что он сказал?

Я с замиранием сердца делаю вид, что думаю, а после отвечаю:

– Больше ничего!

– Приходи в 18:00, – говорит Виктор. – Большая Никитская, 53. Там есть…

– Знаю, знаю! – перебиваю я его.

Я, поправив лямку рюкзака, продолжаю путь домой. И вдруг вспоминаю его! Как-то он со своими сторонниками рассуждал о поэзии. Тогда он мне показался кандидатом наук, притом по самой распространённой дисциплине – филологии. Но так ли это на самом деле, выяснить мне не удалось. Теперь стало ясно, что он человек не верующий. Моё сознание указывало, что он – открытый для контактов и добропорядочный человек. Это мне нравится, но все же, кто он?

Дома сходу вытаскиваю правую, потом левую руку из лямок рюкзака. Закидываю продукты в холодильник, остальные – на стол. Рюкзак в угол, и в кабинет. Потом выхожу в интернет, ищу человека по имени Виктор. Людей с таким именем – много, но я узнаю его по фото. Виктор оказался поэтом! Пишет хорошие стихи, строки навеяны духом Серебряного века. Тяготеет больше к футуристам!

Меня тянет к “White Horse”. Протягиваю руку к пузырю. Сходу делаю несколько затяжных глотков. Приятная теплота пробегает по всему телу.

Мне кажется, что люстра освещает недостаточно светло. Опускаю руку за подлокотник кресла, достаю плоский рычаг и тяну его вверх. Спинка кресла со скрипом откидывается. Я, опрокинув голову, вижу матовую тарелку люстры. Её выделяют от побелки потолка три горящие лампочки. Ещё вижу чёрное пятно в центре тарелки. Снимаю очки, без очков мои глаза в даль зорки. Опять, опрокинув голову, смотрю: оказалось, это трупики мошкары. Они так сгруппировались, что получилось пятно. Встаю на кресло, соблюдая равновесие тела, левой рукой достаю до люстры. Тарелка оказалась тёплой, откинув с её края железную лапку, снимаю целиком. Продолжая стоять на кресле, правой ладонью опираюсь о потолок, левой рукой стряхиваю трупики в мусорную корзину. Устанавливаю тарелку на место. Светлее не стало.

– Де-да-а! – зовёт меня внук. – Телефон! Возьми трубку.

Выхожу в большую комнату, включив у входа люстру, жду. Лампочки с энергосбережением. Не сразу загораются. Надо 8 секунд, чтобы спирали накалились. Ускорить процесс никто не в состоянии. Тут я вижу неизвестное мне пространство. В сознании возникает мысль поискать внука. Думаю, как быть? Память меня уверяет, что мы находимся в большой комнате. Надо сказать: «Ау, не зови меня! Я – тут!» В то же время понимаю, что это уж совсем... Ожидание света затягивается. Спрашиваю себя: «Что происходит со мной?»

– Де-да-а! – зовёт опять внук. – Тебе звонят. Возьми трубку!

Вдруг моя грудная клетка вздымается, становится так легко, что дыхание моё возвращается! Сознанием определяю, что это я сам удерживал дыхание. Так я делаю на занятиях йогой. Ослабляю тяжесть груди медленным выдохом. Оказалось, я уснул, сидя на кресле. Передо мной стол. На нем бутылочка «Pure drinking water», а также стакан с водой. Мобильник, коробочка тромбоасса, раскрытая страница дневника. Слышу стук клавиатуры. Внук в своей комнате набирает текст. Поворачиваю голову ещё левее и вижу на краю стола “White Horse”. Она наполовину пустая. Правую икру сводит, я вынужден вытянуть ногу. Боль отпускает. С блаженством убираю её под себя.

ЛИВЕРКА

Подхожу к окну. Вижу на улице Горбуна с восьмого этажа нашего дома. Он направился было в сторону стадиона, но вдруг остановился. Потом повернул налево в сторону церкви. Сделав несколько шагов, опять остановился.

Выйдя на улицу, я нашёл Горбуна стоящим на том же месте. Как только я приблизился к нему, он сказал:

– Мне нужна колбаса.

– А сколько надо? – спросил я.

– Один круг, – говорит он.

Он стоял, сложив руки за согнутой спиной, в правом кулаке собранная зелёная авоська. Спина у него от рождения не распрямлялась. Согнутая спина стала его именем. В доме № 8 по улице Одиннадцатая Текстильщиков жители его так и звали – Горбун.

– Какая тебе колбаса нужна? – спросил я.

– Я не разбираюсь в колбасе, – ответил он.

– Не придуриваешься? – сказал я.

– Мне нужна колбаса хорошая.

– Голодному желудку хороша любая колбаса!

– Главное, чтоб ей понравилась.

– А самому нравится какая? – спросил я.

– Ливерка! – ответил радостно. – Об остальных я ни в зуб ногой!

– Ею кормили собак и кошек, – ответил я. – Ливерку в народе так и называют: «собачья радость». Ты знаешь, почему ливерку народ стал любить?

– Знаю, – ответил Горбун.

– Раньше одну колбасу делали для жителей белокаменной, а другую для населения. Тогда-то люди привыкли к ливерке. Ели с большим удовольствием. После снова идут в магазин, чтобы спросить: «Когда же наша любимая колбаска появится на прилавке? Когда же привезут!» Продавщицы отвечали им: «Хватит канючить! Когда привезут, тогда и пожрёте!» Люди уходили из магазина в надежде, что скоро опять появится их любимая ливерка.

– Какая колбаса хорошая? – спросил тут Горбун.

– Хорошая колбаса – сервелат, – ответил я.

– Видел, видел! – сказал он – Нашпигована такими мелкими кубиками сала…

– Это сервелат, – сказал я. – Она бывает сухая или вяленная. Из телятины, из свинины, а иногда из конины. Все деликатесные сорта колбасы называют сервелат.

– Как же так? – возмутился Горбун. – Что, ливерку делали только для животных?..

– Она неплохая колбаса, – успокоил я его. – Неспроста её полюбили советские едоки.

– Полюбили не из-за того, что она была вкусная, а была им по карману, – возразил он.

– Это правда! – согласился я. – Люди жили по понятиям уравниловки. Власть планировала продукты так, чтобы доставалось всем по чуть-чуть!

Навстречу нам шёл, убиравший близлежащие улицы плечистый мигрант. Я не знал его по имени, как и Горбуна. Он мёл асфальт, широко махая пластмассовой метлой, а когда приблизился к нам, крикнул простуженным голосом:

– Атайды-ы-ым! Чанг жутасы-ынг[6]...

Мы сдвинулись с места, при этом Горбун недовольно буркнул:

– Пошли отсюда! Чунга-чанга[7] гонит нам пыль.

Мы направились в сторону магазина «Пятёрочка», что по Восьмой Текстильщиков, который в нашей семье называют «Шишлина мать».

– Тебе надо сюда, хороших колбас тут больше, чем достаточно, – агитировал я. – А для чего тебе колбаса?

– Пенсию не перечисляют... – не договаривает он.

– Неужели хочешь взятку дать?! – воскликнул я.

Хотя у Горбуна щеки покраснели, ответ не последовал.

– Ведь деньги твои?

– Мои! – сказал он.

– Чуть раньше, чуть позже, разницы никакой. В итоге их получишь!

– Знаю, – сказал Горбун. – Три дня и три ночи ломал голову, и сегодня под утро вспомнил, как это делал один человек! А случилось вот что. Два месяца назад я был в собесе. В коридоре сижу, жду приглашения. Дверь кабинета не плотно закрыта. У стола стоит коренастый мужик. Он живёт на Волжском бульваре. И тоже инвалид от рождения. У него правое колено не сгибается, он эту ногу таскает, будто бревно, привязанное на бедре. Вижу, он сильно волнуется. Руки ходят ходуном. Потом той же дрожащей рукой достаёт из рюкзака продолговатый свёрток. Оказалось, что он завёрнут в газетёнку. И как швырнёт этот свёрток на стол, да так опрометчиво, что сотрудница, вздрогнув, резко подняла голову! Тем не менее, она, спокойно убрав свёрток в ящик стола, опять занялась бумагами. А мужик, недолго думая, повернувшись, вышел из кабинета. И, волоча ногу, давай по-быстрому удирать! Не прошло и пяти минут, как сотрудница выбежала в коридор. Почти столкнувшись со мной нос к носу, спрашивает:

– Тут клиент, такой, хромающий на одну ногу…

– Ушёл, – сказал я.

– Я ему перечислила пенсию, а он, не узнав результата, убежал? – говорит она. – Хотела порадовать человека, а он не хочет радости!

И тут сотрудница пригласила меня. Как только перешагнул порог кабинета, мне в нос ударил запах копчёной колбасы. Чесночный, аппетитный аромат щекотал ноздри. Такой колбасы я не ел, поэтому не знал, как она называется. Угадывал, в каком ящике стола она лежит. Сотрудница стала доказывать мне, что пенсия ежемесячно перечисляется, надо не ходить в собес, а ждать дома! И с тех пор жду, уже третий месяц…

– А теперь куда? – спросил я.

– В «Пятёрочку», – сказал Горбун. – Куплю круг свежей ливерки.

– Ты искал сервелат, – напомнил я ему.

– Передумал, – ответил он. – Брошу круг ливерки, как тот мужик, так с треском ей на стол. Сам руки в брюки и шмыг на улицу.

– Зачем?!

– Я стеснительный, – сказал Горбун. – Не могу находиться рядом с ней долго.

– Ну, бывай! – попрощался я.

КАМПУС

Соня встречает меня у подъезда. Она в вязаном шерстяном платье-карандаш, которое надевает иногда на работу. Хотя не первый раз его надевает, утром несколько раз примеряла перед зеркалом, колеблясь, пойти в нем или нет? Внутренним зрением вижу её чуть полноватую красивую фигуру. Белое роскошное тело выглядело заманчиво, и я мог всматриваться в него долго и не раз. Теперь оно двигалось впереди меня. Двое дежурных в униформе взглядом упёрлись в меня:

– Мы на второй этаж, – говорит Соня.

Дежурные, потеряв ко мне интерес, занялись своим делом.

– Не помешал тебе? – спрашиваю я.

– Чем ты можешь мне помешать? – отвечает Соня. – Через сорок минут пойду в 4-й корпус. У меня лекция.

– Я разговаривал с Jason Sivertsen из Миннесоты, – говорю я. – Он считает Восьмую симфонию Малера менее интересной. Я не ввязался в диспут. Надо бы и мне послушать её.

– До известной степени он прав, – отвечает тут Соня. – Шуму много, к тому же для исполнения затруднительная вещь: недаром называют её симфонией тысячи участников.

Идём рядом, Соня неожиданно предупреждает:

– Осторожно, тут ступеньки! После реставрации наши ступеньки стали не адекватными. Студенты называют их танцующими. Тут круче, там обычнее.

На втором этаже Соня имела временное рабочее место, после того, как стала секретарём учёного совета. Мы вошли в кабинет с табличкой «Заведующий отделом западной музыки». В небольшом кабинете – два стола и приставленный ко второму столу ещё один стул. Это было ее рабочее место. Хозяина кабинета не было на месте. Я стоял, Соня, устроившись на своём стуле, начала переодевать обувь. Каждый сантиметр её пышного тела мне известен. Присев на корточки я стал помогать ей надевать сапоги. Полные икры, распирая голенище, создавали неудобство во время надевании, так же как и при снятии их.

– Текст «Фауста» Гёте для симфонии Малера должно быть божественный, – говорю я. – Так, мы пойдём на концерт?

– Я попробую достать билеты, – отвечает Соня. – Если на живое исполнение не получится, тогда довольствуем записями. Сейчас техника передаёт все оттенки звука, даже дыхание слушателей.

Соня, получив от кого-то эсэмэску, тут же отвечает, после мы спокойно продолжаем обуваться.

– Музыка лечит не только душу, – говорит она. – Симфонии Моцарта всерьёз считают лечащими слушателей физически.

Я стоял, Соня, сидя на своём стуле, продолжала осматривать себя.

– Тут треснуто, – говорит, ковыряясь мизинцем в изгибе голенища.

Смартфон Сони громко дзинькает.

– Поступило сообщение, – говорю я, так как знал дозвон её телефона.

Молчим, ожидая, казалось, чего-то, чего именно, сами не ведая. Опять телефон задребезжал. Соня, прочитав эсэмэску, вскакивает со стула и быстрым ловким движением снимает сначала правый, а потом и левый сапог.

– Что случилось? – говорю я.

Она, не отвечая мне, достаёт из-под стола свои туфли и живо вскакивает в них.

– Кто бы мне напомнил! – сокрушается Соня. – Совсем вылетело из головы. Я забыла отнести текст составителю. Автор с компьютером не в ладах, техника в типографии по емайлу не считывает. Вручную кто-нибудь набирать должен был. Это сделала я. Поэтому текст остался у меня.

– Ясно, – говорю и вижу в руках Сони несколько страниц текста.

Мы выходим из кабинета.

– Ничего не поделаешь, опоздал, конечно, – переживает Соня.

– Может, ещё успеется, – успокаиваю я.

– Я тут ни при чём! – возмущается Соня. – Сколько раз говорила, сходи, учись, пока бесплатно. Она катается на велосипеде, ей некогда. Чем я могу помочь?

– Это о ком речь? – спрашиваю я.

– Об авторе статьи, – говорит Соня.

– Откуда и куда катается?

– Из Переделкино приезжает в Москву и обратно.

Мы идем по коридору кампуса в известную Соне сторону.

– Голова на редкость пустая, ничего не хочется делать, – начинаю я. – Только быть рядом с тобой!

– Ты мне зубы не заговаривай, – возражает Соня. – Лень до добра не доведёт. Пиши!

– Не прошло и трёх дней, как я выдал на-гора новый рассказ, – выпаливаю я.

Вдруг Соня оживляется.

– Послушай! Тут Гаврилова, я не успела спросить, мне сама сказала, что рассказ ей понравился. Только одну запятую лишнюю нашла, сказала. Мне было приятно это услышать! Она говорит, пусть ВП больше времени тратит за письменным столом.

– Ко мне ещё какое предписание имеешь? – говорю и всматриваюсь в её светлый профиль, идя рядом.

– Я передаю лишь пожелание Наталии Александровны! – говорит Соня.

Мы подходим к двухстворчатой двери. Соня, жестом указав мне ждать тут, сама тихо входит в кабинет. Я стою и думаю, где же эта запятая? Запятых в тексте было 89, мне «статистика» высчитывала. Какую же из них я поставил не на своё место?

Соня, убедив кого-то на досыл в типографию статьи, выходит из кабинета с покрасневшими щеками. Она говорит о работе, я молчу. Идем обратно на рабочее место Сони.

– У нас на Волгоградском проспекте светофор сломался, – начинаю я издалека.

– Велика важность! – замечает Соня.

– Там познакомился с человеком, – продолжаю я. – Дома в интернете прочитал его стихи, они мне понравились. По сути, такие стихи могли появиться в переломный период жизни человека. Такие строки создавались в своё время поэтами Серебряного века.

– Очень может быть, – присоединяется Соня. – Такое возможно! Нынче полоса, когда художники творят без опеки цензуры.

– Дальше слушай, – говорю я.

Соня молчит. Я продолжаю:

– Мы с ним на переходе познакомились.

– Поэт – это не профессия, – перебивает меня Соня. – Кто он?

– Не знаю, – отвечаю я. – По виду, типичный госчиновник.

– Не понравилось, что госчиновник? – спрашивает Соня.

– Не знаю, – говорю я. – Может, он и поэт тоже! Он пригласил меня сегодня на свой вечер. Сходим?

– Покажи ему рассказ свой, – переводит Соня разговор.

Я представляю это так: «Уважаемый Виктор! Мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели мой рассказ. Я хочу послать его в журнал, но в редакции ни с кем я не знаком. Может, передадите в журнал со своей рекомендацией для публикации». Но, он не будет утруждать себя и скажет: «Могу только посмотреть». Нет, скорее ответит: «Дружище, я занят!»

– Мне кажется, твой рассказ, кроме Гавриловой, никому не понравится, – продолжает Соня.

Я тут смотрю на Соню и с криком вспоминаю:

– Кстати! Утром в супермаркете разыгрался забавный случай!

– Да, ну?! – проявляет интерес Соня.

– Там я попал в кадр! – поясняю ей. – Потом по телеку, говорят, в новостях прокрутили.

Мы садимся искать в новостях сюжет, где меня показывают. Находим. В просторном зале магазина я двигаюсь с тележкой. Справа стена громадных аквариумов, где держат рыб для продажи. И вдруг из аквариума выпрыгивает рыба! Она, перелетев по воздуху, производит посадку в моей тележке!

– Ты это видишь?! Видишь? – говорю я.

Меня берёт оторопь, а Соня – своё:

– Разве это ты?!

– Вот – кадр! Вот моя рука! – говорю я. И выставляю ей на моём безымянном пальце широкое кольцо. – Не узнаешь? Это, вот, наше обручальное кольцо. Еще на нашей свадьбе ухажёр твоей сестры назвал его «колесом от трактора Беларусь». Помнишь? Вот оно!

– Кто снял всё это? – спрашивает жена.

– Видеокамера! – отвечаю ей. – Разве это не чудо? Потом рыба сказала…

– Иди на вечер, – перебивает меня Соня. – Тебя пригласили, ты и иди. У меня занятия.

Я направляюсь к выходу. А когда подхожу к двери, обернувшись к ней, говорю:

– У тебя бывало когда-либо дежавю[8]?

– Даже не спрашивай! – сердится Соня.

Мы оба минуту молчим, потом она говорит:

– Не ходи на вечер. Там повальное обезьянничание! Травят душу друг другу, и все довольны. Все они – мелкотравчатые твари!

– Дорогая, ну, что ты?! – говорю я. – Разве можно так?

Соня, повернувшись лицом ко мне, говорит:

– А ты выдержишь? – спрашивает она озабоченно. – Ладно, иди!

– С тобой было бы лучше, – говорю я.

Она молчит. Тогда я широкими шагами, преодолев расстояние от двери до места профессора, сажусь на его кресло. В кабинете становится тихо.

– Я не смогу, – говорит, наконец, Соня. – У меня лекция!

ФОРМУЛА ЛЮБВИ

– Ты в состоянии ответить мне на вопрос? – говорю я.

– Очередная глупость? – прикалывается Соня.

– Троекратно поцеловала ему верхнюю губу, столько же понюхала нижнюю губу, – говорю я. – Чего тут больше? Знака любви или преданности?

– Откуда это у тебя такой текст? – спрашивает Соня.

– Олонхо[9], – отвечаю я.

– Разве не шумерский?! – говорит она.

– В «Гильгамеше»[10] по-другому, – отвечаю я.

– А как?

– Там говорится:

«Лёг Энкиду на Шамхат...

Так шесть дней миновало,

семь ночей миновало –

Было все ему мало»[11].

Теперь мой вопрос: в котором из них любви больше?

– Хочешь знать, сумею ли открыть для тебя формулу любви? – продолжает мою мысль Соня. – Человек идёт к любви, проломив стены, возвращается оттуда по туннелю. Что же касается твоей загадки, то в мифах бывают общепризнанные герои, перед ними полагается лебезить, целуя и обнюхивая их губы. Это, к твоему сведению, не любовь, а преданность! Поступки Энкиду и Шамхат считаю не достойными огласке в приличном обществе. В эпосе мотивация и обобщение – как в жизни! Они глубокие! Рапсод описывает диковатого Энкиду и уличную шлюху Шамхат в их естественном состоянии. Это прекрасно, но кое-где тебе лучше воздержаться. Неприлично, главное – бестактно!

– Бестактно?! – возмущаюсь я.

– Обсуждать вопрос о любви в кабинете такого учреждения, как в наше, неуместно!

– Что тут такого? Здесь кроме нас никого нет. Считай, что мы дома, – спорю я. – Твои коллеги отсутствуют.

– Тут нахожусь я! – выходит из себя Соня.

– Хорошо, хорошо! – начинаю успокаивать её. – Это твоё рабочее место. Это твой любимый коллектив. Прошу прощения.

– Не стоит, – смягчается тут же Соня.

– А что обижаться? – говорю я.

– Я и не собираюсь обижаться, – отвечает она.

– Ну, хорошо, – говорю я. – Лишь бы тебя не задеть.

– Меня не задевает, – подчёркнуто тихо произносит Соня.

– Будь такой вопрос, и я бы обалдел от улышанного, – хитрю я.

Соня, уставив взгляд на меня, ждёт, что я скажу. Тогда я спешу ей ответить:

– Дорогая моя! В наше время лучше о любви не говорить! Если говорить, то тихо. Одним словом, язык надо держать за зубами. Это когда-то у любви было всё в ажуре. За неё парни дрались до крови, а то и убивали друг друга. И не боялись жертвовать жизнью своей, и так далее, и так далее. Из-за безответной любви девушки вешались, топились, и так далее, и так далее. Это тогда, когда влюблённые имели право личного выбора. По прошествии времени это право отняла религия. Потом личного выбора влюблённых лишила эра атеизма! С тех пор не существует чистой любви, о которой мы с тобой говорим. А сейчас, вот в эти минуты в зале твоего кампуса вернулась, данная самим Богом от рождения наша любовь!

– Ты для кого стараешься?! – не соглашается Соня. – Тумана напустил столько, что из твоих рассуждений ничего не осталось в голове. Чушь, какая-то?!

– Хочешь, чтобы я назвал вещи своими именами? – угрожаю я.

– А то же? – подзадоривает она.

– Не обидишься? – уточняю я.

– Нет! – отвечает сходу.

Я не уверен в её реакции. Жду. Она понимает меня и говорит:

– Я уже сказала, ещё что хочешь от меня?

– Ну-у... тогда... – начинаю тихо. – Человек, как и животное, прежде всего думает обеспечить себя регулярным сексом. Хотя из уст его мы слышим слова о большой любви!

– Фу-у! – вырывается у Сони. – Какой же ты противный!?

-Ты обещала не сердиться! – настораживаюсь я.

– Ничуть не сержусь, – говорит она сквозь зубы.

– Теперь большой любви не существует! – продолжаю свою мысль я. – Сейчас люди живут, не думая о ценностях своих чувств! Им некогда! Все начхали на мои и твои высокие чувства! Наша задача – не соперничать из-за любви, а жить по ней!

Мы оба некоторое время молчим. Потом она говорит:

– Тебе надо идти.

– Не хочется, – говорю я.

Соня, оценивающе взглянув на мою внешность, добавляет:

– Как-то вид у тебя не тот. Клетчатую рубашку больше не надевай.

– Кого это волнует? – говорю я.

Она подходит ко мне близко, застегнув верхнюю пуговицу моей рубахи, отряхивает с плеч пиджака опавшие мои же волосы. Чмокает меня в щёку.

– Не пойду, – говорю я. – Неохота.

– Как хочешь, – говорит Соня тут строго. – Я к студентам. Слезь с кресла Сергея Ивановича. Он может в любую минуту войти.

– Ладно, буду в коридоре, – говорю я, и, поднявшись с профессорского кресла, направляюсь к выходу.

Находиться в коридоре становится скучным занятием. Постоянно кто-то шмыгает мимо тебя, то преподаватели, то студенты, а я стою у них на пути, и каждый раз им приходится обходить меня. Некоторые специально ждут, пока я отстранюсь, освободив им путь. Выхожу во двор. Тени деревьев накрывают половину двора, под ними машины. Поднимаясь по улице Большой Никитской, нахожу в телефоне Соню и, набрав «я – домой», нажимаю на отправку. Тут же мой мобильник дзинькнет, и на дисплее появляется ответ: «Ок!»

Решил все-таки зайти в клуб. Скоро вечер Виктора. «Надо поучаствовать. Рассказать о нём, как о представителе возвратившегося Серебряного века. Заодно разверну думу наших дней». Музыкальная аура, прочувствованная мною у Сони, все ещё действовала, будто признавая во мне другого человека, и хотелось делать всё так, как мне подсказывает сердце, будто это главное в моей жизни.

В КЛУБЕ

В гардеробе, вспомнив традицию давать чаевые наперёд, настороживаюсь. Старушка, в белых перчатках, будто накрахмаленная, вся чистенькая, с непроницаемым лицом, прежде положила на стойку номерок, чтобы я взял его сам. Потом, не ответив на моё приветствие, взяла мой плащ и молча повесила. Я направился в сторону Малого зала. На душе вдруг стало неуютно, и чувствую, что она озадачена чем-то неизвестным. Вхожу в зал, тихо закрывая за собой дверь, и представляю своё лицо, искажённое от злости. Зал жиденький, прохожу на пятый ряд, хотя везде есть свободные места. Виктор поднятием руки над головой приветствует меня. Глянув на его лицо, вижу такое же, как у меня искажённое, полное тревоги состояние души. Второй раз мне уже неохота взглянуть на его лицо. В президиуме кроме Виктора сидит ещё широкоплечий человек. Он составляет список, кто за кем должен выступать. Я сходу узнал его. Зовут Сергей, а вот фамилию... Как его? Как же?.. Не помню. Но где-то я его видел! Знаю только, что он сотрудник одной из литературных газет.

Я сижу с поднятой рукой – прошу слова. Сергей обращается к моему соседу:

– Да, Анатолий Анатольевич, вас я записал.

Тот опускает руку.

– Сергей Фёдорович, вас так же записал.

И он поспешно опускает руку.

– И меня запишите, – говорю я и повыше тяну руку.

Сергей, хотя посмотрел в мою сторону, ничего не сказал. Я стойко держу руку выше своей головы. Сергей, как и люди, сидящие рядом, видит мою руку. И тут он с радостью в голосе объявляет:

– Владимир Григорьевич, вы давно записаны!

Тогда я повторно заявляю:

– Не забудьте и обо мне!

Сергей понял, что я не собираюсь отступать тогда обращается ко мне с откровенно наглым выпадом:

– Дам тебе слово, – отрезает и добавляет, – но я бы на твоём месте послушал умных людей.

Я понимаю смысл его слов: «Нашелся оратор! Ты уж помолчи!»

– Моя фамилия… – настаиваю, как будто не понял смысла его слов.

– Нынче люди купят себе письменный стол и возомнят себя пишущими! – пробует он пошутить, но это ему выходит боком – никто не смеётся. Тогда он обращается ко мне повторно. – Слушай! Не кажется ли тебе, что всем мешаешь?

В его словах слышится: «Сгинь, идиот! Ты – овощ не из нашего огорода!»

Я не опускаю руку, чётко выказывая свою позицию, что я более значителен, чем его предпочтения. Сергей понимает мою позицию и боится, что на самом деле его политика не очень устойчивая, а сидящие в зале как есть, так и останутся! Потом я руку всё же опускаю. Вечер подходит к финалу. Сергей встаёт с места, чтобы закрыть вечер. Я смотрю на Виктора. Он краем глаза поглядывает на список в ожидании чего-то мне неизвестного. Дальше оставаться не было смысла. Тихо встаю и выхожу на улицу.

До метро «Баррикадной» 10 минут ходьбы. Мне приходит в голову утренний случай в супермаркете и спрашиваю сам у себя: «Почему карп-рыба влетела ко мне в тележку, а не к кому-нибудь другому?» Мне хочется узнать причину. Цыганок на улице нет, к учёным обратиться – засмеют.

Перехожу Садовое кольцо, и тут меня догоняет Сергей! Я делаю вид, что не замечаю его, да и он на меня ноль внимания. Я был уверен, что Сергей сам начнет разговор, как Горбун утром со мной или как Виктор на переходе. Но Сергей не доступен. Я слышал его в клубе. Это были плоские ответы с долей сарказма. Я тоже блистал прочтением подтекстов, спрятанных между строк. Думаю, он понял, что я такой же человек. В голове моей осталась его шуточка про письменный стол...

Мы приближаемся к подземке. Я чувствую, что готов поговорить с Сергеем.

– Вы знаете, я к вам зла не имею, – начинаю издалека. – Есть минуты, когда надо держать оборону, это правильно.

– Я тебя обидел? – перебивает меня Сергей.

– Да нет, – отвечаю я.

Но так как он ничем не дополнил свой вопрос, я продолжаю:

– Есть просто жизнь, текущая по воле каждого из нас, она ценнее, чем служить кому-то...

– Ты, конечно, молоток, живущий по своему принципу! – говорит Сергей и добавляет. – Ubi behe, ibi Patria[12].

Я не знаток иностранных терминов. Он смотрит на меня и понимает, что смысл сказанной им фразы я не улавливаю, и остаётся довольным.

– Меня на вечере не должно было бы быть, – говорю я. – Утром на переходе у Волгоградского проспекта я познакомился с Виктором. Он пригласил меня на свой вечер, а мне отказаться было неудобно.

– Ты поклонник стихов Виктора? – спрашивает он.

– Я не поклонник и не сторонник его, – отвечаю я. – А пришёл сказать несколько слов о серебряном веке.

– Ты специалист по серебряному веку? – спрашивает Сергей.

– Нет, я никакой не специалист, – признаюсь я. – Но я не могу не заметить, среди рождаемых сейчас стихов, тех, которые по смелости равны стихам того времени.

– Напиши нам! – предлагает Сергей. – Только такой текст, чтоб мы сразу отправили в набор!

– Щас! Вот, побежал, – парирую я бурно. – Столько лет ничего не публиковали, а теперь сходу готовы отправить в набор?!

Сергей молчит, а потом переводит разговор к моим начальным словам:

– Твоя жизнь, значит, имеет цену большую, чем Родина?

– На том свете мне Родина не нужна, – отвечаю я.

Тут мой собеседник делает круглые глаза и ждёт от меня что ещё скажу.

– Вот этот вечер, прекрасный вид старой Москвы, солнце, скатывающееся за город, эта косая тень, воздух тёплый, небо синее над головами – всё, всё это было тысячу лет назад, но не было только меня и вас, – говорю я.

Сергей слушает, тогда продолжаю.

– Вот этот вечер, этот прекрасный вид, величие этого высотного дома тут на Баррикадной, что в народе называют сталинский ампир в архитектуре, эта теплынь, это солнце, уходящее за домами-динозаврами, люди живущие, такие же счастливые или несчастливые – все, все будут через тысячу лет, но лишь меня и вас не будет. А эта страна...

– Не эта!.. Не эта!.. – восклицает вдруг Сергей.

Но я продолжаю свою мысль оттуда, где она была прервана:

– А эта страна... – делаю паузу, Сергей не перебивает, тогда я договариваю. – тоже моя Родина. А кто не любит свою Родину, тот не любит себя.

– Ах, ты хитрюга!.. – издаёт Сергей радостный возглас.

Мне не понять, чему он радуется, и спрашиваю:

– Сергей, скажите, вот что вам во мне не нравится?

– У тебя, приятель, репутация сомнительная, – говорит он по-дружески.

– А что надо делать?

– Не критикуй, что ни попадя! – говорит он. – Это ведь наша страна.

– А я не критикую, – говорю я.

– Ну и хорошо, – продолжает он ласково.

– А почему я не могу, если есть за что критиковать?

– Этого тебе не надо делать! – отвечает он громко и строго так, что пассажиры оборачиваются.

– Почему? – спрашиваю я.

– Не имеешь права! – отвечает злым голосом.

– Не понимаю, – говорю я.

– А зря! – заключает Сергей, теперь уже спокойным тихим голосом, но добавляет. – Не хочешь понять! Жулик ты! Продажная шкура!

Я вижу по глазам, что Сергей дальше не хочет меня слушать. Молча вместе спускаемся в метро, садимся в один и тот же вагон. В голову приходит понимание случившегося. На вечере он меня по-крупному предупредил! Когда я был в зале, мне показалось, что Сергей делает это из-за личной антипатии ко мне. А на деле, он выполнял чьё-то задание. У них такая работа. Тут моё сердце ёкнуло! Сторонники его, в том числе босс из редакции, на стороне Сергея. Он подставляет им плечи. А я для них никто! Вот почему он любимчик среди своих сторонников, а меня просто не замечают! Сергей верит в дело, которым занят его руководитель. Он считает – проведение вечера Виктора – полезным для его газеты.

Дальше мы едем молча. Вокруг столько пассажиров сменилось, а мы все молчим. Поезд выехал на следующий перегон. До остановки 5 минут. Я решил расстаться с ним.

– На следующей остановке сойдёте? – спросил я.

Сергей молча отстранился, уступив своё место мне. На остановке пришлось выйти, а он поехал дальше. Я стоял на неизвестной платформе, людей много, но все молчуны. Среди них невозможно найти единомышленника. Я понял, что любители собираться по интересам, большие молчуны, потому что боятся конкурентов. Они разговаривают между строк, угрожают тоже между строк. Я хотел встретить человека вне группы, со своим личным интересом, но увы...

ШРЕДЕР

Я поворачиваю налево и прохожу мимо двери соседа. У глазка, направленного в общий коридор, мне кажется стоит офицер запаса. Он наводит резкость окуляра, высматривает меня. Представляю его радостное лицо.

Когда эта семья переселилась к нам по соседству, солидная, миловидная женщина сказала, что муж работал погранслужбе, сейчас на пенсии. Сама она тоже на службе, близкой к профессии мужа. Я понял, что они сотрудники эф-эс-бэ.

И этот офицер запаса погранслужбы, стоит у глазка и крутит окуляр, увидев меня, мысленно говорит:

– Какой же ты тип?

– Что надо? – начинаю с ним диалог, вставляя левой рукой в скважину замка ключ от квартиры.

В ответ он мне:

– Мне расколоть тебя надо.

– А для чего это вам? – спрашиваю я.

– Тут вопросы задаю я, – отрезает он.

– На каком основании устраиваете за мной слежку? – спрашиваю я.

– Нет никаких оснований, – признается он. – Я делаю это ради собственного удовольствия.

– Копию своего досье могу получить?

– Многого хочешь, – отвечает он.

– Решили дойти до истины души моей?! – предупреждаю я его. – Познать душу человека – не гнаться за нарушителем границы. Скрутить меня непросто. На что вы надеетесь?

– Это уж моя забота! – говорит он.

– Мы с женой в коридоре утром и вечером целуемся... – пускаю ему пыль в глаза. – Вам это что-то говорит?

– Юродствуешь? – огрызается он.

– Мы честны перед Богом! Это мой ответ! – успеваю крикнуть, прежде чем закрыть дверь.

Оказавшись в большой комнате вижу через открытую дверь своего кабинета возгорающее синее пламя! Огонь, стоит на столешнице моего стола, как сноп. Смутно осознаю, что это жамевю[13]. В то же время боюсь, как бы оно не оказалось на самом деле.

Отвлекает меня скрип. Это значит внук откинулся на спинку кресла. Вместе с этим звуком пламя куда-то исчезает. Высокая спинка кожаного кресла загораживает внука целиком. Тут приходит в голову: не рассказать ли ему о говорящей человеческим языком рыбе? Может быть, заинтересуется? Сначала предстать перед ним, тогда он сам заговорит со мной. Я, аккуратно прохожу мимо него к окну. Он, увидев меня боковым зрением, отрывает взгляд от монитора, и, сняв наушники, вопросительно смотрит на меня.

– Ты что-то мне сказал? – спрашивает меня.

– Нет! – говорю я, – Просто так!

Я отказываюсь от своего намерения, потому что внук все ещё в своем мире. Иду назад мелкими шагами, по мере удаления убыстряю их. Тут, подцепив провод, чуть не растянулся на ковре.

– Дурацкий кабель, – бормочет внук. – Опять напряжение падает!

В свой кабинет обычно хожу только из-за письменного стола. Больше мне делать там нечего. Я его люблю, как свою душу. Каждый раз при виде своего письменного стола, я слегка балдею, кажется, меня даже трясёт. И вот о нем сегодня был разговор. Чувствую, насильно хотят меня оторвать от него. Что делать? Приходит мне в голову мысль увезти его к дочке, на другой континент. Но, поразмыслив о всей сложности переезда – большие расходы, оформление разрешения на вывоз – сходу отказываюсь от такой идеи.

Тут опускаюсь на ковер и, поджав под себя ноги, принимаю позу лотоса. Ошущаю, как расслабляются мыщицы лба, шеи, спины, ягодиц, берцовых костей, кисти рук... «Вот, что значит жить без стола!» – думаю я паралелльно и открываю глаза.

Какое значение имеет для моего стола реплика Сергея? – возникает в моей голове вопрос. – Ведь этот стол затёсан для меня? Его я приобрёл в 90-годы. Точнее, купил тогда в Москве за 250 рублей в антикварном магазине на Арбате. Он из красного дерева, в форме бюро, которое в старину водилось в богатых семьях. На квитанции со штампом предписано: «вывозу из страны не подлежит!» Но я до сих пор не могу найти ему родной стул! Любой стул для него – неподходящий! У одного ножки длинны, у другого ножки коротки! Один сиденьем узок, другой – широк.

А что если шуточная реплика Сергея – не шутка? Это ведь угроза? Отберут. Запросто! Надо делать что-то! Связаться с фирмой «Свалка». За ценную вещь она платит 100 рублей, зато самовывоз, быстро можно избавиться. Нет-нет! Сжечь! Это ещё быстрее. Нужно только сделать скрыто от глаз офицера запаса погранслужбы! Для этого есть улица. Вынести под вечер, туда же с собой канистру бензина. Спички обязательно. Полить бензином и сжечь! Пламя съест его за 20 минут.

Подхожу к своему любимому столу, чтобы разузнать его свойства. Выяснилось, что все деревянные части стола безымянный мастер покрыл чёрным лаком, притом, в несколько слоев! Доски, оказалось, пропитаны огнеупорным раствором. Капитально! Его можно разве паяльником сжечь! И то частями. Демонтаж, стук, треск, гарь...

Я, откинув голову, инстинктивно глотаю слюну и замечаю в ней соленость слёз...

– Ты там чем занимаешься? – крикнул я внуку из своего кабинета.

– А что? – отвечает он бодреньким голоском из большой комнаты.

– Хочу отдохнуть, меня не тревожь.

Молчит. Тогда я добавляю:

– Если пойдёшь на улицу, возьми ключи с собой, чтобы я не вставал.

– Не пойду я никуда! – отвечает внук из соседней комнаты.

Не прошло и минуты, я слышу, как тяжёлый металл звякнул: собирает на штангу блины.

– Да, никто тебе не будет мешать, спи, сколько хочешь! – добавляет он.

– Умница! – говорю я.

– Отзанимаюсь, потом заскачу в магазин «Шишлина мать» за протеинами.

Горы бумаг, исписанных мною, сбрасываю со шкафа на стол. Придвинув шредер ближе к письменному столу, вставляю вилку в розетку. Он тут же вдруг загудел! Оказалось, что последний раз, когда уничтожал бумаги, отключил не по правилам. Услышав гудение шредера, внук спрашивает:

– Что собираешься делать?

– Бумаг накопилось много, шинковать надо, чтобы на зиму засолить.

– Зачем? – спрашивает он.

– Освободить душу, – отвечаю я.

– Зачем надо было столько времени тратить на них, раз теперь они не нужны? – упрекает внук. – Что делаешь, а, дед?!

– Мне нужно было выплакаться, – повторяю я и жду его ответа. Он тянет, тогда добавляю – Выплакаться и вытереть слёзы.

– Я эти твои поступки не понимаю, – продолжает внук. – Сначала сочиняешь, теперь крошишь.

– Я быстро, – обещаю ему. – Работы тут на пару часов.

Мешок для отходов ставлю на расстоянии вытянутой руки. Переключатель передвигаю на режим AUTO. Приближаю нижнюю часть исписанного с двух сторон листа к окошку для подачи бумаги, и шредер заработал. Гудит, сходу втягивая лист в контейнер для отходов. Начинается процесс уничтожения! Механический сенсор действует безупречно. Спущу последнюю страницу под нож, тогда изничтожатся и мои долгие переживания! Сколько времени эти тексты валяются на столе! Жду, не дождусь того мгновения, когда всё уничтожу и стану прежним.

На верхней строчке листа оставшейся на руках страницы читаю: «Почему рыба, перелетев по воздуху, произвела посадку именно в мою тележку? Зачем ей понадобилось путешествие по небу?..» Тут я беру лист, рву сначала на две половинки, потом ещё и ещё и ту же бросаю в мешок.

Прихожу на кухню вскипятить себе чаю. У нас окно почти всегда открыто. Вижу, напротив на бордюре расположились две девушки и парень. Пиво, сигареты, закуски. Сидят, беседуют. Зажигаю газ, ставлю чайник на огонь. Парень рассматривает меня через приподнятую щель жалюзи. Я отвожу взгляд, чтобы не давать повода для разговора. Терпеть не могу, когда люди разговаривают через окно. Он что-то говорит девушкам, а они, оглянувшись на моё окно, высматривают. «Эй, вы! Что вы подсматриваете?!» – кричу, правда, мысленно. Кинуть захотелось в них булыжником, но в квартире таких вещей не держим. «Из-за таких стукачей я постоянно прячусь в четырёх стенах!» – говорю тоже про себя. Пойду обратно в кабинет. Надо довести резку до конца.

Щёлкает сверчок. Это мой мобильник. Прежде чем начать разговор, насухо вытираю с лица слёзы. Собираюсь с духом и отвечаю на звонок.

– Алло? – говорю я.

– Чем занимаешься? – спрашивает Соня.

– Хотел было сжечь свой стол, но руки не поднимаются, – говорю я.

– Не можешь найти ему родной стул, значит, его в огонь?! – догадывает она. – А теперь над чем ломаешь голову?

– Думаю, как построить разумную жизнь для своей семьи на Одиннадцатой Текстильщиков, – отпускаю шуточку.

– А кто мешает? – спрашивает Соня. – Или есть кто удерживающий тебя за руку?

– Мешать ни мешает, – отвечаю я. – А вот удерживает – да!

– Покажи мне его, – грозится Соня тут. – Я ему глотку сама перегрызу!

– Осведомители, – говорю я.

– Ой, нет! – отмахивается она. – Это в тебе паранойя говорит. My dear husband,[14] при людях так не говори! Ладно?!

– Выживаю я, как параноик! – отвечаю тут. – Если относиться к своему существованию легковесно, тогда жизнь походит на сказку. Кругом всё в розовом цвете. На деле ты дрыхнешь на лоне фанерного счастья! Не-ет, жизнь тебе не сказка. Она злее! У жизни тысяча пружин, из них какая-нибудь возьмёт, да и откажет! Вопрос в том – когда?

– Людям свойственно стремиться к созданию сказочной жизни, чтобы там пожить вдоволь, а ты говоришь не-е, – встревает Соня.

– Нельзя! – повторяю я.

Резку бумаг завершаю. В кабинет возвращается привычная тишина.

Вероломный свист чайника заставляет меня опять вернуться на кухню. В большой комнате по привычке смотрю на механические часы, которые показывают 19:37.

Отключаю газ, завариваю в прозрачной кружке чай Lipton, подхожу к окну, пока заварка дойдёт. А на бордюре – та же компания, теперь все трое наблюдают за мной. Я беру горячую кружку и удаляюсь медленными шагами.

МУСОР

Смотрю из окна на деревья напротив нашего дома. Они с голыми прутьями веток и только-только пробивающимися почками. На кроне дальнего ясеня – гнездо серой вороны. Самка высиживает яйца, хвост её торчит из гнезда.

Внизу на улице вижу Горбуна с восьмого этажа. Он стоит напротив церкви и с опаской оглядывает ближний угол нашего дома. Неожиданно из того угла выскакивает серый бульдог! Сходу набрасывается на Горбуна, но собаку вовремя останавливает ошейник! Встав на задние лапы, она заливается лаем, не жалея глотки.

Вижу вот-вот начнётся гроза. Небо затянуто тёмными тучами. Я, прихватив со стола ключи от квартиры, иду на улицу. Надо вынести мусор, если даже пойдет дождь.

– Закончил резку, – сообщаюсь внуку. – Ты мне поможешь вынести мешки?

– Мишуру? – удивляется он. – Они ведь лёгкие?

– Не тяжело, а много, – отвечаю я. – Три мешка под завязку. Как тебе известно, у дедушки всего две руки.

– Ясно! – говорит он и, вырубив компьтер, встаёт с кресла. – Давай, где мешки?

Мы спешим на улицу. Под козырьком нашего подъезда натыкаемся на Горбуна. Он как-то взволнован. Харкает и плюёт! У столбца козырька образовалось даже чёрное пятно от его плевков.

– Далеко собрались в такую погоду? – говорит он.

Я отвечаю, а потом вспомнив утренной встрече с ним, спрашиваю:

– Чем закончился твой поход в собес?

– Деньга на карточке! – отвечает он радостно.

До контейнеров – каких-нибудь сто метров, но дойти до них иногда бывает тяжело. По дороге есть два близко стоящих шестнадцатиэтажных дома, где живёт этот буйный ветер. Он всегда там и налетает на каждого, кто оказывается на этом пути. Неделю назад он сорвал с меня кепку. Мне ничего не оставалось кроме как гнаться за ней с пакетами мусора в руках! Её догнал-таки незнакомый водитель, ставивший свою машину у нас тут на обочине. Он же потом надел кепку мне на голову.

На этот раз тоже нас встречает шквалистый ветер! Я, как и внук, не выпускаю мешок из рук, поворачиваясь спиной к ветру. Вдруг полиэтиленовый мешок вырывается из моих рук, находу высыпая содержимое! У внука тоже непростая ситуация. Он хохочет, борясь с двумя мешками! Силы у него достаточно. Каждая рука сопротивляется насилию ветра. Накачанные мускулы богатыря не уступают. Потом всё же стихия, вырвав из рук внука мешки, уносит их в небо! Они парят, поднимаясь до крыши соседской девятиэтажки! Содержимое высыпается из мешков мишурой, образуя над улицей белое облако, которое ветер гонит в сторону Волжского бульвара. Не проходит и минуты, как мишура застилает Одиннадцатую Текстильщиков до пересечения бульвара, там охватив постамент памятника знаменитому писателю.

Тут мощный гром прокатывается по всей окраине. Раскаты его, начавшиеся над нашими домами, уходят сверкая молниями с убывающим грохотом в сторону Кремля и завершаются там тихим громом.

Асфальт, то тут, то там, чернеет от больших, как гусиные лапки капель. От такого ливня обычно на нашей улице в одночасье образуется неглубокая речушка.

Я с внуком бегу в сторону подъезда.

Там впереди я вижу нашего Горбуна. Он, втянув голову в плечи, подставляя под дождь свою неразгибающую спину, смеясь, корчит дурака. Оказавшись под козырьком, поспешно входим в подъезд, даже не посмотрев на Горбуна, который придерживает нам дверь обеими руками.

04 мая 2016

© Муса Мураталиев, 2016